Из-за своей перегородки Кыча увидела, как вошли, толкаясь, двое офицеров в серых папахах, а за ними мелькнуло лицо Томмота. Подумалось, что офицеров привёл Томмот. Арестовать её! «Ну да всё равно…»
      Ааныс, стоя у камелька, молча поглядела на ночных гостей. Суонда лежал, отвернувшись к стене, безразличный ко всему.
      Офицеры прошли к орону на правой половине. За ними вошли два солдата, подталкивая перед собой прикладами человека со связанными руками.
      — Здравствуйте, — робко полушёпотом приветствовала вошедших Ааныс. Затем она узнала Томмота. — А, это ты, парень? Откуда?
      — Хотел заехать в Абагу, да вот вернули. Задержали они одного, говорят, что красный. — Выговорить «чекист» он почему-то не смог.
      Нежданные гости разделись. Арестованный остался стоять у дверей.
      — Что делать с ним? — спросил офицеров пожилой солдат с густыми бакенбардами.
      — Развяжите, никуда не денется, — кинул солдатам Топорков, подходя к камельку и разминая озябшие пальцы. — Скоро мы с ним затеем разговор по душам. Пусть раздевается!
      — Полковник велит тебе раздеться, — перевёл Томмот.
      Развязанный Ойуров снял шапку, скинул ветхую дошку. Томмот поспешно отвёл от него взгляд, но успел заметить, что избили его сильно: лицо в синих кровоподтёках, из рассечённой губы кровь текла и сейчас. Жёсткие длинные волосы Ойурова были неумело искромсаны тупыми ножницами. Отпустил он усы и бороду, внешность его сильно изменилась, особенно не похож он был на себя, когда снимал шапку. Но глаза… Да, глаза свои не изменишь…
      — Пусть приготовят поесть, — распорядился полковник.
      Томмот перевёл. Ааныс молча поставила на стол тарелку мяса.
      — И только? Потребуй ещё чего-нибудь. Пусть не скупится.
      Хозяйка принесла лепёшки с маслом, налила чаю.
      — Братья, к столу, — пригласил Томмот солдат. — Попейте чаю.
      Офицеры молча подвинулись, так же молча и солдаты подсели к столу.
      Арестованный, растопырив пальцы, пошёл было к камельку, но его остановил окрик Топоркова:
      — Ку-уда?!
      — Назад, сволочь! — крикнул и Томмот.
      Выглянув из-за перегородки, Кыча увидела: арестованный пошёл назад и уселся на чурбак возле двери. Одет он был легко. А этим жалко и огня. «Сволочь!» Раскричался, вишь, собака. Подпевала!
      — Ну-ка, попроси у неё спирту, — приказал Топорков. — И пусть сварит ещё мяса!
      Томмот пошёл к Ааныс на левую половину и передал, что велел полковник.
      — Где я достану этот спирт?
      — Очень прошу: постарайтесь достать. У старика где-нибудь есть запас. Очень спирт нужен…
      — Есть бутылка. Начатая…
      — Мало этого! Поищите, постарайтесь. Найдёте, на стол несите не сразу…
      — Молодец! — рявкнул Мальцев, увидев перед собой бутылку. Глаза у него заблестели.
      Выпили, набросились на мясо и лепёшки, налили по второй, и вскоре тарелки очистились.
      — Пока поспеет мясо, ещё раз поговорим с этим… — распорядился Топорков. — Подведите ближе!
      Хватив изрядно, голодные солдаты быстро захмелели. Молодой ходил как на пружинах и был в отменном настроении, зато пожилой заметно помрачнел. Ойурова подвели к столу.
      — Как зовут? — спросил Топорков и кивнул Томмоту: — Ты сразу переводи.
      — Уйбан я. Пишусь Ходуловым… Отец мой, как говорили встарь, кормил единственную корову. Охвостками сена после господских коров…
      — Короче! Не хоронись за отца! Как, сказала эта шлюха, зовут его?
      — Да похоже на это, — Мальцев, припоминая, потёр лоб. — Фамилия не христианская, дикарская… Как он сам сказал? Ходулов? Кажется, именно так, Ходулор…
      Топорков вскочил, как подброшенный, схватил Ойурова за грудки:
      — Давно ли в Чека?
