Глава I

История готов быстро продвигалась к концу, точно камень, катящийся с крутой горы. Под Капрой и Тагиной погиб цвет их пехоты: из двадцати пяти тысяч, которые привел туда Тотила, не осталось ни одной. На флангах тоже погибло много готов, осталось всего не более двадцати тысяч человек, с которыми Тейя поспешно двинулся на юг по фламиниевой дороге. По пятам за ним гнались Цетег и лонгобарды, а за ними Нарзес, окруживший готов с запада, юга и севера.

Движение готов сильно замедлялось огромным количеством неспособных к войне – женщин, детей, стариков, больных, которые, в ужасе от жестокостей Нарзеса, бежали изо всей Италии в лагерь короля. Чтобы неприятель не нагнал, готам приходилось почти каждую ночь жертвовать небольшим отрядом. Выбирали место, где отряд мог надолго задержать огромное войско неприятеля, и человек пятьсот оставались там и вступали в ожесточенную борьбу с врагами. Победить они, конечно, не надеялись, но своим храбрым сопротивлением задерживали врага на несколько часов и этим давали возможность своим уйти дальше. Около Фоссатума Тейя узнал от бежавших готов, что Рим потерян для них, что римляне в условленную ночь умертвили всех бывших там готов с их женами и детьми. После этого идти к Риму было бесполезно. Надо было изменить направление пути. Тейя оставил под Фоссатумом тысячу готов под начальством графа Маркья, чтобы задержать Цетега и Альбоина, а сам повернул к Неаполю. К полудню подошли войска Цетега и Альбоина, и началась битва. Она продолжалась до самой ночи. Когда рассвело, в лагере готов была гробовая тишина. С величайшей осторожностью приблизились преследователи к окопам готов: все так же тихо. Наконец, Цетег, а за ним Сифакс взобрались на шанцы.

– Идите смело! – обернувшись, крикнул Цетег своим исаврийцам. – Опасности нет, вот все они лежат мертвые, вся тысяча, вот и граф Маркья, я знаю его.

Очистив дорогу, Цетег снова пустился в погоню за Тейей по фламиниевой дороге. Но местные крестьяне сообщили ему, что готы не проходили здесь, – всякий след их исчез. Цетег созвал совет и решил разделить свое войско, искать исчезнувших готов: одна часть под начальством Иоанна должна идти направо, Альбоин же – налево. Сам префект решил идти к Риму и, овладев городом при помощи своих верных исаврийцев, не пускать в него Нарзеса.

Пока префект обсуждал подробности этого плана, в палатку его вошел Нарзес, опираясь на руку Василиска.

– Ты позволил тысяче готов задержать себя здесь до тех пор, пока остальные успели скрыться, – с гневом начал главнокомандующий. – И к чему ты отправляешь Иоанна на юг? Тейя не пойдет туда, он, наверно, уже знает, что Рим него потерян.

Глаза Цетега сияли.

– Да, – продолжал Нарзес. – Я послал в Рим умных людей, и они возбудили тамошнее население против готов. В условленную ночь римляне умертвили живших готов, с женщинами, детьми и стариками. Не более пятисот человек успели запереться в башне Адриана. Новый римский пала Пелагий прислал мне своих послов. Я заключил с ними договор, которым, надеюсь, ты будешь доволен. Добрые граждане Рима ничего не боятся так сильно, как третьей осады, и просят, чтобы мы не предпринимали нечего, что могло бы повести к новой борьбе из-за Рима. Готов в башне Адриана, пишут они, голод заставит сдаться, после этого они поклялись открыть ворота своего города только своему естественному начальнику и защитнику, префекту Рима. Вот договор, читай сам!

С глубокой радостью прочел Цетег этот договор. Итак, они его не забыли, римляне! К нему, а не к ненавистным византийцам обратились они теперь, когда наступает решительная минута! Его зовут назад в Капитолий!

– Ну что? – спросил Нарзес. – Доволен?

– Да, я доволен, – ответил Цетег, возвращая прочитанный документ.

– Я обещал не брать города силой, – сказал Нарзес. – Надо прежде отправить короля Тейю вслед за Тотилой.

Тейя, между тем, прекрасно воспользовался задержкой врага у Фоссатума. Оставив фламиниеву дорогу, он бросился на восток, к берегу моря, прошел Самниум и отсюда уже свернул на юго-запад, к Неаполю. Дорогой он узнал, византийцы из Капуи угрожают Кумам.

– Ну, нет, – вскричал Тейя, – мы должны поспеть в этот город раньше их. Там у меня есть важное дело.

