Михаил зачерпнул ладонью и хлебнул воды из знакомой криницы, потом направился по усыпанной известковым щебнем дорожке вверх по склону к хутору, уже слышному криками петухов и лаем собак.
      Хутор открывался не сразу. Сначала на фоне неба, словно резцом гравера, прорезались темные безлистные кроны могучих деревьев, окутанные дымком из труб, потом печные трубы и шиферные крыши. Наконец открылась панорама хутора, свободно разместившегося на юго-западном склоне холма, подошву которого с севера подрезала Змеиная балка.
      На возвышенности Михаил сверился с планировкой хутора и безошибочно нашел дом покойной Алевтины.
      Он открыл калитку. Первое, что он увидел – сиротливую пустоту собачьей будки. Вошел в сени и постучал.
      – Да! Входите! – послышалось за дверью.
      Мария с отрешенным лицом сидела у чадящей печи в верхней одежде.
      – Холод собачий! – встретила она вошедшего Михаила глубоким вздохом после первых же слов. – Только затопила. Садитесь здесь.
      Она указала на широкую лавку вдоль стенки печи, облицованной изразцами.
      – Кстати, о собаке… – хотел спросить Михаил, но Мария его перебила и глубоко вздохнула.
      – Отравили собаку.
      – Когда и кто?
      – Месяца два назад. Бабушка кого-то подозревала, но мне не говорила, – последовал очередной вздох.
      Михаил не удержался от вопроса по поводу вздохов, хоть все и так было понятно – она потеряла родного человека…
      – Что так? Есть проблемы?
      – Настроение плохое. Не рада, что все это затеяла.
      – Мы еще ничего не начинали…
      – А меня уже гнетет предчувствие неприятностей…
      – Заниматься расследованием преступления всегда неприятно. Открывается столько низости, подлости, трусости… Можно перечислять долго человеческие недостатки, но главное зло – равнодушие, которое порождает безнаказанность. Впрочем, лучше, чем сказал Бруно Ясенский по этому поводу, я сказать не могу.
      – Пожалуй, что так.
      – Давайте все же выполним свой долг перед Алевтиной Петровной.
      Мария молча кивнула, преодолевая с трудом свои грустные думы.
      – Нужно для начала просмотреть ее личные бумаги, письма… Возможно, там есть какие-нибудь зацепки.
      – Писем она не писала. – Мария тяжело поднялась и вышла в другую комнату. Возвратилась она почти сразу с деревянным сундучком, размером в почтовую посылку.
      – Здесь все. Еще ничего не разбирала. Есть еще книги на полке…
      – Книги пока не нужны. Хотя интересно, что она в последнее время читала…
      – Ничего, кроме библии.
      – Она была верующая?
      – Трудно сказать. Она была в партии, уже на пенсии перестала ходить на партсобрания. Исключили за неуплату взносов. Знаю еще, что к библии она относилась как к историческому роману. Однажды сетовала, что не читала библию раньше…
      Михаил открыл сундучок. Сундучок оказался полным бумаг, сваленных без всякого порядка.
      – Здесь на день работы! Так я не успею опросить соседей.
      – Чем могу помочь? – спросила Мария.
      – Нужно бы разложить по типам документов и хронологии… Лучше всего здесь, на столе.
      – Когда вы собираетесь назад?
      – Где-то в половине четвертого. А что?
      – Нужно еще что-нибудь приготовить, чтобы вас накормить.
      – Ничего не нужно. У меня с собой бутерброды. Разве что чай… От чая не откажусь.
      – Чай – это очень просто. У бабушки…, здесь есть электрический самовар.
      – Вот и хорошо. Успеете разобраться с бумагами…
      – Вы с кого начнете допрос?
      – Опрос?! С одиноких женщин. Мужчин оставлю на конец.
      – Начните с бабки Елизаветы. Они дружили и, потом, она очень болт…, короче, разговорчивая. Еще Катерина. Если заведется, то не остановишь.
      Бабка Елизавета, такая аккуратная, неторопливая сидела на низкой скамеечке и сортировала фасоль.
      Михаила она усадила на старый, но еще крепкий стул с гнутыми спинкой и ножками из тех послевоенных, которые называли почему-то венскими. Она говорила, изредка поднимая свое когда-то красивое лицо с ярко-голубыми молодыми глазами.
