Мой нежный ангел

– Я тебе не верю! – громко сказал он, остановившись в дверях. – Это все неправда. Неправда! – И, повернувшись, он бросился вверх по лестнице.

Лиз нашла Джеми в его спальне. Он сидел в углу комнаты на полу и, прикрыв голову руками, горько и беззвучно плакал – только плечи его тряслись да слезы стекали по щекам и капали на джинсы, оставляя на ткани темные пятнышки. Он как будто хотел спрятаться, укрыться от обрушившегося на него горя, от несправедливости и ужаса того, что случилось с ними со всеми. Он не отозвался, когда Лиз позвала его по имени. Ей пришлось взять его на руки. Сев с ним на кровать, она начала укачивать Джеми, как маленького, и понемногу он расслабился и стал всхлипывать все громче и громче, как и положено ребенку его возраста.

Лиз, чье сердце разрывалось от горя и жалости, тоже плакала.

– Мне очень жаль, что так случилось, – вымолвила она наконец. – Знаешь, Джеми, твой папа очень тебя любил…

– Я хочу, чтобы папа вернулся! – выкрикнул Джеми в перерыве между рыданиями, а Лиз все укачивала, все баюкала его.

– Я тоже хочу, мой маленький! – Еще никогда она не испытывала подобной муки. Она не знала, как, чем можно утешить детей. Скорее всего это было просто невозможно.

– А он вернется?

– Нет, милый. Папа не вернется. Он ушел.

– Насовсем?

Она кивнула, не в силах выговорить это страшное слово вслух. Еще несколько минут она держала Джеми на коленях, потом бережно ссадила на пол и, встав, взяла за руку.

– Идем к остальным.

Джеми послушно пошел за ней вниз, где Питер и девочки все еще рыдали, обняв друг друга. Кэрол и Джин были с ними. В глазах их тоже блестели слезы. В гостиной царило траурное настроение, а нарядная елка и вскрытые пакеты с подарками выглядели неуместными и оскорбительными. Казалось невероятным, что каких-нибудь два часа назад они все вместе радовались наступлению праздника, завтракали, шутили и смеялись, а теперь Джек ушел от них навсегда. Это просто не укладывалось в голове, и Лиз подумала, что не представляет совсем, абсолютно не представляет, что ей теперь делать.

Да нет, конечно, она должна была делать то, что должна – собирать по кусочкам, по крошечкам, по крупинкам вдребезги разбитую жизнь. Другой вопрос, хватит ли у нее на это сил.

В конце концов она велела детям идти в кухню и сама пошла с ними. Там Лиз чуть было не разрыдалась снова, увидев, что на столе все еще стоит чашка Джека и лежит его салфетка. К счастью, Кэрол все отлично поняла и быстро убрала их. Лиз налила детям по стакану воды. Затем она отправила их с Кэрол наверх, чтобы обсудить с Джин все необходимые приготовления. Нужно было связаться с похоронным бюро, известить друзей, коллег и бывших клиентов, вызвать из Чикаго родителей Джека и позвонить его брату в Вашингтон. Также следовало сообщить о случившемся матери Лиз в Коннектикут и дяде в Нью-Джерси. Кроме этого, Лиз предстояло решить, кремировать тело или хоронить, сколько машин заказывать для гостей и так далее и так далее… Ей еще никогда не приходилось сталкиваться с подобными вопросами, и сейчас Лиз едва не стало дурно, но она пересилила себя. Кто, как не она, сможет определить, какой выбрать гроб, какой дать некролог в газеты, откуда вызвать священника? Теперь все это – и еще многое другое – лежало только на ее плечах. Ей не оставалось ничего иного, как нести эту ношу. Джек ушел. Она и дети остались одни.

Глава 3

До позднего вечера Лиз была как в тумане. Джин кому-то звонила, приходили и уходили какие-то люди, мелькали незнакомые лица, откуда-то появились венки и корзины живых цветов, зеркала и люстры оказались занавешены черным газом, но ее внимание ни на чем не задерживалось надолго. Боль, которую испытывала Лиз, была такой сильной, что рядом с ней меркло все. Она больше не плакала, ужас происшедшего охватил ее с такой силой, что казалось – еще немного, и она не выдержит и закричит.

