ЧУЖАЯ НЕВЕСТА

— Любушка-голубушка! Здравствуй!

Он произносил эти слова за тысячи километров от дома, чтобы услышать слегка искаженное космическим эхом:

— Володюшка, родной… как ты без меня? Голодный, небось?

— Сама знаешь, как в профилакториях кормят.

— Что тебе вкусненького приготовить?

— Сама думай. Небось, ты у нас специалистка. Не хочу подавлять инициативу. Как там Крибле Крабле?

— Спит. Еле-еле уложила. Ждет. Ты ему какую-нибудь игрушку привезешь? Обещал ему что-то?

— Я свои обещания привык выполнять. Кстати, некоторые это могли бы усвоить.

— Да? Спасибо!

Володя улавливает радость в голосе жены и, удовлетворенный ее сообразительностью, проговаривает в оставшуюся минуту нечто уж совсем бессвязное, но эмоциональное.

Когда голос мужа пропал, Любушка не сразу положила трубку и жалела, что никто из соседей не слышал, хотя сама же перенесла телефон из прихожей в свою комнату.

С ума сойти! Как же удержать до завтра то, что узнала сейчас от мужа! Этим нужно поделиться непременно. Любушка уходит на кухню, но там, как назло, никого.

Она досадливо громыхнула посудой и бессильно опустилась на табуретку. Может быть, не браться за кухонную работу, которую никогда, до скончания века, не переделаешь, а хорошенько выспаться перед приездом мужа?

Но вот наконец-то слышится шарканье меховых сувенирных тапочек. С обычной заспанной физиономией, оживающей к ночи, выходит Надя, задумчиво приглаживает свои слабо расчесанные кудельки. Она в голубом поролоновом халате, из-под которого выглядывает нижнее белье. Любушка считает, что ходить по общей кухне в таком неглиже неприлично. Но она, конечно, никогда не скажет этого Наде, ей даже приятно чувствовать собственное превосходство.

— Все готовишь? — Спрашивает Надя и зевает.

— Изобретаю.

— Мой тоже, кажется, к утру должен прилететь. — Надя ищет в ящике стола пачку сигарет. Любушка подставила табуретку к форточке, открыла ее, впуская полосу жирного белого пара, достает с заоконной полки тяжелую баранью ногу, укутанную в целлофан, кладет в белый эмалированный тазик, пусть оттаивает, а пока можно почистить овощи впрок.

— Где он у тебя? — сдается Надя.

Любушка хмурится и даже кряхтит, потому что пытается снять заиндевевший целлофан. Так ведь и простуду можно нажить. И мешают, к тому же. Впрочем, это даже к лучшему, время быстрее идет. Надя терпеливо ждет, когда соседка соблаговолит ответить, но времени даром не теряет: курит в форточку.

— В Ташкенте сидят.

— Как они там?

— Готовься, арбуз есть.

— Ах! Арбуз! — Изумляется Надя, притворство ее прозрачно и простодушно. — Намотался?

— Еще бы! Прилетели в двадцать три, в буфете одна колбаса. Еле до утра дождался. Хотел в ресторан сходить, да талоны пропадают. Пошел в летную столовку, а там все вчерашнее.

— Днем, конечно, по магазинам прошелся, — с деланным равнодушием подсказывает Надя.

— Прошелся. «Диора» купил.

— «Диора»? Это итальянец, который?

— Это духи, Надя, — проскандировала Любушка. — Французские духи. Шестьдесят рубликов флакончик. — Господи, такую элементарщину объяснять приходится. Надо дать ей капельку испробовать, как на поклонников действует. У Любушки они были, но это в прошлом, в прошлом, в недалеком, но…

Надя вдруг сморщилась и загасила сигарету в струйке из крана. Но тут же бедром — знай наших — покачала и шагнула в ванную комнату.

Любушка проводила ее удовлетворенным взглядом, но тут же подосадовала, что так легко посрамила соседку. Минутой позже маневр Нади разозлил Любушку, ей вдруг самой захотелось уединиться в ванной комнате, чтобы больше походить на ожидающую жену. Нет ничего постылей, чем сидеть, сложа руки. Если очень хочешь мечтать и страдать, возьми тряпку, протри пол, заодно и пострадаешь. Вовсе не обязательно пребывать в бессоннице и кусать подушку. Засыпала она мгновенно, да и сонные грезы — не для нее. А вот чистить картошку впрок — в пластиковом мешке она хранится в холодильнике двое суток, — это для нее. Ведь она же технолог общественного питания, и не годится дисквалифицироваться, даром теряя время, пока подрастает Кислород — это еще одна кличка сына…

Дверь ванной вдруг открылась, высунулась намыленная Надина голова.

