Глава III

Сколько времени лежала она в полусне, трудно было бы ей сказать. Перед ее глазами проносились разные картины.

Вот к ней подходит Эвтарих – какая печаль видна на прекрасном лице его, потом она видит Аталариха в гробу, он точно приветствует ее, Матасунту, с укором на лице, потом туман, тучи, голые деревья, три грозных воина с бледными лицами в окровавленных одеждах, слепой перевозчик, проклинающий ее семью. А потом снова пустынная равнина, и она сидит на ступенях высокого надгробия Балтов, – и ей снова кажется, будто кто-то шевелится за ней, и чья-то закутанная в плащ фигура склоняется все ближе, ближе…

Сердце ее сжалось от ужаса, она проснулась, вскочила, быстро оглянулась: да, это не был сон, кто-то был здесь, вот занавес у кровати еще колеблется, и по стене быстро промелькнула чья-то тень.

С громким криком отдернула она занавес кровати – никого нет. Неужели же все это ей только снилось? Но она не могла оставаться одна и позвонила. Вскоре в комнату вошел раб. По лицу и одежде видно было, что это образованный человек. Амаласунта догадалась, что это врач. Она сообщила ему, что ее мучат страшные видения, он объяснил, что это – следствие возбуждения и, быть может, простуды во время путешествия, он посоветовал принять теплую ванну, и ушел приготовить лекарство.

Амаласунта вспомнила, какие чудные двухэтажные бани устроены в этом доме. Нижний этаж предназначался для холодного купания и непосредственно соединялся с озером, откуда вода вливалась через семь дверей. Потолок этого этажа служил полом верхнему, который был предназначен для теплого купания. Этот потолок был металлический, с помощью особого механизма он раздвигался на две части, и тогда обе купальни соединялись в одну. По стенам верхнего этажа проходили сотни труб, которые заканчивались головами разных животных: из каждой головы вытекала струя теплой воды.

Между тем пришла жена привратника, чтобы вести ее в бани. Пройдя ряд зал, они подошли к восьмиугольному мраморному зданию, имевшему вид башни: это и были бани. Старуха открыла дверь, и Амаласунта вошла в узкую галерею, которая окружала бассейн, прямо перед ней удобные ступени вели вниз: оттуда уже поднимались теплые ароматические пары. Против входа была лестница из двенадцати ступеней, которая вела к мостику, перекинутому через бассейн. Не говоря ни слова, старуха положила принесенное белье на мягкие подушки, покрывавшие пол галереи, и повернулась к двери, чтобы уйти.

– Твое лицо мне знакомо, – обратилась к ней Амаласунта. – Давно ли ты здесь?

– Восемь дней, – ответила та, взявшись за ручку двери.

– Сколько времени ты служишь Кассиодору?

– Я всю жизнь служу Готелинде.

С криком ужаса бросилась Амаласунта к старухе, но та быстро вышла и закрыла за собой дверь. Амаласунта слышала, как щелкнул замок. Предчувствие чего-то ужасного охватило ее, она поняла, что обманута, что здесь кроется какая-то гибельная для нее тайна, и невыразимый ужас наполнил ее душу. Бежать, скорее бежать отсюда – было единственной ее мыслью. Но бежать было невозможно: дверь была крепко заперта. С отчаянием она обвела глазами мраморные стены – повсюду множество труб, которые заканчивались головами различных чудовищ. Наконец, глаза ее остановились на голове Медузы прямо против нее, и она снова вскрикнула от ужаса: лицо Медузы было отодвинуто в сторону, и из образовавшегося отверстия смотрело живое лицо. Неужели это…? Дрожа от ужаса, всматривалась в него Амаласунта. Да, это лицо Готелинды, и целый ад ненависти отражался в нем…

– Ты – ты здесь! – закричала Амаласунта. и колени ее подогнулись.