Единственной мыслью, которая снова и снова возвращалась к ней и воспринималась как что-то реальное, была мысль о детях. Что будет с ними? Как они переживут все это? Сумеют ли примириться с потерей? Их бледные лица вставали перед мысленным взором Лиз как наяву. Она знала, что выражение растерянности и горя на них было отражением ее собственных чувств. Они ничем не заслужили такой муки, но беда все же случилась, и Лиз была бессильна облегчить их страдания. Полная беспомощность, невозможность помочь тем, кого она любила больше всего на свете, – это было едва ли не самое страшное в их нынешнем положении. Их корабль разбился в щепки. Теперь все они оказались по горло в ледяной воде, в бушующих волнах, от которых негде было укрыться, некуда было спастись. Быть может, они сумели бы выплыть, но горе парализовало их, и никто не испытывал желания плыть, бороться, жить дальше.

За полтора часа Джин успела обзвонить всех родственников, знакомых и коллег, включая Викторию Уотермен – ближайшую подругу Лиз, которая жила в Сан-Франциско. Виктория тоже была адвокатом, но пять лет назад оставила практику, чтобы сидеть со своими тремя детьми.

История ее была необычной. После многих лет бездетного брака Виктория наконец решилась на искусственное оплодотворение. Ей повезло: в конце концов она родила тройню и так этому радовалась, что без колебаний бросила работу ради тихой семейной жизни с мужем и детьми. Узнав о смерти Джека, она тут же приехала. Ее лицо было единственным, которое Лиз узнала и запомнила. Все остальные – соседи, живущие неподалеку друзья, служащие похоронного бюро и коллеги – казались Лиз бесформенными, расплывчатыми тенями. Слова сочувствия, которые они произносили, звучали для нее просто как невнятный, раздражающий шум.

Только приезд Виктории вызвал у Лиз относительно живую реакцию. Подруга появилась с небольшой сумкой через плечо, в которой лежали туалетные принадлежности и смена белья. Ее муж в ближайшую неделю был относительно свободен; он взял на себя заботу о детях. Виктория намеревалась пожить у Лиз некоторое время. Как только Лиз увидела подругу, она снова расплакалась и уже не могла остановиться. Виктория не меньше часа просидела с ней в спальне, стараясь утешить или хотя бы разбудить в Лиз желание жить дальше.

Кроме этого, Виктория мало что могла сказать или сделать. Никакие слова не способны были притупить боль потери, поэтому она только молча гладила Лиз по плечу или говорила с ней о детях. Лиз несколько раз порывалась объяснить ей, как все произошло, и Виктории каждый раз приходилось переводить разговор на другое.

Потом они немного поплакали вместе. Когда Лиз затихла, Виктория отвела ее в ванную комнату. Лиз все еще была в больничном халате, и подруга сама раздела ее и поставила под горячий душ. Она надеялась, что это поможет Лиз расслабиться, но ничего не изменилось. Правда, Лиз больше не плакала, однако она по-прежнему не в силах была обратиться к реальности, снова и снова воспроизводя в памяти события сегодняшнего утра.

Единственное, что находило отклик в ее душе, это дети. Лиз испытывала постоянное инстинктивное желание сходить к ним, чтобы убедиться – с ними все в порядке и они не покинут ее так же неожиданно, как Джек. Она знала, что Кэрол сидит с Джеми и девочками и что Питер ненадолго поехал к Джессике, однако подспудное беспокойство не оставляло ее. Как ни старалась Виктория уговорить ее прилечь, Лиз не соглашалась.

