Среди всего этого метался Шоле — кто бы узнал в нем дородного хвастуна, мастера-канонира, мужчину, что храпел прошлой ночью в горячей постели Берты. Заплутав в лабиринте палаток, клеток и павильонов, он то влипал в месиво еды, навоза и соломы, то наталкивался в проходах на служителей с вилами или негров с хлыстами; на его пути появлялись медведи, опоенные отваром из риса и тростника и готовые к выходу на арену; леопарды прыгали на цепи в ярде от его лица, обезьяны метко бросались камнями из клеток; ревели быки, трубили и топотали слоны, а за спиной его на тихом озере клубился черный дым, разгоралось невыносимо яркое пламя, взрывались петарды, взлетали огненные стрелы. В довершение всего Артусу Шоле пришлось выдержать неожиданное испытание — он встретился лицом к лицу со львом.

То был очень большой Лев, стриженый, с бархатной рыжевато-коричневой шкурой и кисточкой на хвосте. Умопомрачительная грива, позолоченная, достойная кардинала или канцлера, обрамляла тупую, в форме тюльпана, морду, на которой выделялся тонкий, словно шрам, рот и бледно-золотистые глазные яблоки. Рот открылся, обнажив розовое небо: лев зарычал.

У Шоле под боком была клетка. Он подпрыгнул и принялся на нее карабкаться; влажные руки скользили по металлу. С трудом продвигаясь вверх, он заметил, что узкие зловонные проходы между клетками пусты. Вглядевшись в даль, Шоле обнаружил причину — зверинец был окружен. Кто-то сыскал добровольцев, которые не прочь были позабавиться, и кольцо стражников, смотрителей, погонщиков слонов, мальчиков-водоносов быстро сжималось; солнце сверкало на оружии. Ближе всех виднелась седая голова человека, гнавшегося за ним; неподалеку — голова смотрителя в тюрбане, а следом — две других, одна светлая, другая чуть с рыжиной.

— Ха! Плаваешь ты словно синебрюхая гадюка, но куда же ты подевал Робина Стюарта? — бросил через плечо неотрывно следящий за событиями Мишель Эриссон, обращаясь к Лаймонду, когда тот, запыхавшись, вырвался вперед. Кожа у корней седых волос скульптора порозовела от натуги.

Лаймонд, с высохшими волосами, дыбом торчащими на голове, с чьей-то шпагой наготове, попросту отмахнулся.

— Предоставим ему идти своей дорогой еще пять минут… Боже, Мишель, в последние полчаса у меня было слегка ограниченное свободное время. Да и какая теперь разница? Шоле, можно сказать, схвачен с поличным. Д'Обиньи не сможет на сей раз возложить вину на Стюарта, не сможет опровергнуть показаний Бека и Шоле — да и Пайдара Доули мы заставим повторить то, что сказал ему Стюарт. Вина лорда д'Обиньи очевидна.

Мишель Эриссон с копьем в окостеневшей руке внезапно остановился.

— Но Стюарт не знает об этом. Он позвал тебя, а ты не пришел. По правилам Стюарта это означает нож тебе в спину. Если ты не хочешь, чтобы три королевы оплакивали своего любимца, мой тебе совет — пойди разыщи его. И как можно скорее.

Эту точку зрения разделял и О'Лайам-Роу.

— Это правда, Фрэнсис, он парень странный, неистовый, а теперь взбешен, и не без основания. Ты будешь выглядеть полным дураком, если сейчас с тобой или с твоей бесценной королевой произойдет несчастный случай.

— Хорошо, дайте мне чем-нибудь прикрыться, — сдался наконец Лаймонд. — Раз уж вы такие чертовски речистые… Я, конечно, собирался пойти, как только мы поймаем Шоле, но только не голым…

Он натягивал на себя обрызганную слоном тафту Мишеля, когда раздался львиный рев. Беззубый рот Абернаси на дочерна загорелом лице расплылся в довольной улыбке.

— Да, это Бетси! — воскликнул он. — Бетси, голубка моя! Бетси, моя кочерыжка! Ты поймала его, Бетси, милочка?

