Из-за далёких синеющих гор медным котлом тяжело поднялось солнце. Багровым светом своим оно странно преобразило мир: стылая долина реки Амги, глухая, седая и спящая, как бы проснулась вдруг, но не для тепла, а для холода ещё большего, ибо в зимнем солнце (в солнце самом!) не было ни искорки горячей, а был только холодный свет. Тишина до крайности обнажала стужу, только гулкие выстрелы лопающегося льда на реке, чёткий звук копыт по снежному насту, скрип сбруи да санных полозьев иногда нарушали эту бескрайнюю, вселенскую тишину.
      Митеряй Аргылов на больших розвальнях возвращался домой из Амги, куда возил сено по развёрстке ревкома. Старик тешил себя тем, что вместо назначенных ему десяти возов отвёз только один для отвода глаз, и выдумывал способы растянуть как можно дольше эту волокиту, чтобы не везти больше ничего. В слободу он приехал вечером с тем, чтобы остаться на ночлег и, если удастся, что-нибудь разузнать о сыне, да жаль, ничего не узнал.
      На этот раз старик оделся нарочно похуже — с трудом натянул на себя не по росту короткое триковое пальто с подобием воротника из обрезков заячьей шкуры, надел старую облезлую оленью шапку, шею обмотал старым шарфом. Согбенный, мотающийся на ухабах старик, казалось, спал, но это было лишь с виду так: был он бодр и зорок. С тех пор как вернулся из города Суонда, он перестал спать даже ночью.
 
      …Дуралей ввёл Кычу за руку и стал столбом посреди дома, наблюдая, как на радостях бестолково тыкаются друг в друга мать с дочерью. Не утерпев, старик подошёл к Суонде и рывком повернул лицом к себе:
      — Какие новости в городе?
      Не сводя глаз с Кычи, Суонда затряс головой — отрицательно.
      — Нет, что ли?!
      Суонда слегка наклонил голову — утвердительно.
      — Как? Куда же он… делся?!
      В ответ послышалось невнятное мычанье.
      — Ты что, орясина, совсем онемел, что ли?! Видел ли Валерия, сатана?
      Аргылов принялся с силой трясти его за грудки, но Суонда невозмутимо стал разматывать свой старый, весь в заплатах шарф. Пока он размотал шарф, да развернул его, да обтряс и повесил сушиться перед камельком на загрядке, Аргылову показалось, что за это время сварился бы котёл мёрзлого мяса.
      — Хотуой, — обратился он к дочери. — Ты что-нибудь знаешь о брате?
      — Нет! — отрезала та, даже не глянув в сторону отца.
      А Суонда опять вернулся к двери, распутывая завязки шапки.
      — Я тебя спрашиваю, видел ли ты Валерия?!
      Одно мычание в ответ, и ничего больше.
      — Уродина, что это означает: да или нет?
      Аргылов оборвал завязки и сорвал с хамначчита шапку, затем посыпались пуговицы его шубы. Захватив одну полу и обежав вокруг Суонды, старик сорвал с него ветхую шубейку. Не обескураженный даже этим, Суонда молча направился к запечью и взял там веник — он собирался ещё обивать снег с торбасов. В ярости Аргылов вырвал у Суонды веник и тычком в грудь заставил его сесть.
      — Говори, чёрт: видел его или нет?!
      Суонда отрицательно мотнул головой.
      — Как это нет? Он что, уехал куда?
      — А-а-рест…
      — Что? Арестовали? О,
      Аргылов со всего маху огрел Суонду веником по голове.
      — Что тут болтаете? — подошла мать. — Как это могут Валерия… арестовать? Кто?
      — Чекисты, дура, чекисты!
      Лишиться сына, единственной своей надежды, — возможно ли такое пережить! Кто же теперь унаследует его имя, его богатство, кто продолжит его род? Девка, что ли? Якуты не зря говорят, что девушка предназначена иноплеменникам. Не потому ли Аргылов ещё с рождения дочери был равнодушен к ней и не потому ли они с женой, не сговариваясь, детей своих как бы поделили: отец всё больше водился с сыном, а мать — с дочерью. Годы шли, и чем глубже сын воспринимал отцовское воспитание, тем больше год от года дочь отделялась и отчуждалась от отца.