      – И откуда берется этот долгоносик. Поточил усю фасолю, и на посадку не наберу. Еще пахать… Восени нагнала самогону, так нашлось кому выпить. Трактористам нечем было платить… Жалко Алевтину. Тепер и телевизор не к кому пойти смотреть. Бубыри не пустят и много их, а до Катерины не хочу, лаються они дюже…
      – Елизавета Федоровна! Когда вы последний раз видели Алевтину Петровну в день ее смерти. – Михаил избегал пока слова “убийство”.
      – Вот и я говорю, жалко Алевтину. Так, живет человек, и сразу нет человека…
      – Вы ее видели в ту субботу?
      – Как же. Лавка приезжала. Алевтина хлеба купила, консерву и водку. Спрашиваю, гостей ждешь. Уже есть, говорит. Я ничего не купила. Хлеб як глина, лучше паляницу спеку. Мука у меня в этом годе…
      – В котором часу это было?
      – Може десять, може больше. Мои часы сичас – солнышко. Оно иде спать и я, оно проснется и я. А як у гори, то обед…
      – Кто у нее был в гостях?
      – Сын был. И еще хахаль Марии. Алевтина казала жених. Я так думаю, жених, як засватал. А так – хахаль. Они городские так думают, шо им сичас усе можно. Алевтина жалилась, пропадет Мария у городе без присмотру. Одна у большой квартире…
      – Вы знаете, когда ушли гости от Алевтины Петровны?
      – Вскорости и ушли. Зразу хлопец этот. Высокий такой, ладный. Потом Семен. Жалко Семена, як потерянный. Скрутила новая жена як сноп жита.
      – Что было потом?
      – Крутилась коло печки. А тут темнеть стало. Пополдничала и пошла к Алевтине телевизор глядеть. А ее нету. Хата закрытая. Собаку ей отравили. Подумала, чи в город подалась до Марии. А воно он як! – Елизавета краем своего ситцевого платка вытерла набежавшую слезу. Такой знакомый жест!
      – У нее были здесь на хуторе враги?
      – У самотней жинки усе враги. Бубырь межу запахал. Катерина грозила окна побить…
      – За что?
      – Гоняла с Петькой от лавки у своих ворот. И Фекле жалилась на них… Фекла того Петьку и на порог не пускала. Из тюрьмы пришел, там наркоматом сделался.
      – Наркоманом?!
      – Може наркоманом. Мы люды тэмни. Увесь мак на хутори обобрал, не дал выстыгнуть. А молодший Гонтарь грозил трактором переехать. Алевтина его инакше, як дезетиром не кликала. Строгой была жинкой. С Пантелейном такое учинила. Правда, давненько то было. После войны.
      – Расскажите все же, пожалуйста!
      – Стал до нее Пантелеймон подъезжать. Одна сына растила, молодая и гарная. Он проходу не давал, а у самого уже трое деток было. Якось смеркло и Пантелеймон у двор до нее забрался, про любов заговорив, цилувать полиз, – Елизавета окончательно перешла на украинский язык. – Алевтина и каже, шо тоже устояты нэ може. Знимайте каже штаны. Вин зняв и сподне, а вона хвать их и майнула на вулыцю, та кынула одежу у колодязь. Пантелеймон у одний рубашки став видром доставать. А вона пишла до Фэклы и каже: “Дядько Пантелеймон у колодязь упав”. Як побачив Пантелеймон, шо Фэкла бижыть и вправду у колодязь по бичовки спустився. Одяг там штаны и крычить: “Люды добри, допоможить”. Сталы Фэкла з Алевтиной його пиднимать, бичовка и порвалась. Пантелеймон шувбурсь знову у воду. Поки нашли цэпок, та поклыкалы сусидив, може пивгодины пройшло. Добрэ Пантелеймон од любови прохладывся. Каже, шо тоди свий рэвматызм надыбав. З палкой ходэ.
      – Чем же эта история закончилась?
      – Ворогами вони сталы на все життя. Вин хворив и все ее клял. Може сичас угамовался.

Глава 3. Марьяна и дачник Вовк

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.