Артус Шоле, которому оставалось еще около четверти пути до верха клетки, где жили шимпанзе, оказался вдруг крепко пришпиленным двумя волосатыми лапами. И тут он увидел маленькую фигурку в тюрбане, пританцовывающую в проходе, увидел, как лев повернул огромную голову, а смотритель подошел и ласково почесал его за ухом. Лев замурлыкал.

— Цветик мой, прелесть моя, — сказал индиец. — Как насчет поцелуя старой мамуле?

Последовал звук чудовищного лобзания.

— Бой мой, — сказал Лаймонд, останавливаясь вместе с Эриссоном и О'Лайам-Роу. — Матушка стоит дочурки.

— Eh, tiens [47], а вон Шоле, как говяжий бок, висит на клетке. Эй! — Довольный Эриссон помахал руками, чтобы привлечь внимание жертвы, а Абернаси, встретившись взглядом с Лаймондом, дунул в свисток. Сбежались загонщики. Обезьяна, напуганная громким звуком, разжала руки. Шоле, у которого голова кружилась от изнеможения и безысходности, поколебался с минуту, затем вдруг одним махом взобрался на крышу клетки.

У ее подножия Мишель Эриссон, скрестив на груди руки и откинув голову, рассматривал все увеличивающуюся толпу. В конце концов взгляд его остановился на спокойном лице Лаймонда. Лоб под роскошной шевелюрой на мгновение наморщился.

— Мои поздравления от… семьи Эриссонов, — сказал он.

Вокруг него друзья хранили молчание. Над ним, скорчившись в клубах дыма, плывущих с озера, Артус Шоле безмолвно взирал в лицо своей судьбе. Ему некуда было бежать, он больше ничего не мог сделать — только потянуть время, но тем не менее все-таки встрепенулся и безрассудно бросился прочь. А следом над площадкой беззвучно пролетела стрела с серым оперением — и это означало, что Шоле вот-вот навсегда утратит способность бегать.

Стрела, выпущенная поверх голов всей честной компании, вонзилась прямо в горло Шоле. Он повернулся, согнулся, как ивовый прут, и рухнул с клетки, а пока он падал, обезьяны хватали его за пуговицы. Затем, словно где-то прорвало запруду, проходы между клетками стали заполняться лучниками в белых с серебром одеяниях; сверкнула сталь. Они просочились между служителями, между головами влажными и головами в тюрбанах, оттеснили их, проложили путь к маленькой группе, стоявшей у тела Шоле, и окружили ее. Затем привычные к такому делу руки словно рычаги опустились на влажные плечи Лаймонда, вырвали у него шпагу, вцепились в него мертвой хваткой и развернули навстречу вновь прибывающему потоку. Солнце сверкало на белых плюмажах, обнаженных клинках и серебряных с золотом полумесяцах лучников королевской гвардии, которые постепенно заполняли проходы и оттесняли смотрителей королевских зверинцев, оставляя ровно столько места, чтобы смог пройти капитан королевской гвардии, широкоплечий, красивый, в изящном, безупречно чистом костюме.

— Именем короля, — провозгласил Джон Стюарт д'Обиньи приятным голосом, с видом храмового божества, опустившегося до общения с оборванным бунтарем. — Короля, чьим презренным узником ты являешься… Возвращайся в свою тюрьму и дожидайся праведного суда.

Лаймонд звонким веселым голосом сказал смотрителю:

— А вот и пара для твоей верблюдицы, приятель.

Мишель Эриссон потерял голову, так как не только голова его была задействована. Пока Лаймонд говорил, Абернаси с легкостью, выдававшей большой опыт, разгадал его мысли и, сделав шаг вперед, дал дорогу льву. Лев зарычал. Руки, сжимавшие Лаймонда, ослабили хватку, и он, вероятно, воспользовался бы представившейся возможностью, если бы его не опередил Эриссон. Скульптор выхватил шпагу из ножен соседа и направил ее прямо в лицо лорду д'Обиньи.

— Ах ты, неотесанный болван! Для того ли я заманил этого парня Шоле в ловушку, используя свой ум, свою сноровку, свои искалеченные подагрой ноги, чтобы ты прикончил его, словно свинью на мясо? Я тебя разрублю! Я отобью этот чудный носик, словно ручку от чашки, пусть меня после этого хоть в кипятке сварят. — И ослепленный яростью, он набросился на его милость, размахивая шпагой.

