Опять заржали.

«Гады, — подумал я, улыбаясь для порядка. — Извращенцы поганые».

— Это еще что! Вчера была история! Вышли на сайт «мясников», ну тех, которые человеческим мясом через Интернет торгуют…

— Миша, — перебил я его, — поговорить надо, хорошо? Срочно. Очень важно.

Шутов рассеянно кивнул, а его и мои подчиненные скривились, кто открыто, а кто отвернулся заранее. Меня недолюбливали. На работе я бываю порядочной сволочью, а если уж такая сволочь, как я, становится начальником отдела всего лишь после года работы — чем не причина для ненависти? Да еще мой сарказм, злые, но умные шутки, на которые подчиненным нечего ответить — тупые они потому что; им приходится молчать, угодливо улыбаясь. За все время работы я сдружился только с Шутовым. А еще секретарь шефа, Ириночка, на меня заглядывается. Не знаю, что она во мне нашла. Мазохистка, наверное.

Сам Наиглавнейший Шеф, глава института и полковник ФСБ по совместительству, когда вызвал меня, чтоб уведомить о повышении, смотрел с неприязнью, будто на таракана какого. Быть может, таким макаром он хотел сжить меня если не со свету, то с работы — точно. Думал, верно, что не выдюжу напряга со стороны обиженных, пролетевших с повышением коллег и уволюсь к чертям собачьим. Но к людской неприязни мне не привыкать со школы. Я выдержал и заработал если не любовь, то хотя бы уважение, пускай и густо замешенное на ненависти.

Теперь многие считают, что я подсиживаю шефа. И я их не виню. Людишкам так проще жить: враги должны быть, без них никак.

Не помню точно, когда великий русский народ стянул у американцев традицию праздновать День благодарения. Случилось это лет десять назад, когда я только закончил школу. Ничего удивительного в похищении праздника, конечно, нет; мы готовы украсть любой праздник, если есть надежда, что он превратится в выходной. Так, кстати, и случилось.

Общеизвестно, что американские семьи в День благодарения кушают индейку, птицу, которой наш народ лакомится нечасто. Но эту проблему решили просто: индейку заменили русской народной курицей, а куриц, чтоб разжирели до подобающего размера, напичкали стероидами и еще какой-то гадостью. Потом на Западе вышел закон о том, что нельзя есть животных, разумность которых превышает 0,2 по шкале Бройля-Хэмма. Наши подхватили. Оказалось, правда, что у большинства куриц разумность колеблется в районе от 0,25 до 0,3. Выход нашли быстро (опять стянули у Запада): цыплятам кололи какую-то гадость, отчего птичье поголовье к половой зрелости благополучно тупело. Таким образом, российский праздник благодарения был спасен, а традиция есть откормленных куриц плавно перекочевала на Новый год.

Было это, правда, до кризиса; до того, как скот стал повсеместно дохнуть. Но отменять закон не собирались.

Именно из-за приближающегося Нового года я покинул курилку. Мишку так и не дождался. В ответ на мои кивки, мол, выйди — надо поговорить, надоел ты уже со своими идиотскими историями, барон Мюнхаузен хренов, он отмахивался и обещал зайти минут через пять. А сам продолжал рассказывать до колик смешную байку сайта, через который продавали человеческие котлеты, человеческие наборы для холодца, пиццу с человечиной, человеческие уши, запеченные в тесте, и так далее.

Время поджимало. Я договорился с Игорьком, что он подъедет сюда к полудню.

Я заглянул в свой кабинет. Накинул на плечи старенькую кожаную, подбитую мехом куртку, а на голову натянул вязаную шапку. Протопал мимо столика вахтера к лифту. Семеныч был зол на меня и притворялся, что внимательно читает газету. Жирный заголовок на титульной странице гласил: «МЯСНОЙ КРИЗИС ОБЯЗАТЕЛЬНО ЗАКОНЧИТСЯ В НОВОМ ГОДУ». Чуть ниже был другой: «МЯСНЫЕ БАНДЫ ГРАБЯТ ФЕРМЕРОВ НА ВОСТОКЕ ОБЛАСТИ». И третий, совсем мелко: «ИЗВЕСТНЫЙ ПРОРИЦАТЕЛЬ ИВАН КОРЕЙКИН ЗАЯВЛЯЕТ, ЧТО ЛЕДЯНУЮ БАШНЮ ПОСТРОИЛ ЯПОНСКИЙ ПРОРОК МЯСАГАВА ИЗ ШАМБАЛЫКА».