– Да, дочь Амалунгов, я здесь, и ты погибнешь, – ответила Готелинда с хриплым смехом. – Мой это остров, мой дом – он будет твоей могилой – мой Долиос и все рабы Кассиодора. Я все купила у него неделю назад. Это я заманила тебя сюда и следовала за тобой, как тень. Много долгих дней, долгих ночей я сдерживала свою ненависть, чтобы здесь вполне насладиться местью. Целые часы я буду любоваться твоим смертельным ужасом, буду видеть, как страх исказит твои гордые черты, заставит жалко дрожать твою величественную фигуру – о, это целое море мести, я упьюсь ею!

– Месть? За что? Откуда в тебе эта смертельная ненависть? – спросила Амаласунта, поднимаясь.

– А, ты не знаешь? Конечно, с тех пор прошли десятки лет, а счастливые забывают так легко. Но ненависть злопамятна. Помнишь ли, как много лет назад под тенью каштанов на лугу Равенны играли две девушки, обе молодые, прекрасные? Они были первые среди других играющих: одна была дочь Теодориха, другая – дочь Балта. Во время игры девушки должны были выбрать себе королеву: и они выбрали Готелинду, потому что она была еще красивее, чем ты, и не так высокомерна. Так они выбрали меня раз и другой. Дочь короля стояла, мучаясь гордостью и завистью. Но когда меня выбрали в третий раз, она схватила большие садовые ножницы с острыми концами…

– Довольно, Готелинда, Замолчи!

– И бросила их в меня, и я с криком упала вся в крови: вся щека моя была зияющей раной, и глаз был выколот. О, как это больно, даже теперь!

– Прости, Готелинда, прости! – молила пленница. – Ты же ведь давно простила!

– Простить? Я простила? Простить, что ты похитила мой глаз, мою красоту, мою жизнь! Ты выиграла в жизни: Готелинда стала неопасна, она скрывала свое горе в уединении, избегала людей. Прошли годы. В Равенну приехал из Испании герцог Эвтарих, Амалунг, с темными глазами и мягким сердцем. Сам больной, он сжалился над полуслепой девушкой и относился ласково и дружелюбно к обезображенной, которой все старались избегать. О, как это освежило мою очерствевшую душу! И при дворе решили, для примирения исконной ненависти двух фамилий и чтобы загладить старые и новые обиды, – ведь как раз перед этим герцог Аларих Балт был приговорен к изгнанию по тайному, недоказанному обвинению – выдать несчастную одноглазую дочь Балтов за самого благородного из Амалов. Но когда ты узнала об этом, ты решила отнять у меня жениха. И сделала ты это не из ревности, потому что ты не любила его, а только из гордости, потому что ты хотела, чтобы первый, самый благородный человек в государстве был твоим. Ты это решила и сделала, потому что твой отец не мог ни в чем отказать тебе. И Эвтарих, когда его поманила дочь короля, забыл свое прежнее сострадание к несчастной одноглазой. Мне же – в вознаграждение или в насмешку, не знаю уже – дали в мужья также Амалунга, Теодагада, этого жалкого труса.

– Готелинда, клянусь, я и не подозревала, что ты любишь Эвтариха. Как могла я…

– Конечно, как могла ты думать, чтобы несчастная могла мечтать о любви? Ах, ты, проклятая, если бы ты сама еще любила его, сделала его счастливым, я бы все простила тебе, все! Но ты никогда не любила его, ты можешь любить только корону. Ты сделала его несчастным. Целые годы видела я, как он бродил подле тебя удрученный, нелюбимый, точно замороженный твоей холодной душой. Эта печаль свела его в могилу. Ты, ты отняла у меня любимого человека и погубила его. Месть! Месть за него!

И мраморные своды здания повторили: «Месть! Месть!»

– Помогите! – закричала Амаласунта и в отчаянии стала стучать руками в мраморные стены.

– Зови, кричи, сколько угодно. Никто здесь не услышит тебя, кроме бога мести. Неужели ты думаешь, что я напрасно целые месяцы сдерживала свою месть? Еще в Равенне я могла бы убить тебя кинжалом или ядом. Но нет, я зазвала тебя сюда. На памятнике моих братьев Балтов, час назад над твоей постелью я с большим трудом удержала свою руку, чтобы не поразить тебя, нет, ты должна умереть медленно, я хочу наслаждаться видом твоих мучений. Конечно, что значат несколько часов в сравнении с десятками лет! Но эти твои последние часы будут ужасны.