      — Не знаю. Я не Чека. Я охочусь…
      Подтянув пленника к себе поближе, Топорков стал молча бить его по лицу, не тратя времени и красноречия на расспросы. Упрев и умаявшись, наконец, он отбросил Ойурова от себя. Тот попятился, потеряв равновесие, чуть не упал, но выпрямился.
      — Подполковник, теперь вы…
      Мальцев поднялся и поманил Ойурова к себе:
      — Поближе! Поближе…
      Молодой солдат схватил пленника за воротник и подтолкнул его к Мальцеву. Тот подошёл к Ойурову и, будто обняв его сзади, стал пудовыми кулаками переминать его внутренности.
      Тяжко простонав, Ойуров упал на колени. На левой половине раздался вопль Аааныс, а вслед за тем голос Томмота:
      — Дайте-ка мне!
      Словно желая поскорей дорваться до жертвы, Томмот решительно отстранил и солдата, и подполковника. От порядочной затрещины Ойуров грохнулся на пол. Солдат подскочил к нему и поднял его за шиворот. Лицо Ойурова было в крови.
      Ааныс завопила ещё пронзительней.
      — Молодец! — Топорков хлопнул Томмота по плечу.
      — «Молодец»… — покривился Мальцев и вытер лоб. — Он был уже почти готов! Этот всё испортил…
      — Постоянно кто-нибудь да что-либо вам обязательно испортит!
      Мальцев в ответ лишь махнул рукой и подошёл к столу.
      Кыча, содрогаясь от ужаса, наблюдала в щёлочку. Как человек может так зверски мучить себе подобного! Говорят, будто человек более жесток, чем зверь. Похоже на правду. Этот Чычахов! Остервенел пуще офицеров. Нет, не мучила бы совесть, если б вчера топором… За что истязают бедного старика? Говорит, что охотник. Не похож на промысловика, но ясно, что хороший человек. Как помочь ему?
      — Брат полковник, хозяева всё видят, — Томмот подошёл к Топоркову. — Боюсь, про этот допрос завтра будет знать весь улус. Звон может достичь и ушей генерала. Лучше завтра, в Амге… Да вот и еда готова!
      Острый запах уварившегося мяса защекотал ноздри, все поспешили к столу.
      — Уберите этого… — велел Топорков.
      — А куда? — не слишком почтительно спросил пожилой солдат, которому совсем не улыбалось провести ночь на морозе.
      — С глаз долой — вот куда!
      Томмот пошёл к хозяйке:
      — Найдётся место для арестованного?
      Сидя у занавески, Ааныс этой же занавеской вытерла мокрое от слёз лицо.
      — На дворе есть небольшая юрта, вчера там ночевали солдаты.
      — Уберите его туда, — распорядился полковник, когда Томмот доложил ему о юрте. — Ты карауль в юрте, — приказал он пожилому и повернулся: — А ты встань на пост снаружи. Если что, дайте знать. Идите! Хозяйка, покажи юрту!
      Солдаты нехотя стали одеваться.
      — Требуют показать, — Томмот опять подошёл к Ааныс.
      — Мама, я покажу! — живо вскочила Кыча. — Оставь этим мяса…
      Кыча набросила на себя шубёнку, низко, до глаз, подвязалась платком и взяла в руки медный подсвечник с жирником. За Кычей вышли солдаты, толкая перед собой арестованного. Томмот проводил их взглядом.
      Кыча пошла к юрте, темнеющей в глубине подворья.
      — Нас выгнали, а сами… — Чертыхаясь, молодой солдат остался посреди двора, остальные вошли в юрту.
      Хоть труба камелька и была закрыта, за день юрту сильно выстудило. Кыча поставила жирник на стол.
      — Сейчас затопим печку…
      Сухие поленья загорелись быстро, в трубе загудело.
      Солдат заглянул в закуток, огороженный молодыми листвяшками.
      — Тебе туда! — показал солдат арестованному, а сам, повернувшись к огню, распахнул шубу.
      — Я покажу ему!
      Кыча вошла в закуток первой. Приникнув к Ойурову, она торопливо зашептала:
      — Что мне сделать? Вам нужно ночью обязательно бежать, завтра будет поздно…
      — Тише! Я тебя знаю, ты — Кыча…
      Она от неожиданности отшатнулась:
      — Кто вы?