— Повернулись на мясе, сволочи, — пробормотал я, садясь в лифт.

У подъезда было слякотно и промозгло; патлатый дворник в оранжевом рабочем жилете и вязаном свитере счищал снег совковой лопатой. Благодаря его усилиям образовалась дорожка, по которой к нашему заведению мог спокойно, без страха заляпаться, пройти человек.

Я глянул, на часы: без пяти двенадцать.

Через минуту в нашу сторону, фырча и размешивая снег, повернул низкий японский фургончик. Витиеватая надпись «Yuki's fish» рубином горела на сером боку. Игорек, как всегда, был пунктуален.

Он притормозил у обочины чуть в стороне от здания Института. Я пошел навстречу, широко улыбаясь: все-таки Игорь — мой лучший друг. Он высунулся из окошка— — рыжая и конопатая веселая физиономия. Крикнул что-то, махнув рукой, — я не расслышал. Тогда он приглушил мотор и крикнул опять:

— Здорово, погорелец!

— Почему вдруг погорелец? — ухмыльнулся я, подходя к игорьковскому фургончику. Мы крепко пожали друг другу руки. Игорек открыл дверцу и спрыгнул на асфальт — легкий на подъем, поджарый; в студенческую бытность, когда мы с ним жили в одной комнате в общаге, я всегда завидовал Игорьку, его наилегчайшему отношению к жизни и всегдашнему задору и прямолинейности.

— Потому что твой Новый год был готов погореть, но я тебя спас, — заявил Игорь, вытирая о брюки цвета хаки выпачканные в мазуте руки. От Игоря несло бензином и вяленой рыбой — тот еще запашок.

Мы вместе обошли машину; Игорек взялся открывать багажник — ключ сточился, не хотел проворачиваться в маленьком висячем замке. Игорек выругался.

— Скрепку бы сюда. Скрепкой я такие замки в два счета открывал. Когда-то.

Потом он спросил, почесывая рыжие свои, до подбородка, бакенбарды:

— Как там с Машкой?

— Шутишь, что ли? Восемь месяцев, как вместе не живем, полгода, как я о ней ничего не слышал!

— Зря, — буркнул Игорек, — девчонка славная, и пара из вас была — самое оно. Дурак ты, Киря.

Мне не нравится, когда меня называют Кирей, но на Игорька обижаться не было сил — как только он не издевался над моим именем! — поэтому я сказал в шутку:

— Сам дурак, — и шутливо же толкнул его в бок. Игорь покачнулся.

— На работе что? Михалыч не тиранит? — спросил он, потирая бок.

Михалычем Игорек звал Наиглавнейшего Шефа; начальник Института приходился дальним родственником Игоревой жене.

— Нормально. Место свое знает. С него не слазит.

Замок наконец поддался. Игорек открыл багажное отделение. Внутри был рефрижератор; оттуда пахнуло колючим холодом и слабым запахом куриной крови. Тесное пространство наполовину было забито крупными тушами недоразвитых цыплят.

— Мясной кризис нам не помеха, — подмигнул мне Игорек. — Выбирай любую дебилку, Кирятор!

Я недолго думая схватил первую попавшуюся курицу и сунул несчастную в приготовленный заранее непрозрачный пакет. Посмотрел на Игорька виновато, спросил как бы невзначай:

— Сколько с меня?

— Тэк-с, — сказал Игорек, — ты мне лучше скажи, Киря: ты работаешь на самый крупный пищевой завод города или я? Ну-ка как на духу!

— Ты, — ухмыльнулся я.

— Вот и не морочь мне голову. Вместе с разводом ты потерял новогоднюю птичью карточку — твоя вина. Проштрафился. А теперь еще собираешься мне платить. И как это называется? Я тебе друг или кто?