      Прошлым летом из города Кыча вернулась совсем неузнаваемой: с отцом за всё лето ни полслова, только «да» или «нет». И дома — на сайылыке и на лугу в сенокос она только и крутилась среди молодёжи из прислуги и хамначчитов. Здесь она становилась весёлой, говорливой, заливалась песней. А в родной дом будто в неволю идёт. Странно даже, как это она согласилась приехать сюда, бросив свою желанную учёбу. Не иначе как Ыллам Ыстапан сумел уговорить её, пустив в ход какую-нибудь уловку…
      С приездом Кычи старик Аргылов перебрался из чулана на большую половину дома, а мать с дочерью поселились вместе. В первую ночь через дощатую перегородку едва ли не до утра слышен был их горячий шёпот вперемежку с плачем. А за утренним чаем, не вдаваясь в объяснения причин, а попросту на правах отца и хозяина Аргылов строго запретил Кыче удаляться с усадьбы хотя бы на шаг.
      Этот наказ отца Кыча выслушала молча: понимай как хочешь, то ли покорность, то ли протест. А поскольку скорее второе, чем первое, старик всей прислуге и хамначчитам строго-настрого приказал следить за дочерью во все глаза…
      Так, в полубдении, в полусне, покачиваясь, вместе с санями с ухаба на ухаб, под мерный стук копыт и скрипение сбруи думал старик Аргылов то рассеянно обо всём сразу, то раздельно и нацеленно, но про что бы ни думал он, одна мысль не уходила из головы — Валерий… Загубили его, собаки! Как помочь ему, как помочь?! В Якутск поехать — сцапают самого. Послать кого-нибудь? Кого пошлёшь, не болвана же этого немого Суонду? Нет, на такие дела он не годится.
      Аргылов понимал, что от беды, в какую попал сейчас его сын, вряд ли теперь уйти. Ни тот, кто с бубном, не спасёт, ни тот, кто с кадилом, не выручит. Тайного доверенного самого Пепеляева чекисты не пощадят, не помилуют! Да оно и без того давно и везде самой обычной мерой наказания стал расстрел: каждый старается опередить врага и каждый считает, что самый лучший враг — это мёртвый враг. Попадись какой-либо чекист в руки Валерия, уж наверняка рука бы не дрогнула. В чём сплоховал Валерий? Был неосторожен? Очень даже может быть. В последний раз он показался отцу чересчур возбуждённым и самонадеянным. Или продал его кто-нибудь из дружков? И так могло случиться… Настало время, когда одним глазом за врагом следи, другим — за другом. Сейчас многих потянуло в сторону красных. По настоянию какого-то стали они действовать способом увещевания, разъяснения да советов. И вот последствия — многие бедняки стали разбегаться из белых отрядов. Самого-то Полянского этого укокошили, правда, возле Хонхоики, да что толку? И какую штуку выкинул, вражий сын, думай — не придумаешь. Подскакал, рассказывают, к белому солдату и «сдавайся» говорит ему, мы, дескать, не расстреляем тебя. А тот не то сдуру, не то с испугу из-за пня бабах прямо в упор в него из ружья, тот с коня и свалился. Голодранца-якута, конечно, схватили и хотели прикончить, но этот Полянский тут и выкинул свою штуку: велел того накормить, дать табаку, провизии и отпустить домой. Пускай, дескать, на себе самом узнает, за что мы боремся, и расскажет об этом людям. Уму непостижимо! Умирает, вражий сын, а политику свою гнёт, широту души показывает! Да будь на его месте я… Полянский, как рассказывают, тут же испустил дух, а голодранец-якут, увидя это, заплакал навзрыд: «Расстреляйте меня!» Расстрелять-то его расстреляли, только свои же, белые. Пришёл он в свой белый отряд и стал рассказывать всё без утайки, как тот дурак, который, по поговорке, упав, забыл своё имя.
      Иметь бы и белым хоть одного главаря вроде Полянского, да нет таких.
