Как быстро это нетерпение пришло на смену сумрачной подавленности, самообладанию и чувству долга... Такое же бешенство, да еще пополам со страхом, я испытал раньше только в тюрьме, на очных ставках со своим сотрудником, который сидел "за литературу" и всех своих знакомых "заложил". В Бутырской тюрьме широкие чистые коридоры, каменный пол, тишина, красивые, как на подбор, фигуристые женщины-надсмотрщицы. Я сразу запросился в туалет. Вернее, я не успел даже спросить, как мне с улыбкой указали направление. Оказывается, туда сразу же устремляются все свидетели. Потом несколько часов я сидел, оставленный в одиночестве, и смотрел в стену. Вырваться на свободу! - вот что крутилось у меня в голове, - только бы вырваться... Вот почти так же, теперь, перед разводом я не мог ждать ни минуты, ни единого лишнего дня, с ужасом думал, что судья может отложить процесс или вообще не разведет нас. Покончить со старым - моя вечная страсть.
      Во мне жил страх, что я не смогу это сделать, и тогда ВСЕ останется так, как есть. "Все" - было гораздо больше, чем жизнь с прежней женой. Я имел в виду именно ВСЕ. Я так чувствовал: или все будет разрушено, или все останется на своих местах. Я должен начать новую жизнь, она будет совершенно другой. Я буду жить простой физической жизнью, а остальное... как-нибудь... там посмотрим... Сначала разрушить до основания, а дальше... "Дальше" только маячило на границе сознания. Будущее было неопределенным, но когда это меня мучило? Было жаркое лето 72-го года, и я не думал ни о чем, кроме своей страсти, и как бы скорей отделаться от прежнего брака.
      4
      Может быть, с тех пор, а может, так было всегда, только я не замечал мне становится легко, когда я понимаю, что никто не думает обо мне, не мучается из-за меня. Я хочу, чтобы меня забывали легко и безболезненно. Мне не нужны дотошные заботы, усиленное внимание, преувеличенные страсти вокруг моей персоны. Я жил своей жизнью, и хочу, чтобы так же жили другие люди: не теряя из-за меня ни своего достоинства, ни мужества, ни желания жить. Я хочу уважения к жизни - и к своей, и к любой, вот главное: уважения. А в тяжелые минуты мне нужно собраться и встречать беду одному, тогда мне легче бороться. Память только мешает мне, мысли о других расслабляют... Конечно, здесь есть глубокая, в крови, гордыня - я должен быть сильным... или по крайней мере казаться таким. Никто не должен увидеть, что я слаб, труслив, что мне тяжело, что я не сумел сделать того, что хотел.
      Но это одна сторона. В то же время я всю жизнь кого-то любил... или что-то: женщин, свое дело, свои игрушки... Никогда не жил без любви и интереса. Я целиком был поглощен своим чувством... и слеп по отношению к реальности, к другому человеку. Любовь - это страсть вместе с сочувствием, жалостью к чужой жизни, к ее загадке. Сочувствие невозможно без внимания, прикованности взгляда. Но мой взгляд был всегда в себе. Иногда я казался себе каторжником, прикованным к тяжелой колоде. Поэтому я должен был прочувствовать чужую жизнь как часть своей. Только тогда я мог сочувствовать - и любить, жалеть. Я должен был СЕБЕ ПРЕДСТАВИТЬ. Я сочувствовал даже неживым своим помощникам-приборам - одухотворял их, придумывал им судьбу. То же я делал при общении с людьми... и потому мало что понимал в них. Больше того, считал, что понять невозможно, потому что другой - это другой, и все его мысли и нервы, кости и жилы - его, а не твои. Чтобы любить - надо уметь придумать.
      Страсть, и сочувствие к чужой жизни. Мне знакомы оба эти чувства, но так часто они были разделены.