Она знала, что все равно не заснет. Слова «похороны», «погребение», которые она слышала постоянно на протяжении последних нескольких часов и которые уже начинала ненавидеть, гремели у нее в ушах, словно барабаны, нет – словно трубы, возвещающие о конце света. В них был заключен весь ужас того, что с ними произошло. Похороны… Это означало костюм и обувь для Джека, гроб, поминальную службу, траурный зал, прощание с телом. «Разве можно прощаться с телом?» – думала Лиз, чувствуя, как внутри ее набирает силу невысказанный протест. Все, кто придет на похороны, будут прощаться с Джеком, а не с телом! Но с другой стороны, разве сможет она сказать «прощай» человеку, которого любила?..

В конце концов Лиз решила, что гроб должен быть закрытым. Пусть те, кто придет на поминальную службу, прощаются с тем Джеком, которого они знали, – веселым, общительным, любящим, внимательным, а не с холодным, безжизненным, чужим телом в новеньком несмятом костюме! Лиз не хотела, чтобы кто-то видел его таким, в особенности – дети. Пусть они запомнят отца живым. Может быть, тогда их чувство потери будет не таким острым. Ведь если не видел человека в гробу, со временем начинает казаться, что он не умер, а просто уехал куда-то очень далеко.

Потом она подумала о том, что в это самое время родные и близкие Аманды Паркер тоже страдают и тоже не могут смириться с происшедшим. А ее детям еще тяжелее – ведь они видели, как их собственный отец застрелил Аманду, застрелил их маму! К счастью, у Аманды была сестра. Лиз уже знала, что она решила взять сирот к себе, но думать еще и о чужих детях сейчас ей было не под силу. Единственное, что она сумела сделать, это попросила Джин послать родственникам Аманды цветы и записку со словами соболезнования. Кроме того, Лиз собиралась позвонить матери Аманды, но, когда именно она сможет это сделать, Лиз сказать не могла. Сейчас она могла только сочувствовать ей на расстоянии.

Брат Джека прилетел из Вашингтона той же ночью. На следующий день утром приехали из Чикаго его родители, и они все вместе отправились в зал, снятый Джин для гражданской панихиды. Выбор гроба был для Лиз непосильной задачей, поэтому этим пришлось заниматься Джин и брату Джека. Лиз, опиравшаяся на руку Виктории Уотермен, только кивнула, когда ее подвели к массивному полированному гробу красного дерева, с бронзовыми ручками и обивкой из белого бархата внутри. Весь процесс неожиданно напомнил ей покупку нового автомобиля. Она едва не рассмеялась, но готовый сорваться с ее губ смех внезапно перешел в истерические рыдания, которые она уже не могла остановить.

И это тоже был тревожный симптом. Потеря контроля над собой, невозможность сдерживаться, управлять своими мыслями и чувствами повергали Лиз в еще большее отчаяние. Она была словно подхвачена могучей, внезапно налетевшей сзади волной, которая выбила почву из-под ног и теперь несет и несет ее в открытое море, откуда уже никогда не удастся вернуться на безопасный, надежный берег. Уже не раз Лиз спрашивала себя, наступит ли когда-нибудь такое время, когда она снова будет нормальным человеком? Снова сможет смеяться, читать газеты или смотреть телевизор, и сама себе отвечала – нет. Особенно тяжело ей было смотреть на наряженную рождественскую елку, которая все еще торчала посреди гостиной то ли немым укором, то ли призраком прошлой, счастливой и беззаботной жизни.

Когда настало время ужинать, за столом собралось почти полтора десятка человек. Виктория, Кэрол, Джин, брат Джека Джеймс, в честь которого был назван Джеми, его родители, брат Лиз Джон, с которым, впрочем, она никогда не была особенно близка, девушка Питера Джессика, приехавший из Лос-Анджелеса бывший одноклассник Джека и дети с трудом разместились в их небольшой гостиной, но это было еще не все. То и дело звонил дверной звонок, люди приходили и уходили, а в коридоре появлялись новые букеты и корзины живых цветов. Кухонный стол ломился от пирогов, ветчины, цыплят и другой еды, принесенной соседями и друзьями, так что, когда Лиз случайно зашла туда, у нее сложилось впечатление, что о гибели Джека узнал весь мир. К счастью, пока удавалось сдерживать репортеров. Но в вечерних газетах уже появились статьи, посвященные происшествию. В шестичасовых «Новостях» даже показали небольшой репортаж с места убийства.