      А теперь ещё голь стала носиться с этой самой автономией, государства захотела, как та собака, которая просила себе штаны! Плюнуть хочется на все эти бредни дурацкие! Только плюй не плюй, а дела всё хуже складываются, Ещё есть слухи, будто якуты из образованных стали работать с красными, организовали даже свой отряд. В такой обстановке немудрено, что Валерия продали. И всё-таки есть надежда! Что ни говори, если красные и вправду не лукавят, надежда есть. Дай-то бог, чтобы всё обошлось! Если сын выберется из этой кутерьмы, то я ему велю на носу зарубить, чтобы зря не лез в пекло, шальная башка. Он не глупый парень, сумеет извлечь для себя урок. Да где же он, Пепеляев-то сам? Куда пропал, почему не торопится?
      Погруженный в эти думы, Аргылов забыл про коня, и тот, не понукаемый, перешёл с бега на шаг. Опомнившись, старик дал ему вожжей, конь ударился в рысь, и сани опять понеслись по дороге, вздрагивая и переваливаясь на ухабах.
      Когда к полднику Аргылов вернулся домой, он увидел запряжённого в сани коня, привязанного к столбу изгороди. «Кого ещё нелёгкая принесла?» — встревожился старик. Чтобы оттянуть время и осмотреться, он направил своего коня дальше, к сеновалу и поскотине. Суонды там не оказалось, тот, как видно, закончил свою работу: корм скотине задан сполна, сеновал и поскотина очищены под метёлку. Аргылов не стал распрягать коня, а только ослабил ремень чересседельника да подбросил немного сена — решил после обеда послать Суонду в лес за дровами. Не упуская из виду дом, стал он скребком очищать коня от снега, когда вскоре вышел из дому знакомый паренёк, ямщик, сын слободского жителя, русского . Аргылов враз успокоился — опасаться было нечего. Усмехнувшись про себя — скоро, наверное, станет шарахаться от собственной тени, — он не спеша направился к дому. Но тут дверь хлопнула вторично и выпустила на этот раз Кычу в наспех наброшенном материном пальтишке с беличьим подбоем. Девушка быстро подбежала к парню, подала ему что-то белое и что-то сказала при этом: изо рта у неё на морозном воздухе вылетел парок. Паренёк согласно закивал, а поданное спрятал за пазуху. Отвязав коня, ямщик уже разворачивал его, чтобы уехать, когда Аргылова осенило: «Да это же письмо!»
      — Стой! Эй, парень, подожди!
      — Езжай! — крикнула вслед пареньку и Кыча. — Скорей же!
      — Кому послала письмо, стерва?
      — Не твоё дело. Послала, да и всё!
      — Стой, тебе говорят! — взревел Аргылов и отшвырнул дочь в сугроб. — Стой, нохо!
      Пока, кряхтя и застревая меж жердей, Аргылов перелезал через изгородь, паренёк уже успел отъехать порядочно. Развернув своего коня, Аргылов ожёг его кнутом, и испуганный конь, с не разжеванным ещё клочком сена в зубах с места взял галопом.
      Уже вблизи почтового тракта на резком повороте парень обнаружил погоню и часто замахал руками, погоняя лошадь прутом.
      Мало-помалу расстояние между ними стало сокращаться — разве эти бедняцкие клячи под стать аргыловским коням? Аргылов уже уверился, что настигнет этого стервеца, когда заметил, что у коня его подскакивает седелка — второпях забыл подтянуть чересседельник. Не дай бог, дуга выскочит из гужей, тогда пиши пропало, уйдёт добыча. И куда бы ей письма слать? Кому? В слободе грамотных знакомых вроде не было у неё. Может, теперь появились? Какая-нибудь подружка? А может, и не в слободу вовсе, а в Якутск? А главное, о чём она могла написать, сумасбродная девка? Да нечего тут и гадать: письмо это, конечно, не к добру. Не написала бы она, не приведи господь, слободским чекистам, куда спрятаны все его запасы. Об этой сокровенной тайне своей он, глупец, проговорился однажды в запальчивости. Или о Валерии, что поехал в Якутск. Мать, поди, уже всё выболтала. Нет, нет, письмо это не простое, оно ещё наделает бед!
      — Нохо, стой! — свешиваясь с саней, чтоб из-за крупа лошади достать взглядом беглеца, закричал Аргылов. — Всё равно догоню! Остановись, не то хуже будет!