Стражи, отпустив пленника, ринулись вперед, но Лаймонд опередил их и быстро выхватил шпагу из рук разъяренного скульптора.

— Ради Бога, Мишель, по закону он прав. И ждет только случая, чтобы убить.

В одном он опоздал — Эриссон, кипя от злости, отступил, не пролив крови, но д'Обиньи, готовый сражаться за свою жизнь, не собирался отпустить обидчика так легко. Едва Лаймонд вырвал у Эриссона клинок, Джон Стюарт выступил вперед в своем великолепном одеянии и, горя жаждой мести, нанес сильный удар, нацеленный прямо в ноги скульптору.

Шпага была все еще в руке Лаймонда. Он парировал удар, защищая Эриссона, и клинки, точно колокола, зазвенели друг о друга. Затем Лаймонд отскочил назад, крепко сжимая шпагу. В синих глазах читалась угроза.

Лорд д'Обиньи заколебался, замешкался. И прежде чем кто-либо попытался обезоружить Лаймонда, тот поднял шпагу и отбросил в сторону — клинок с бряканьем покатился по земле. Эриссон стоял, тяжело дыша, О'Лайам-Роу удерживал его за руку, но никто так и не тронул скульптора.

Лаймонду снова связали руки, и сеньор д'Обиньи огляделся. Толпа увеличивалась. То, что произошло внутри тесного круга лучников, не было ведомо публике: только убийство Шоле видели все, но оно было оправдано для тех, кто, в отличие от лорда д'Обиньи, не понимал, что у преступника не было ни малейшей возможности бежать. Точно так же казалось разумным схватить беглого злодея, как бы он ни проявил себя, — ему положено вернуться в темницу и уповать на милосердие короля.

Но все же парень разыграл смелое представление — толпа всегда в восторге от подобных зрелищ.

— Эй, ты, — обратился лорд д'Обиньи к Абернаси, — есть ли здесь какой-нибудь шатер, который мы могли бы использовать?

Сморщенное, как орех, лицо словно раскололось. Смотритель ответил на урду, затем повел его милость, лучников и пленника к большому шатру, где размещались слоны.

— Хорошо. Мы останемся здесь, — сказал лорд д'Обиньи, окидывая взглядом ряды могучих спин, — пока не очистят зверинец и берег озера. Затем, Кроуфорд, тебя доставят обратно в камеру.

Лаймонд посмотрел на него и бесстрастно сказал:

— Но мы нашли Бека. Так что теперь все это не имеет значения.

Эриссон ушел, грубо подталкиваемый стражниками. О'Лайам-Роу тоже вынудили уйти, но прежде он сказал:

— Leig leis [48]. He отвечай на вызов. Ему необходим повод для убийства. Я пока найду Стюарта.

Только Абернаси было позволено остаться. Он надел новый богатый кафтан и, скрестив ноги по-турецки, пристроился в углу, склонившись над деревянной дощечкой. Нарочно оставив Лаймонда стоять, лорд д'Обиньи сел на принесенный табурет и сплел пальцы. Его личный телохранитель терпеливо ждал; солнце сквозь холстину припекало им плечи.

Затем с одержимостью человека, открывающего одну шкатулку за другой и точно знающего, что последняя окажется пустой, он принялся оскорблять стоящего перед ним человека, потому, что тот переиграл его, обвел вокруг пальца, а еще потому, что он был из плоти и крови, а не из слоновой кости и золота. А также потому, что, как и предполагал О'Лайам-Роу, он намеревался убить Лаймонда, едва только тот предоставит мало-мальски убедительный повод.

Тут развязка зависела от самого Лаймонда. А дело Робина Стюарта Филим О'Лайам-Роу взвалил на свои плечи. Казалось невозможным выследить в бурлящем городе одного разъяренного человека, готового совершить злодеяние, и О'Лайам-Роу пришел к выводу, что единственная надежда преуспеть в поисках — прежде всего направиться к лесной хижине, куда был приведен Пайдар Доули, и попытаться оттуда проследить путь Стюарта.

