— Тонко подхалимничает, — позавидовал Снежко. — Что значит милицейский опыт. Вообще-то, Алексей Павлович, мы не в плане, как бы посудачить. Есть слух, что на ваше место Баландина назначить собираются, тогда нормальному кредитованию так и так конец придет. Так что не говорю за других, но я, как в мультике, — ваша навеки. И вы уж меня на панели не бросайте. Как говорится, куда иголка, туда и…

Под окном заскрежетали тормоза, начался общий характерный шум. Напряглись и сидевшие. И даже горячо произносивший в эту минуту какие-то энергичные слова Снежко, продолжая говорить, увял и завороженно вместе со всеми уставился на дверь. Дверь распахнулась разом, и по сильному этому тычку, еще не увидев, Забелин понял — Второв. Приехал, не дождавшись.

Его лобастая голова, как всегда увлекающая за собой уставшее под гнетом болезней тело, пересекла створ косяка.

Присутствующие поднялись стремительно и застыли под тяжелым понимающим взглядом всесильного Папы.

— Совет в Филях? — безошибочно оценил увиденное Второв. — Прерываю — Москву сдавать не буду.

Он сделал движение головой, и кабинет опустел с неприличной поспешностью.

— Если гора не идет к Магомету… — Второв уселся на свободное место за столом Забелина, пару раз глубоко вздохнул, выравнивая дыхание, сбившееся при стремительном восхождении на второй этаж, огладил край живота.

— Болит? Давно пора почку пересадить. Как ни тяни, а без этого не обойтись.

— Пересадишь с вами. — Второв в упор глянул злыми, в ядовитых подтеках глазами. — Тут живого сковырнуть пытаетесь, а уж если на операцию пойду, так выйду ли живым — вопрос, а уж что безработным — так это без вопросов.

— Так и так этим кончишь. Разгонишь проверенных, надежных, так потом твои же временщики и тебя, и дело твое, которым кичишься, сожрут. — Утешать его Забелину не хотелось. — Историей интересоваться следует, Владимир Викторович, — не ты первый, не ты последний.

— Это у вас до хрена времени интриги плести, беллетристику почитывать, на выставках представительствовать. — Второв прошелся недобрым взглядом вдоль увешанных картинами стен. — Галереи целые за банковский счет насобирали.

От несправедливости сказанного Забелин аж всхрюкнул. Картины эти были из коллекции некоего художника Владимира Владыкова, человека, судя по последствиям, пробивного. Озарившись идеей создания обновленного перестроечного товарищества передвижников, он продрался к президенту банка и выпросил под это дело кредит, который меценатствовавший в ту пору Второв и повелел выдать без всякой проверки. Отдать кредит Владыков не сумел, деньги как-то сами собой меж творческих рук утекли, Союз художников от вороватого своего члена поспешно открестился — вот и реализовывали с полгода все подвластные Забелину подразделения картины из владыковской коллекции. А уж что осталось — развесили по кабинетам как овеществленную ностальгическую память о временах первого, доверительного кредитования.

— Ты, собственно, напрасно приехал, Владимир Викторович.

Второв чуть скривился: это «ты» наедине осталось с прежних времен, когда все они, еще без чинов и званий, ютились в двухкомнатной второвской квартирке в Чертанове. Сглаживалось оно, впрочем, неизменным теперь при этом «Владимир Викторович».

— На меня можешь время не тратить. Видно, Чугунов твой в кои веки прокололся: заявление об увольнении часа с два как у него лежит.

— Потому и приехал. — Отдышавшийся Второв поднялся, по-хозяйски заглянул в стеклянный, уставленный сувенирами шкаф. — Смотри-ка, аж от Газпрома. М-да, на славу поработали.

— Отработались, — не принял задушевной интонации Забелин. — Послушай, Владимир Викторович, мне ведь и так непросто. К банку за эти годы, врать не буду, прикипел. А больше чем сделал, ты из меня не выжмешь. Быть против тебя не могу — оттого и заявление написал. Но и с тобой не пойду. Потому что в этой истории с правлением ты весь в дерьме.