Он схватил меня за воротник, прошептал на ухо с мнимой угрозой:

— Бутылку красного поставишь, понял? А главное вот что: никогда больше не сомневайся в нашей дружбе, иначе у меня случится приступ, и я заболею по твоей вине; буду лежать прикованный к постели, словно Спящая красавица, и тогда, чтобы спасти меня, разбудить то есть, тебе, Кирчик, придется поцеловать меня в губы, а это ужасно. Нет, не думай, я — не гомофоб, но даже если я очнусь после приступа психосоматического заболевания, подумай, что останется от нашей дружбы, когда между нами будет стоять поцелуй?

Игорек любит нести ахинею с серьезным видом. За это я его и люблю. Мы захохотали. Потом Игорек поежился и сказал виновато:

— Ты, Кирюш, прости, но мне пора. Начальство голову отвернет. Напрочь. У нас усиление. Мясные банды совсем обнаглели, фермеров шерстят, а те защиты требуют. Продукты отказываются поставлять. Вот и…

— Так плохо? В газетах читал, что передвижение бандформирований под контролем военных и милиции.

— Какой там под контролем. Ладно, потопал я!

— Давай, — кивнул я. — Нет, погоди. Что насчет Нового года? Не подумал еще? Придете? «Голубой огонек», шампанское, пьяные песни в обнимку до самого утра?

Он покачал головой, забираясь в кабину:

— Без вариантов, Кир. Моя суженая настолько сузилась, что хочет дома праздновать. К тому же малой разболелся, так что прости, но и тебя пригласить не сможем; сами в одиночестве новогодничать будем.

— Чего уж там… — пробормотал я.

Стало тоскливо. Пакет с дохлой, искусственно доведенной до полного отупения курицей оттягивал руку ненужным грузом. Перспектива есть птицу-идиотку казалась теперь утонченным издевательством над человеческой природой.

— Да не переживай ты так! Познакомься с девчонкой, соблазни ее жареной курочкой — и порядок! — Игорь подмигнул мне.

М-да…

Я постоял несколько минут у подъезда, провожая взглядом Игорев фургон, покурил, примостившись прямо на перилах, повспоминал, как водится, прошлое.

Вспоминались почему-то не студенческие годы и знакомство с Игорем, а школа.

В одиннадцатом классе я мог лишиться девственности. По тем временам считалось, что запаздываю: мои одноклассники почти все уже успели вкусить «плод любви» и по этому поводу ходили важные и рассказывали байки, приправленные матом и физиологическими подробностями. Травили их, байки эти, в самодельной курилке — школьном туалете.

Может быть, врали, не знаю. Я врать не умел, поэтому выход был один — найти подходящую персону, соблазнить ее, а на следующий день рассказать парням о приключении, важно докуривая бычок и с независимым видом поплевывая в унитаз.

Через неделю идея стала навязчивой, я приставал к девчонкам с предложением встретиться: в кино пойти, то-се. Вскоре они от меня шарахались все как одна. Я впал в отчаяние, но в это время к нам перевели новенькую: раскрашенную косметикой, будто индейскими узорами, толстоногую блондинку, которая разговаривала прокуренным голосом и носила или мини-юбки, или аляповатые, как у проститутки, обтягивающие брюки, расклешенные книзу — по тогдашней моде. Кроме того, Леночка, так звали новенькую, совершенно не признавала лифчик, в чем признавалась вслух, и не только девчонкам. Лифчик, доказывала она, явление крайне вредное и неприятное во всех отношениях; достоинства лифчика, мол, преувеличены крупными корпорациями, которые производят женское нижнее белье. А корпорациям верить нельзя: ни за что и никогда. В них все зло этого мира.

Еще Лена рассказывала, что первый сексуальный опыт приобрела с доберманом, а второй — с немецкой овчаркой. Девчонки, услышав Лену, заметно бледнели и бежали в туалет; я сам едва сдерживал тошноту. Лена закатывала глаза и употребляла такие словечки, о значении которых даже думать можно было только со стыдом.