      А в то время я переживал чистую страсть. Если мне скажут, что это "нечто животное", то не скажут ничего. Конечно, животное, потому что мы звери. И наивысшую радость мне дали минуты физического наслаждения - еда, любовь, ощущение своей силы, подвижности, неутомимости... В те дни два чувства были главными во мне - страсть и жалость: страсть к женщине и жалость к собственному ребенку. Но страсть была гораздо сильней.
      5
      Что я помню?.. Опять какие-то отдельные картинки лезут в глаза.
      Передняя, везде разбросаны таблетки, с явным умыслом. Жена на диване, стонет, закатив глаза - отравилась перед разводом.
      Жаркое пыльное лето. Я иду в суд на развод. Я подавлен, боюсь, что она притащит туда ребенка... Чувствую, что если сегодня не разорву эти узы, то не смогу жить дальше. Перехожу через площадь, у базара, в Серпухове, кашляю - и выплевываю кровяной сгусток. Тупо смотрю на него и тут же забываю. Только бы свобода!.. Меня обязывают выплачивать фантастические алименты, но мне все равно. Через неделю я в Крыму, свободен, ношусь по горам, худ, жилист - и здоров!
      Я в магазине, что-то покупаю, рядом детские игрушки. Кто-то дергает меня за куртку. Это моя дочь. После развода я не видел ее несколько месяцев. Она похудела, загорела, выросла, на голове стриженый ежик волос. "Папа, купи корову!" Огромное дурацкое животное, совершенно белое. Никогда не испытывал такой радости от денег - у меня их достаточно, чтобы купить это существо! Покупаю корову, и вижу: жена отнимает ее у дочери и в гневе волочит девочку из магазина. Я тоже ухожу, мне тяжело и досадно.
      Дверь в квартиру, в мою. Меня не пускают, теща вопит истошным голосом в окно -"милиция!.."
      Снова дверь, через узкую щель просовывается рука, подает мне бумажки. Жена обманным путем завладела большей частью моих денег и теперь выдает мне "сдачу". Я голоден, весь в долгах, беру и ухожу.
      Вечер, я тихо пробираюсь по темной передней в свою комнату, чтобы не услышал ребенок за стеной... Утром, затаившись, жду, пока дочь не уведут в детский сад. Спал не раздеваясь, жил, притаившись... Страдал ли я? Честно говоря, не помню, и вообще... какими-то неприменимыми к себе - тогдашнему кажутся эти слова. В те дни и месяцы я жил ощущениями. Страсть, страх, ненависть, бешенство, ненасытность, жалость, боль, солнечный ожог... Лето было на редкость слепящим, я буквально впитывал солнце, я почти не ел. Вечная яичница с одиноким оранжевым глазом, ломтик хлеба, вермишелевый суп из бумажных пакетиков, с крошечными катышками соленого мяса... За долгие годы молчания и скованности я впервые ощутил жизнь. Ощущения нахлынули на меня, и я радовался тому, что могу так остро чувствовать все, все, после почти полного бесчувствия... как, наверное, радуется паралитик, когда начинает болеть его кожа. Страдает тот, кто хочет, чтобы было по-другому. Нет, я не страдал. Я впервые, можно сказать, переживал жизнь, которую устроил себе сам.
      Через год жена с девочкой уехали, и я никогда больше не видел свою дочь. Я редко вспоминал ее, можно сказать, забыл на годы. Через много лет она написала мне несколько писем. Я прилежно отвечал, но ее интерес быстро угас. И мой тоже. У меня нет даже любопытства - увидеть, поговорить. Я видел фотографию - чужой человек.
      Это трудно объяснить, потому что я помню свое страдание в течение тех лет, когда мы пытались ее вылечить и поднять на ноги, мое отчаяние, когда я ее кормил, а она отворачивалась от еды... Острую боль и чувство безнадежности, когда я оставлял ее и ничего изменить не мог... Что-то разорвалось во мне. Мне не хотелось ее больше видеть. Я пережил все, и больше не мог. Я переживаю многие вещи в себе - заранее, представляя их, как они могут быть, смеюсь или плачу сам с собой, а когда подступает реальность, для меня уже все произошло. Когда жена запретила мне общаться с дочерью, я смирился, потому что все это уже пережил, когда лежал на матраце, на полу в своей комнате, а за стеной спала дочь. Я все это уже знал и перечувствовал, отсюда моя нечувствительность в моменты, когда нужно бы чувствовать.