— Язык попридержи, пока не уволили. Ох и подмывает тебе врезать.

— Ну, в дыню выписать и у меня не заржавеет. Даже если дыня президентская, — сгрубил безработный Забелин.

— Как же у тебя на инвалида рука поднимется? Иль всерьез решил, что я к тебе на разборку приехал?

— Полагаю, что да. Совесть-то бьется в конвульсиях. Мучит. Выговориться требует.

— Дело — вот мой единственный критерий. Ему одному днем и ночью служу. И вас восемь лет это делать заставляю. А над какими пропастями прошли. Один девяносто четвертый с банковским «обломом» чего стоил. Сколь тогда банков, что покруче нас стояли, сорвались. А мы — по краю прошли, да еще и в весе прибавили. Запамятовали по человеческой забывчивости, о чем тогда на правлении глотку драли? А? Забегали глазенки? Где б мы сейчас были, если б я под вашим прессом надломился? Вот это и есть истинная цена хваленого коллективного разума. Один! Должен быть один, в ком есть решимость брать ответственность. Что глазками-то буровишь, чистоплюй? Неужто впрямь не видишь, что делается? Страну по кускам, как ставриду из блюда, растаскивают. И нет сейчас важнее задачи, чем к этому столу втиснуться. Неприятно, больше скажу — противно. Да только не мы, увы, правила игры устанавливаем: не удержимся в «головке», засбоим — и выкинут нас с дистанции. Капитал, капитал изо всех сил наращивать необходимо. И — на Запад, на простор стратегический вырваться! Корнями врасти! Чтоб от прихоти местных ворюг не зависеть.

— Савин же дал прогноз…

— Да что Савин? Циферки сводить дело нехитрое. Глупей себя президента держите. Иль сам не понимаю, что не может пирамида эта не рухнуть? Но когда? Год? Два? А если пять? И где ж мы через эти пять лет будем, если и впрямь попробуем чистюлями умненькими в сторонке отсидеться? Да через год нас сожрут. Тот же Онлиевский, и не подавится, падаль! Давно облизывается. Нет! Тут не местечковые нострадамусы, тут высший пилотаж требуется — чтоб по краю пройти и не сорваться.

— Что ж на правлении-то не разъяснил?

— Некому больше объяснять. Да и незачем. Всякому этапу своя форма правления соответствует. Историю-то я, похоже, получше помню. Когда наступало время государство в кулак собирать, с кого в первую голову спесь сбивать приходилось? А вы теперь в удельных князей как раз и переродились. Все с вольницей не расстанетесь. Чего хмыкаешь?

— Интонации и впрямь царские. Ты извини, конечно, но когда по нужде сидишь, в зеркало не смотришься?

— Шутим. Вот потому и пора вас всех «опустить». Нельзя слушать собственного президента и представлять его на очке.

Забелин не удержался, захохотал. Второв по-своему, неулыбчиво шутил. Но насколько шутил?

— А мозги мне как были, так и теперь нужны. Потому из правления я вас повыгоняю — давно зрело, а вот из банка мало кого отпущу. Савина, баламута, выгоню, — злопамятно припомнил он, наливаясь заново обидой. — Ишь тихарь! Сегодня же подпишу.

— Савин стратег, каких мало, — вступился, хоть и понимал, что безнадежно, Забелин. — Никто так рынок не промаркетит. Умник редкий.

— Именно что. А мне умники не нужны, я сам умник. Мне умницы требуются.

И неожиданно закончил:

— Как ты.

— Я-то теперь — давно прошедшее время. — Забелин выудил из холодильника коньяк и, хорошо зная, насколько вынужденный трезвенник Второв не переносит спиртное, намеренно медленно нацедил стаканчик.

— А то, может, глоток на прощанье? Все-таки дело свое я неплохо делал.

— Поставь бутылку, пацан! — Взъярившийся Второв резким движением сбросил со стола налитую рюмку, так что по свежим забелинским брюкам пролегла пунктирная коньячная полоса. — А дело как делал, так и будешь делать!