Парни таращились на Ленку, как на первобытное чудо, а девчонки старались обходить ее стороной и ненавидели новенькую втихомолку. Любви к ней не прибавляло и то, что на уроках Лена частенько царапала кожу на ладони тупым брилеттовским лезвием, царапала не просто так, а рисовала самые разные непотребности, содержание которых было связано либо с эротикой, либо со смертью. Царапала не молча, а нашептывая под нос некие фразы на латыни. Так как Леночка сидела на последней парте, учителя ее бухтения обычно не замечали (или притворялись, что не замечают), а вот соседи все слышали. Одна девчонка, Маришка Светова, даже пересела в конце концов: испугалась сатанинских заморочек новенькой. Слышал, что теперь Светова в церкви прислуживает и даже ночует в сторожке неподалеку, а на стенах вокруг ее кровати — сплошь кресты красного дерева, «Моментом» приклеенные; и с потолка они свисают гирляндами, закрепленные на чугунных цепях; и под жесткой подушкой они, и под матрацем. Представьте принцессу на горошине, которой мешают спать треклятые бобы, а куча крестов, наоборот, помогает.

Впрочем, не думаю, что Ленка была хоть каким-то боком связана с Князем тьмы, скорее всего, просто привлекала внимание.

А самое главное и удивительное, Леночка, по ее же словам, училась в одиннадцатом классе энный год подряд! Представить сложно, как можно остаться на второй год в одиннадцатом классе, но Леночка проворачивала это не раз и не два. Папаша у нее был не самый бедный; может, он постарался, зная репутацию дочки. Пусть, мол, учится в школе, потому что в ином случае ей прямая дорога на панель.

Хотя зачем дочери богатого папаши идти на панель, я представить не мог.

В школе Лена шла на поводу у гормонов. Количество историй в курилке удвоилось, и, судя по глупым восторженным улыбкам одноклассников, на этот раз все как одна были правдивые.

И я решился. Подкатил к Леночке после урока, облокотился о парту, наблюдая, как она подводит черным карандашом пухлые алые губы, покрытые маленькими сексуальными трещинками, и сказал, уставившись в окно:

— Лен, а давай сегодня вечером в кино сходим и оттянемся там не по-детсц-цки, — и замер в тот же миг от беспринципной наглости своей.

— Презерватив не забудь, — ответила Лена, строго взглянув на меня. — Правила пользования резиной знаешь? Если не знаешь, спроси у физрука, он в эротических делах профи, сама убедилась.

Я покраснел как рак и бочком, наступая на ноги одноклассникам, вернулся за парту. В голове царило полное смятение; я, пожалуй, не рад был уже, что пригласил Лену на свидание. Дело в том, что в мыслях я надеялся, что первый раз это дело у меня будет все-таки с любимой девушкой; я даже придумывал, как дело будет происходить и где (впрочем, обычно выходила полнейшая ерунда, потому что, несмотря на обилие телевизионной и книжной информации, я слабо представлял, что именно надо делать). А тут такое!

Мир рушился на глазах.

Я проклинал себя самыми последними словами, а на уроке математики перепутал интегрирование с дифференцированием, за что учитель не поставил мне пару, а предложил выйти освежиться. Он не понимал, что происходит с его лучшим учеником.

После занятий я попросил одноклассника Петьку Дарова помочь мне. Петька слыл самым просвещенным в этих делах.

— Че те надо? — поинтересовался вечно веселый разгильдяй Даров.

— Понимаешь, такое дело… надо в аптеку заглянуть.

— Зачем? — уныло поинтересовался Петька, разглядывая проходящих мимо девчонок: я чувствовал в его глазах сформировавшееся желание ущипнуть одну из них за попку.

— Надо. — Я замялся. — Понимаешь, я с Ленкой сегодня встречаюсь…

— Презики приказала взять? — понимающе кивнул Петька и перешел на шепот: — Добро пожаловать в наш клуб, мистер тринадцатый!

Мне стало тошно. Чтобы успокоиться, я представил, как хватаю Петьку руками за шею и душу, а у него вылезают глаза из глазниц.

Петька хлопнул меня по плечу и сказал:

— Ты не переживай, Полев. Телка Ленка что надо, сразу возьмет все в свои руки. Ты понимаешь? По-настоящему все . И не только в руки, скажу по секрету. Главное, не сопротивляйся, и все будет хоккей.