Инструкции, которые некогда получил Доули, были довольно подробными; клочки изорванной бумаги, где все было записано, ирландец забрал у почти лишившегося чувств фирболга. Абернаси с Тошем не проявили к Доули снисхождения. Да и сам он, и прежде чем из Доули вытянули всю правду, и после того, колотил беднягу, причем с таким остервенением, что сломалась палка. При одном воспоминании у принца сводило желудок.

Он устал, устал как никогда в жизни. Он думал, что даже тренированное тело Лаймонда после плавания туда и обратно, после опасной, напряженной работы на лодках, после усердной гребли тоже изнемогало от усталости.

Найти и оседлать лошадь, отделаться от Эриссона и Тогда, искренне предлагавших свои услуги, протрястись галопом по неровной дороге через парк в деревню, а затем за деревню — все это ознаменовало собой победу нерассуждающего чувства над спокойным, ироничным духом, праздно жившим в Слив-Блуме и отпускавшим время от времени остроумные замечания по поводу подобных драм.

В час пополудни, когда в Шатобриане французский двор и английское посольство, разодетые, улыбающиеся, втайне осведомленные о происшедших событиях, но не подававшие виду, заканчивали банкет, О'Лайам-Роу проскакал по редколесью и увидел перед собой хижину.

Спешившись, он привязал лошадь к дереву и помедлил. Он не захватил оружия, а Стюарт не был в числе его друзей. Если лучник еще не в Шатобриане и не точит на Лаймонда нож, то он, возможно, еще здесь, кипящий вполне понятным возмущением и ждущий случая его проявить.

О'Лайам-Роу осторожно пошел по высокой траве; прошлогодние дубовые листья шуршали под его ногами, скрипела галька, трещали сучья. Окна хибарки, чистые, блестящие, как гагат, оставались темными, из трубы поднялась, сверкая, горстка серого пепла. О'Лайам-Роу подошел к окну и заглянул внутрь. Он собирался приложить ладонь козырьком, как это делают мальчишки, подглядывая, но передумал и повернул к двери.

Она была слегка приоткрыта. О'Лайам-Роу позвал:

— Стюарт! — и одновременно постучал по филенке.

Он ушел. Или уснул. Или стоял за дверью со шпагой.

— Ну хорошо, — сказал О'Лайам-Роу, в этот решающий момент безмолвно призывая благословение Божие на себя, на Стюарта и на всю заваруху. — Боже, сохрани нас всех! — И, толкнув дверь, вошел в хижину.

Лучник долго ждал в своей прибранной, сверкающей, словно зеркало, хижине, с накрытым по-праздничному столом, в преддверии новой жизни и новых решений, с болью выстраданных и с болью предложенных, в последний раз, с последней мукой, вверяясь последнему другу.

Он долго ждал. Проходили часы, а птицы не устраивали переполоха. Огонь в очаге разводился снова и снова, и хворост сгорал дотла. Свежий хлеб зачерствел, вино забродило в нагретом кувшине.

Когда раздался взрыв и птицы замолкли, а затем черной тучей взметнулись с деревьев, тревожно крича, ему стало ясно, что и теперь он потерпел поражение — полное, окончательное. Тогда Робин Стюарт и вправду достал свой кинжал, зажал его в кулаке и высоко поднял — но не для того, чтобы перерезать Лаймонду горло. Он наставил кинжал — осознанно, упрямо, твердо — против человека, которого даже такой, как Лаймонд, не мог назвать своим другом. Он покончил с собой.

— Ma mie [49], — проговорила вдовствующая королева. Ей не пристало бежать, даже если жизнь ее ребенка была поставлена на карту. Она не торопясь подошла к озеру вместе со своими дамами в тот момент, когда раздались первые залпы фейерверка. После этого шума, а затем взрыва все свободные обитатели замка и многие горожане, включая и шотландских лордов, столпились вместе с ней на берегу.

Когда длинная лодка с девочкой-королевой направилась к берегу, рядом оказалась леди Леннокс, а за ее спиной сэр Джордж Дуглас, ее дядя. Леди Леннокс, Тюдор по матери и единокровная сестра покойного мужа Марии де Гиз, короля, католичка и опасная женщина. Вдовствующая королева, не оборачиваясь, взяла себе это на заметку.