      — Почему уехала из города?
      — Увезли…
      Ойуров шепнул ей в самое ухо:
      — Разговаривала с Томмотом?
      — Нет…
      — Что так долго? — крикнул им солдат.
      — Вытираю кровь ему, — отозвалась Кыча и вынула из кармана тряпочку.
      Ойуров притянул к себе её голову:
      — Томмот честный. Запомни: он — честный! Его слово для тебя — закон.
      — Томмот?
      — Верь ему, — повторил Ойуров.
      Кыча зажала себе рот рукой.
      — Запомни: я тебе доверил большее, чем свою жизнь. Понимаешь?
      — Понимаю…
      — Передай Томмоту привет от человека, обещавшего ему журнал «Голос якута». Тогда он тебе поверит.
      — Хорошо.
      В несколько мгновений для Кычи всё на свете перевернулось и обрело другое значение. Утерянное нашлось, надежды возродились.
      — Девка, скоро ты управишься? — забеспокоился солдат.
      — Скоро… — ответила она солдату, водя тряпочкой по лицу Ойурова. — Что нам сделать, что?
      — Спиртное есть у вас?
      — Наверное… Запасы отца.
      — Надо их напоить. Всех! И караульных тоже.
      — Озвереют ещё больше.
      — У нас выбора нет. Предупреди Томмота: пусть ко мне совсем не подходит. Совсем! Ясно?
      — Поняла. А как… тогда?
      — Будет видно, это моё дело.
      — Я ещё приду.
      — Без надобности — не смей!
      Кыча опустила ему в карман кусок лепёшки. Выйдя, она бросила окровавленную тряпочку в огонь камелька.
      — Жалко, да? Бабы все жалостливые, — солдат пригляделся к Кыче. — Ой, да ты ещё молоденькая! Дочь у меня вот такая… Эй, ты! Иди сюда! Позови-ка его сюда, пусть погреется. Человек как-никак.
      Ойуров подошёл к камельку.
      — Ну, я пошла, — сказала Кыча солдату. — Ждите, принесу поесть.
      По двору, постукивая друг о дружку торбасами, прохаживался молодой солдат.
      — Тепло там? — Он показал на искры из трубы юрты.
      — Пока холодно. Отужинает начальство, я тебя позову.
      — Ладно, буду ждать.
      «Томмот честный! Он честный!»
      Опять надвинув на самые глаза чёрный платок и низко опустив голову, Кыча быстро прошла к себе за перегородку. Мать накрывала на стол, а Кыча быстро переворошила содержимое нескольких ящиков — спиртного не оказалось. У отца должно было быть припасено немало спирта, на это он особенно запаслив. Но куда он мог его припрятать? Знает наверняка Суонда, но пока у него добьёшься ответа, чёрная ворона успеет побелеть. Наверно, в подвале, в амбаре…
      — Это кто такой лежит? — только сейчас узрев Суонду, лежащего на кровати возле дверей, спросил Топорков.
      — Кажется, хамначчит, — ответил Томмот.
      — Подними его. Пусть накормит лошадей.
      Томмот едва добудился спящего Суонду и объяснил, что от него требуют. Тот потёр кулаками глаза и, позёвывая, стал одеваться.
      — Без спирта это мясо в горло не протолкнёшь! — Топорков бросил вилку на стол.
      Томмот подошёл к перегородке.
      — Спирта…
      — Нет! Нет у нас! — не дала ему договорить Ааныс. — Где я возьму, когда у нас нет. И в какую прорву столько лезет…
      — Томмот… — шёпотом позвала Кыча.
      Томмот оглянулся и не поверил глазам своим: по-детски приподняв руки, словно желая кинуться ему на шею, Кыча потянулась к нему.
      — Требуют спирта! — гаркнул он на девушку. — Спирта, понятно?! Будет, нет?..
      — Я… Я поищу в амбаре!
      — Говорят, что нет. — Томмот вернулся к столу. — Сейчас поищут в амбаре.
      — Иди, сам поищи хорошенько! Чёрта они сами там найдут!
      Озадаченная поведением дочери — давеча набросилась на парня с кулаками да с ружьём, даже топор подняла, теперь же побежала услуживать, — Ааныс поглядела им вслед.