— А ху-ху не хо-хо? — впал в блатной сленг и Забелин. — Я тебе не холуй вроде Чугунова. Не на тебя, пахана, на идею общую пахал.

— На нее и будешь, — тихо, на контрасте, так что и возбудившийся Забелин притих, чтоб расслышать, произнес Второв. — Стратегия — это, давай так, не твоего ума дело. Тут мне решать. Но — цель! Цель, что когда-то провозгласили, — служить России. И это неизменно! Ты на правлении блестящую идею высказал. Между прочим, никто из стратегов ваших хваленых даже не отреагировал. А ведь из всего сегодняшнего бедлама это единственно ценное и было. Я об идее брать под банк высокотехнологичные институты.

— Расслышал-таки.

— Еще как. Только при других не показал. Слишком важно. Перспектива.

Он поднялся стремительно и, забыв оглаживать знаменитую свою язву, заходил меж стен. Злые языки говорили, что привычку эту он приобрел в начале восьмидесятых, когда полгода просидел под следствием по обвинению в частнопредпринимательской деятельности.

— Решили без нас все поделить, тихари. Межсобойчик затеяли: тому нефтяночку, тому связь или алюминий. А Второва побоку. Так и делите. А мы вам горловину перекроем. Хиреет, говоришь, великая оборонная наука? — притормозил он перед погрузившимся во внимательное молчание собеседником. — Мы для чего банк создавали?! Страну поднимать, финансы в промышленность впрыскивать. Да, трудно теперь. Некоторым паникерам уж и откат чудится, — неприязненно вернулся он к сегодняшнему столкновению. — Откаты эти поганые. Всем откатывай. Дооткатывались — страну откатили. Но мы-то? Если станем высокие технологии поднимать, мы что, откатываемся?

Он подозрительно оглядел Забелина и опять пустился в путь.

— Выбираем пару-тройку институтов, из тех, что «просели», но у кого настоящие, ликвидные наработки есть, и поглощаем. Во-первых, доброе дело сделаем — науку поддержим. Ты сам оттуда, должен понять. Сколь можно смотреть, как мозги за границу перетекают? Здесь служить извольте. Наоборот, уехавших обратно истекать станем. А под это — все ноу-хау у нас! Помнишь, как ты кредиты возвращал? Не надо все подряд арестовывать. Важно ключевую горловину найти — и перекрыть. Опломбировать сливной краник! Вот тогда-то и приползут на брюхе! Они себя уж за чемпионов держат! А мы их апперкотом, откуда и не ждали. А чтобы раньше времени никто, кроме нас, не догадался, вот тебе для всех прикрытие — скупаем новые площадки. Банк-то растет. А там что ни институт, то пятнадцать — двадцать тысяч квадратов. А если даже явно вылезет, что не для банка, то на перепродажу. Нормальная спекуляция, любой заглотит. Нет! Великая во всех отношениях цель. С этим хоть согласен?

— Мое-то согласие зачем?

Второв запнулся от непонятного ему вопроса:

— То есть как?.. Ты ж этим и займешься, — и тут же, вдохновленный, не дав Забелину возразить, принялся ставить задачу: — Работать, чтоб не выпятить банк, станешь на своих рисках. Идея моя здесь такая: ты, само собой, остаешься в банке. Но внешне — для всех — мы разбежались. Из правления тебя выведу. Главное — не хочу, чтоб истинную, стратегическую цель заподозрили. Для всех ты идешь с понижением: садишься на спекулятивные поглощения. Второсортное направленьице. Особнячок этот за тобой оставлю. Во всем остальном ты сам по себе. Меня без нужды не донимай. Если что — через Чугунова.

Заметил движение Забелина, опередил:

— Знаю, не любишь. Все вы его за верность мне не любите. Вам бы кто попокладистей. Но — надежен. Насчет института — думаю, начать стоит с твоего бывшего — «Техинформа».

— Мельгунов?!

— А что смущает? По моим сведениям, там поразительные компьютерные технологии на подходе. Заодно и альма-матер бывшую из ямы вытащишь.

— Откуда знаешь, что в яме?

— А у кого теперь иное? Всю науку в яму загнали. Жлобье. Все на дешевку нахапать норовят. — Проигранные аукционы и конкурсы заусеницей цепляли его самолюбие.

— Объект серьезный. Без солидной финансовой подпитки не поглотить.

— Деньги будут. Возьмешь на пять лет восьмимиллионную кредитную линию на одну из фирм, что под твои зачетные схемы создавали.

— В долларах?!

— Можешь в тугриках. Отдашь контрольным пакетом акций. Сэкономишь лимит — считай, твоя премия…

— Шибко рискуете, гражданин начальник.

И было чему удивиться — прижимистость Второва, перерождающаяся в последние годы в скаредность, была хорошо известна.

— Ничем особенно не рискую. Не чужому даю.

И в какой уж раз подивился Забелин — за внешней невнимательностью ко всему, что не касалось напрямую банка, а значит, и не было для него интересно, за усиливающимся в последние годы равнодушием, сродни равнодушию старика, экономящему эмоции, оставался Второв непревзойденным, стихийным психологом, интуитивно чувствующим сердцевину каждого и умеющим при необходимости к пользе своей это знание использовать.

Вот понимал же Забелин, что приготовлена реплика заранее, всхолена, приперчена слегка в разговоре и, лишенная гарнира, подана в нужную минуту. Но купился. Даже скривился в показной насмешливости, чтоб скрыть удовольствие. Однако уже понимал: не откажется.

Потому что в жесте этом проступило главное — Второв, превыше всего ставящий надежность, избегавший, как сам выражался, «бланковых рисков», предлагая сейчас за здорово живешь, на слово восемь миллионов долларов, признавал тем самым высокую его, Забелина, ценность.

— А что свой — после сегодняшнего уверен?

— Иначе б не пришел. Так договорились?

— В таком варианте — договорились.

— Ну и отлично. Да, я тебе человечка одного подошлю по ценным бумагам. Тихая такая золотиночка. Но среди фондовиков — тигра. Ну а насчет технологии дела — не тебя учить. Тут ты профессор.

Еще не договорив, сам понял, что получилась двусмысленность, а потому слово «профессор» произнес с иронией.

Но и Забелин не спустил:

— Профессора у тебя теперь другие.

— Не цепляйся к начальству. Людей человек пять возьми, больше не бери — банк оголишь. Кадры Баландину понадобятся. Думаю посадить его на кредиты. Хватит водку с губернаторами жрать. Пора живым делом заняться. А человек он банку преданный. Как полагаешь?

Что-то Забелина от этих сегодняшних второвских виражей начало потряхивать.

— Думаю то же, что и перед этим: ты банк создал, это правда. Ты его, если не одумаешься, и развалишь.

— Это с чего бы такое пророчество?

— Пророчество нехитрое. Талантов в свой ровень пугаться начал. Потому и холуев вкруг себя развел немерено.

«Петровские» усики Второва принялись подергиваться в преддверии нарождающейся, но сдерживаемой еще вспышки гнева. Вспышки эти, предупреждаемые характерным подергиванием, проявились, по наблюдению Забелина, после того, как кто-то впервые в льстивом запале сравнил их с усами молодого Петра. И, как подчеркнула по-женски наблюдательная Леночка Звонарева, давно превратились в метод психологического давления: когда Второв желал удержать собеседника от нежелательного, тупикового для него решения, он принимался подергивать губой.

Впрочем, отделить здесь игру от неподдельной реакции было теперь невозможно — в последний раз, будучи на вилле у Папы, Забелин нашел там полную видеотеку фильмов о Петре — президент пропитывался то ли образом, то ли сутью.