— Ы, — промямлил я в ответ.

Вечером мы с Ленкой пошли в кино. Уселись на свои места. Через минуту она полезла целоваться; я некоторое время сопротивлялся — наперекор советам извращенца Дарова; потом, после второй или третьей бутылки пива, сдался. Целовалась Ленка с упоением, долго, страстно, словно хотела высосать мою бессмертную душу или хотя бы проглотить язык — сатанистка проклятая.

После первого поцелуя прошло минут пять, и я не успел еще толком обтереть заслюнявленные губы, а она полезла целоваться опять.

Я почувствовал себя погано, потому что вспомнил вдруг, что жалкий месяц назад любил Машеньку Карпову, вспомнил и наш первый робкий поцелуй, ее грустные глаза, всепрощающие и святые. Девчонка она была застенчивая и в этом перещеголяла даже меня. Нет, что и говорить, с Карповой было очень тяжело. На Машином фронте перемен не ожидалось, и тогда, чтобы спасти честь, мне пришлось перейти в активное наступление на иные территории.

«Похоже, я совсем свихнулся со своей манией. Девственность, что в ней такого плохого?» — вот что я думал во время третьего поцелуя. Поцелуй был особенно горячим: Лена страстно кусала мой язык, а если я его прятал — страстно посасывала губы и страстно впивалась в мою шею. Было больно. Пахло ванилью. Лена положила руку мне на колено, провела длинным угольно-черным ногтем по штанине, и тогда я не выдержал, резко отстранился от нее и прошептал, глядя в угольно-черные глаза потенциальной любовницы:

— Лен, сколько тебе лет? Ну типа если не секрет.

— Ты разве не знаешь, малыш? У женщин такое не спрашивают! — хрипло ответила она, крепко сжимая мою коленку, впиваясь хищными ногтями в вельвет. На кисти ее ярче проступили бордовые царапины, сливающиеся в слово «mortesex».

— Что за зверь — мортесекс?

Коленке стало больнее. Лена не ответила. Было шумно: в кино главный герой спасал героиню, которую похитили бородатые негодяи, и часто стрелял.

Приходилось говорить громче. Хорошо, фильм оказался так себе, народу в зале было мало, и мы никому не мешали.

— Нет, правда интересно. Ну насчет возраста. Как ни крути, ты на школьницу не похожа, а с другой стороны, вроде неглупая, на уроках, бывает, отвечаешь впопад… просто странно, как ты умудряешься оставаться на второй год уже столько раз? И еще интересно, именно поэтому, сколько же тебе лет?

— Ты из тех, кто ведет с проститутками задушевные беседы? Может, блин, наставишь меня на путь истинный? Проповедь, мать твою, прочитаешь?

Я поперхнулся и закашлялся, выплевывая на пол кусочки попкорна. Вызвано это было тем, что я вовсе не считал Лену проституткой.

Одноклассница сочувственно похлопала меня по спине, а потом ее ладонь сползла вниз, к заднице.

— Ты — не проститутка.

— Если ты имеешь в виду, что я не беру деньги за услуги, тогда ты прав.

Весь разговор, вся ситуация были жутко неправильными, и я сказал:

— Но почему?

Она пожала плечами, откинула назад растрепавшиеся волосы:

— Мне нравится так жить. Какие проблемы?

Для нее это не являлось проблемой, а для меня — да. Я тут же посчитал себя ужасной дрянью и по отношению к Маше, и по отношению к Ленке. Мне стало жутко плохо, поэтому я спросил опять, чтобы уцепиться хоть за какую-то мысль:

— Так сколько тебе лет?

Она молчала, загадочно улыбаясь.

А потом в нарисованных глазах мелькнуло что-то живое, настоящее и в то же время запредельное и чужое. Я будто заглянул в черную дыру. Не знаю, как объяснить то, что случилось, но я вдруг сказал, не задумываясь:

— Тебе семнадцать исполнилось неделю назад.