— Тебе днем какой-то хмырь звонил, я забыла передать. Потрошитель кошек, говорит. — Лениво зевнув, Надя захлопнула дверь.

Люба и про картошку забыла. Есть в семейной жизни такой период, когда лучше всего, безопасней не думать ни о чем, не анализировать, чтобы не забираться в тупик. Да и малыш не дает этого делать. Кричит, как галчонок, требует внимания, любви, всю тебя без остатка. Ах ты, Лева! Лева Тычков, как занесло тебя в Магадан? Зачем ты появился на горизонте? Какие еще могут быть звонки? Ведь встретиться захочет. Стыдное, душное воспоминание приводит ее в необычное волнение. Даже голова закружилась. Ведь она же была первой любовью, хочешь того или нет, а ведь это обязывает. Теперь-то это понятно, а тогда, в седьмом классе? Тогда она тоже понимала, только несколько иначе. И делала назло, как все девчонки.

С грустной отчетливостью ей вспоминается, как Лева пригласил на танцевальный вечер в школу с математическим уклоном, где учился в девятом классе. Пришла с подружкой, любопытно же посмотреть на ребят, к которым запросто ходят на уроки академики.

Любушка и ее подруга Верочка были не то чтобы вундеркиндами или акселератами, они и слов таких не знали, они были крупными девицами, точнее, носили взрослые купальники, пропадая целыми днями на водохранилище. Лева там их и заприметил. Городок на берегу рукотворного моря был еще в диковинку. Спецшкола — тем более. В нее принимали ребят, осиливших конкурсные задачи, из четвертого класса могли сразу взять в седьмой.

Девочек в школе было мало. Ее приглашали, кружили, дергали в модном в ту пору чарльстоне. Лева впервые посмотрел на нее с укоризной, забыл даже, что он воспитанный, и уже тогда с жестким детским любопытством решила Любушка его допечь.

Лева методом проб и ошибок настроился на холодный рассудительный тон, путался убедить себя, что он вовсе равнодушен к Любушке и лишь шефствует над ней, пионеркой, а пионерская жизнь самого Левы была яркой: его класс отличился в сборе металлического лома, и Тычков, как командир отряда, ездил в Артек. Он только не мог понять, почему Любушке не нравится его менторский тон, который ни у кого иного не вызывал неприятия.

Она пожелала избавиться от его влияния, и обстановка, казалось, тому благоприятствовала: город большой, растянутый, а академический городок вообще в часе езды, времени у Левы, с его уплотненной программой, мало, встречались редко, он даже слал ей письма, и Любе это казалось старомодным.

Среди вундеркиндов Лев был далеко не первый, его брат Боря оказался талантливее. Во всяком случае, перешагнул через класс, догнал старшего. Люба с младшим чувствовала себя проще, да и времени Борису на занятия требовалось гораздо меньше, пока Лев пыхтит над интегралом, эта парочка гуляет по академгородковскому лесу или же смотрит новый кинофильм.

Окончив школу, Лева поступил в университет, причем баллов ему хватило только на вечерний, и он устроился работать в одну из лабораторий академического городка. Там просверливали череп кошке, нарезали резьбу и вкручивали пробку с электродами. Любу этот научный метод неприятно поразил, даже снилось, как страдает в руках Левы их сиамская кошка Лаура, под звуки пионерского салюта «будь готов душить котов!», а пробуждение обрушилось головной болью.

— А вот и я, — воскликнула Надя. -Как у тебя вкусно пахнет!

— Проголодалась? У меня бигус есть. Хочешь?

— Спрашиваешь! Давай быстрее!

Дурашливость вполне соответствовала правилам хорошего тона Нади, одна из заповедей которой звучала так: «Морду лопатой — и пошел». Непринужденность она ценила превыше всего. Уплетая за обе щеки, она умудрялась вести непринужденную беседу. Насытившись, попросила фен, поскольку своего не было, а у Любушки импортный. Манипулируя с волосами, Надя не умолкала, голос ее доносился из ванной комнаты, хотя в квартире старого дома, построенного еще пленными японцами, акустика была глухая. Они с Любушкой переговаривались, форсируя голос, будто с разных берегов широкой реки. Вскоре умолкли обе, утомившись, да и тема возвращения Володи не бездонна.

— Ну, я пошла, — весело сказала Надя. — Как ты меня подкормила! Спасибочки. Телефон я переключаю. В случае чего — постучу. Спать что-то захотелось.