— Все-таки хорошо, что я тебя из правления вышиб. — Второв поднялся. — Теперь увидимся не скоро. Так что желаю. И помни — успех в скрытности. Об истинной цели лишь мы двое знаем. Чтоб никакие Онлиевские даже не принюхались. Чуть пронюхают выгоду — всей сворой кинутся. И какие там после них технологии? Выжженных площадей и то не останется.

Он шагнул к двери.

— Да, приказ о твоем понижении я уже подписал. Само собой, за дискредитацию, — как о чем-то разумеющемся припомнил он.

— Само собой, — поразился Забелин.

— Ну, я ж главного фрондера не могу подобру отпустить. Кадры не поймут. Да и другим чтоб неповадно. Потом, вижу, несмотря на мое указание, охранника ты себе так и не взял. За это тебе отдельно влеплю.

— А вот за это как раз и не влепишь — охрана мне с сегодняшнего дня не положена.

— Ах да. — Второв расстроился: то ли оттого, что Забелин больше не член правления, то ли от невозможности объявить дополнительное взыскание.

Он распахнул дверь в заполненный приехавшими с ним людьми предбанник, и лавина голосов, составленная из громкого, раздраженного голоса Второва и вкрапливающихся глухих, зализанных звуков, выкатилась на улицу.

И сразу по-особенному тревожно сделалось в особнячке. Забелин сквозь приоткрытую дверь с интересом смотрел, как тихонько вытекали из приемной бурлившие перед тем сотрудники.

Зашел угрюмый Дерясин:

— Кредитный комитет проводить будете?

— Сами проведите.

— Указания?

Забелин припомнил теснящего его в угол горячащегося Баландина.

— Как наметили, так и решайте.

— Угу. Похоже, уходите все-таки.

— Как раз нет. На другое дело становлюсь. Недвижимость скупать буду. Человек пять могу с собой. Поговори с ребятами. Хотя, возможно, таких условий, как в кредитовании, предложить не смогу. Тебя, увы, не приглашаю — еще неделю назад представление о твоем повышении послал.

Дерясин глянул недоуменно и, не оборачиваясь, вышел.

Дверь едва закрылась за ушедшим, как впорхнула секретарша. Огромные и вздернутые, словно крылья бабочки-махаона, ресницы ее — результат многочасовых косметических усилий — обиженно подрагивали.

— Тихо как стало, — заметил Забелин.

— Попрятались со страха. Прознали, что Второв вас выгоняет. Вы из них людей сделали. А они — как тараканы.

— Стоит ли так категорично, Яночка? У людей семьи. Это мы с тобой — снялись да полетели. Ты — по молодости. А я — старый летун.

— Тоже мне старый, — поощрительно хмыкнула Яна. Подражая кому-то, провела язычком по пухлым губам. — У меня билет лишний — на «Виртуозов Москвы». Может?..

— Классика? Уволь, солнышко! Я ее с детства боюсь, еще с тех пор, когда меня на пианино учить пытались.

Это был не первый случай, когда у Яны случайно оказывались лишние билетики, и находить аргументы для отказов становилось затруднительно.

— А правда, что вы меня в филиал переводите?

Вот и истинная причина сегодняшнего демарша.

— Ну ты ж взрослая, понимать должна. Все-таки на третьем курсе экономфака, пора расти над собой. Хватит в секретаршах отсиживаться. И мама твоя просила.

— Ее-то какое дело?

— Вообще-то она тебя сюда все-таки…

— Да идите вы все! — зло вскрикнула девочка. — Делайте что хотите!

И она вышла, естественно, со значением хлопнув дверью. Еще одна абсолютно ненужная проблема.

Какой поразительный день. Семь лет назад, после того как Мельгунов выгнал его из института, он пришел в банк. А за полгода до того взметнулась над страной кувалда ГКЧП и в какой уж раз брызнули по всему миру мозги. Среди эмигрировавших был и Максим Флоровский — лучший его друг, светлейшая голова и первый институтский хохмач.

И вот, похоже, очередной круг замкнулся: только что он получил задание скупить институт для банка, и в тот же день после восьмилетнего молчания из шереметьевского небытия возник Максим Юрьевич Флоровский.