– Что же ты хочешь сделать? – вскричала Амаласунта, ища выхода.

– Утопить, медленно утопить в этих банях. Ты не знаешь, какие муки ревности и бессильной ярости вынесла я в этом доме, когда ты приезжала сюда с Эвтарихом, а я была в твоей свите. В этих самых банях я должна была прислуживать тебе, снимать сандалии, одежду – здесь же ты и умрешь!

И она нажала пружину. Пол верхнего этажа медленно раздвинулся, и пленница с высоты галереи, на которой она стояла, с ужасом увидела страшную глубину под ногами.

– Вспомни о моем глазе! – крикнула Готелинда, и в глубине вдруг открылись шлюзы, и огромные волны озера с шумом и ревом устремились в бани и с ужасающей быстротой поднимались выше и выше.

Амаласунта видела верную смерть: она понимала, что ни убежать отсюда, ни смягчить врага невозможно. И к ней вернулось мужество Амалунгов: она овладела собой и спокойно покорилась своей участи.

Среди множества языческих изображений на стенах она увидела направо от того места, где стояла, изображение крестной смерти Христа. Это ободрило ее: она опустилась на колени перед мраморным распятием, охватила его обеими руками и, закрыв глаза, стала спокойно молиться.

Между тем вода достигла уже ступеней галереи.

– Как? Ты смееешь молиться, убийца? – со злобой вскричала Готелинда. – Прочь от креста: вспомни трех герцогов!

И вдруг головы всех чудовищ по правую сторону бань начали извергать из себя струи горячей воды. Амаласунта спрыгнула и поспешила на левую сторону галереи.

– Готелинда, – сказала она, – я прощаю тебя. Умертви меня, но прости и ты мне.

А вода поднималась все выше, она достигла уже верхней ступени и медленно начала разливаться по полу галереи.

– Тебя простить? Никогда! Вспомни Эвтариха!

Горячая вода полилась из голов дельфинов и тритонов на левой стороне галереи. Тогда Амаласунта выбежала на середину и стала еще раз против головы Медузы – на единственное место, куда не достигали горячие струи. Если бы ей удалось взобраться на проходящий в этом месте мостик, то жизнь ее могла бы продлиться еще на мгновение. Готелинда, по-видимому, на это и рассчитывала, желая продлить ее мучения. Вода с шумом стала разливаться по галерее и уже омочила ноги Амаласунты, она бросилась на мостик.

– Слушай, Готелинда, – закричала она, – моя последняя просьба! Не за себя, за мой народ, за наш народ… Петр хочет погубить его, и Теодагад…

– Да, я знала, что это государство будет последней твоей заботой! Знай же: оно погибло! Эти глупые готы, которые в течение столетий предпочитали Амалов Балтам, теперь проданы домом Амалов:. Велизарий уже приближается, и нет никого, кто предупредил бы их.

– Ошибаешься, дьявол, они предупреждены. Я, их королева, предупредила их. Да здравствует мой народ! Да погибнут его враги и… Боже! Смилуйся над моей душой!..

Она бросилась в волны и погрузилась в воду. Готелинда с удивлением смотрела на место, где стояла ее жертва.

– Исчезла, – сказала она и взглянула на воду: на ее поверхности плавал лишь платок Амаласунты. – Даже в смерти эта женщина победила меня! – медленно промолвила она. – Как долга была ненависть и как коротка месть!

Глава IV

Спустя несколько дней во дворце Равенны, в комнате византийского посланника Петра, собрались знатнейшие римляне и готы, были даже два епископа из Византии. На лицах отражались гнев и ужас.