Улыбка ее увяла быстро, словно сорванный тюльпан на солнце. Леночка отвернулась к экрану и убрала руку с моей задницы; сложила руки на коленях и сжала их в кулаки.

— Почему? — спросил я. — Зачем ты всем наврала? Ты ведь не оставалась на второй год, правильно? Ты просто выглядишь немного старше своих лет… И наверняка была паинькой в той школе… откуда перешла к нам, верно? Тогда зачем?

Она заплакала, и я понял, что люди не любят, когда угадывают их возраст. Я даже не удивился тому, что так точно угадал; что вообще угадал. Сил не было удивляться, потратил все силы на театрально-пафосную речь.

Я утешал Лену до конца сеанса. Конечно, лучше было бы уйти, и я потянул уже Леночку за собой, но она пожалела денег, которые я потратил на билеты, и мы остались. Лена плакала весь сеанс, а слезы смывали краску, превращая нарисованные глаза в обычные, живые.

После сеанса мы вышли на темную улицу, и Лена потянула меня куда-то в сторону, через дворы, через кусты сирени и малины. Район я знал плохо и изрядно удивился, когда, миновав покосившуюся стал инку, мы по выщербленной каменной лестнице спустились к кладбищенскому забору. Здесь было тихо; над головами, перепрыгивая с ветки на ветку, пели сонные птички, загадочно шуршала трава под ногами, да коты приглушенно орали вдалеке, занимаясь аморальными кошачьими делами.

— Что мы тут делаем? — спросил я.

— Мне здесь нравится, — застенчиво призналась Лена. — Тут так тихо и хорошо, а еще за забором очень много моих родственников; гораздо больше, чем дома.

— Ы?

— За этим забором лежат дядя, бабушка, дедушка, двое прабабушек по папиной линии, прадедушка по маминой, троюродный брат Федя и двоюродная тетя Гортензия, которая умерла от рака…

Лена потянула меня к маленькой железной калитке в заборе; толкнула ее. За калиткой виднелись оградки, кресты и надгробия, которые днем выглядят вполне невинно, но сейчас они вовсе не казались такими, потому что светила полная луна и колыхалась серая, а в свете луны — седая, кладбищенская трава. Хищные руки Ленки тянули за собой, а я упирался, со страхом вглядываясь во тьму, и бормотал под нос.

— Лена, я вспомнил… — бормотал я. — Мне надо быть сегодня дома пораньше…

Мой голос вспугнул зверюшку в кустах сирени за одной из оградок, и я вздрогнул, потому что, наверное, то был упырь, пожирающий гнилую мертвячью плоть, или сатанист, пожирающий гнилую мертвячью плоть, или бешеная собака, пожирающая гнилую мертвячью плоть; а может, там прятался маньяк, готовый в любой момент кинуться на нас с ножом и прирезать, а плоть нашу, ставшую гнилой и мертвячьей, съесть.

Лена остановилась и оглянулась на меня; лицо ее было в тени, и непонятно было, о чем она думает.

— Ты уверен? Я бы показала тебе могилы всех моих мертвых родных. Сейчас полная луна, и при такой луне их будет прекрасно видно. Я буду обнимать тебя и расскажу о каждом из моих мертвых родных.

— Конечно, очень интересно поглядеть на могилы твоих мертвых родных, Лена, но давай лучше в следующий раз?

Она пожала плечами:

— Ну хорошо.

Возвращались мы тем же путем.

Я проводил Ленку до самого ее дома — новомодной пятнадцатиэтажки. У своего подъезда, освещенного единственной лампочкой без плафона, она остановилась и прошептала, помявшись:

— Дома никого нет, отец по делам улетел в Берлин, но я не буду тебя приглашать. Извини, но так будет лучше. Не думай, Кирилл, не потому я тебя не приглашаю, что ты мне не нравишься, совсем наоборот. Я не приглашаю тебя, потому что ты особенный, ты такой особенный, что даже на кладбище со мной почти пошел!

— Все в порядке, — сказал я. — Пока, Лена. — И не сдвинулся с места, потому что были недосказаны нужные слова, вот только я никак не мог сообразить, какие именно.

— Пока, — сказала Лена и тоже не ушла.