Оставив для защиты женщин и детей небольшой отряд, сам он бросился к Капуе и неожиданным нападением уничтожил значительное византийское войско. Эта удача была последней улыбкой бога побед. На следующий день Тейя вступил в Кумы.

Посреди этого города возвышалась высокая, крепкая башня, окруженная толстыми, высокими стенами. В это башне содержались римские заложники, которых Тотила взял с собой, когда в последний раз уходил из города. Их было около трехсот человек, самых знатных граждан Рима, – сенаторов, патрициев. Они были приведены в эту башню ночью, в глубокой тайне, и как ни старались римляне узнать, где они находятся, им это не удалось.

Теперь Тейя вошел в эту башню с несколькими готами, успевшими спастись во время последнего избиения их в Риме. По его велению, готы рассказали заложникам, как римляне, возбужденные подосланными Нарзесом людьми, в одну ночь умертвили всех готов в городе, даже женщин и детей. Так ужасен был взгляд Тейи, что заложники поняли, что участь их решена. И действительно, через час головы их были выставлены на стенах города.

– Но не только за этим торопился я сюда, – сказал Тейя Адальготу. – Есть еще один священный долг, который мы должны исполнить здесь.

И он пригласил всех вождей к себе на ужин. Когда печальное торжество было окончено, он сделал знак Гильдебранду. Тот тотчас встал и взял горящий факел.

– Идите за мной, товарищи, – сказал он. – Возьмите с собой свои щиты.

Был третий час ночи. Молча вышли из зала, следуя за королем и седым Гильдебрандом, Гунтарис, Адальгот, Алигерн, Гриппа, Рагнарис и Визанд. Позади всех шел с факелом Вахис, который со смерти Витихиса служил оруженосцем при Тейе.

Прямо против дворца, в саду, возвышалась громадная круглая башня, «башня Теодориха», как ее называли. К ней направился старый Гильдебранд, освещая дорогу. Войдя в комнату первого этажа, он не стал подниматься по ступеням вверх, а тщательно размерил пол, нашел едва заметную для глаза скважину между двумя каменными плитами и, просунув кончик топора, приподнял камень. Открылся вход в глубокое подземелье, Гильдебранд первый стал спускаться туда, за ним молча один за другим спустились все остальные по узкой, высеченной в скале лестнице в двести ступеней, которая привела их в обширную пещеру, разделенную стеной на две половины. Часть, в которую они вошли, была пуста. Тогда Тейя, отсчитав десять шагов, надавил на камень, и в стене открылась маленькая дверь. Гильдебранд и Тейя вошли в нее, осветили факелами, и перед глазами их удивленных друзей засверкали сокровища: слитки золота, серебра, кучи драгоценных камней, жемчуг, бесчисленное множество ваз, кубков и чаш всевозможной величины и формы, дорогие меха, пурпур, шелка и несметное количество оружия всех времен и народов, от самых простых грубых деревянных до самых изящных, усыпанных драгоценными камнями.

– Эта тайная пещера, – сказал Тейя, – известна только Гильдебранду и мне. Она вырублена в скале сорок лет назад, по распоряжению самого Гильдебранда, когда он был графом Кумы, и сюда снесены все эти сокровища, которые в течение столетий накопили Амалунги, – частью как военную добычу, частью как мирные подарки соседей. Вот почему византийцы нашли так мало сокровищ в Равенне. Враги всюду шарили, отыскивая их, напрасно: глубокая пропасть не выдала своей тайны. Но теперь настало время вынести их отсюда: заберем все это на свои широкие щиты и понесем с собой в последнюю битву, которая предстоит еще остготскому народу. Ты, Адальгот, не бойся: если даже и погибну, и все будет потеряно, – эти священные сокровища не должны попасть в руки византийцев. Ты увидишь, какое чудное место выбрал я для этой последней битвы готов, – оно поглотит и скроет навсегда и последних готов, и их сокровища, и их славу.

– Да, – подтвердил Гильдебранд. – Вот, смотрите, мои готы!

И он отдернул занавес в глубине пещеры. Все присутствующие почтительно опустились на колени, ибо все сразу узнали великого покойника, который явился перед ними, сидя на высоком золотом троне, с мечом в правой руке, покрытый пурпуровой мантией. Это был король Теодорих. Римляне научились от египтян бальзамировать трупы.