После ужина дети снова поднялись к себе. Взрослые остались за столом, чтобы еще раз обсудить детали предстоящих похорон, и тут снова раздался звонок в дверь. Приехала Хелен, мать Лиз. Стоило ей увидеть дочь, как она зарыдала в голос.

– О, Лиз, боже мой! Ты ужасно выглядишь!

– Я знаю, мама. Я… – Лиз не договорила. Она просто не знала, что сказать матери. Их отношения даже в детстве не были особенно теплыми и доверительными, а в последние годы присутствие матери зачастую стесняло Лиз. Во всяком случае, ей было гораздо удобнее разговаривать с Хелен по телефону, чем встретившись лицом к лицу. Пока был жив Джек, он служил своего рода буфером между ними, и Лиз гораздо спокойнее воспринимала все, что говорила или делала ее мать, но она так и не простила ей неприязни к Джеми. С самого начала Хелен считала, что с их стороны было глупостью заводить пятого ребенка; даже четверо, заявила она, слишком много, но пятеро – это уже просто смешно!

Кэрол предложила ей ужин, но Хелен сказала, что поела в самолете. Она согласилась на чашечку кофе и, подсев к столу, спросила Лиз:

– Ну и что ты собираешься делать дальше?

Хелен, как всегда, смотрела в самый корень проблемы. Для всех без исключения сегодняшний день был очень тяжелым, поэтому никто из собравшихся за столом не заглядывал в будущее дальше завтрашнего дня и тем более старался не задавать никаких вопросов, которые могли бы расстроить Лиз или хотя бы напомнить ей о ее теперешнем положении. Но Хелен была чужда сантиментов. Она всегда говорила то, что думала, и не боялась зайти на запретную территорию. Остановить ее удавалось только Джеку, да и то не всегда. Поэтому она продолжала как ни в чем не бывало:

– Знаешь, дорогая, дом придется продать. Он слишком велик, одна ты с ним не справишься. И практику тоже придется оставить: адвокатура – мужской бизнес, а без него ты никто!

По большому счету, Лиз была с ней согласна. Она и сама боялась, что без Джека она не справится ни с хозяйством, которое требовало достаточно много денег, ни с практикой, которая держалась на их с Джеком совместных усилиях. Да что там говорить – сейчас она не могла представить себе, как будет жить без Джека, однако резкость и прямота материнских слов вызвали в ее душе возмущение и протест. Мать не постеснялась вытащить на свет божий ее ужас и боль и, что называется, ткнуть носом в проблемы, которые требовали постепенного и деликатного решения.

Точно такая же ситуация возникла и девять лет назад, когда родился Джеми и стало известно, что он не совсем здоров. Тогда Хелен напрямик сказала дочери: «Ты в своем уме? Уж не собираешься ли ты оставить его у себя – этого урода? Подумай, какая это будет травма для остальных детей!» Тогда Лиз едва не вышвырнула ее из дома. Шаткий мир был сохранен лишь благодаря своевременному вмешательству Джека. Этот случай, однако, ничему Хелен не научил. Она по-прежнему продолжала озвучивать самые потаенные мысли и глубинные страхи окружающих. «Глас божий» – шутливо называл ее Джек. Впрочем, он никогда не забывал напомнить Лиз, что мать не может заставить ее сделать что-то, чего она делать не хочет. Теперь Джека не было, и Лиз невольно задумалась: вдруг Хелен права? Сможет ли она справиться одна? Не придется ли и в самом деле перебираться в другой дом и закрывать практику?

– На данный момент главная наша задача – это пережить понедельник, – с неожиданной твердостью перебила Хелен Виктория. (На понедельник были назначены похороны, а прощание должно было пройти в выходные.) – Только об этом надо думать сейчас.

Похороны были целью, на которой Лиз сосредоточила все свои усилия; они были своего рода границей, чертой, перейдя которую она должна была начинать строить новую жизнь, как бы трудно ей ни было. И все, кто приехал к Лиз сегодня, очень старались помочь ей продержаться эти несколько дней.