Но Маргарет смотрела на горящие лодки, а не на рыжую головку, стремящуюся навстречу спасению, на лодки и на человека, нырнувшего, словно баклан, за секунду до страшного взрыва.

Затем прозвучало:

— Ma mie! — И вдовствующая королева склонилась, чтобы запечатлеть мирный, материнский поцелуй на горячей, покрытой брызгами детской щечке.

Мария сделала реверанс и бросилась к Дженет Синклер, с хмурым видом стоявшей позади.

— Ты видела? Видела?! Лодки столкнулись — трах-тарарах! — и все огненные стрелы вылетели. — И подлинные чувства вдруг прорвались наружу, напряжение ослабло, усталость и страх нашли выход на широкой груди Дженет.

— Мадам… — Слова тут были бессильны.

Маргарет Эрскин подошла к вдовствующей королеве, сделала реверанс и увидела в красивом, с крупными чертами лице столь же огромное напряжение, какое испытывала сама — но по другим причинам. Няня крепко обняла Марию, и девочку увели. Маргарет держала за руки своих маленьких сестер, они толком и не поняли, что произошло; рядом стоял Джеймс, и глаза его блестели.

— Вы все сделали превосходно. Кажется, убийцу поймали.

— Если даже нет, то скоро поймают, — вежливо вставил сэр Джордж. — Лорд д'Обиньи с полуротой лучников прошел здесь минуту назад.

Последовало короткое молчание. Затем вдовствующая королева сказала:

— В самом деле… В таком случае события стоят того, чтобы за ними понаблюдать. Мы подождем. Маргарет, можешь увести детей.

Чего она боялась? Забрав Марию и Агнес, сделав реверанс и подходя к Джеймсу, жена Тома Эрскина услышала, как кто-то обращается к ней.

— Вы — Маргарет Флеминг, или же Грэхем, или же Эрскин? Это так?

Женщина, которую она не любила больше всех прочих, улыбаясь, преградила ей дорогу.

— Да, я Маргарет Флеминг, — ответила она.

Черные глаза, которые изучали ее прошлым вечером в лесу, снова уставилась на Маргарет Эрскин с откровенным бесстыдством.

— Дочь Дженни. Кто бы мог подумать… Интересно… — задумчиво протянула другая Маргарет, — но вы здравомыслящая женщина, я вижу.

Ясные, ничем не примечательные глаза обратились к ней.

— Не все же думают только о себе самих, — сказала Маргарет Эрскин и, сделав реверанс, отвернулась.

«Здравомыслящая женщина. Да. И это удача, большая удача для человека, за которым ты наблюдала, что я здравомыслящая, — сказала про себя Маргарет Эрскин, и сердитые слезы навернулись ей на глаза, пока она шла к Новому замку рядом с сестрами и братом. — Иначе ни его, ни девочки Марии не было бы в живых сегодня».

Тем, кто остался у озера, не пришлось долго ждать. Новости распространились, словно чумное поветрие, быстрее, чем хотелось бы лорду д'Обиньи.

— Убийца…

— Поймали?

— Он мертв.

Музыканты были уже на берегу. Дрейфующие лодки, на которых все петарды сгорели, а палубы покрылись хлопьями пепла и почернели от искр, вылавливали и привязывали. В середине озера наполовину затонули обгоревшие галеры, черные на атласно-голубом фоне, и дым все еще вяло поднимался к солнцу. А дальше, в зверинце, где скопилось множество людей, сверкали пики, раздавались яростные вопли толпы, пронизанные короткими резкими командами.

Затем снова пришли новости. Сэр Джордж вместе с племянницей собрал их и принес королеве-матери, сидевшей на трибуне под золотистым балдахином со своими придворными дамами. Вокруг сновали рабочие, что-то подрезая, подвешивая, подкрашивая, убирая следы пожара. Не им было решать — придут ли члены королевской семьи после всего случившегося смотреть на пустые лодки.

Облокотившись на красивые подушечки, она глядела, как подходит Дуглас.

— Да, сэр?

— Мой племянник, к счастью, задержал убийцу, но, к сожалению, счел нужным его умертвить. — Дуглас помедлил. — Он также счел нужным поместить под арест господина Кроуфорда. Друзья последнего дошли до такой глупости, что опасаются за жизнь господина Кроуфорда.

— Кто опасается за жизнь господина Кроуфорда, — вмешалась Маргарет, — тот воистину глуп.

— Я также слышал, — нерешительно продолжил сэр Джордж, — что появились какие-то доказательства, позволяющие связать имя моего племянника д'Обиньи с покушениями на ее королевское величество, вашу дочь. Если это так, тогда господин Кроуфорд ни в чем не повинен и может действительно попасть в беду.

— Если это так, пусть решает король, — сказала леди Леннокс; вызов был обращен к ней — она и приняла его.

Вдовствующая королева, все понимая, ждала своего часа.

— Король занят. А действовать необходимо немедля.

— Но кто… — начала Мария де Гиз, в отчаянии ломая руки, — кто может отдать приказ его милости лорду д'Обиньи? У меня нет такой власти.

— Его брат, — ответил сэр Джордж и во время последовавшей за тем длительной паузы по-родственному нежно сжал руку леди Леннокс. — Моя дорогая, я знаю, как упорно вы пытались опровергнуть убеждение лорда Уорвика в том, что вы до конца верны протектору Сомерсету. Он знает о вашей любви к Марии Тюдор, о вашей приверженности к церкви. А на основании того, что лучник Стюарт наболтал в Лондоне, лорд может подумать — необоснованно, я знаю! — но тем не менее может подумать: а не замешан ли здесь Мэтью? Представьте себе, какое возникнет щекотливое положение, если именно сейчас, в то время, когда дружба между Францией и Англией скреплена рыцарской клятвой, в тот самый день, когда английское посольство собирается просить руки Марии — или Елизаветы? — станет известно, что брат Леннокса покушался на убийство и лорд Леннокс не отмежевался от этого акта.

Воцарилось молчание. Королева-мать только смотрела, не добавляя ни слова. Но вкрадчивый голос сэра Джорджа вскоре зазвучал опять:

— Ты должна отречься от д'Обиньи, Маргарет, принародно, поскорее, прямо сейчас. Иначе твои надежды… твои законные надежды… пойдут прахом.

Он знал эти глаза. Он часто смотрел в них и прежде — величественные, грозные глаза Генриха Английского. Она хотела заставить его опустить взгляд и преуспела в этом; затем посмотрела на вдовствующую королеву.

— Господин Кроуфорд оказал великую услугу всем нам, — заявила она. — Милорд Нортхэмптон, безусловно, захочет поздравить его. Я выражу желание, чтобы мой муж вывел лорда д'Обиньи из его… заблуждения.

— Как мило с вашей стороны. — Глаза вдовствующей королевы холодной лотарингской голубизны смотрели по-хозяйски, расценивая всякого Дугласа как свою собственность. — И вам нет ни малейшей необходимости покидать нас. По счастливому стечению обстоятельств я послала за лордом Ленноксом некоторое время назад… А, вот и он.

Он и вправду смертельно устал, но даже стоя можно немного отдохнуть, если знаешь, как это сделать. Сумел Лаймонд ослабить и напряжение другого рода — притупить реакцию на омерзительные оскорбления. Разум, способный откликнуться на красоту, подобен сокровищнице со множеством ларцов: слова, звуки, осязаемые контуры, самые утонченные чувственные ощущения оставляют образы, которые хранятся про запас и вызываются по мере нужды.

Попадают в эту копилку и грубые образы — зрелища, запахи и обиды, истинные и воображаемые, которые чувствительный разум воспринимает и глубоко прячет. И вот безобразия, о которых другие давно забыли, только и ждали, чтобы лорд д'Обиньи, отчасти оправдывая себя логикой событий, повернул ручку и открыл запретную дверь. На беззащитного Лаймонда, который стоял перед лучниками, смотрителями, скорчившимся в углу Абернаси, полился сокрушительный поток оскорблений, насмешек и непристойностей, питаемый нелицеприятными и безжалостными намеками, изобилующий отголосками грязных сплетен, самых отвратительных из тех, что когда-либо ходили о деяниях и привычках Лаймонда.