В глубоком волнении все молча смотрели на своего великого короля. Наконец, Гильдебранд заговорил:

– Давно уже мы с Тейей потеряли веру в звезду готов. Вы знаете, что Амаласунта велела положить тело своего великого отца в круглой мраморной башне во дворце Равенны. Перед началом войны мне была поручена почетная стража перед этим зданием. Но мне не нравилось оно: я не считал его достаточно надежным убежищем для величайшего сокровища готов. И еще больше не нравилось мне плаксивое пение священников, которые слишком уж часто являлись молиться за великую душу героя. И я подумал: когда готы будут изгнаны из этой южной страны, то ни вельхи, ни греки не должны осквернять останков великого короля. Нет, прах дорогого героя должен быть скрыт так, чтобы никто не мог найти его. И вот в темную ночь, с помощью Тейи, я вынес благородный труп из круглой башни Равенны и как величайшее сокровище скрыл его здесь, где он спрятан надежно. А если бы через много веков случайно и нашли его, то кто догадался бы, что это король с орлиным глазом? Мраморный саркофаг в Равенне теперь пуст, и монахи напрасно стерегут его. Здесь, окруженный своими сокровищами, сидя на своем троне, должен покоиться великий король, душе его, которая смотрит сюда из Валгаллы, это приятнее, чем видеть себя распростертым под тяжелыми камнем.

– Но теперь, – закончил его речь Тейя, – для него и для его сокровищ наступило время еще раз увидеть божий свет. Когда мы вынесем все эти сокровища, мы возьмем с собой также и дорогой труп героя. А завтра рано утром мы уйдем отсюда и поспешим к тому месту, которое я избрал для последней битвы нашей, – месту, которое может дать надежное убежище всем, решившимся умереть.

Глава II

Нарзес, между тем, вел свои войска также к Неаполю, но через Рим. Цетег со своими исаврийцами находился тут же. Он боялся, что Нарзес не сдержит обещания и попытается овладеть Римом; но, к его удивлению, Нарзес этого не сделал! и даже переговоры с палой и властями Рима вел вне города, в присутствии Цетега. Римляне поклялись над мощами святых не открывать ворот своего города никому, кроме префекта.

Цетег был очень доволен.

– Они поняли, наконец, – сказал он вечером Лицинию, – что я один мог спасти Рим.

– Начальник, – ответил тот, – не доверяй этому хитрому калеке. Я боюсь его.

– Не бойся, только бы нам забраться в Капитолий. А уж оттуда мы справимся с ним: эпилептики не выносят воздуха Капитолия.

На следующее утро Цетег весело обратился к Лицинию:

– Слушай, только никому не говори: сегодня ночью ко мне в палатку успел пробраться Публий Мацер. Папа сделал его начальником вновь сформированных римских войск и поручил ему охрану латинских ворот Рима, а брату его Марку поручил Капитолий. Он показывал мне документы. Но римлянам надоело управление духовенства. Они хотят видеть меня с моими исаврийцами на стенах своего города. Он напишет мне, в какую ночь ворота Рима и Капитолия будут открыты для нас.

Между тем, Тейя прошел мимо Неаполя и расположился лагерем на склоне Везувия, по обоим берегам Драконовой реки, протекающей у подошвы горы и впадающей в море. Первой заботой короля было скопить как можно больше продовольственных запасов, чтобы кормить народ. В то же время он сделал все возможное, чтобы еще более укрепить это, от природы хорошо защищенное, место. Когда через два дня после него сюда подошел Нарзес и осмотрел позицию противника, он удивился умению варвара выбрать место для защиты.

– На Везувии есть одно ущелье, – сказал он Альбоину, – давно, когда я еще надеялся излечиться от своей болезни, врачи отправили меня сюда пользоваться горным воздухом. Я исходил тогда все горные тропинки и нашел это ущелье. Если варвары заберутся туда, то только голодом можно будет заставить их выйти из него.

– Это случится нескоро, – возразил Альбоин.

– Да, но другого средства не будет. Я не имею никакого желания губить еще десятки тысяч императорских войск, чтобы месяцем раньше уничтожить эту последнюю горсть варваров.

Так и вышло: шестьдесят дней простояли противники друг против друга. Медленно, со страшными потерями завоевывая каждый шаг, Нарзес стягивал свои войска вокруг осажденных. Наконец, он закрыл им все пути на север, восток и запад, только юг оставался открытым, но там было море, а готы не имели ни одного корабля. После ужасной битвы византийцам удалось оттеснить готов на правый берег Драконовой реки; тут на плоскогорье, неподалеку от одного из боковых кратеров Везувия, среди многочисленных пропастей, пещер и обрывов расположились остатки храброго народа. Со всех сторон это плоскогорье было окружено громадными, почти отвесными скалами; единственным выходом служило узкое ущелье, открывавшееся на юг. Это и было то ущелье, о котором говорил Нарзес. Вход в него был так узок, что один человек вполне закрывал его своим щитом. Этот вход день и ночь сторожили, сменяясь каждый час, сам король Тейя, герцог Гунтарис, герцог Адальгот, граф Гриппа, граф Визанд, Алигерн, Рагнарис и Вахис. За ними в ущелье стояла всегда сотня воинов, также сменявшихся ежечасно.