– Да, – заканчивал свою речь горбун, – вот уже девять дней, достойные епископы и благородные римляне, как она исчезла из дворца, быть может, эта женщина, которая была матерью нашего народа, увезена врагами силой? Вслед за ней уехала и королева, ее смертельный враг. Я разослал гонцов во все концы, но до сих пор никаких следов не найдено. Горе, если…

Он не кончил: в комнату вбежал раб в запыленной одежде.

– Господин, – закричал он, – она умерла! Ее умертвили!

– Умертвили! – раздалось вокруг. – Кто?

– Готелинда на Бользенском озере. Римляне и готы сотнями стеклись на виллу, чтобы торжественно перенести сюда ее труп. А Готелинда скрылась от народной ярости в Феретри.

– Довольно! – сказал возмущенный Петр. – Я иду к королю и прошу всех вас, благородные римляне, следовать за мной, как свидетелей.

Все торопливо направились во дворец, дорогой к ним присоединилась огромная толпа. Король же сидел в своей комнате совершенно беспомощный. Он видел всеобщее негодование и, растерявшись, послал за Петром, чтобы посоветоваться с ним. Когда византиец появился на пороге, он с радостью бросился к нему, протянув обе руки. Но Петр с негодованием оттолкнул его.

– Я несу тебе месть, король готов, месть от имени Византии за дочь Теодориха. Ты знаешь, Юстиниан обещал ей свое особое покровительство: каждый волос на голове ее, каждая капля ее крови поэтому святы. Где Амаласунта?

Теодагад с изумлением слушал Петра: не сам ли он придумывал вместе с ними, как лучше умертвить ее?

– Где Амаласунта? – грозно повторил Петр.

– Умерла, – робко ответил король, не понимая, для чего эта комедия.

– Она умерщвлена!.. Так говорит вся Италия: умерщвлена тобой и твоей женой! Юстиниан, мой великий император, был ее покровителем – он же будет и мстителем за нее. Войну от имени его, объявляю вам войну, варвары!

– Войну! Войну! – закричали итальянцы, увлеченные старой ненавистью к варварам.

– Петр, – в ужасе, заикаясь, сказал король, – ты не забудешь договора, ты ведь…

– Никаких договоров не может быть теперь между нами! – вскричал в негодовании византиец и, вынув из кармана свиток, разорвал его на куски. – Война! Вы должны очистить Италию, а тебя и твою жену я приглашаю на суд в Византию, к трону императора.

В это время на дворе раздался звук военного рога готов, и вслед за тем в комнату вошла толпа воинов под предводительством графа Витихиса. Все они стали в порядке по правую сторону трона. С минуту все молчали.

– Кто это осмеливается разыгрывать роль господина здесь, во дворце готского короля? – спокойно спросил Витихис.

– Граф Витихис, не бери убийц под свою защиту! – сказал Петр, выступая вперед. – Я вызвал его на суд в Византию.

– И ты, Амалунг, не знаешь, как ответить на это? – с негодованием вскричал Гильдебранд. Но король молчал.

– В таком случае мы должны говорить вместо него, – сказал Витихис. – Знай, грек!.. Запомните это и вы, неблагодарные римляне и коварные равеннцы, что народ готов свободен и не признает над собой господина или судьи на земле. А если среди нас совершается преступление, то мы судим и караем его сами. Даже раба своего мы не позволяем судить чужеземцам, а тем более своего короля.

– В таком случае вы все ответите за его вину. От имени своего императора объявляю вам войну!

Готы радостно заволновались. Старик Гильдебранд подошел к окну и крикнул громадной толпе, собравшейся вокруг дворца:

– Слушайте, готы! Радость! Война с Византией! Тысячи голосов, потрясая оружием, радостно закричали:

– Война! Война! С Византией!

Римляне же молча опустили головы.

– Видишь, грек, – сказал между тем Витихис, – мы не боимся войны и пойдем охотно. Но горе преступнику, который начинает ее без достаточных оснований! Я предвижу кровь, пожары, вижу истоптанные поля, дымящиеся города, бесчисленные трупы, плывущие по рекам. Все это падет на вашу голову, вы начинаете войну. Вся вина падет на ваши головы! Передай это своему императору.