      На дворе приплясывал от мороза молодой солдат.
      — Чего я мёрзну тут? — пожаловался он Томмоту. — В такую погоду кого сюда нелёгкая принесёт?
      — Ничего не знаю, так приказал полковник, — ответил Томмот, пропустив Кычу вперёд.
      — Сволочи! Сами отсиживаются в тепле, спирт хлещут…
      В амбаре, оскальзываясь на мёрзлых ступеньках, он следом за Кычей спустился в подвал.
      Едва достиг он дна подвала и твёрдо встал, щёку ему обожгло горячее дыхание Кычи.
      — Том-мо-от! Человек, который обещал тебе «Голос якута», шлёт привет!
      — Что-о?
      — У кого ты хотел одолжить журнал «Голос якута»? Так он тебе…
      — Кыча!
      — О, Томмот!..
      Они замерли в объятии. Сколько раз в мечтах своих Томмот представлял себе этот миг, но никогда бы и в голову не пришло такое: в холодном амбаре, на дне ледника!
      — Кыча, не плачь. Не плачь, тебе говорят! Что он велел передать?
      — Напоите их допьяна, говорит. Остальное будет видно. И чтобы ты к нему не подходил. Совсем!
      — Будет видно? Да опьянев, они его просто застрелят!
      — Я ему сказала так же. А он говорит — выбора нет.
      — Да, это верно. Ты к нему пойдёшь?
      — Он сказал, чтобы без надобности не шла.
      — Есть такая надобность! Передай вот это. — Томмот вынул из внутреннего кармана пистолет и нож. — Спрятала? Спеши. А где же спирт?..
      — Не знаю. Догадываюсь, что тут…
      Томмот зажёг спичку. В одном из углов под кучей бурого снега он увидел какие-то сумы, ящики, мешки. Он поспешно разбросал этот хлам. Внизу оказался большой ящик с висячим замком. Томмот ударом ноги расколол крышку, отломал доску и просунул руку в дыру: бутылки!
      — На, держи! Четыре бутылки. Заверни в тряпицу. На стол подавать не сразу, пока не потребуют, пока не заругаются. Солдату в юрте отнеси побольше да разведи покрепче. А когда уснут, постового со двора в дом позови. Только надо бы дать знать Ходулову, что снаружи поста нет.
      — Хорошо!
      — Давай побыстрей. Вылезай сперва ты.
      — О, Томмот, прости меня…
      — Ладно, ладно! Быстрей вылезай!
 
      …Навстречу им кинулся обеспокоенный Мальцев.
      — Ну, как?
      — Есть! Есть!
      — Быстрей сюда!
      — Тра-ля-ля… — попытался напевать Мальцев, мотая отяжелевшей головой. — Не помню ни одной самой паршивой песни. Ни единого слова…. Эх, жизнь проклятая. А ведь у меня был неплохой тенор! Остался мой золотой голос в снегах Сибири, господин полковник…
      — Все мы прежде были божьими птахами… Тенор!
      — Я был тенором! Не верите?
      — Будьте вы хоть тенором, хоть сифилитиком… К чёрту лирику вашу!
      Томмот развёл и принёс на стол полбутылки спирта, и вскоре оба захмелели настолько, что каждый, уже не ожидая другого, сам стал наливать себе. Топорков всё больше становился молчалив и угрюм, только ворочал глазами да икал. Зато у Мальцева язык развязался. Он принялся длинно рассказывать, как, пребывая в Сибири в составе армии адмирала Колчака, принял участие в расстреле восставших рабочих Куломзина. Видя, что полковник его не слушает, он повернулся к Томмоту:
      — Вот там был бой! Сражение, не то что здесь. Разве это бой? — Мальцев качающейся рукой показал куда-то вбок. — Да и вся эта наша компания, «дружина», «братья» — это просто хулиганство! Историческое хулиганство! Э, да ты разве поймёшь? Лучше сходи, тащи ещё…
      — Есть у них спирт, да не хотят давать. Боятся отца-старика. Попросите сами.
      Мальцев пошёл было на левую половину, но остановился перед камельком. Его сильно качало.
      — Спирт! Ну?
      — Суох… Нету… — возразила Ааныс.