Увы, несмотря на их искреннее участие и сочувствие, Лиз не испытывала почти никакого облегчения. Правда, к вечеру усталость взяла свое. Боль несколько притупилась, однако в мыслях Лиз постоянно возвращалась к тому кошмару, которым обернулось для нее Рождество. Для нее и для детей. Лиз знала, что они никогда не забудут этот год и никогда, даже став взрослыми, не смогут спокойно слушать рождественские гимны или смотреть на украшенную блестками и мишурой рождественскую елку. Они не смогут даже развернуть рождественский подарок, чтобы не вспомнить, что случилось с отцом и как тяжело было каждому из них.

Виктория легонько тронула ее за плечо.

– Может быть, ты пойдешь ляжешь? – негромко предложила она.

Виктория Уотермен была невысокой хрупкой темноволосой женщиной с темно-карими глазами и чувственным ртом, но в ее голосе часто звучали стальные нотки, которые ясно показывали: с ней лучше не спорить. Она действительно была наделена сильным характером, благодаря которому в свое время сумела стать успешным адвокатом. Сейчас ее сила ока-залась очень кстати. Пока Виктория еще работала, Лиз часто шутила, что она-де способна нагнать страху и на присяжных, и на судью. Если Лиз при этом и преувеличивала, то лишь самую малость. Ее подруга специализировалась на случаях нанесения личного вреда, и ей много раз удавалось выиграть для своих подзащитных солидную компенсацию. Но, подумав об этом, Лиз сразу вспомнила Джека, Аманду и все, что произошло накануне. Когда она поднималась наверх, по щекам ее снова текли слезы.

Виктории Лиз сказала, чтобы она отправила Питера спать в комнату Джеми. В его спальне должна была лечь Хелен; Джеймс, брат Джека, мог лечь в кабинете, а брат Лиз – на диване в гостиной. Родители Джека остановились в отеле, что было очень кстати, поскольку в доме больше не было свободного места. Джин предстояло ночевать на раскладушке в комнате Кэрол, а Викторию Лиз попросила лечь с ней в их с Джеком спальне. Все эти люди были маленькой армией добровольцев, готовых сражаться за нее. Лиз чуть ли не впервые за весь день подумала о них с благодарностью и теплотой. Куда бы она ни заглянула, повсюду были ее друзья или родственники. Проходя по коридору, она видела, что Питер и Джессика разговаривают о чем-то в комнате одной из девочек, а Джеми сидит на коленях у Мег. Они были относительно спокойны – по крайней мере, никто из них не плакал, – и Лиз позволила Виктории отвести себя в спальню. Там она как подкошенная рухнула на кровать и лежала, неподвижно глядя в потолок.

– Что, если моя мать права, Вик? – спросила она наконец. – Что, если мне придется продать дом и закрыть нашу с Джеком фирму?

– Что, если русские объявят нам войну и разбомбят твой дом?! – фыркнула в ответ Виктория. – Ничего смешного – это вполне может случиться. Так вот, я хотела бы знать: ты начнешь собирать вещи немедленно или все-таки немного подождешь? Если паковать вещи сейчас, твои костюмы и платья непременно помнутся. Если ждать, когда на твой дом сбросят бомбу, то тогда от них вообще ничего не останется. Что ты предпочтешь, Лиз? Сейчас или потом? – Она улыбалась, и Лиз тоже рассмеялась – рассмеялась впервые за весь день, если не считать истерического хихиканья перед только что купленным гробом.