Молча выслушал Петр эту речь и молча же направился к двери. Латиняне вышли вслед за ним, и некоторые, в том числе епископ Флоренции, проводили его до дому.

– Достойный друг, – про говорил горбун, прощаясь с епископом. – Оставь мне письма Теодагада по делу Тейи. Для церкви они уже не пригодны, а мне нужны.

– Возьми, – ответил епископ. – Процесс давно решен, нам они не нужны.

Петр вышел в комнату и прежде всего отправил гонца к Велизарию с приказанием немедленно начать войну. После этого он сел писать Юстиниану и закончил письмо следующими словами:

«Итак, государь, я думаю, ты имеешь основания быть довольным своим верным слугой: варвары разъединены на партии, на троне их – неспособный изменник, все население Италии – на твоей стороне. Если не случится какого-нибудь чуда, варвары должны сдаться без сопротивления. Недаром судно, на котором я еду, носит название «Немезида», богиня мести: ты, чью гордость составляет справедливость, являешься здесь мстителем за преступление. Одно только невыразимо огорчает меня: мне не удалось спасти дочь Теодориха. И я умоляю тебя уверить мою высокую повелительницу, императрицу, которая никогда не была милостива ко мне, что я изо всех сил старался выполнить ее поручение относительно дочери Теодориха, о судьбе которой она в последнем разговоре поручала мне особенно заботиться. Что же касается Теодагада, который предал готское государство в наши руки, то я осмелюсь ответить великой императрице, что первое правило мудрости гласит: опасно держать в доме людей, знающих наши сокровеннейшие тайны».

Окончив письмо, Петр запечатал его и немедленно отправил, сам же остался еще на несколько дней, закончить свои дела. Теперь он стал вдвое богаче, чем был: он скрывал от Готелинды, что имеет поручение погубить Амаласунту, и взял с нее громадную сумму за то, что будто бы рискует подвергнуться немилости императрицы, если допустит умертвить дочь Теодориха.

«Надо только позаботиться, чтобы ни Теодагад, ни Готелинда не явились в Византию, ибо тогда может все открыться. Необходимо уничтожить их немедленно». И он позвал одного из рабов, вручил ему запечатанный пакет и сказал:

– Когда соберется народное собрание готов, отыщи среди них человека, имя которого здесь написано, и вручи ему.

После этого он отправился в Византию. «Здесь, среди сенаторов государства, буду, наконец, жить и я!» – с самодовольством думал Петр, глядя на родные берега, на роскошные виллы, разбросанные на них. Когда «Немезида» подходила к гавани, навстречу ей выехала великолепная галера императрицы. Как только Петр узнал ее, он тотчас велел остановить «Немезиду». Галера подъехала: на ней был посол императора. Взойдя на «Немезиду», он подошел к Петру и показал ему документ с императорской печатью.

– Именем императора Юстиниана объявляю, – сказал он, что ты приговорен к пожизненной работе в горных рудниках Херсонеса за то, что целые годы подделывал документы и росписи налогов. Ты же предал дочь Теодориха в руки ее врагов. Император готов был помиловать тебя, прочтя твое письмо. Но императрица, убитая вестью о гибели Амаласунты, открыла ему твое старое преступление. Кроме того, префект сообщил ей, что ты вместе с Готелиндой составил план убийства королевы. Это письмо императрица показала императору. Все имущество твое взято в казну, а императрица велела передать тебе… – Тут посол наклонился к самому уху Петра и прошептал, – …что ты сам подал ей умный совет – не держать при дворе людей, знающих опасные тайны.

С этими словами посол пересел на свою галеру, а «Немезида» медленно повернула, чтобы отвезти преступника к месту его ссылки.

Глава V

Цетег, между тем, провел последнее время в лихорадочной деятельности. Он видел, что наступает решительная минута, и надеялся встретить ее готовым к бою. Укрепление Рима заканчивалось, и теперь работы велись днем и ночью, жители Италии приучились владеть оружием, молодежь была безусловно предана ему. Конечно, обойтись без помощи Византии будет невозможно, но следует ограничиться самой незначительной помощью с ее стороны: он решил, что восстание начнут римляне одни, и только к концу борьбы он позовет византийцев, как союзников, чтобы окончательно изгнать готов из Италии. За такую незначительную помощь Византии достаточно будет признать только верховную власть ее.