— Да, пока… — подтвердил я, ковыряя ботинком асфальт.

— Вот именно, пока… — шепнула Лена.

— В смысле до завтра… да.

— Завтра, ага…

— Завтра мы, конечно, увидимся, угу.

— Совершенно верно.

— Так пока же!

— До встречи!

Она стояла у подъезда и мяла платок в черных разводах от слез и туши, кусала губы, на которых размазалась помада, и говорила так тихо, что мне приходилось напрягаться, чтобы услышать ее:

— Кир, а хочешь, я буду твоей девушкой? Только твоей и больше ничьей и даже на кладбище не буду заставлять тебя ходить и сама перестану — хочешь? Я научусь вышивать крестиком, и стану как обычная девчонка, и помирюсь с дурами-одноклассницами, и перестану поклоняться дьяволу и наводить порчу на учительницу географии — хочешь? Я стану прилежной женой, а потом, когда-нибудь, матерью — хочешь?

Я молчал минуту или около того, обдумывал долгий и «умный» ответ, но испугался отчего-то, улыбнулся и помотал головой:

— Извини. — Обернулся, собираясь уйти, мечтая спрятаться от искушения, не желая возвращаться, но она удержала меня за руку и вложила в ладонь мятый бумажный листок, от которого пахло ее духами.

— Моя визитка. Позвони, если передумаешь.

Я очень хотел сказать «хорошо», потому что после случая в кино, после ее слез, я ощутил влюбленность и захотел встречаться с ней. Я хотел, чтобы Лена исправилась и это стало бы целиком и полностью моей заслугой, но потом представил, как будет, если парни узнают, что я встречаюсь со школьной подстилкой, и поспешно выкинул мысль из головы.

Ленка проучилась у нас до конца четверти, а с нового года перевелась в другую школу. Может, вернулась в старую, точно не знаю. Ее листок я бережно хранил в блокноте и иногда доставал, чтобы понюхать духи, напоминающие запахом ваниль, но так и не позвонил, а потом перестал и доставать, потому что запах выветрился.

Сволочной Даров смотрел на меня после того вечера с ехидством. Наверное, догадывался, что случилось. Я все чаще и чаще душил его в своих мыслях, а иногда толкал под машину, но осторожно, так, чтобы меня никто не заподозрил.

На выпускной вечер кто-то из одноклассников притащил вырезку из газеты, на пятой странице которой оказалось черно-белое фото улыбчивой Ленки и заметка о попытке самоубийства. Девчонка выпрыгнула из окна четвертого этажа; выжила, но осталась инвалидом на всю жизнь. По крайней мере, так писали. Еще сообщали, что перед этим Лена успела загнать в вену немалую дозу морфия и проглотить кучу таблеток. Одноклассники гоготали, вспоминая приятные вечера, проведенные с Леночкой в ее квартире на ее роскошной кровати, смаковали интимные подробности и хвастались, кто сумел больше — цифры у всех выходили астрономические.

Я слушал их долго и внимательно, а потом не выдержал, растолкал и дал в глаз главному рассказчику, Петьке Дарову. Даров кинулся на меня с кулаками, а я повалил его на пол, но придушить, как в мечтах, не успел, потому что нас разняли. Меня друзья Петьки в воспитательных целях уронили на пол и пару раз случайно наступили на спину, отчего хрустел, прогибаясь, позвоночник.

Потом, избитый, я сидел в самом углу банкетного зала в гордом одиночестве, потягивал шампанское из фужера и угрюмо поглядывал на танцующие пары. Выпускной бал близился к концу, диджей ставил только медленные танцы, и я смотрел, как пьяные парни обнимают и неумело ведут окосевших от алкоголя одноклассниц, и я кривился, потому что воняло потом и противными терпкими духами. А может быть, все было не так. Может быть, было радостно и грустно оттого, что школьные годы позади, но в ту секунду я злился на Дарова и его друзей, и бал виделся в черном свете.

Ко мне подсела Машенька Карпова.

Она аккуратно оправила нарядное синее с блестками платье, пальчиками провела по завитым волосам и потупилась. В груди у меня потеплело, но все равно я злился, а она прошептала, ковыряя тонким пальчиком липкую от пролитого шампанского столешницу:

— Кир, ты как?