– Я вот что думаю, – добавила Виктория, – твоя мать действительно затронула важную проблему, однако сейчас решение тебе пока не по зубам, так что и волноваться по этому поводу совершенно незачем. Возможно, все утрясется само собой и в будущем ты с этим вообще не столкнешься. А если столкнешься, что ж… тогда и будешь решать. Что касается вашей с Джеком практики, то… Если перевести слова Хелен на нормальный человеческий язык, то она сказала тебе примерно следующее: она считает, что ты – скверный адвокат. Ленивый, неумелый, неопытный – такой, который не способен справиться ни с одним мало-мальски серьезным делом без посторонней помощи. Если ты с ней согласна, то тебе, безусловно, лучше из бизнеса уйти. Но на твоем месте я бы не торопилась. Джек несколько раз говорил при мне, что на самом деле ты, как адвокат, даже посильнее, чем он. Я точно знаю – он при этом нисколько не преувеличивал. Если хочешь знать, я придерживаюсь того же мнения. Согласись, я в этом разбираюсь. При всем моем уважении к способностям Джека, он иногда бывал поверхностен и не умел так глубоко вникать во все психологические тонкости и аспекты дела, как ты…

Говоря это, Виктория нисколько не кривила душой… Помимо блестящего знания законов и богатой практики, Лиз умела разбираться в людях и была наделена своего рода шестым чувством – своеобразной интуицией, которая часто помогала ей развернуть на сто восемьдесят градусов самое запутанное, самое сложное дело, казавшееся заведомо проигрышным. Недостаток же агрессивности с лихвой компенсировался опытом и вниманием к деталям, чего Джеку иногда недоставало.

– Джек просто шутил… – сказала Лиз и почувствовала, как слезы снова подступили к глазам. Одной мысли о том, что Джека нет, было достаточно, чтобы нарушить ее хрупкое душевное равновесие. И никакие доводы разума и здравого смысла на нее не действовали. Лиз хотела, чтобы он был тут – и точка! В то, что он уже никогда не вернется, она не верила. Как же это может быть, если только вчера они с ним лежали в этой самой постели, если здесь они занимались любовью…

При воспоминании об их последней, полной нежности и страсти ночи слезы хлынули из ее глаз потоком. Как же все-таки страшно терять любимого человека! Как это страшно – никогда больше не видеть его, не касаться его тела, не чувствовать на коже его нежных прикосновений! Боже, зачем Джек ушел? Зачем оставил ее? Без него ее жизнь кончена, и Лиз была уверена, что никогда больше не сможет полюбить.

– Ты разбираешься в прецедентном праве лучше, чем все адвокаты, которых я знаю, – сказала Виктория, снова пытаясь отвлечь Лиз от ее горя. Она отлично понимала, о чем думает Лиз; ее мысли так ясно читались на лице и в глазах, что не имело никакого значения, говорила она что-то или молчала. – Просто манера Джека вести себя в суде была более эффектной. Мы оба больше работали на публику, и зачастую наше представление приносило успех. Но если разобраться как следует, ни Джек, ни я тебе и в подметки не годимся… – Виктория осеклась. Было очень трудно не упоминать о Джеке в каждом предложении. Ведь сейчас Виктория говорила об их жизни, общей жизни Джека и Лиз.

– Все равно Джек был отличным адвокатом, – упрямо сказала Лиз. – Только это его не спасло! Ведь буквально вчера утром я говорила ему, что Филипп Паркер может окончательно озлобиться, если мы загоним его в угол. Я была почти уверена в этом. Я только не знала, что этот подонок убьет и Аманду, и Джека тоже!..

Лиз снова залилась слезами, и Виктория села рядом на кровать и гладила ее по волосам до тех пор, пока приступ не прошел. Стоило, однако, затихнуть рыданиям, как в дверях спальни появилась Хелен.

– Как она? – Мать Лиз смотрела только на Викторию, словно ее дочь была без сознания или потеряла дар речи и не могла участвовать в разговоре. Впрочем, до некоторой степени так оно и было. Лиз, во всяком случае, казалось, что душа ее, отделившись от тела, наблюдает за происходящим в мире живых откуда-то с потолка.

– Я в порядке, мам. Все нормально, – тоскливо произнесла она. Ничего менее тривиального Лиз придумать не могла. Впрочем, вопрос, который задала ей мать, тоже не отличался оригинальностью. При других обстоятельствах Лиз предпочла бы, пожалуй, промолчать, но сейчас поступить так значило бы признать, что мать права, что ей не под силу справиться с ситуацией и что, следовательно, дом придется продать, а практику закрыть.