      В эти три года все, кроме самых простых чувств, было неважным, незначительным, отошло на обочину. Я хотел так жить вечно и только в последний, третий год, стал уставать и раздражаться. Мы отошли друг от друга, и я остался один. Ненадолго, потому что наступил 75-ый год, еще один всплеск, еще одно лето.
      6
      В 75-ом мои чувства были сложней, не сосредоточены целиком на примитивной сексуальности, на физической стороне отношений. Да и не в отношениях с женщинами было дело. Это был пик моего чувственного восприятия мира. Никогда ни до этого, ни после я не чувствовал так остро жизни: все вокруг меня радовало, удивляло, и все, казалось, еще впереди. Мне было тогда 35. И в то же время я был совершеннейшим бездельником, и, по всем собственным представлениям, никак не мог себя уважать: занимается черт знает чем, забросил науку и чему-то радуется!
      Я жил уже отдельно, в однокомнатной квартире, наслаждался ее тишиной, чистотой, теплом, пустотой... спал на полу на матраце, потом купил кровать, огромный письменный стол, больше ничего в комнате не было... ел на кухне, сидя на единственном табурете перед узким подоконником, у меня была одна миска, ложка и нож, я готовил себе "салат"- крошил помидоры и смешивал их с творогом... долго спал, читал пустые книги, занимался всерьез упражнениями иогов и добился неплохих результатов в гибкости, много гулял по окрестностям, снова смотрел на женщин...
      У меня то и дело возникали, одна за другой, кратковременные, но бурные влюбленности, связи... все это фантастически быстро развивалось - и лопалось. Я влюблялся, хотел жениться... Хватало меня на месяц. Случай благородно "подсунул" мне нескольких хороших женщин, они относились ко мне с нежностью. Они страдали, я страдал... и оставлял их ради нового увлечения. Я никогда так легко и радостно не чувствовал себя, как этим летом, несмотря на постоянные переживания. Мир был ярким, сверкающим, горячим и принимал меня с радостью. Я, привыкший к тому, что за все надо бороться, отстаивать свою свободу, просто легкомысленно жил и наслаждался теплом, летом, едой, своей неутомимостью, женщинами...
      Помню, мы с братом Сашей шли от Серпухова домой пешком. Через старый полуразрушенный мост, потом по густой траве, по песку, по берегу реки... Я не чувствовал усталости. Мы пили пиво, впервые за много лет разговаривали без напряженности. Вечером жрали, по другому не скажешь, пельмени, пили водку. Я был ненасытен, водка меня не брала. Жизнь казалась бесконечной. Одно такое лето. Если б его не было, я бы не мог сказать с такой определенностью, как сейчас - я жил!
      Осенью я женился на женщине, которая меня заинтересовала. Я был увлечен, но совсем не так, как в предыдущие годы. Мне с ней было интересно. Впервые за долгое время я почувствовал интерес к другому человеку. Это было началом нового этапа.
      7
      Что делать дальше - снова встал вопрос, который я отодвигал. Самое смешное то, что я за эти годы, легко и свободно, не придавая никакого значения, сделал несколько неплохих работ. Но в целом, конечно, моя наука топталась на месте. Я не знал, что дальше. И для того, чтобы отложить решение, выдумал писать докторскую диссертацию - подведу черту, разберусь в сделанном и, может быть, осмотрев все с высоты, что-то придумаю. К тому же выиграю время, ведь занятие это почтенное и всем понятное, можно отлынивать от текущей работы, исчезать надолго. Я ездил в Москву, где жила моя новая жена, писал диссертацию и наблюдал жизнь художников. Она была чуждой, непонятной, но привлекала странной свободой, которую люди взяли, не заслужив долгим и трудным путем "восхождения". Решили, что имеют право, и вот так живут. Я же представлял себя истинную свободу только как награду в конце славного пути.