Я вспоминал ботинок проклятого Дарова у собственной физиономии, поэтому ответил невпопад:

— Маша, выйдешь за меня замуж?

— Я думала, ты до сих пор любишь эту… Лену, — ответила на полном серьезе Маша, а потом, спохватившись, густо покраснела, опустила глаза и скромно улыбнулась.

Я поперхнулся. Оказывается, про нас с Леной гуляли сплетни; быть может, сама Ленка рассказала девчонкам что-то, разозленная моим отказом?

— Нет, — ответил я.

— Да, — сказала Маша.

— Что «да»?

— А что «нет»?

Издеваешься? — буркнул я.

— Выйду. — Маша посмотрела на меня серьезно, с такой необычной, «взрослой» серьезностью, которую я в ней до сих пор не замечал, а теперь заметил и, немало удивленный этим фактом и в восторге от новой взрослой Машеньки, сказал:

— Ты родилась восьмого апреля, правильно?

— Восьмого, да. Запомнил? — Маша обрадовалась. Я хотел сказать ей правду, что у меня появилась особая способность, но вместо этого пробормотал:

— Нет. Просто у тебя в глазах живет апрельская весна.

Фраза вышла глупая, как и сама ситуация, но Маша обрадовалась еще больше. Она подсела ко мне и обняла, уткнувшись носом в мое плечо, а я гладил ее завитые волосы и шептал:

— Маша, для тебя ведь главное не секс, не походы на кладбище, а чистая и непорочная любовь, правда?

— Чего?

— Я сказал, что люблю тебя.

Воспоминания закончились, и в голове, выветренные парами никотина, исчезли последние мысли, поэтому я, вздохнув, вернулся к работе.

Курицу положил у бухгалтеров в портативный холодильник. Начальница счетоводов рассеянно кивнула в ответ на просьбу посторожить птицу и ничего не сказала, потому что бухгалтеры сводили годовой баланс и им было не до меня.

В кабинет я вернулся одновременно с Мишкой, который как раз вышел из курилки и, жизнерадостно выписывая кренделя, прогуливался по коридору.

— В чем дело, Кирюха? — весело поинтересовался Шутов, хлопая меня по плечу.

Я пропустил его в комнату, а сам зашел следом и зачем-то запер дверь на ключ. Сказал не оборачиваясь:

— Погляди на монитор.

— А что там?

— Ты погляди.

— Зачем?

— Мать твою, Шутов, ты можешь не задавать идиотские вопросы, а просто посмотреть?

Я оказался прав: для кого-то сегодняшний день оказался на порядок хуже моего.

Мишка долго не хотел верить, но все равно продолжал разглядывать фотографию дочери на экране, касался монитора и быстро убирал руку, словно вместо монитора у меня была змея.

— Лерка? — прошептал Шутов, и лицо его стало серым, а волосы будто в один миг поседели.

— Я не хотел говорить тебе, — сказал я тихо. — Сначала подумал, что обознался; но ведь это она, правда? И день рождения у нее семнадцатого июля, верно?

— Шестнадцатого, — севшим голосом поправил Миша.

— Валерия, его шестнадцатилетняя дочь, обнаженная — снимок был из категории «любительский домашний», — улыбалась с монитора. За спиной у нее стояла старая пружинная кровать с древним — в двух местах пружины торчали наружу — матрацем. Кирпичную стену за кроватью украшали ковер с вышитыми красными и коричневыми цветами и глянцевые плакаты с порномоделями.

— Невозможно, — мямлил Мишка. Спесь сошла с него, и улыбка тоже куда-то девалась.

— Я могу и стереть данные по сайту, что сохранились в базе данных, — проникновенно обещал я. — Но надо сделать так, чтобы Лера больше никогда не выставляла свои фотографии… и убрала эти… она не просто твоя дочь, ей нет шестнадцати!

Миша провел ладонью по сенсору, щелкнул по страничке, закрывая ее, и сказал тихо, но с угрозой — впрочем, я его понимал и совсем не обижался: