- Везде?... Ну, вы даете... Есть живое и неживое. А везде, значит, нигде. - Он возмутился - какой-то мальчишка! - Читайте Шредингера из древних, и последнее у Штейна. А потом подумал: заманчиво, конечно, размазать все наши сложности полеты, сны, провалы, проблески - по всему, якобы живому, миру... - Полуправда слаще истины... - любил в таких случаях повторять Аркадий, дерзко смеясь при этом. - У нас не полуправда, а частичка истины... бесконечной, - обычно отвечал ему Марк, сначала с ожесточением, его почему-то задевали насмешки над вечными ценностями, а потом беззлобно: понял старика безвредный, запутавшийся в трех соснах смутьян. - Унылая картина, кусочек бесконечного пирога... - не уставал веселиться старик, и с притворным раскаянием признавался: - Опять это я... люблю, видите ли, болтать экспромтом на малоизвестные мне темки. 22 Шли они шли, и, как в сказке, набрели на склад, набитый реактивами. Первым очнулся Леня, развязал рюкзак. Сначала хапали без разбора, потом стали привередничать - не хочу английского, хочу японского... Часам к трем набили сумки, рюкзаки, вокруг поясов обмотали импортные шланги - и ушли. Двигались в полной тишине, потом Марк, привыкший к институтским шумам, услышал перекаты, напоминающие далекий гром. Он тут же сообразил, что это. Не в первый раз... Они залегли в стенном шкафу с частой решеткой на двери, замолкли, ждут. Грохот приближается, становится невыносимым, будто реактивный лайнер взмывает в небо... Наконец, появились фигуры - четверо в натянутых на лица чулках катят на тележке серебристый обтекаемый корпус. Люди промчались, скрылись за поворотом. - Бригада, - внушительно сказал Леня, - угоняют приборы. - Нечестно, вскипел молодой идеалист, - отнимают! - У кого много, пусть поделится, - высказал Леня нашу заветную мечту. 23 - Все есть, а быстрей не движемся, - жалуется Марк Аркадию. - Вам сейчас дороже всего догадка, скачок, - соглашается старик, это и называется парением в истинном смысле?.. Как же, знаю, бывает, ждешь, ждешь, напрягаешься, аж голова тупеет - и ничего! А иногда оно само... Эх, знать бы, какой орган напрягать, или железу, как спать, что есть... Как эту машинку запустить? Но лучше об этом не надо, сглазим. Они вышли пройтись перед сумраком. На полянах у реки клубы тумана, зеленый цвет стал тоньше, богаче желтыми оттенками. - Опять осень, - удивляется Марк. И вспомнил - когда-то к нему залетел желтый лист, еще и крыши не было... Сколько зим с тех пор проехалось по этому бугру?.. - У вас, как и у меня, со временем нелады, - смеется Аркадий, опять все лучшее - завтра?.. Аркадий подобрал палку, идет, опираясь. Марк с удивлением видит сдал старик... Действительно, сколько же времени прошло?.. - У меня складывается впечатление, - сипит Аркадий, преодолевая проклятую одышку, - что мы случайные свидетели. Природа сама по себе, мы - с корабля на бал. И я, в тупом непонимании, близок уже к примирению, готов смотреть, молчать... Темнело, тяжелый пар заполнил пространство под обрывом, карабкался наверх, хватаясь лохматыми щупальцами за корявые корни... Они прошли еще немного по узкой тропинке, петлявшей в седой траве, две крошечные фигурки на фоне огромного неба. - Я думаю, причина отверженности в нас самих, - продолжает старик, чувства в одну сторону, мысли в другую... Оттого страдаем, боимся, ждем помощи извне... - Когда-нибудь будет единое решение, полное, научное, молекулярное, включая подсознание и личные тонкости, - считает Марк. - Боюсь, вы впадаете в крайность... - со вздохом отвечает Аркадий.
      Вдруг стало теплей, потемнело, воздух затрепетал, послышалось странное клокотание - над ними возникла стая птиц. Где-то они сидели, клевали, дожидались, и теперь по неясному, но сильному влечению, снялись и стали парить, плавно поворачивая то в одну сторону, то в другую... Этот звук... он напомнил Марку майскую аллею у моря, давным-давно... У далеких пушек суетились черные фигурки, наконец, в уши ударял первый тугой хлопок, и еще, еще... Мелкие вспышки звука набегали одна за другой, сливались в такое же трепетание воздуха, как это - от многих тысяч крыл... И тот же сумрак, и серая вода... Удивительно, как я здесь оказался, и почему? - пришел ему в голову тривиальный и неистребимый вопрос, который задают себе люди в юности, а потом устают спрашивать. Ведь утомительно все время задавать вопросы, на которые нет ответа. - Ты так и не вырос, - упрекнул он себя, - наука тебя не исправила.
      - Тут мне один все говорит - сдайся, поверь, и сразу станет легко... - с легким смешком говорит Аркадий. - Трусливый выход. Примириться с непониманием?.. - Марк пожимает плечами. Этого он не мог допустить. Он, скрепя сердце, вынужден признать, что в мире останется нечто, недоступное его разуму... но исключительно из-за нехватки времени! - Вы уверены, наука будущим людям жизнь построит? - спрашивает Аркадий. - Не в комфорте дело, а будут ли они жить в мире, где она царит? Обеими ногами, прочно... или всегда наполовину в тени?.. - Я против тени! - гордо отвечает юноша. - Завидую вам. А я запутался окончательно... Вы не забыли про сегодняшний ужин? - Я чаю немного достал, правда, грузинского... но мы кинем побольше, и отлично заварится. - Марк смущен, совсем забыл: Аркадий давно пригласил его на этот ужин. 24 - Что за дата, Аркадий Львович? - Пятьдесят лет в строю, вокруг да около науки. Были сухари, круто посоленные кубики. Аркадий без соли никуда, даром, что почки ни к черту. И еще удивительный оказался на столе продукт - селедочное масло, божественное на вкус - тонкое, как ни разглядывай, ни кусочка! - У них машинка такая, - Аркадий все знает. - Гомогенизатор, - уточняет молодой специалист, - мне бы... наш не берет ни черта. - Вы всегда о науке, черствый мальчик. - А вы о чем - и все ночами? - Мои ночи - тайна... от управдома, и этой - пожарной безопасности.
      - Безопасность только государственная страшна. А я вовсе не черствый, просто времени нет. - Знаю, знаю, вы завороженный. А безопасность любая страшна, поверьте старику. Подшучивая друг над другом, они к столу. Он накрыт прозрачной скатеркой с кружевами, синтетической, Аркадий раскошелился. Посредине бутыль темно-зеленого стекла, вычурной формы. - Импорт? - Наш напиток, разбавленный раствор. Я же говорил - в подвале друзья. Простой фитиль, и все дела. Перегнал, конечно, сахара туда, мяты... Это что, сюда смотрите - вот! - Паштет! - ахнул Марк, - неужели гусиный? - Ну, не совсем... Куриная печенка. Зато с салом. Шкварки помните, с прошлого года? Аромат! Гомогенизировал вручную. Аркадий сиял - на столе было: картошечка дымилась, аппетитная, крупная, сало тонкими ломтиками, пусть желтоватыми, но тоже чертовски привлекательными, свекла с килечкой-подростком на гребне аккуратно вылепленной волны, сыр-брынза ломтиками... Были вилки, два ножа, рюмка для гостя и стакан для хозяина. Выпили, замерли, следя внутренним оком за медленным сползанием ликера под ложечку, где якобы прячется душа, молча поели, ценя продукт и потраченное время. Марк сказал: - Вы умеете, Аркадий, устраивать праздники, завидую вам. Я вспомнил, сегодня у меня тоже дата - отбоярился от военкома. Какие были сво-о-лочи, фантастические, как злорадно хватали, с презрением - вот твоя наука, вот тебе! - Главное - не вовлекаться, - Аркадий снова твердой рукой налил, выпили и уже всерьез налегли на паштет и прочее. Марк вспомнил походы к тетке по праздникам, гусиный паштетик, рыбу-фиш, шарики из теста, с орехами, в меду... Аркадий стал готовиться к чаю. - Теперь пирог. Это была без хитростей шарлотка, любимица холостяков и плохих хозяек, а, между прочим, получше многих тортов - ни капли жира, только мука, сахар да два яйца! - И яблоки, коне-е-чно... Помните, собирали? - Аркадий тогда захватил сеточку, кстати - яблоня попалась большая, недавно брошена.
      - Вот и пригодились яблочки. И яиц не жалел, видит Бог... - он подмигнул Марку, - если он нас видит, то радуется: мы лучшие из его коллекции грешников - честные атеисты.
      Глава пятая 1 Настало время семинаров - сплошной чередой. Стало модным составлять планы, программы, объединяться по интересам, говорить друг другу комплименты, гонять чаи... Пошли слухи, что дадут много денег миллиардов пять или шесть... Составляли списки, кому что надо, по минимуму, по максимуму, на наши деньги, на чужие... Каждый выдумывал, что мог, и даже дрались за место в списке. Марк много ходил. У него появились помощники, он с утра дает им задание и бежит на очередную сходку. Его по-разному встречали - то как лазутчика могущественного Штейна, то как возможного союзника, то просто как нелепую фигуру с причудами, а с некоторыми он даже подружился. Встретился с Макарычем, легендарной личностью, тот исследовал все, что не видно ни глазом ни самыми хитроумными приборами - все невидное было в сфере его постоянной заботы. К примеру, он развертывал теорию домовых, и все факты необнаружения считал подтверждающими существование. Тихий старичок, похожий на классика Мичурина. Из видимых существ он много сил отдал тараканам, древним обитателям земли. У него тихо, пыльно, никакой, конечно, техники, на семинарах он поил крепким чаем с сухарями, а сахара не признавал. - Что вы думаете о главном споре? - спросил его как-то Марк. Главным, как известно, был вопрос о местонахождении источника Жизненной Силы - то ли в особом центре управления, то ли внутри самой жизни. Но и сторонники внешней силы не были едины: кто твердил о космических пришельцах с излучателями жизни подмышкой, все у нас ими распланировано как школьное расписание, кто учил про всепроникающие излучения, поля, истекающие из черных дыр, некоторые тяготели к сказкам - рисовался им добрый дедушка, сияющий сын и примкнувший к ним некто в образе голубя... Был Шульц, верующий в единый источник огня и света, неразделимый, бесструктурный; он рассматривал человечество как театр теней на фоне того света, входил с ним в мистическую связь через сосредоточение и магические формулы, прикрывая свою веру фиговым листком логики и разума... Далее шли такие, как Ипполит - великое множество развязных, настырных и циничных, сочетающих искусство внушения с ловкостью рук... Макарыч пожевал губами, выплюнул седой волос и сказал: - Жизни не надо управления ниоткуда, все происходит само собой. - Он анархист, у него все случайно, это же бред! - горячился Марк перед Аркадием. - Отчего же, я думаю - он прав, - усмехнулся Аркадий. -Возьмите мою жизнь: меня б не арестовали, задержись я минут на пятнадцать. - Макарыч забавный, - смеялся Штейн, - садится и пишет, избегая всего, что видно глазами и приборами. Придумал себе миров десять со своей логикой. Он чистый математик. - А все ли невидимое существует? - спросил Марк у Макарыча. - Ведь если любая мысль существует в невидимом мире, то не слишком ли он населен?.. - Что вы... - удивился старичок, - не более, чем этот. Даже пустоват. Законченных мыслей в сущности так мало! 2 У Бориса с Маратом чинная скука, хотя готовились они тщательно, варганили настоечку, лимонную, благо растение на окне приносило десяток крошечных плодиков за сезон; по количеству плодов строилась программа, гости запланированы, окружены вниманием... Сначала главный теоретик - о числе, не останавливаясь на первых знаках, считалось, что все в курсе; обсуждали два-три последних, причем всегда оставалось неясным, существует ли число в полном виде в невидимом для нас состоянии или же возникает по мере ученых усилий, растет, как кристалл из насыщенного раствора. Эта неопределенность придавала особый вкус дискуссии: каждый мог думать, что решает судьбу мира - туда ему или сюда. Тихо названивает колокольчик в сухой Борисовой руке, теоретик напоминает Марку преподавателя анатомии, который славился точностью определений. Он говорил - "растет, развивается, разрушает - это рак" - и все было ясно. - Что вы думаете об основной идее? - спросил Марк у Бориса в первый вечер. - Сначала было число, - звучит логичный ответ, - значит, в нем Жизненная Сила. Марат у прибора, что-то подкручивает, мигают лампочки, шипит сжатый воздух, клубится парами жидкий, скрипят приводные ремни, величественно разворачивается огромная хрустальная призма... - Опять без кожуха... - недовольно скрипит Борис. Марат отмахивается -"успеется", он прильнул к окуляру, просматривает весь горизонт, облегченно откидывается - "ничего нового..." - А что за источник, рентген? - Ну, рентген... 3 Как-то, возвращаясь с одного из семинаров в отдаленном крыле здания, Марк решил спрямить путь и скоро оказался в тупике - перед ним свежая цементная нашлепка. Сбоку дверь, он стучится, открывают. На пороге щеголеватый мужчина лет шестидесяти, лицо смуглое, тонкое, с большим горбатым носом. Комната без окон, два диванчика, потертый коврик, цветной телевизор в углу, и пульт на стене, с разноцветными лампочками. Пожарная защита, старик - пожарник. - Вы отклонились, здесь ремонтные работы. Но возвращаться не надо, он показывает на дверь в глубине помещения, - по запасному выходу, и направо. И вроде бы все, но возникает взаимный интерес. Оказывается, старик философ. После долгих перипетий Глеб пристроил в теплом месте. - Что такое ум?.. Способность различать, разделять похожее... Вот тебе раз, тоскливо подумал Марк. Ему не хотелось определений, формул, афоризмов, он устал от них. Когда-то только этим и занимался - размышлял о жизни, о смерти, любви, сознании, уме, предназначении человека, ненавистной ему случайности... в наивной вере, что можно, переставляя слова, что-то решить. Нет и нет! Теперь он, человек науки, сразу хочет знать - "что вы имеете в виду? Что за словами и понятиями?.." На этом разговор чаще всего кончается, ведь мало кто знает, что имеет в виду... Но теперь перед ним не сверстник, которого легко поставить на место, а старик - волнуется чего-то, переживает... - Не скажите, - промямлил юноша, - важно и умение видеть в разном общее, значит, наоборот - объединять... Попался! Зачем, зачем он это сказал! Старик тут же вцепился в него, сверля глазами, ядовитым и каверзным тоном задавая вопросы. Марк нехотя отвечает, где-то запинается... Ага! тот ему новый вопрос, не слушая ответа, ждет запинки, и снова спрашивает, словно обличает. Спор отчаянно блуждает, все больше удаляясь от начала - промелькнула религия, пробежались по основам мироздания, захватили философов древности с их заблуждениями, снизошли до прозы, поспешно удалились на вершины морали и этики, обличили православие, похвалили католицизм, грязью облили еврейский фанатизм, и дальше, дальше... Марк чувствует, что уже противен сам себе, но остановиться не может, подгоняемый ураганными вопросами и всем желчным и зловещим видом старого спорщика... Наконец, он каким-то чудом выкрутился, прополз на брюхе, сдался под хохот торжествующего схоласта, и, кое-как улыбнувшись, нырнул в заднюю дверь. 4 Пусть придет в себя, а мы немного отвлечемся. Отдышавшись, старик, его звали Яков, усмирил сердце валидолом. Вялость и равнодушие давно заменяли ему истинный мир. Время от времени, как сегодня, он пришпоривал себя, понукал, стыдил за худосочность, стегал, как старую клячу... И все напрасно! Любовь, интерес и любопытство обладают свойством сворачиваться в клубок, замыкаться, терять силу, как только чувствуют принуждение или даже упорное внимание. Когда-то он был сторонником активного проникновения философии в жизнь для разумных преобразований, гордость за разум освещала его породистое лицо. Сын коммерсанта из Прибалтики, он учился философии в стране философов, в Германии, потом вернулся домой, преподавал какое-то современное учение, призывающее к практической пользе... И вдруг жизнь перестает подчиняться разумной философии. Она и раньше-то не очень подчинялась, но при желании можно было отыскать логическую нить... или не обращать внимания на эти отклонения практики от теории. А теперь разум решительно отвергнут, немцы на пороге маленькой страны, он должен выбирать. Бежать от бывших друзей? Неужто за несколько лет могло взбеситься могучее племя поэтов и мудрецов?.. А слухи носятся один зловещей другого, евреев, говорят, не щадят... Он решает остаться, пренебречь, выразить свое недоверие безумию и злу. Провожает друзей на пароход, последний... И тут словно кто-то дергает его за полу и отчетливо говорит на ухо - "иди..." И он, как был, даже без чемоданчика, садится на корабль и плывет, впервые в жизни подчинившись не разуму, а неясному голосу. Корабль бомбят, он идет ко дну, и наш философ оказывается в ноябрьском море, тонет, поскольку не умеет плавать... И тут снова ему голос - приглашает ухватиться за кусок дерева, случайно проплывающий мимо. И он держится, плавает в ледяной воде. Всего двадцать минут. За эти двадцать его философия перевернулась, затонула. С тех пор любые рассуждения о жизни казались ему лживыми, бесполезными заклинаниями бешеных сил, которые правят миром. Он оставил философию, и, поскольку ничего другого не умел, то долго бедствовал, пока не прибился к тихому берегу. Жизнь его с тех пор перестала зависеть от идей, он потерял живое чувство по отношению к разуму, ходам логики, всему, чем раньше восхищался; осталась привычка к слову. Самая важная часть его существа оказалась сметена, стерта в те проклятые минуты, когда он болтался по волнам, ожидая катера, которого могло и не быть. Проще говоря, он потерял интерес, а вместо него приобрел - тошноту. Все остальные чувства, кроме забытых им, он сохранил и даже упрочил, особенно самые простые, и остался, несомненно, нормальным человеком: ведь куда ни глянь, мы видим разнообразные примеры бесчувствия, отчего же бесчувствие по отношению к мысли должно казаться особенным? Каждый раз, бросаясь в спор, изображая страсть, он надеялся, что интерес вернется... Нет! Более того, такие попытки ему не сходили даром: презирая себя, он жевал пресные слова, и много дней после этого не мог избавиться от вкуса рвоты во рту... Потом забывалось, и язык, память, навыки снова подводили его - хотелось попробовать еще разик, не пробудят ли знакомые слова в нем прежние чувства?.. Хватит! Он подошел к зеркалу, разинул рот и долго изучал длинный пожелтевший клык, который торчал из нижней челюсти угрожающим островом; жизнь еле теплилась в нем, но все же он защищал вход в полость. Яков подумал - и решительно схватив зуб двумя пальцами, жестоко потряс его. Зуб хрястнул, покачнулся, и, сделав еще одно отчаянное усилие, бывший философ вывернул полумертвый обломок. Промыл рот ледяной водой, со стоном утерся - и удовлетворенно вздохнул: теперь он должен будет молчать. Он был щеголем и стыдился признаков увядания. 5 И продолжение этой истории исчезает в боковом коридоре. Марк тем временем спешит на новый семинар, к Альбине. Из ее подземелий, цехов и складов вылезают на свет ладные крепкие мужички, вяжут галстуки, напяливают модные пиджачки - и на сборище. В научные баталии не ввязываются, но в случае необходимости плотно заглушают оратора ножищами - топот, пыль столбом и паркет пузырями. Здесь пламенела романтика, говорить надо было с искрами в глазах, приветствовали только сумасшедшие идеи, призывы к благоразумию вызывали нетерпеливые вздохи - "что он несет?..." Ждали сенсаций, поднимали на "ура" самое неожиданное и яркое, особенно, если из глубинки, молодой, никому не известный, еще лучше - без образования, и чтобы теория про все сразу; чем больше несет несусветного, тем выше гениальность. "Нам бы Шульца... " - она говаривала мечтательно, покуривая "гавану". Но Шульц к ней не шел, он не признавал ничьих безумств, кроме своих. Штейн, начальник Альбины, морщился, но терпел, чтобы не нарушать спокойствия. Альбина верна, честна, работяща, заводик ее - чистые деньги... - Что вы думаете о природе источника? - спрашивает Марк у Альбины.
      Вечер, стаканы веером, два торта, кремовых, на столе... "Будь песочные, стащил бы для Аркадия..." Пепельницы туго нашпигованы окурками, десяток бутылок из-под "сухаго" на полу... Было! Прежняя жизнь, ты ушла не обернувшись, начинается мир иной. Я не склонен жаловаться, оглядываться со слезой или ухмылкой, но, согласитесь, странное было время, выстроенное по самой последней науке: известно, что энергия окружающего распада может поддерживать симпатичный маленький мирок, пусть недолго. А обдует ветром, прелесть кончается: кто торгуется, кто продается, кто ищет нового уединения... Иллюзии растаяли, широкий мир оказался сволочь... или дебил, он нам не подходит! - Верю во внутреннюю силу, конечно, - Альбина все же ученица Штейна, - и в Бога, то есть, во внешний свет. Это как приемник и передатчик... или двигатель и бензин. Одним словом, Бог это бензин для двигателя внутреннего сгорания. - Внешний центр - ерунда! Выкладки Шульца в пределах ошибки. Разве что по Макарычу - не чувствую, значит, существует! VIS VITALIS в нас, истина - единственное лекарство от страха. Ужасно было бы, если б человек не располагал собой! - Марк говорит Аркадию на их домашнем семинаре. Была каша без масла, зато чай с шербетом. - Жизнь не может быть ужасна, если с нами - шербет! 6 Семинары у Фаины. Она его предупреждала - "ко мне не ходи". Он не мог ее понять: дома одна, здесь другая... Ее подруги, эти толстозадые, золотом обвешанные... Перед ним иногда брезжило - как же ты?.. Но он отмахивался - что это мне... И правда, он по-прежнему ел, что попало, спал, где придется, просиживал единственные штаны на работе, и у Аркадия за никчемными разговорами. "Этот зек" - она по-другому старика не называла. - Он невиновен, ты знаешь, что было. - Он по-другому виновен. Собирались у нее в основном женщины и девочки, научный молодняк. Фаина умело гипнотизировала их уверенным голосом и крупными жестами. У нее салфеточки, скатерть - натуральный бархат, печенье обязательно, и наука шла отборная, густая, без перекуров и перерывов; любили подробности, детали, ругали идеи и концепты затуманивают факты. - Сейчас мы рассмотрим... - она тягуче, помогая себе движениями крупных пальцев. Он смотрел - неужели мы с ней?.. Когда она ходила, ничто в ней не смещалось, не тряслось - непоколебимо, незыблемо, никаких безобразных излишеств: выпирающего живота, висящих складок все пригнано, мощно, обтекаемо... Ее комнаты казались ему средоточием здравого смысла: ни тебе безумных полетов, ни пришельцев, ни блюдечек с тарелочками... стены не размывались, не расплывались мутными пятнами, не дрожали в горячем мареве, как у Шульца, прямые линии не гнулись, параллельные быстро догадывались, что не пересекутся, углы не надеялись сомкнуться или разойтись пошире... В каком-то смысле отдохновение, отрада, милый уголок, где, проснувшись утром, обнаружишь себя в той же кровати, над головой все тот же лакированный пейзажик, в колбе на столе не ждет тебя нечаянная гадость, а только собственная оплошность. Зрелище разумной и спокойной работы полезно, когда сходишь с ума. Давнишняя истина не самые умные, искренние, честные, страстные, бескорыстные, самоотверженные делают все лучшее на земле, кое-что остается и другим - холодным, логичным, расчетливым, честолюбивым, коварным... Напор, трудолюбие и мастерство часто оказываются на вершине, невзирая на личные недостатки. 7 - А, я всегда сходил с ума, - говорил Аркадий. У них в те дни варенье было, клубничное, старику подарили. Марк понемногу стал замечать, что Аркадия многие любят, помогают ему, и он, если может, без громких слов бросается поддержать, и даже однажды выручил какую-то парочку, окруженную хулиганами: втерся в толпу в своем неизменном ватничке, кого похлопал по плечу, кого слегка отпихнул, и понемногу, понемногу вытащил... Он не любил ужинать в одиночестве: как только вечер, стучит с неизменной иронической улыбкой - "кушать подано, господа..." - Варенье - событие по нашим временам! - радуется Марк. - Времена как времена, бывает хуже. Впрочем, я даже в лагере выбрал себе занятие, - говорит Аркадий, - воду искал. Вырезал двурогую палочку и, перед начальством, как перед дикарями, то подниму ее, то рогами в землю тычу... Миклухо-Маклай. Только холодно было, против холода оказался я бессилен. Решили сварить геркулесовую кашу и поливать вареньем, сытно и вкусно. - Вы так не сварите, как я, - уверяет Аркадий, - надо без лишней воды, к чему нам она... - Вода нужна... - Марк уныло ему в ответ, он как раз искал чистую воду; с химией дело пошло, а с водой заминка. - Знаете, что может пить человек?.. - старик поднял бровь, и пошел плести про болотную и канализационную, про канавы и ручейки, лужи и коровьи следы, росу и медвежью мочу... - Смотрите - каша. Вдумайтесь - это же идеальная модель творчества. Ворчит, шипит, вздувается, вроде бы толку нуль... и вдруг образуется ма-а-ленькая дырочка - и весь пар моментально в нее! Страсть и сосредоточенность. Такого я почти не видел. Однажды, правда, смотрел, как работал плотник, осетин. Брал полено, начинал мощно, страстно, а по мере приближения к форме остывал, умело прятал страсть, и холодно, цепко вглядывался, с блеском в серых глазах... Вот как надо! Увы, я опоздал, нет больше пару... - А во мне, наверное, слишком много страсти... и безалаберности: делаю быстрей, чем думаю. - У вас успехи, но думать не умеете. - Как! - Марк был возмущен, он только и делал, что думал. - Думать... это как читать глазами. А вы губами шевелите. Вы, чтобы поверить, должны прочувствовать мысль. Так можно, и даже интересно, но страшно задерживает. Мне это знакомо. Бьешься, как муха в сиропе... Бывает наоборот - музыку слушает, книги читает, уверен, что чувствует, а на деле подкрашенное чувством рассуждение, мысли с придыханием. - Насчет меня вы ошибаетесь, - сдержанно сказал Марк. Он не мог согласиться, хотя знал, что логика дается ему с трудом, он устает и раздражается, не доверяя простой цепочке причин и следствий. Его постоянно относит в какие-то углы и закоулки, в поисках загадок и противоречий.
      8 - Есть такое учение - зен-буддизм, - вещает Аркадий. - Что будем делать с птичьим желе, курицу съели, а бульон застыл. Желе с картошкой, что ли?.. Так вот, зен... Умирал мудрец, ученики к нему приступом, не взирая на критическое состояние, - скажи да скажи, в чем смысл жизни. А он ничего связного не может вылепить, хоть и мудрец, а жил, не рассуждая. И вдруг зацокала на крыше белка. И он враз все понял, только успел сказать им - вот! - и умер. У Марка мгновенно комок в горле, дыхание заперто... ничего не понял, зато увидел - одинокая хижина в горах, ледяная циновка, умирающий на ней, эти идиоты перед ним на полу... и белка, которая случайно в тот момент... или не случайно?.. Аркадий увидел остановившиеся глаза, отвернулся, кинулся вылавливать из кастрюли - "это вам, вам, я уже..." Марк быстро проморгал глаза устал, нервы подводят, и уже обычным голосом - "эти японцы, наверное, другие..." - понес что-то про культуру, о чем представления не имел, тем временем приходил в себя. Такие моменты с ним случались с детства: он знал, что в нем есть слабость, как течь в броневом корпусе, и тщательно скрывал это от окружающих. Какая-нибудь досадная мелочь, одно слово, промелькнувшая тень, звук, неизвестно отчего, почему - и он останавливается, себе уже не принадлежит, охвачен порывом... или восторгом?.. как ни называй, ясней не станет. Аркадий молча отмывал тарелки под слабым ручейком, вода с утра течь не хотела. Потом спросил: - Так что же он понял, этот старик? Марк пожал плечами - уже натянул на себя привычную оболочку. Он от всего этого - нелепого, туманного, нежизненного - убегал, всю жизнь открещивался, чтобы припасть к чистому источнику знания, исправить природный недостаток, почти уродство. Так он искренно считал, а чем искренней живешь и поступаешь, тем меньше выбора остается: искренность это почти судьба и неизбежность...если б не озорной или коварный случай, перемешивающий карты, сметающий точки над "i"... Мартин вовремя подвернулся, весь восторг юноши направился на него, и на дело, которому гений служил. 9 Были и другие семинары, иногда приходилось ноги уносить. Попал как-то к некоему Копытову с компанией. Семинар начался с отчаянной выпивки, пошли разговоры о том, что "надо доказать этим евреям..." Мальчики с воровскими челками, хором - "докажем: Федор Сергеевич, докажем..." Начали приставать к Марку - "что не пьешь?..", а, узнав, откуда он, тут же полезли на брудершафт - хоть и жидовская морда, а Штейновский выкормыш... Марк, отпросившись в туалет, дал деру и больше в тот коридор ни ногой. А что за "докажем"? Речь шла о вечной жизни, которая теоретически возможна, стоит только остановить порчу постоянно обновляемых структур, или беспрекословно восстанавливать испорченные... "И будем тогда - вечно!" - приговаривал Копытов, размахивая огромным пальцем. - Ну, триста еще выдержу... а дальше? - подумал Марк. - Сколько накопится ошибок, провалов?.. уму непостижимо, как все пережить...
      - Коне-е-чно, важно не опротиветь себе слишком рано, когда еще силы в расцвете, - рассуждает на заданную тему Аркадий. - Презирающий себя во цвете лет опасен для окружающих. В тот вечер у них никакой еды, кроме двух ржаных сухариков. Марк свой проглотил и по рассеянности сгрыз второй. - Аркадий, я нечаянно... - Ерунда, сейчас найдем еду, люблю искать, - старик зарылся с головой в хлам, долго сопел, и с торжеством вытаскивает "смотрите!" Прошлогодний апельсин, потемневший, сморщенный, размером с голубиное яйцо. - Отличный чай получится! - и стал рассказывать, как долгое время пил заварку из лаврового листа - представьте, вкусно! И тут же перешел на запахи; оказывается, есть теория, что запахи судьбу решают. Самые ответственные решения принимают, мол, по запаху. - Отчего бы и нет, если, говорят, судьба даже от нашего имени зависит!.. Была у меня одна особа, всем хороша, но вот запах... Из подмышек несло ванилью. Нет, мылась лучше меня, гора-а-здо, а все ваниль... Я ее оставил, с детства не любил ваниль; у Глеба дома так пахло, булочки пекли. 10 Как-то у Шульца на семинаре собрались все его мальчики, патлатые, грязные, было и несколько приезжих лиц, одного Марк видел по телевизору - заряжающий полем газеты и журналы человечек с ярко-рыжими волосами. "Повелитель поля", писали о нем. Чтобы приоткрыть щель в космос, Шульц сжег две гусиные лапы и еще какую-то гадость, дышать стало нечем. И вдруг заблистало в кромешной тьме, засверкал огонь... - Вот оно! - завопили сторонники контакта. - Нет, не-е-т! - заревел неожиданным басом Шульц, - я честный ученый, это еще не то, не то! И, действительно, не то, просто кто-то догадался внести свечу... Далее пошли честные тонкости - стрелки что-то выписывали сами по себе, возникали и пропадали свечения, часы замедляли ход в предчувствии вечности... И все это скрупулезно документировалось, подсчитывалось - маэстро обожал точность. Сторонники чудес заскучали перед тривиальными явлениями и, пользуясь смогом, стали исчезать; растворились в темноте и сотрудники, чтобы, не теряя времени, продолжить поиск. Какое слово! Так и хочется задержать на языке - поиск, да! К концу из зрителей остались Марк и рыжий заклинатель, который с непроницаемым лицом следил за шульцевскими выкрутасами.