      Скоро я увидел, что люди как люди - свои подонки, шарлатаны. тщеславцы и карьеристы, и умные талантливые люди. Им сложней жить, чем "научникам", про которых власть выучила, что нужны. Я твердо знал, что к живописи не способен, и не пытался. Но мне было любопытно и непонятно, по каким же критериям картина "считается" хорошей или плохой, как это можно понять?..
      Так, в относительном безделии, прошли два года. Не было сильных бурь и той постоянной тяжести, с которой я привык жить. Я не спеша писал диссертацию, лениво копался на работе, ездил в Москву смотреть на художников... Правда, я чувствовал себя слегка растерянным, но угрызений никаких не было. Можно сказать, впервые в жизни я жил легко, спокойно и интересно.
      8
      Что это были за годы - три плюс два, такие разные и все-таки похожие. Первые три были безумием, срывом, праздником - чем угодно. Последующие два - покой и легкость. Главное, что их объединяет: наука потеряла свою ценность, особую власть надо мной. Еще осталось удовольствие от интеллектуальной игры. Хорошее, добротное, умное занятие. Но оно перестало меня волновать. Я уже не мог вкладывать в нее свои чувства, это кончилось. Так или иначе, это должно было произойти. Могло, как у многих, кого я знаю - через усталость, разочарование, цинизм, увлечение мелкими ценностями - деньгами, комфортом... или бытом, семьей, детьми... Я был по-другому воспитан. Произошло другое: вытеснение простыми чувствами, страстями, которые в силу обстоятельств жизни и моего характера, были задвинуты в угол много лет.
      Такой поворот оказался естественней для меня, чем глубокое осмысление и дальновидные решения. В сущности я довольно примитивно устроен, "облагораживать" свои инстинкты не умею - с головой ухожу в свое звериное начало. Я просто взорвался и, по закону маятника, качнулся в противоположную сторону. Годами наследие матери, ее волевое, разумное начало господствовало, теперь же проявились черты отца, его чувственный, интуитивный подход к жизни. Новые отношения завладели мной и удерживали свои позиции с такой же силой и решительностью, как прежде разум и наука.
      За три года я исчерпал открывшуюся мне другую сторону самого себя, и, чувствуя приближение пустоты, начал метаться. Меня больше устраивала определенность самых простых инстинктов, погруженность в них, чем отсутствие почвы под ногами. Когда я терял увлеченность, веру в особую ценность того, чем занимаюсь, всегда приходил страх. Тогда окружающий мир наступал на меня, со своим вялым равновесием дня и ночи, тухлыми буднями... Как всегда в минуты неопределенности, во мне проявились более тонкие чувства - нежность, сомнения, страх, неуверенность в собственной устойчивости. Я начал метаться от одной женщины к другой, каждой приписывая особые качества, убеждая себя во влюбленности. Наконец, как-то убедил - и попал совсем в другую среду, чуждую мне, но интересную. Наступило краткое равновесие - последующие два года я жил, ничего не требуя от себя, спокойно наслаждаясь самой жизнью, что вовсе мне не присуще.
      В эти спокойные два года я, впервые за долгое время, наблюдал жизнь других людей, смотрел из окна автобуса. Мне не хотелось читать. Я мало что запоминал, разве что сам дух пейзажа. Видел вещи, которые раньше не замечал, и чувствовал себя как бы в новой стране, где все интересно. Мне не нужно было уезжать в другую страну, я уже уехал очень далеко. Я сам себя вышиб из прежней окостеневшей оболочки. Испытав обе стороны себя противоположные, качнувшись и туда и сюда, я на какое-то время попал в покой.
      Я стал видеть свет, цвет, меня привлекали чужие окна, темные садики, лохматые деревья, холмы, дорога... Я везде видел себя - как бы я мог жить вот здесь, или здесь, и все время ставил себя на место тех людей, за которыми следил, проезжая мимо. Я поглощал мир глазами. Наверное, сказалось то, что я ходил к многим художникам, посмотрел за два года уйму картин, ничего в них не понимая.
      В конце концов беспокойство догнало меня. Я дописал диссертацию - и увидел, что в сущности ничего не решил, болтаюсь в пространстве без точки опоры. Простые чувства уже не могли удержать меня, я стал чувствовать сложней... и думать. Так я добрался до 1977 года.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Ж И З Н Ь В Т О Р А Я
      1
      Это была нежеланная поездка - я не люблю холод, ледяную воду, избы с душным теплом и острым сквознячком по ногам. Мне претят вздохи, закатывания глаз - "Ах, жизнь в глуши... Как, ты не любишь Север?!" Где искать простоту, если ее нет в себе?.. Как будто, забравшись в промерзшую избу, начнешь жить просто. Я много раз спал на полу, на сквозняке, в грязи, не раздеваясь, обходился хлебом, кормил клопов... и понял, что везде одинаково сложно дойти до полной тишины. Я имею в виду тишину внутри себя. Несколько раз я щедро платил, отвязываясь от людей, отдавая за покой и свободу все, что имел. И все-таки не достиг ни свободы, ни покоя: сам себя догонял, принуждал и мучил много лет. А теперь?.. пожалуй, понял, что "покой и воля" - просто миф: пока жив, их быть не может. Есть движение к ним, угадывается направление - и это уже немало.
      Когда я говорю о несвободе, то имею в виду не только и не столько обычные дневные заботы, мелкую суету, тщеславие, злобу, зависть, страх перед властью, принуждением, чужой волей, бессилие перед Случаем... Мы хотим освободиться от всех этих пут, страхов, и жить, как нам нравится. Это чувство естественно, как голод. Жить, как хочется, это немало. Но значит ли это, быть свободным?.. Когда начинаешь жить, как хочется, вот тогда только постигаешь самую безнадежную несвободу - давление собственных барьеров, своих границ.
      2
      Итак, я был на Севере, сидел в лодке, взял цветные мелки и нарисовал несколько пейзажей. Это перевернуло мою жизнь. Я увидел, что создал другой мир - целиком, начиная от чистого листа. Это было именно то, чего мне всегда не хватало - сам, от начала и до конца! Приехав домой, я побежал за красками. Заперся, сел, взял кисточку, простой альбомчик, и начал. Я рисовал одну картинку за другой, не останавливаясь и не задумываясь. Не успевал закончить, как уже знал, что рисовать дальше... Вдруг я услышал странный звук. Это было мое дыхание в тишине. Наконец, я оказался ОДИН! Оказывается, я всю жизнь об этом мечтал - оказаться одному и что-то сказать, не прибегая к подсказкам.
      С тех пор я не мог выпустить кисточку из рук. Я писал десятки небольших картинок в день, из меня буквально выпирали впечатления. Это была чистая радость. Я забыл про свою жизнь, которую так долго нес на руках, боясь споткнуться.
      3
      Тем временем я написал диссертацию и должен был ее пристроить. Было несколько неприятных для меня встреч, разговоров, небольших поражений, таких же побед, и я подошел к защите. Прошел благополучно предзащиту в отличной лаборатории, написал автореферат... Путь был открыт, вряд ли кто сомневался в исходе. Осталось ждать два месяца.
      Я рисовал целыми днями, но не думал о живописи, как о профессии. Мне просто было интересно, я все время радовался тому, что у меня совершенно неожиданно возникало на бумаге. Конечно, я выбирал какие-то цвета и их соотношения, но происходило это так же свободно, незаметно, как пробуют еду, выбирают одно блюдо и отвергают другое. По вкусу. Значительно позже я стал задумываться, и обнаружил, что "не умею рисовать", неспособен схватывать пропорции. Мне это давалось с большими усилиями. К тому же я не любил рисовать с натуры, она вызывала во мне раздражение. Все в ней казалось слишком спокойным, вялым, бесцветным, разбавленным нестоящими деталями... А главное - она не дает мне возможности сосредоточиться на бумаге! Поглядывание то туда, то сюда наводило на меня тоску. Когда я бросал натуру и смотрел только на свой лист или холст, то получались вещи, которые нравились мне.
      Это было естественное для меня, простое дело, на первый взгляд оно вовсе не требовало усилий. Мне было легко, весело, интересно, и все, что получалось, меня радовало, потому что было полностью моим. Собственные работы казались мне чудом, возникавшим каждодневно из ничего. Всегда была неожиданность при встрече с результатом. Путь к нему состоял из тысяч крошечных выборов, при каждом мазке; делались они независимым от моего сознания образом.
      Трудно описать чувства, возникающие перед белым листом. Они примитивны, не знаю даже, с чем сравнить... Миша Рогинский, к примеру, говорил, что женщине объяснить это не возьмется. Наброситься, забросать краской, нарушить белизну?.. При этом слюна вязким комком во рту, волосы дыбом, мурашки по коже, бьет озноб... хриплое дыхание, непроизвольные слезы, ругательства... у кого как, и все, что угодно. Слушая сладкие вздохи и ахи вокруг картин, дурацкие рассуждения о красоте, радости и все такое... хочется порой плюнуть на пол и растереть.
      Это дело многое во мне объединило, смогло выразить: все нерассуждающее, чувственное, не поддающееся слову поднялось из темноты и напряженного молчания.
      И здесь, так же, как в науке, меня интересовало только то, что я делаю сам. Картины других художников оставляли меня равнодушным.
      4
      Мне было хорошо, только мысли о предстоящей защите не радовали меня. Как-то утром, проснувшись, я почувствовал тяжесть в груди, вялость, что-то неприятное мне предстояло... Я вспомнил - диссертация. Я принужден буду убедительно говорить о том, что мне не интересно, казаться значительным, умным, знающим - заслуживающим... Не хочу. Хватит притворяться - перед собой, перед всеми. Я не верю в науку. Хочу писать картинки. Профессия это или нет, я просто хочу их писать.
      Я почувствовал, что сейчас с наукой будет покончено. Первое, что я должен сделать - это пойти и уничтожить, разорвать свою диссертацию. Я тут же вскочил, наспех оделся и побежал в институт, где должна была происходить защита. Я очень боялся, что там никого не будет и мне не отдадут мою работу сейчас же!.. Там были люди, я схватил свою папку и убежал. Они, наверное, приняли меня за ненормального. Единственное, что они могли предположить - я собираюсь уехать из страны. И то, зачем так неразумно отказываться от звания? Никто ничего не понял.
      Я бежал по узкому проходу к метро "Ленинский проспект", по бокам с двух сторон стояли мусорные баки. Я с наслаждением рвал страницы и выбрасывал их в эти ящики, последней разорвал и выбросил папку. Я был так доволен, как будто написал еще одну картинку. Действительно, я внес новый штрих в свою жизнь. Но пока я не могу уйти! Это наполняло меня нетерпением и горечью - я не могу сразу освободиться и уйти! Разлюбив, надо уходить... Мне и в голову не приходило, что очень многие всю жизнь ходят в Институт, как на службу, а потом бегут домой - жить. "Дом для тебя - ночлежка... " говорила моя первая жена. Я жил там, где был мой главный интерес.
      Все эти годы, пока я не ушел, я был в постоянном бешенстве, что не могу это сделать сегодня, сейчас!.. Такое было время, каждый сидел в своей ячейке, а если вылезал, его сразу били по голове. Когда я, наконец, уволился, ко мне стал приходить милиционер - "собираетесь работать?" Картины не покупали, всерьез их никто не принимал. Да и продавать было непонятно как, запрещено.
      Пока я числился на работе в Институте, мало кто знал, что я рисую. Я старался скрыть это, чтобы не вызвать насмешек. Но больше, чем насмешек, я боялся "понимания" - нашел себе "хобби"... В бешенстве от своего бессилия я бездельничал в лаборатории даже тогда, когда мог без большого труда сделать что-то разумное и полезное. Я ненавидел свою работу, которая держала меня здесь насильно. Сидел в своем углу и, когда меня не видели, рисовал, а потом шел домой, чтобы там рисовать. С наукой было покончено.
      Так я сидел в лаборатории еще восемь лет, почти ничего не делая, пользуясь своими "запасами", памятью, эрудицией, неопубликованными материалами, которые постепенно давал в печать. Угрызений совести из-за того, что я занимаю чье-то место, у меня не было.
      В конце концов моя "копилка" опустела, но как раз к тому времени меня решили выгнать. Вовсе не из-за науки. Перехватили вызов из Израиля, который предназначался мне. Это была обычная практика властей в те годы. Знаменитый 84-ый! Мои коллеги, такие интеллигентные и свободомыслящие, совершили подлость и вряд ли даже поняли это. В 1985-ом они меня не переаттестовали, а в 86-ом я ушел сам, не дожидаясь вторичной переаттестации.
      5
      Вот я и добрался до еще одного крутого поворота в своей жизни. Сначала я думал, что крутым его не назову. Ведь я уже изменил свою жизнь по сути начал рисовать и отказался от науки. Уход только закреплял и подтверждал мое решение. Но оказалось, что решительный разрыв с наукой важней, чем я думал. Меня словно кинули в воду, не умеющего плавать. Теперь я должен был поверить в то, что художник. Изменилось мое отношение к живописи - она перестала быть только "радостью", а стала еще и делом, в котором я должен расти, добиваться все большей определенности и выразительности. Иначе, зачем?.. Просто интересно?
      Конечно - да! Но я не из тех, кто может надолго сохранить интерес к делу, если оно не создает возможности для роста, совершенствования в мастерстве. Я спокойно могу обойтись без достатка, известности, признания, даже уважения, но я должен чувствовать, что со мной в результате общения с делом происходит что-то важное. Если нет, то какое-то время я держусь на самозабвенном копании, на "чистом" интересе, а потом, без движения, без свежего воздуха начинаю увядать. Я должен радовать себя каждый день чем-нибудь новеньким, видеть, как расширяются мои возможности. Дело, которое слишком долго топчется на месте, вырождается, теряет смысл. Мне необходимы постоянные усилия. Чем лучше результаты, тем скромней мои требования к жизни: наивный телесериал по вечерам, шоколадка к чаю... Если я теряю свои цели, то начинаю жрать, жиреть, поглощать детективы и фантастику.
      Оказалось, что в искусстве я веду себя точно так же, как в науке: сосредоточен на себе и мало что вижу вокруг. Но теперь я столкнулся с самым тонким и сложным занятием, из всех, которые знал. Оно дает мне редкую возможность постоянно иметь дело с собой, искать, нащупывать, уточнять свои пристрастия, влечения в той огромной сфере чувственного опыта, которая так или иначе связана со зрительными ассоциациями. Результат - картина, она сохраняет "отпечатки" моих пальцев, мой след - как раз то, без чего я страдал в науке. Я постоянно наполняю пустоту своим содержанием - то, о чем я мечтал всегда. Не я служу делу, а оно, наконец, для меня! И потому, уйдя из науки, потеряв опору в реальной жизни, не умея заработать себе на хлеб, я ни разу не пожалел о своем поступке.
      6
      Итак, живопись позволила мне выразить то собственное, "только мое", что из меня попросту выпирало. Ничто не доставляло мне раньше такой радости, как эти маленькие рисуночки. Это трудно назвать просто новым увлечением - я, можно сказать, напал на живопись, и не только в переносном, но и в самом прямом смысле. Мое чувственное отношение к миру, приверженность к простым ощущениям после долгого молчания потребовали голоса, должны были получить нечто в качестве языка. Так я и обошелся с живописью - схватил ее и стал макать в чернильницу, возить ею по холстам и картонам, ничуть не заботясь о том, что это тонкий инструмент, что тысячи людей жили этим и умирали, оставив битком набитые музеи... Все это меня не волновало...