      Парень, не оглянувшись, стегнул коня.
      — Ну, погоди, змеёныш! Догоню, жилы перерву!
      Вскоре конь у парня и вправду стал выдыхаться, и расстояние между ними всё заметнее сокращалось. «Лишь бы оглобли не выскочили из гужей, лишь бы не выскочили…» — шептал Аргылов.
      — Стой, тебе говорят!
      На повороте Аргылов пустил своего коня наперерез по целику и успел выехать на дорогу раньше парня. Качающийся от усталости конь его уткнул заиндевевшую голову в пах коня Аргылова и остановился, запалённо водя худыми боками.
      Заранее вскинув нагайку, Аргылов подошёл к сжавшемуся на своих санях пареньку.
      — Давай сюда письмо!
      — Какое письмо?
      «Сатана! Он, может, успел где-нибудь выкинуть это письмо, — обеспокоился Аргылов. — Заметил, наверное, место, вернётся потом и возьмёт». Он схватил беглеца за грудки и стащил на дорогу. Встав коленом на грудь онемевшему от испуга парню, Аргылов в нетерпении стал рвать на нём пуговицы, потом запустил руку за пазуху и с торжеством вытащил оттуда конверт.
      — Ещё отпирается, гадёныш!
      Замахнувшись уже и целя угодить нагайкой прямо в лицо, Аргылов удержался в последний момент: поранит, чего доброго, потом от родителей шуму не оберёшься, да нагрянут ещё ревкомовцы. И всё же не удержался: поднимаясь, он сильно даванул парня коленом в грудь да потом добавил ещё пинком в бок. Затем, уже сидя в санях, Аргылов оглядел конверт. Знать бы ему — что в том конверте! Может быть, напрасно из сил выбивался, гонялся за пустенькой запиской какой-нибудь, написанной девчонкой девчонке? Никогда не знавший грамоты старик даже сплюнул в досаде. Когда-то отец не отдал его в школу, боясь, что грамотного якута царь возьмёт в солдаты. А потом, уже взрослому, не до учения было: суток не хватало в хлопотах по дому, в вечной погоне за богатством, жажда которого поглотила его всего без остатка. Кому бы дать прочесть это проклятое письмо? Тут он вспомнил, что у Оппороя меньший сынишка, кажется, чуть знает грамоту.
      Вернувшись зверь зверем, Аргылов пошёл к Оппорою. Битый час, если не больше, размазывая сопли, читал по складам меньший сын Оппороя. Письмо было адресовано в Якутск какой-то Адамовой, студентке медицинского техникума. «Меня домой увезли силой, связанную. Слухам ты не верь. Я твоего доверия не обманула и не сделаю этого никогда. Меня не обвиняй, не виновата я ни в чём. Я обязательно вернусь к учёбе, и ты об этом скажи моим сокурсникам. Пусть они меня и оттолкнули, но я сумею доказать свою правоту. Когда-нибудь и я буду в их рядах. Ты постарайся повидать того — сама знаешь, о ком я говорю, — и передай ему то же, что и другим: пусть не презирает меня, я этого не заслужила».
      Не слишком доверяя чтецу, Аргылов заставил мальчонку перечесть письмо, пытаясь понять, про что в нём написано. «Твоего доверия не обманула…» Но что уж такое важное могла доверить Кыче та студентка? «Меня они оттолкнули» — это понятно: не их нищего племени, потому и оттолкнули. Но что такое «сумею доказать правоту»? Какую и в чём правоту? И ещё вот это — «буду в их рядах…». В чьи ряды она метит? Неужто в комсомолию? Да тут и дивиться, пожалуй, нечему, такая своенравная чертовка способна на что угодно. «Увезли меня связанную». Вроде как бы донесла на своих же… Ну, всё теперь, девка! Теперь ты уже ни в чьи «ряды» не попадёшь! Ставь крест на своей учёбе!
      Пустынная тишь царила в доме, будто вымерло всё. Аргылов громко откашлялся, давая знать о своём возвращении, разделся, затем спросил в пустоту:
      — Никого нет, что ли?
      Никто не отозвался, и тогда Аргылов с силой распахнул дверь чулана. Дочь лежала на кровати, отвернувшись к стене. Отец поднял её рывком за руку:
      — Ты меня слышишь или нет?!
      Кыча молча стояла перед ним, прикусив губу.
      — Притворяешься глухой? Так я отворю тебе уши! Прикидываешься немой — так я развяжу твой язык! Будешь упрямиться — добра не жди!
      Отец выволок дочь за руку из чуланчика и остановился перед камельком.
      — Смотри сюда! — Вынув из кармана распечатанное письмо, он бросил его на тлеющие угли. — Запомни: никаких больше писем! Ещё раз поймаю — пеняй на себя. И выбрось из головы учёбу. Из дома уедешь, когда выйдешь замуж, а до этого — ни на шаг! И не смотри на меня так! Не смотри, говорю!
      Нет, Кыча не отвела жёсткого взгляда.
      — Проколю твои бесстыжие глаза!
      Аргылов уже протянул руки схватить её, как откуда-то появилась Ааныс и молча встала между отцом и дочерью. Аргылов так и застыл с протянутыми руками: что это? Жена, с которой он прожил больше четверти века и ни разу не слышал слова поперёк, — разве это она? Что сделалось с нею! Но ничего, он и её поставит на место! Аргылов повёл рукой, чтобы отстранить жену, но та стояла неколебимо, нервно, как у возбуждённой лошади, раздувались тонкие крылья носа, и пугающе незнакомо, точь-в-точь как у дочери, смотрели в упор её потемневшие глаза.
      — Ну, погодите! Вы у меня ещё наплачетесь!
      Схватив в охапку шапку и шубу, Аргылов с силой хлопнул дверью.
 
      Через несколько дней Суонда поехал в Амгу с поручением зайти к некоему Балланаю: нет ли у того известий о Валерии. Конечно, бессмысленно было ждать от Суонды чего-либо внятного, но всё-таки мог пробормотать он хотя бы несколько слов — лишь суть. Больше Аргылову и не требовалось.
      Когда к вечеру Суонда вернулся, Аргылов уловил подобие некоего выражения на его каменном лице.
      — Ну что?
      Суонда молча полез за пазуху и достал свёрнутую газету.
      — Кто тебе дал? Не Балланай ли? — Аргылов осторожно взял газету. Суонда кивнул. — На словах ничего не передавал?
      Молча ткнув черным пальцем в обведённое карандашом место на последней странице, Суонда попятился к двери и вышел.
      Аргылов повертел газету в руках.
      — Хотуой, иди-ка прочти!
      На этот раз Кыча не заставила себя упрашивать: как же, газета из Якутска! В номере «Автономной Якутии» на первой полосе большими буквами: «Все — на разгром авантюры генерала Пепеляева!», передовая статья «Якутский народ поднялся на защиту Советской власти», заметка: «Комсомольцы Якутска вступают в ряды красных войск», информация из улусов… Аргылов вырвал газету из рук дочери и пальцем ткнул в место, обведённое карандашом на последней странице.
      — Читай вот это!
      «Сообщение Якутского областного отдела ГПУ». В предчувствии недоброго у Кычи тревожно ворохнулось сердце.
      — «Сообщение Якутского областного отдела ГПУ. На днях, за активное участие в белобандитском двиокении, за шпионаж в пользу врагов Советской власти Революционным Трибуналом Якутской области приговорены к расстрелу: 1) Аргылов Валерий Дмитриевич…»
      — Что ты там бормочешь? — закричал Аргылов. — Читай как следует!
      — «…приговорены к расстрелу: 1) Аргылов Валерий Дмитриевич…» — повторила Кыча и умолкла опять.
      Старик в ужасе попятился. Кыча молчала, не отводя взгляда от роковых строк.
      — Убили! Загубили! Аа-ыы-ыы! — не своим голосом закричал Аргылов, вырвал у Кычи газету и стал рвать её в клочья. — О, горе мне, горе! Абак-ка-бы-ыы!.. Проклятые! Голубчик мой, сынок…
      Выбежала на крик Ааныс и кинулась к дочери:
      — Скажи, доченька, ты что сейчас прочитала? С Валерием что-нибудь, да?..
      — Приговорили к расстрелу, — едва выговорила Кыча и обняла мать.
      — Ка-ак! Моего Валерия? Ох… — вскрикнула Ааныс и, прислонясь к стене, стала медленно оседать. — Ох, сыночек…
      Неистово причитая и втаптывая в пол клочки газеты, Аргылов обрушился на дочь.
      — Стоишь молчком? Горе у матери, горе у отца, а у неё ни слезинки.
      На этот раз Кыча глянула на отца с виною: что поделать, если ни слезинки? Есть ведь и такое горе. Её кроткий виноватый взгляд пуще взбесил Аргылова, и, давая выход ярости, он сорвал с матичного столба нагайку.
      — На тебе! На, ещё!
      Кыча опустилась на пол рядом с матерью и закрыла голову руками.

      В тот вечер уже приговорённый к расстрелу Аргылов-младший, буйствуя, добился всё-таки, чтобы его привели к следователю. К Ойурову вошёл на этот раз совсем другой человек: ни прежней заносчиво вскинутой головы, ни выпяченной груди, ни наглого в упор взгляда. Осторожно, с опаской, вошёл человек с поникшей головой, с бегающими, но потухшими глазами, вошёл вялой, шаркающей походкой побитого пса. Увидев его, Томмот поразился, как может измениться человек за какой-нибудь час-другой.
      Валерий рассказал, с каким поручением послал его генерал Пепеляев, как он доехал до Якутска, где и у кого по пути останавливался, с кем виделся в городе. Не пропустив ни одной подробности, дал он показания и о Соболеве: кто его знает в отряде Пепеляева, рассказал о письме полковника Рейнгардта, о согласии Соболева выполнить порученное задание. «Подлец! — злорадствовал он про себя. — Рад был, когда предавал меня. Думал, продажная душа, что откупился мной. Теперь-то и тебя поставят к стенке!»
      Увлёкшись, он, однако, вовремя опомнился, если вот этак выложить всё разом, то можно продешевить. Иссякнешь, как проколотый пузырь, и нет тебе никакой цены. Нет, тут вначале надо было поторговаться с ними, поставить условие сохранить жизнь, а уж потом давать показания. Ведь в течение всего следствия Ойуров только и знал, что твердил: «Чистосердечные признания трибунал учтёт». А если так, почему бы им не изменить приговор уже сейчас, ведь он дал показания? А не изменить, то пусть хоть по крайней мере подождут с приговором. С приведением его в исполнение…
      — Гражданин следователь, я дал показания. Трибунал отменит свой приговор? Вы говорили мне…
      — Я говорил вам это до приговора.
      — Я бы ещё многое показал…
      — Ничего обещать не могу, это не я решаю. Одно могу посоветовать: не лови-ка ты зайца вершой, а карася петлёй.
      — Я готов дать показания ещё. Только мне надо прийти в себя. Завтра… или послезавтра, например…
      Так, торгуясь, Аргылов всё же выиграл немного времени, только на что ему было употребить это время — вот чего он не мог для себя решить. Правду говорят, перед смертью не надышишься. Что за жизнь, если не волен ты распорядиться по-своему ни одной её минутой, не можешь уверенно сказать, что будет с тобою через час. Всё это — в божьих руках, а точнее сказать — в руках чекистов.
      Каждый раз у следователя Валерий всё выпытывал, что с ним сделают и удовлетворят ли его просьбу, но в ответ слышал то же холодное: «Решаю не я».
      К вечеру, когда в тесной камере с зарешечённым окошком и лампочкой вполнакала под потолком опять стало сумрачно, он услышал, как в соседнюю камеру кого-то привели с допроса, и, чуть задремавший, опять пришёл в смятение: почему его не вызывают? Правда, вчера и позавчера он, кажется, был чересчур скуп на показания. Но, с другой стороны, как же иначе-то? Признаваться тоже надо умеючи. Валерий ни за что не признался бы, например, в убийстве тех двух красноармейцев. Это было бы равносильно самоубийству. Как ещё протянуть волынку? По срокам, указанным в приказе Пепеляева, его передовые части в эти дни уже должны были подойти к Якутску. Так где же они, эти части? Где они? Будь они на подходе, чекисты наверняка отменили бы все смертные приговоры, зная, что за каждого своего убитого белые расстреляют десятерых. Что же всё-таки делать? Почему сегодня его на допрос не вызвали? Не потому ли, что вчера… Да, вчера, когда Валерий, в который уже раз, спросил о приговоре, Ойуров как-то странно усмехнулся. Больше того, к самим его показаниям следователь отнёсся с заметной прохладцей, будто бы даже незаинтересованно. Значит, решили — в расход!
      Валерий вскочил и стал бегать от стены к стене: что же делать, что сейчас сделать ему, обречённому? Неужели всеми своими ухищрениями сумел он выиграть для себя лишь несколько дней? Неужели уже в эту ночь…
      Он дико вскочил и забарабанил в дверь кулаками:
      — Следователя!
      Полусонный коридорный надзиратель отворил окошко, равнодушно глянул на беснующегося арестанта и поплёлся кому-то звонить. Прижав ухо к двери, Валерий пытался подслушать, но ничего не разобрал. Услышал он только невнятное бормотание дежурного да его приближающиеся шаркающие шаги.
      — Следователь не считает нужным говорить с тобой! — Он на миг приоткрыл окошко и тут же захлопнул.
      Опешивший Валерий не успел ничего возразить. Не считает нужным?.. Значит, всё кончено? Через несколько часов наступит полночь, и тогда…
      Он вскочил и заколотил в дверь.
      — К следователю! Сейчас же! К следователю!
      — Я же сказал тебе: не считает нужным!
      — Я скажу очень важное! Очень, очень важное!
      Дежурный опять зашаркал по коридору, и Валерий опять превратился в слух. Если сейчас поведут его к следователю, что он скажет? До сих пор он сберёг последнюю свою тайну: имена людей, которые распространяют листовки Пепеляева. Исключая эту, самую заветную, больше у него ничего не осталось. Теперь пришла пора поставить на кон своё последнее достояние.
      — Выходи!
      В комнате следователя Ойурова не оказалось. Вместо него обычное «садитесь» сказал Чычахов.
      Чуть поколебавшись, Аргылов присел на стул.
      — Что хотели сказать? Говорите, я слушаю.
      — Но я хотел бы Ойурову…
      — Я передам ему.
      — Нет, я только Ойурову… — Валерий был убеждён, что если тайну свою раскроет одному этому парню, она потеряет ценность.
      — Тогда придётся вернуться в свою камеру.
      Вернуться в камеру, ничего не добившись, было, пожалуй, ещё хуже, потому что Ойуров сегодня может и вовсе не появиться, а его, Валерия, этой ночью как раз и выведут…
      — Гражданин Чычахов, Ойуров обязательно должен меня выслушать. Я скажу очень важное.
      — Повторяю: я всё ему передам.
      Аргылов стал быстро-быстро соображать. С одной стороны, цена его признанию безусловно понизится. Неизвестно, как передаст твоё признание этот парень, как он им распорядится. Чтобы получше выслужиться, скажет, добился показаний, мол, своим умением и настойчивостью, — поди потом опровергни, кто поверит тебе? А с другой стороны, гляди, как бы и крохи не утерять.
      — О чём таком важном хотите вы сообщить?
      Надо чуть приоткрыть завесу, авось клюнет, решил Валерий.
      — Я знаю, кто распространяет в городе листовки Пепеляева.
      — Думаете, Ойуров этих людей не знает? — спокойно, будто речь шла о сущем пустяке, сказал Чычахов.
      Для Аргылова это было равно удару под дых: некоторое время он сидел, обхватив руками голову, как это делают, когда режет слух какой-либо острый звук: визг или скрежет. Если и этот последний его козырь уже не козырь, значит, всех уже сцапали. И тут он опоздал по своей дурости, не надо было так глупо упорствовать. А теперь что же? Теперь поздно, теперь уже всё! Последний козырь бит, не осталось даже слабой надежды.
      Всё же, не впадая пока в отчаяние, Валерий взглянул на Чычахова, надеясь уловить на его лице какое-либо особенное выражение. Ему подумалось, что если его решили расстрелять сегодня ночью, то парень наверняка об этом знает, и это непременно должно как-нибудь отразиться если не на поведении его, то хотя бы на лице. Но Чычахов вёл себя по-обычному. Может, в Чека их обучают скрывать свои чувства?