Там были и факты — факты отчасти правдивые, насколько позволяла легенда, созданная о нем другими людьми, факты, которые он никогда не брал на себя труд отрицать. Немало там было и вымысла, но и в нем, пусть в искаженном виде, можно было распознать оригинальный источник, первоначальный изъян, собственно и давший пищу злословию. Лаймонд стоял неподвижно и выслушивал в присутствии других мужчин в адрес своей матери цветистые выражения Сибиллы, которые он некогда изучал на галерах, но с тех пор слышал нечасто.

И все же ему удавалось владеть собой. Малейшее движение было равносильно самоубийству. Оставалось надеяться, что словами удастся отвести поток грязи. Он дождался, пока дородный вельможа, весь желтый от злобы, с красиво очерченными губами, забрызганными слюной, не остановился перевести дух, и сказал:

— Что же вы замолчали? Есть еще мой отец, мой брат, покойная сестра и целая стая теток — отчего не перебрать их? Начать хотя бы с тетушки Мэй. В ней пятнадцать стоунов веса, а каждую весну она садится на яйца, сгоняя наседку, и все перебивает, конечно, — лишь однажды мать первой обнаружила гнездо и сварила все яйца вкрутую.

Никто и глазом не моргнул, но в неподвижном лице Абернаси что-то дрогнуло. Лорд д'Обиньи едко заметил:

— Значит, там все с ума посходили, в вашем борделе, да? А много ли безумных ублюдков ты сам произвел на свет?

— Спросите вашу невестку, — ответил Лаймонд. — Если они когда-нибудь станут править Англией, вы сможете гордиться…

Но, не успев договорить, Лаймонд почувствовал, что характер молчания изменился, и повернул голову. В дверном проеме стоял Мэтью Стюарт, граф Леннокс, ненаглядный старший брат лорда д'Обиньи, с лицом, белым от ненависти. По холстине шатра замелькали тени: люди графа. Лорд д'Обиньи медленно поднялся, разжимая побелевшие руки.

Мальчиками они воспитывались вместе, во Франции, надолго оказавшись в изгнании. Из-за Мэтью Джон три года провел в Бастилии. С тех пор прошло уже девять лет. Джон предпочел остаться, наследуя двоюродному деду, а Мэтью уехал, предал Францию, предал Шотландию, заключил брак в Англии в бешеной погоне за короной — короной, которая казалась вполне достижимой, если бы не хрупкая жизнь ребенка; корона, которую младший брат, безусловно, мог с ним разделить.

— Я пришел, — произнес граф Леннокс, не обращая внимания на Лаймонда и пристально вглядываясь в побагровевшее лицо брата, — чтобы сопровождать этого человека туда, где он получит хвалу и благодарность от всех добрых граждан Англии, Шотландии и Франции. Очевидно, что никто не предполагает держать его в темнице, и я взял на себя обязанность освободить его.

— Тебя прислал король? — Хорошо поставленный голос д'Обиньи внезапно сделался хриплым.

— Меня никто не присылал. Банкет продолжается. Сержант, развяжите его.

Невероятно проворный, несмотря на дородность, грозный, несмотря на придворное одеяние, Джон Стюарт бросился к узнику и, положив руку на эфес шпаги, стал между ним и сержантом.

— Ты с ума сошел? Никто не присылал тебя? Тогда, клянусь Богом, тебе придется применить силу. Ты не имеешь права забирать этого человека.

— Я забираю его по праву, — холодно бросил Леннокс. — Возникли серьезные сомнения относительно твоих действий, и я, как верноподданный, считаю, что ты не достоин более занимать свой пост. Ради Бога, что вы делаете: связываете его или развязываете?

Сержант, который обошел лорда д'Обиньи и спокойно занимался своим делом, сделал шаг назад. В руке его была веревка.

— Он свободен, сэр.