Но огромное влияние, которое он приобрел на молодежь Рима, возбудило опасение среди многих знатных римлян. Особенно боялся этого влияния Сильверий: он уже понял, что Цетег не довольствуется быть оружием в его руках, а имеет какие-то собственные цели. И он старался подорвать влияние префекта, указывая на грозящую опасность в случае, если оно примет слишком большие размеры.

Наконец, укрепление Рима было закончено. Ночью назначено было собрание в катакомбах. Оно было гораздо многочисленнее обыкновенного, по всей Италии были заранее разосланы послы, приглашавшие всех заговорщиков собраться в эту ночь. И они собрались. Это были представители всех городов Италии – купцы, помещики, юристы и особенно много духовенства всех возрастов и положений, но все безусловно преданные Сильверию.

Все были уже в сборе, когда вошел Цетег. Молодежь тотчас окружила его.

– Вот видишь, – вскричал Люций Лициний, – сколько их тут: это я привлек их на твою сторону!

Префект весело и дружелюбно заговорил с ним, пытливо осматривая всех. В это время Сильверий поднял крест и начал свою речь:

– Во имя триединого Бога. Вот мы снова собрались в эту мрачную ночь ради светлого дела. Быть может, уже в последний раз, ибо нельзя не видеть чуда в той помощи, какую оказал нам Сын Божий в нашем стремлении уничтожить варваров, не признающих Его. После Бога мы должны особенно благодарить нашего господина, императора Византии Юстиниана, и его благочестивую супругу за их деятельное участие к делам церкви и, наконец, нашего друга и предводителя префекта, который так неусыпно действует на пользу нашего императора.

– Стой, священник! – вскричал Люций. – Что это ты все называешь императора Византии нашим господином? Мы вовсе не желаем служить грекам вместо готов. Мы хотим быть свободными!

– Да, мы хотим быть свободными! – повторил хор его друзей.

– Мы хотим сделаться свободными, – ответил Сильверий. – Конечно!.. Но мы не можем достичь этого собственными силами, а только при помощи императора. Так думает и ваш предводитель Цетег. Император прислал ему дорогое кольцо в знак того, что он принимает его услуги, и префект принял кольцо: взгляните, оно и теперь на его руке.

Молодежь с удивлением глядела на Цетега. Тот с минуту молчал, потом выступил вперед и снял с пальца кольцо.

– Да, я принял кольцо от императора, – медленно проговорил он наконец.

– В знак чего? – вскричал Люций, делая шаг к нему.

– В знак того, что я не мелкий себялюбец, что я люблю Италию больше, чем власть. Да, я рассчитывал на помощь Византии и хотел уступить свое предводительство над вами, поэтому я принял кольцо. Но теперь я больше не надеюсь на Византию, которая только оттягивает дело. Вот почему я и принес сегодня это кольцо сюда: ты, Сильверий, показал себя сторонником императора, так возврати это кольцо ему и скажи, что он слишком долго раздумывает, – Италия сама себе поможет.

– Италия сама себе поможет! – с восторгом повторила молодежь.

– Но подумайте, что вы делаете! – сдерживая гнев, начал Сильверий. – Подумайте о числе и дикой силе варваров! Вспомните, как давно итальянцы отвыкли от оружия, как все…

– Замолчи, священник! – прервал его Цетег. – Когда нужно объяснять псалмы, тогда говори, и мы будем слушать тебя: это твое дело. Но когда вопрос идет о войне, то пусть говорят те, кто понимает это дело. Римляне, выбирайте: хотите ли вы ждать, пока Византия сжалится, наконец, над вами? Быть может, вы поседеете к тому времени или, по старому римскому обычаю, добудете себе свободу собственными мечами? Хорошо, я вижу, как сверкают ваши глаза, вы согласны. Как? Говорят, что вы слишком слабы, чтобы освободить Италию? Но разве вы – не потомки тех римлян, которые покорили весь мир? И притом победа в наших руках. Вот список всех крепостей Италии: через месяц все они одним ударом будут в моих руках.

– Как? Ждать еще целых тридцать дней? – закричал нетерпеливый Люций.

– Ровно столько, сколько нужно, чтобы все собравшиеся здесь успели возвратиться в свои города и чтобы мои гонцы успели объехать всю Италию.

Но нетерпеливая молодежь, которую сам же он возбудил, была недовольна отсрочкой. Сильверий заметил это недовольство и поспешил воспользоваться им.

– Нет, Цетег, невозможно медлить так долго. Благородным людям тирания невыносима: позор тем, кто выносит ее дольше, чем необходимо. Юноши, утешьтесь: через несколько дней явится Велизарий, и можно начать войну. Или вы не хотите никого, кроме Цетега?

– О, если бы явился Велизарий, – сказал Цетег, – я первый примкнул к нему. Но он не может явиться, именно потому я и отшатнулся от Византии: император не держит своего слова.

Цетег играл смелую игру, но ничего иного не оставалось.

– Ты ошибаешься, император сдержит слово раньше, чем ты думаешь: Велизарий стоит около Сицилии, – ответил Сильверий.

– Нет, – сказал Цетег. – Он уже ушел оттуда и направился • домой. Не надейтесь на него.

В эту минуту вбежал Альбин.

– Победа! – кричал он торжествующим голосом. – Византия объявила готам войну! Свобода! Война!

– Война! Свобода! – подхватила молодежь.

– Невозможно! – упавшим голосом сказал Цетег.

– Это правда! – раздался голос Кальпурния, который вбежал вслед за Альбином. – Даже более – война уже началась. Велизарий высадился в Сицилии с тридцатитысячным войском, большая часть городов сдалась ему без сопротивления, другие он взял и теперь переправился в южную Италию и высадился в Региуме. Население везде сдается ему, готы бежали. Теперь он идет к Неаполю.

– Это ложь, все ложь! – вскричал Цетег, говоря более сам с собой, чем с другими.

– Однако, – насмешливо обратился к нему Сильверий, – ты, кажется, не особенно рад этим победам. Посмотрим, сдержишь ли ты свое слово, подчинишься ли Велизарию первым, как обещал!

Все планы Цетега погибли. Он увидел, что трудился напрасно, и не только напрасно, но даже на пользу врага: Велизарий в Италии, с большим войском, а он остается обманутый, бессильный. Всякий другой опустил бы руки. Но на него были устремлены все взоры, и никто не должен видеть его отчаяния: если прежние планы рушились, он решил составить новый.

– Ну, – продолжал Сильверий, – что же ты сделаешь? Цетег не удостоил его взглядом.

– Велизарий высадился, – спокойно сказал он, обращаясь к собранию, – и я иду к нему.

И мерным шагом, совершенно спокойный, он прошел мимо Сильверия. Последний хотел прошептать какую-то насмешку, но слова замерли на его устах: префект бросил на него такой взгляд, который ясно говорил: «Не торжествуй, священник, – тебе будет отплачено за этот час».

И победитель Сильверий в страхе замолк.

Глава VI

Со времени объяснения с отцом Валерии Тотила остался гостить на вилле. Как ни был вооружен старик против него, но его жизнерадостная натура оказала свое влияние: с каждым днем старик все более примирялся с ним. Вскоре он убедился, что Тотила, хотя и гот, вправду не варвар, что он образован лучше, чем многие знатные римляне. Притом и в политических взглядах у них нашлось много общего: оба они одинаково ненавидели византийцев, их хитрость, коварство, деспотизм, льстивость, нетерпимость, и оба одинаково любили Италию. Правда, старик не дал еще согласия на брак дочери, но не препятствовал молодым людям проводить вместе целые дни. И они, счастливые уже тем, что есть, не торопили его.