– Выглядишь ты не лучшим образом, – с упреком заявила Хелен, словно Лиз дурно подготовилась к важному экзамену. – Завтра тебе необходимо выглядеть пристойно, так что будь добра вымыть и уложить волосы. И не забудь воспользоваться косметикой, а то у тебя черные круги под глазами.

«Завтра я умру, поэтому мне наплевать», – хотела ответить Лиз, но промолчала. Ей и без того было слишком худо, чтобы еще ссориться с матерью. Семейные дрязги – этого им только недоставало! Нет, худой мир лучше доброй ссоры, рассудила она, к тому же детям было полезно увидеться со своими родственниками – с ее матерью, с братом, с родителями Джека и с его братом, который все-таки прилетел, хотя прежде они практически не поддерживали друг с другом никаких отношений. Пусть знают о поддержке семьи.

Хелен ушла, а Лиз и Виктория долго лежали вместе в одной кровати, разговаривая о Джеке и обо всем, что случилось. Вряд ли кто-нибудь из них сумел бы когда-нибудь забыть этот кошмар. За сегодняшний вечер Лиз разговаривала по телефону с несколькими людьми, которые говорили, что она никогда не сможет оправиться от этого внезапного и жестокого удара и что самое лучшее в ее положении – это как можно скорее вернуться к работе. Другие тоже советовали что-то в этом роде, но были более оптимистичны. Жизнь не кончена, говорили они. Главное, не замыкаться в себе, а идти в мир и жить нормальной жизнью, как живут все люди. Быть может, какое-то время спустя она снова сумеет выйти замуж и быть счастливой, добавляли самые смелые, но для Лиз это звучало почти как кощунство. Выйти замуж? Быть счастливой? И это после всего, что случилось? Да как они смеют говорить ей подобные вещи? Продать дом, переехать в город, купить собаку, завести любовника, прогнать любовника и завести другого, кремировать Джека, а пепел развеять над заливом, не пускать детей на похороны, обязательно взять детей на похороны – у каждого, с кем она разговаривала, был наготове один или несколько бесплатных советов. Лиз утомилась даже просто выслушивать их, не говоря уже о том, чтобы вникать в суть, спорить, возмущаться. Она знала только, что Джек ушел и она осталась один на один со своей болью. Все остальное не имело значения.

Всю эту ночь Лиз и Виктория проговорили и заснули только в пять утра. А в шесть в спальню пробрался Джеми и забрался к ним в кровать.

– А где папа? – сонно спросил он, устраиваясь рядом с матерью, и Лиз почувствовала, как вздрагивает его худенькое тельце. Неужели он забыл, задумалась она. Нет, вряд ли. Просто смерть отца нанесла ему такую глубокую психологическую травму, что подсознание мальчика самопроизвольно подавляет память об этом событии.

– Папа умер, Джеми. Один плохой дядя застрелил его.

– Я знаю, – неожиданно согласился Джеми и глубоко вздохнул. – Я хотел спросить – где он сейчас. – Он замолчал, и в его молчании угадывался упрек. «Как ты могла подумать, что я забыл?» – словно хотел он сказать, и Лиз грустно улыбнулась в полутьме.

– Сейчас он в зале для прощания. Мы поедем туда завтра. Но на самом деле папа давно на небесах, с богом. – Во всяком случае, она думала, что это так, и надеялась, что все, во что она всегда верила, – правда. Лиз надеялась, что Джек счастлив в том месте, куда он попал после смерти, и что когда-нибудь, когда она тоже умрет, они снова встретятся, – но это была только надежда. На самом деле Лиз все еще слишком хотела вернуть Джека, чтобы поверить в его смерть полностью и окончательно.

– А как он может быть сразу в двух местах?