      — Как это «суох»? — Мальцев вытащил пистолет. — Ну, как, «баар»?
      — Баар… баар… совсем конец… — испугалась Ааныс.
      — Бери! — кивнул он Томмоту.
      Тот принял у хозяйки ещё бутылку, разбавил спирт в банке и поставил на стол.
      — Моло… — Не договорив, Топорков икнул и выронил на стол недожёванный кусок мяса. Удивлённо поглядев на кусок, он смахнул его рукавом со стола, выпил услужливо подвинутый Томмотом стакан и поднял на Томмота мрачные глаза. — Молодец!
      — Для них царь и бог — вот! — Мальцев хлопнул рукой по кобуре. — Язык пули понятен всем!
      — Я не про вас. Вы известная сволочь. Я хвалю вот его, — и опять Топорков уставился на Томмота тяжёлым взглядом. — Чычахов, я желаю наградить тебя. Мою награду ты не забудешь вовек!
      — Спасибо, брат полковник!
      Помянув о награде, тот переменился: трезвые, мрачные, холодные глаза смотрели на Томмота мстительно и подозревающе. Казался пьяным, оказался трезв… Томмоту стало не по себе.
      — Благодарить будешь потом! Знаешь, чем я хочу тебя наградить? Высокую честь расстрелять этого чекиста я предоставлю тебе, бывшему чекисту. Завтра, при народе, ты его… — Топорков щёлкнул пальцами…
      В груди у Томмота похолодело.
      — Брат полковник, раньше я ни разу…
      — Не расстреливал людей?
      Томмот опустил голову и промолчал.
      — Не расстреливал? Тем лучше. Это будет твой первый.
      — Слушаюсь, брат полковник.
      — Вот за это стоит выпить, подполковник! — Топорков стукнул Мальцева стаканом в поникший лоб. — Выше голову! За первое причащение брата Чычахова! А теперь, брат Чычахов, сходи и проверь, как стерегут солдаты твою завтрашнюю мишень. Проверь и коней! Заодно солдатам отнеси поесть.
      — Слушаюсь, брат полковник.
      За перегородкой он взял у Кычи пистолет, нож, положил их во внутренний карман, подойдя к столу, прихватил для солдат мяса, лепёшки, бутылку и вышел в темь.
 
      Наружный постовой, не стерпя мороза, вошёл в юрту и застал арестованного у огня.
      — Он тут у огня, а я дрожу на морозе, как собака! — заорал солдат как ужаленный. — А ну, прочь!
      — Чего злобствуешь! — упрекнул его пожилой. — Мало, что ли, места? Пусть греется. И он небось человек.
      — Тебе, Епифанов, я вижу, красных жалко? Узнал бы об этом полковник… Да и зачем ему греться, завтра ему крышка!..
      Завернувшись в свою ветхую дошку, Ойуров присел на кормушку, сбитую из молодых неошкуренных листвяшек. Кутался он в дошку больше по привычке, зная, что ему это не принесёт облегчения, всё тело у него одеревенело настолько, что даже боли он не чувствовал, хотя знал, что болело и в груди, и в животе — везде, где прошлись кулаки его истязателя. Рёбра как бы сдвинулись с места и перемешались. Набил, видать, руку! Айу-айа…
      «Завтра всё равно ему — крышка».
      Неужели на этом и оборвётся жизнь твоя, Трофим Ойуров, единственный сын Басылая Балыксыта, прозванного Рыбаком за то, что всю жизнь питался только озёрным гольяном да малявкой.
 
      Много лет прошло с того весеннего утра, когда он, мальчуган лет шести-семи, в испуге проснулся от крика, который, как ему показалось, потряс стены маленькой избушки? И увидел он, притаясь под старым заячьим одеялом: посреди избушки стоял первый бай их наслега Аабылан и шумно мочился прямо на земляной пол, разражаясь бранью — он требовал, чтобы хозяин избушки подтёр за ним… Много лет прошло с того памятного утра, но Ойуров всё помнит ясно, как будто это произошло вчера.