      — Гражданин Чычахов, разрешите задать вопрос? — заискивающе обратился Валерий.
      — Спрашивайте, — поколебавшись, сказал Чычахов.
      — Вам что-нибудь известно о решении трибунала по моему делу?
      — Нет, ничего не знаю.
      «Неужели и вправду не знает?» — подумал Аргылов с надеждой. Парень начинал ему нравиться: разговаривает довольно мягко. Знает ли он, что арестант приходится Кыче старшим братом? И насколько близок к Кыче сам этот парень, просто знакомы или друзья? А главное, почему-то он не гонит арестанта обратно в казарму, а сидит, вроде чего-то ожидая. Может, он ждёт своего Ойурова? «Спросить, что ли, о Кыче? Если он любит девку, то по логике человеческой и на меня не должен коситься, мог бы даже помочь».
      — Прошу вас передать сестре моей Кыче привет… Хотя какой уж там привет — последнее «прости». Скажите, что брат желает ей счастья в жизни. И счастливой любви…
      От вкрадчивости этих полушёпотом произнесённых слов Томмот невольно вздрогнул. Откуда Валерию известно, что Томмот знает Кычу? Выходит, рассказала сама Кыча? Выходит, что до ареста Аргылов встречался с сестрой? Выходит, она заодно с братом? Всё складывается только так — хочешь верь, хочешь нет. Да, от волка рождается только волк!
      «Они между собой близки, иначе бы он так не вскипел. Клюнуло!» — возликовал про себя Валерий.
      — Арестованный, встать!
      «Кричит, ярится! Растерялся, бедняга, боится, что нагрянет Ойуров. Но ничего, наживка найдена! Эх, надо было раньше об этом подумать…»
      В конце коридора, уже подходя к двери камеры, Аргылов обернулся:
      — Вы уж Кычу мою не обижайте, — проникновенно шепнул он. — Очень прошу…
      — Иди, пошевеливайся!
      «Кричи, кричи, дурень! Но моих слов тебе уже не забыть…»
      Ойуров вернулся лишь поздно вечером. Раздевшись, он устало опустился на стул и, невидяще глядя во тьму за окном, долго барабанил пальцами по столу, что означало у него крайнюю озабоченность. Серое обветренное лицо его осунулось ещё больше.
      Обстановка вопреки недавним прогнозам складывалась день ото дня всё грознее. Отряд генерала Ракитина в сто сорок человек занял Крест-Хальджай, Татту и Уолбу. Борогонцы тоже в руках белых. Кроме того, часть своего отряда Ракитин послал на Чурапчу, сам же направился к Маинцам. На заседании секретариата обкома партии принято решение объявить мобилизацию.
      Ойуров вынул трубку, продул её, но так и не закурил, будто забыл, зачем её вынул.
      А чем мы, ГПУ, помогаем в этой схватке? Похвалиться нечем. Ругают, и поделом. Агенты работают вяло. О планах противника, о передвижениях его частей — обо всём этом ГПУ обязано знать хотя бы за несколько дней наперёд, но о такой чёткой работе остаётся только мечтать. Стыд, да и только: некоторые факты становятся известны в ГПУ позже, чем военному командованию, а то и вовсе остаются неизвестными. Сотрудников не хватает, самому идти участвовать в операциях не разрешают…
      Видя его мрачнее мрачного, Томмот сидел и сбоку лишь робко поглядывал, не решаясь ни спросить о чём-нибудь, ни с чем-нибудь обратиться. Наконец Ойуров закурил-таки свою трубку и сам глянул в его сторону.
      — Ну, какие новости у тебя?
      Радуясь этой перемене, Томмот поспешно, но во всех подробностях рассказал о новой выходке Аргылова.
      — Так-так… Значит, всё ещё изощряется. Распространители листовок нам известны, но какие-либо новые показания будут не лишни. Значит, передавал привет сестре… Или он не знает, что сестра уехала к родным, или испытывает тебя. Поглядим! Упомянет сестру ещё раз — молчи. Совсем ничего не говори. Может, в чём-нибудь проговорится…

      Старик Митеряй, спавший на своей кровати под божницей, закричал дурным голосом и привскочил.