– Папина душа – то есть все, что мы знали и любили в нем, – находится на небесах и в наших сердцах тоже. На земле осталось только его тело. Ну, знаешь, когда спишь, твое тело остается в кроватке, а сам ты путешествуешь где хочешь… – К горлу Лиз снова подкатил комок, и она не смогла продолжать, но Джеми, похоже, был удовлетворен.

– А когда я снова увижу его? – задал он следующий вопрос.

– Когда мы все отправимся на небо, милый. Но этого придется ждать довольно долго. Сначала надо вырасти, и не просто вырасти, а стать очень, очень старым…

– А почему плохой дядя застрелил папу?

– Потому что он очень рассердился, дорогой. Так рассердился, что сошел с ума. Кроме папы, он застрелил еще одну женщину, а потом убил себя, так что не волнуйся – он не явится сюда, чтобы причинить нам зло. – Последние слова Лиз добавила на всякий случай. Ей показалось, что Джеми думал именно об этом.

– А почему этот дядя так разозлился? Разве папа сделал ему что-нибудь плохое?

Ответить на этот вопрос было непросто, и Лиз ненадолго задумалась.

– Он разозлился потому, что наш папа действительно сделал ему одну вещь… – Она еще немного подумала, прежде чем продолжить. Как объяснить Джеми, что такое алчность, равнодушие, жестокость, – ведь за свои девять с небольшим лет он еще никогда не сталкивался ни с чем подобным? – Одним словом, – сказала она решительно, – папа пригрозил посадить его в тюрьму, потому что этот дядя плохо обращался со своей женой и со своими детками. Он не хотел давать им деньги на еду, и папа попросил судью, чтобы его либо отправили в тюрьму, либо заставили заплатить как положено.

– И он застрелил папу, чтобы не платить деньги?

– Вроде того.

– А судью он застрелил?

– Нет.

Джеми кивнул и надолго замолчал, обдумывая услышанное. Прошло сколько-то времени, он слегка расслабился, и Лиз крепче прижала его к себе. От всего, что у нее когда-то было, у Лиз остались только дети. О них она и должна была сейчас думать.

Но сказать это было гораздо проще, чем сделать. Наступивший день оказался гораздо более тяжелым, чем она ожидала. С самого утра вся семья отправилась в траурный зал. Дети разрыдались, как только увидели гроб, стоявший на небольшом мраморном постаменте. Рядом с гробом и на его крышке лежали живые цветы. Лиз хотела, чтобы это были белые розы, и теперь в воздухе плыл их тяжелый, густой запах, от которого у нее закружилась голова.

Довольно долгое время все молчали; в зале раздавались только приглушенные всхлипывания и рыдания. Потом Виктория и Джеймс увели детей; некоторое время спустя вышли и остальные родственники, и Лиз осталась один на один с закрытым гробом, в котором лежал человек, которого она любила на протяжении почти двух десятков лет.

– Как это могло случиться? – прошептала она, опускаясь рядом с гробом на колени. – Как мне жить без тебя?..

Она стояла на коленях на толстом ковре, положив руку на прохладное полированное дерево, и слезы текли по ее щекам. Лиз было невыносимо тяжело – намного тяжелее, чем она могла себе представить, чем она могла выдержать. Но теперь у нее не было другого выхода. Она должна была вынести все если не ради себя, то хотя бы ради их с Джеком детей.

Кто-то тронул ее за плечо. Это была Виктория, которая пришла за ней, и Лиз поняла, что стоит здесь уже довольно долго. Кивнув подруге, она с трудом поднялась на ноги и вышла наружу, где ее дожидались остальные. Они собирались зайти куда-нибудь, чтобы перекусить. Лиз тоже поехала с ними, но есть ей не хотелось. С отрешенным спокойствием она наблюдала за тем, как Питер поддразнивал сестер, стараясь хоть немного развлечь, и даже выдавила из себя улыбку, когда дети в конце концов стряхнули с себя мрачное оцепенение и разговорились. И все же Лиз не могла не заметить, что за прошедшую ночь все пятеро – включая Джеми – как-то вдруг повзрослели. Во всяком случае, они старались держаться, старались быть сильными, чтобы не быть обузой для остальных.