      И совсем недавним кажется то время, когда он, молоденький парень, из-за неудачной любви подался бродяжничать на побережье Ледовитого океана. Устроился он тогда к одному купцу писарем, вёл реестровую книгу. Подружился со стариком-рыбаком, согнутым от старости в три погибели, уже и не помнящим своего возраста. Старик был древним, как сам мир, но крепок телом, как , выброшенный прибоем. Люди говорили, что ему давно перевалило за сотню. Однажды им довелось почти поллета прожить вдвоём на речном острове в шалаше.
      В последний вечер, перед тем как расстаться, старик сидел согнувшись возле тлеющего костра и рассказывал ему про свою жизнь.
      — Голубчик, у меня прошлое — длинное, а будущее — короче птичьего клюва. Зато у тебя прожито с гулькин нос, будущее — необозримо. У меня было много времени, чтобы понять свою душу. Ты рассуждаешь, что все баи нехороши, не должно быть угнетения, все люди должны быть равны и счастливы. Выслушай, голубь мой, заповедные слова старого человека. С малых лет до ветхой старости, в поисках счастья и доли, я обошёл многие земли. Задубелой шкурой своей я выстрадал и понял истину: нет под солнцем счастья бедному и неимущему, оно принадлежит только богачам. Мысли твои о равенстве — ложь. Нигде в мире такого нет и не будет вовек. Как может не угнетать бай и как посмеет бедняк равняться с баем? Будешь в себе пестовать эти мысли, всю жизнь проведёшь в страданиях. Такова воля бога, и это будет стоять нерушимо, пока земля не провалится в преисподнюю, а небо не расколется пополам. Мне жаль тебя — такого молодого, потому и говорю тебе эти слова.
      Вернулся он в свой улус к осени и обнаружил дом пустым: мать и отец умерли от какой-то эпидемии. Трофим ходил обескрыленный, со сникшей душой, добавила яду измена поповны. Он стал бродяжничать. Случалось, поигрывал в карты, узнал и вкус спиртного. Но всё больше склонялся он к мысли, что старик был прав! Ему, катящемуся как перекати-поле, жизнь становилась всё безразличнее.
      Затем осенью 1918 года, рассчитавшись с купцом, у которого работал в верховьях Лены, он сел в утлую лодчонку и поплыл вниз по реке в сторону своей земли. Стояли промозглые, дождливые дни, по реке гулял сильный северный ветер. Однажды Трофим, не в силах выгрести против ветра, пристал к низкому берегу, заросшему густыми купами ив. Листва давно облетела, чёрные ветки ив выглядели жалко и сиротливо. Выгрузив своё барахлишко под крутой, заслоняющий от ветра, яр, Трофим в поисках сена для шалаша пошёл с косогора вниз, завернул за небольшой мысок и пошёл затем по берегу, разбрасывая ногами мелкую гальку. И тут внезапно перед ним зашевелилась куча хвороста, выброшенная на берег волнами:
      — Стой! Руки вверх!
      От неожиданности Ойуров поскользнулся на мокром камне, чуть не упал, но устоял и поднял руки вверх.
      — Подойди поближе!
      Он повиновался. В мокрой, потемневшей от дождя шинели, с красной латунной звёздочкой на околыше надвинутой на самые уши фуражки, с худым лицом, сплошь обросшим щетиной, за кучей хвороста лежал человек.
      — Кто такой?
      — Ойуров я.
      — Что за человек?
      Говорил он через силу, будто выталкивал из себя слова поодиночке. Под тяжестью пистолета его рука, дрожа от напряжения, опускалась всё ниже. Обезоружить его при желании было очень легко.
      — Добираюсь до дому. Летом работал по найму у купца Черных.
      — Выворачивай карманы…
      Вдруг он упал лицом в песок, не выпуская пистолета из рук.
      Трофим подошёл к нему вплотную и окликнул. Тот не ответил. Опустившись рядом на колени, Трофим перевернул человека вверх лицом. Левая штанина была вся в засохшей крови. Бормотал он что-то неразборчивое.
      Соорудив шалаш и разведя костёр, Трофим отнёс раненого туда на руках, положил возле костра на толстый слой сена. Потом он ножом располосовал штанину, присохшую к ране, обнажил ногу и чуть не отпрянул в ужасе: вся нога безобразно распухла и до самого паха пошла в сплошных багрово-чёрных пятнах. С трудом размотал он старую перевязку, как смог вычистил рану и перевязал заново, изорвав на бинты запас исподнего белья, напоил раненого с ложки тёплым чаем и отнёс в шалаш. Пистолет он положил ему на грудь. Пришёл в себя человек только к вечеру и, как только открыл глаза, сразу схватился за кобуру. Успокоился, лишь нащупав скатившийся с груди пистолет. Так провели они двое суток.
      Раненый был красноармейцем из отряда Рыдзинского, установившего этим летом в Якутске Советскую власть. В составе отряда Стояновича, посланного против банды атамана Гордеева, лютовавшего в верховьях Лены, они шли пароходом и попали в засаду. Всех, кроме нескольких спрыгнувших с парохода в реку, белые захватили в плен. Этот человек схватился за проплывавшую рядом большую кучу хвороста, а не то утонул бы. Рану в ноге ощутил позже, на берегу. Три дня назад его вынесло на этот берег. Трофим предложил ему поплыть вместе, чтобы оставить его в какой-либо деревеньке на излечение, но тот отказался, показав на ногу:
      — Гангрена… Проживу не больше суток. Прошу тебя, задержись… Похоронишь меня.
      Ночью раненый пролежал в беспамятстве, изредка приходя в сознание, а днём ему как будто полегчало. Он попросил вынести его из шалаша к костру, немного полежал, жадно глядя в низкое небо, затем перевёл взгляд на вздымающееся лоно реки и подозвал к себе Трофима.
      — Товарищ, подошёл мой смертный час. Выслушай меня. Когда доведётся встретить красных, расскажи им обо мне. Звать меня Озоль Ян Янович. Запомни: Озоль… Латыш я… Слыхал когда-нибудь про Латвию? Она там, далеко за Россией. Скажешь им: я умер, как подобает красному солдату. Эх, не увидел торжества власти трудящихся — вот о чём жалею. Скажешь им…
      Озоль устало прикрыл глаза и положил ладонь на руку Ойурова.
      — Идёшь куда?
      — К себе, на родину.
      — Чем станешь заниматься?
      — Наймусь на работу.
      — Опять в батраки?
      — Иного не остаётся.
      — Есть у тебя иное! Подайся к красным… В России — Советская власть… Ленин… Твоя дорога с ними.
      Трофим нагнулся над ним, закрывая от налетевшего ветра. Озоль покачал головой:
      — Пусть дует! Теперь всё равно. Помни одно: за свободу народа не жалко и умереть… Я член партии с тысяча девятьсот пятого года, прошёл сквозь тюрьмы и каторгу. Сражался за счастье якутской бедноты… Не жалею о прожитой жизни, нет — я счастлив… Достань бумаги… из левого кармана.
      Трофим подал латышу его бумаги. Окоченевшими пальцами Озоль вытащил из стопочки тонкую книжечку и протянул её Ойурову:
      — Мой партийный билет… Передай красным. И сам к красным… К красным!
      В груди у него захрипело, дыхание стало прерывистым и тяжёлым. Собравшись с последними силами, он приподнял голову и показал на свой пистолет:
      — Бери! Теперь он твой.
      К вечеру он, так и не придя в сознание, умер.
      Выкопал могилу Ойуров на высокой на берегу реки и похоронил там коммуниста-латыша. Над могилой он поставил большой красный плитняк.
      Ту ночь у костра Ойуров провёл без сна. Передумал он дум, может, больше, чем за всю жизнь до этого. И понял, что в этот осенний день на берегу реки Лены его сердца впервые коснулось очищающее пламя великой правды.
      Старик рыбак сказал ему: «Беднякам в этой жизни счастья не видать. Не ищи его напрасно!» Тогда Трофим крепко уверовал в эти слова. Тогда что же, не прав старик! Шла молва: всё взбудоражилось, как в зимний буран, люди разделились и проливают реки крови. Слухи эти не задевали Трофимовой души. Жить бездумно казалось единственно удобной и достойной человека участью.
      «Старик, старик! Оказывается, ты затуманил меня неправдой. Я тебя не виню. Верю, что ты мне желал, как и сам говорил, только добра. Но ты, старик, был неправ. Пожалуй, есть на свете счастье и для бедняка. И потому прав латыш: хватит жить бездумно! Позорно сидеть сложа руки и ждать, пока другие добудут тебе твоё счастье, может, ценою своей жизни».