      Потом началось обратное действие - живописи на меня, и оно продолжается до сих пор.
      Важной для меня оказалась первая большая выставка в Пущино, в 83-ем году, задолго до того, как я окончательно оставил науку. После нее у меня появилась мысль о профессии художника. Это были мрачные годы. В отзывах оказалось много злобы, нетерпимости - меня называли и сионистом, и фашистом, и просто мазилой. И все потому что я "вылез" со своими искренними простыми картинками... Вечерами, в темноте, я подходил со стороны улицы к окну и смотрел, как ходят люди, рассматривают мои работы. Мне было больно за картины, что они, беззащитные, висят перед чужими враждебными глазами. Но выставка помогла мне утвердиться: те люди, которых я уважал, с чьим мнением считался, меня поддержали.
      7
      Специфических способностей к живописи я не имел. Помогла моя способность увлечься, благодаря ей, я легко преодолел преграду критики и самокритики и успел написать много картинок, которые полюбил. Иначе и быть не могло, ведь я должен был любить все, что делаю сам. Что же у меня было для живописи? Желание и сила чувств. Отвлеченность от реальности - надо мной не довлела необходимость изобразить все, "как оно есть на самом деле". Я не был испорчен негодными учителями, знающими, как должна выглядеть "настоящая" картина. Они бы никогда за меня и не взялись! В то же время я встретил нескольких людей, понимающих живопись и доброжелательно относящихся ко мне. И главное, пожалуй, что у меня было, и помогло напряженное внимание к себе, острое ощущение собственного состояния, как главного переживания - до немоты, до полной оцепенелости. И, как ни странно, чувство меры. Я всегда склонен преувеличить и обострить, экспрессионист по натуре, но где-то останавливаюсь как вкопанный. Меня останавливает не чувство меры-гармонии и не сравнение с реальностью, а та самая "боязнь распада", НЕЦЕЛЬНОСТИ, которая, начинаясь от страха за равновесие личности, распространяется на все, что я делаю. Я уже много говорил об "отбрасывании", о том, что должен отрезать от себя все, что "не влезает" в сферу внимания. Точно так же я поступаю со своей картиной, ведь она связана со мной, и в ней все те же пределы и ограничения, которые я чувствую в себе. Она обязана быть цельной, не распадаться на части, пусть даже самые интересные и красивые. Она не должна кричать, быть раздрызганной и суетливой. Она должна быть определенной и сильной по своему чувству, состоянию... Страх перед нецельностью заставляет избегать необузданного усиления цвета, чрезмерной резкости, бьющей в глаза грубости, внешней эффектности... напыщенности, ложной красивости... Я говорю, конечно, о той картине, которая получилась.
      И картина, и рассказ строятся одинаково - как простая фраза. Есть начало, повышение, кульминация - и развязка. Свет распространяется от центра, источника свечения, постепенно ослабляясь, но вспыхивая время от времени... это видно на каждой хорошей картине. Тоже фраза, только вместо слов другой язык. Если сказано до конца, то чувствуешь это по спокойствию, умиротворению, которые приходят. Или возникает беспокойство, неудобство во всем теле, раздражительность, все бесит, нечем дышать, не хватает сердцебиений... чего-то не хватает!.. Трудно вынести собственное нетерпение: хочется немедленно бороться, преодолевать, но не знаешь, куда кинуться, с кем сразиться, кого победить...
      Но этот же страх "распада", потери цельности мешает мне доходить до собственных пределов: личность для меня дороже творчества, собственная цельность важнее вершин. Я не пожертвую, ни сознательно, ни бессознательно, ради картин и книг своей человеческой сущностью. Я довольно сильно истощаю себя, при моем способе творчества, но есть предел, дальше которого я пойти не могу. Я слишком привязан к себе, всегда чувствую, что главное - то, что происходит в результате творчества со мной самим.