Взглянув на Надю, никак нельзя было найти ее сонной, беседа, ванна и ужин придали ей бодрости. Теперь она, пожалуй, не уступит Любушке в элегантности. Покрутившись перед зеркалом в прихожей, она уверенно выдернула вилку квартирного телефона общего пользования из розетки, включила вилку другого аппарата, стоявшего у ее тахты, прошла в свою комнату, как была в халате, легла. Телевизор, синий плафон у лежанки, ощущение живого покоя.

Любушка откровенно завидовала благоустройству этой комнаты, особенно рабочему месту Женьки, устроенному у окна: легкий канцелярский стол был отгорожен ажурным самодельным стеллажом, смонтированным на трех водопроводных трубах от пола до потолка. Они не могли позволить себе так распорядиться жилой площадью и выделить рабочее место Володе. Правда, Евгению оно тоже не было особо нужно, если возникала необходимость почитать профессиональные медицинские журналы, он брел на кухню и там, на краешке кухонного стола, шумно глотая крепкий чай, занимался повышением квалификации.

Надя смотрела телевизор, читала детектив и курила. И непрерывно поглядывала на телефон, ожидая звонка. И дождалась. Телефон протрещал, как будто в другой жизни, как цикада в далекой южной несбыточной ночи, где привязанность между мужчиной и женщиной возникают просто так, от дуновения ветерка и обрывка мелодии, а тормозящие центры отключены из-за отсутствия какого-либо маломальского холодка ненадежности, необходимости готовиться к подвоху природу, а человек — часть ее. Надя прилегла поудобнее и сняла трубку. Она любила разговаривать лежа, так непринужденнее. Далекий мужской голос шептал ей ласковые слова. Они мягко вползали в квартиру по гибким проводам.

— Да-да, — отвечала она. — Конечно. Одна. Как это понимать? Ах, вот оно что! Нет, ни в коем случае! Не пойдет. Я так устала. Я уже сплю. Остальные — нет. Не в этом дело. Вернется, но не раньше утра. Много работы. Авария или еще что-то. Катастрофа. Привет? Передам. Нет, лучше сам передай. Ну, нет настроения, понимаешь? Русским языком говорю. — Телефонная трубка нагрелась в руке, напиталась запахом ее крема. — Не смей! — И тут поняла, что связи нет, опять эта Машка строит из себя. Решительно направилась в прихожую. — Ты что это отключаешь, не спрося! — Произнесла сквозь зубы и качнула бедром в вырезе халата.

— Отстань!

— У человека важный разговор, а тут подходят, прерывают, — продолжала Надя, обращаясь к кому-то третьему. — Как это называется? Нельзя минутку подождать?

— Сгинь, — отмахнулась Маша и продолжила говорить в трубку.

— Совесть надо иметь!

— А ты смелее, — вела свой разговор Маша. — Ты медсестра. Уважение должны иметь. Твой халат — это мундир. А будут приставать — пощечину. Так и запомни. Звони. Пока!

— Могла бы это позже сказать? Прервала телефонный разговор, очень важный.

— Ну, ты, — с презрительной гримасой остановила Надин словесный поток Маша. — Долго ты будешь разоряться? Тебя не переслушаешь, не переждешь. Телефон общий. Какое ты имеешь право переключать? Я на станцию пожалуюсь, пусть оштрафуют.

— Жалуйся-жалуйся, а мы встречное заявление подадим, чтобы здесь отрезать, а у нас оставить. — Надя знала, что несет чушь, и сбавила громкость. — Знаешь же, санавиация, в любой время выдернуть могут.

— Меня тоже могут. Ну и что? — Маша не успела развить свою мысль, телефон зазвонил, и она схватила трубку. — На-а, санавиация, — сунула трубку Наде, глаза ее вспыхнули.

— Да, я, — сказала Надя в трубку. Ей трудно было говорить негромко. Она откашлялась. — Подожди, переключу. Перезвони.

Маша рассмеялась ей в спину и ушла на кухню.

— Привет работникам плиты! Все варишь? Боевая готовность номер два? — Маше совсем не хотелось ни с кем говорить, но она не могла не задавать тон. — Прилетает, что ли?

Маша налила воду в электрический чайник. Она любила выпить чашку чая после работы, посидеть полчасика в тишине и по возможности в одиночестве, чтобы поставить точку рабочему дню.

Любушка— голубушка обрадовалась новому обществу. Она слышала разговор в прихожей. Ей было немного приятно, что Надю так отбрили, пусть не задается. Однако обидно за Надю, с которой связано двухлетнее знакомство. Сказать бы что-нибудь это чудачке, такое язвительное. Впрочем, успеется.

— Как твои алкоголики?

— Справляемся. Возвращаем обществу мужчин, будь они неладны. За своего-то не боишься?