Да, он был свободен. Полуголый, грязный, еле стоящий на ногах от усталости, Лаймонд поднял брови и перевел взгляд с одного брата на другого, растирая затекшие руки, и, затем, взглянув в темный угол, где сидел смотритель, он позволил себе подмигнуть. Лорд д'Обиньи, словно окаменев, оставался стоять на месте: смысл происходящего не укладывался у него в голове. Он был подавлен численным превосходством противника — да и в любом случае, какой смысл сопротивляться?

Перед ним стоял Мэтью, отрекшийся от него, лишивший будущего. Все надежды лопнули, словно мыльный пузырь. Не оставалось ничего, кроме мести. Он хрипло пробормотал:

— Оставь его. Черт побери, оставь его. Король привлечет тебя к суду за это.

В ответ — молчание.

— Он сумеет расправиться с иностранцами, которые вмешиваются в его правосудие. Ты сам угодишь в Бастилию, ты будешь следующим. Что тогда сделает с тобой Уорвик?

Снова молчание.

— Говорил ли я вам, — спохватился Лаймонд, помедлив на пути к выходу, — что та моя тетка однажды высидела-таки птенца?

Он замолчал, погрузившись в размышления, и медленно пошел к двери. Его милость лорда д'Обиньи, который пристально смотрел вслед удаляющемуся брату, Лаймонд одарил своей великолепной улыбкой.

— Кукушонка, — бросил он обыденным тоном и вышел вслед за Ленноксом.

В одежде с чужого плеча он доскакал с графом до города, так что их могли видеть вместе, а значит, избавление, как с иронией отметил Лаймонд, не пропадет втуне. На мгновение по выходе из шатра лорд Леннокс не сдержал ярости… но совладал с собой под насмешливым взглядом синих глаз, вспомнив о том, что делает. С тех пор он не проронил ни слова. За парком Лаймонд распрощался. Леннокс, сжав губы, поскакал назад к своей царственной жене. Судьба на этот раз сурово обошлась с Ленноксами.

Лаймонд же поспешил на запоздалую встречу с Робином Стюартом.

Филим О'Лайам-Роу видел, как он подъезжает; еще и раньше деревья расступались перед лошадью и смыкались за нею. Лаймонд ехал один.

Он явно не спешил, как отметил О'Лайам-Роу, — переоделся, умылся, возможно, заехал к Мишелю Эриссону и узнал, что О'Лайам-Роу еще не возвращался; расспросил, как добраться, и поехал по указанной дороге, прекрасно одетый, на великолепной лошади, уладив, несомненно, все свои дела. Как ему удалось вырваться из цепких рук разъяренного д'Обиньи, О'Лайам-Роу не представлял, да в данный момент и не очень-то этим интересовался.

Лаймонд увидел его, улыбнулся и, спешившись, зашагал по примятой траве.

— Привет. Тебе не нужно было ждать. Этот парень наверняка с унылым видом крадется по Шатобриану, бормоча угрозы. Признаться, — сказал Лаймонд, растягиваясь во весь рост на мягкой траве и перекатываясь лицом вниз, в зеленое сияние, — по горло сыт Стюартами.

Последовала пауза, затем О'Лайам-Роу мрачно сказал:

— Сдается мне, один или двое Стюартов имеют повод чувствовать то же по отношению к тебе.

Лаймонд закрыл глаза и какое-то время не открывал их, затем тяжелый, пристальный, полный синевы взгляд вонзился в О'Лайам-Роу.

— В чем дело?

О'Лайам-Роу стоял на маленькой прогалине неподвижно и твердо, сердце его билось, как молот о наковальню, и, казалось, вот-вот выскочит из груди. Он кивнул в сторону пустых, блестящих окон хижины и сказал:

— Робин Стюарт там.

Лаймонд столь стремительно вскочил, что О'Лайам-Роу не заметил, как это произошло. Он только увидел, что Лаймонд бежит по траве так же быстро, как уже бежал сегодня от тюрьмы к озеру. У закрытой двери он резко остановился и молча оперся о косяк. Он поднял было руку, чтобы постучать, но вместо этого нажал на ручку медленно и осторожно, словно то было живое существо, которое можно нечаянно раздавить. Так Фрэнсис Кроуфорд открыл дверь в хижину Стюарта и вошел внутрь.