Итак, долгая и ужасная борьба за Рим и Италию свелась к схватке за маленькое ущелье на берегу полуострова.

На холме, прямо против входа в ущелье, расположился Нарзес с лонгобардами, по правую сторону от него стоял Иоанн, по левую – Цетег с исаврийцами. Цетег был очень доволен своим местом, оттуда шла дорога прямо на Рим.

– Будьте готовы с исаврийцами, – говорил он Лицинию и другим своим центурионам. – Как только получим известие от Мацера, вы тотчас отправитесь в Рим.

– А ты? – спросил Лициний.

– Я останусь пока при Нарзесе наблюдать за ним.

Прошло несколько дней, и ожидаемое от Мацера известие было получено. Цетег тотчас сообщил об этом Лицинию.

– Сегодня же ночью мы отправимся, – ответил Лициний. – Позаботься только, чтобы великий калека как можно дольше не знал о нашем уходе.

– Это напрасно, Лициний. За нами так зорко наблюдают, что мы не можем скрыть этого. Гораздо благоразумнее будет действовать открыто. Ты сам пойдешь к нему вместе с Сальвием; от моего имени вы сообщите ему, что римляне уничтожили последних готов, которые держались еще в башне Адриана, и просят, чтобы я с исаврийцами вступил в Рим теперь же, не ожидая битвы с Тейей; скажите ему, что я прошу его сообщить, согласен ли он, чтобы вы тотчас отправились туда с исаврийцами. Без его согласия ни я, ни исаврийцы не тронемся с места.

Как только Лициний вышел, в палатку вошел Сифакс.

– О, господин, – умоляющим голосом обратился он к Цетегу, – не доверяй этому больному. Я так боюсь его.

– Я знаю, мой Сифакс, что он охотно уничтожил бы меня. Но он так осторожен, что я не смог ничего выведать у него. Слушай: я знаю, ты хорошо плаваешь. Но умеешь ли ты нырять? Можешь ли долго оставаться под водой?

– Могу, – с гордостью ответил Сифакс.

– Прекрасно! – сказал Цетег. – Я узнал, что Нарзес ведет тайные разговоры с Альбоином и Василиском не в палатке, – в лагере тысячи ушей, а в купальне. Врачи предписали ему утреннее купанье в море. Для этой цели ему устроили купальню, к которой можно подобраться в лодке. Его сопровождают туда Альбоин и Василиск, и я заметил, что каждый раз, возвратившись оттуда, они знают распоряжения Нарзеса и последние вести, полученные из Византии.

– Отлично, – ответил Сифакс. – Если эти вести можно узнать в купальне, обещаю, что ты будешь знать все. Притом вот уже несколько дней подряд какой-то рыбак делает мне разные знаки, я думаю, что он хочет сообщить мне нечто. Но лонгобарды так следят за каждым моим шагом, что мне не удалось незаметно поговорить с ним. Быть может, теперь, нырнув в воду, я узнаю также и то, что хочет сообщить мне этот рыбак.

Между тем, вскоре возвратился Лициний.

– Префект, – с радостью сказал он. – Как хорошо сделал ты, что послал нас к Нарзесу. Он действительно отпускает нас в Рим. Не понимаю, как мог он сделать это! Вот уж истинно, – кого Бог захочет погубить, того Он ослепляет.

– Расскажи же подробно, что говорил Нарзес, – улыбаясь ответил Цетег.

– Когда я передал ему твое поручение, он сначала не поверил. «Неужели, – недоверчиво сказал он, – благоразумные римляне могут снова приглашать к себе исаврийцев и префекта, из-за которого они выносили голод и были поневоле храбрыми?» Но я возразил ему, что это уже дело префекта. Если он ошибся, то римляне не пожелают впустить его добровольно в свой город, и тогда семи тысяч исаврийцев слишком мало для того, чтобы можно было надеяться взять город штурмом. Это, по-видимому, убедило его. Он дал разрешение, с тем условием, что если римляне не впустят нас добровольно, то мы не будем пытаться овладеть городом силой, а тотчас возвратимся назад. Знаешь ли, он, по-видимому, ничего не имеет против того, чтобы ты сам отправился с нами. По крайней мере, он спросил: «Когда же префект думает отправиться?» И был удивлен, когда я ответил, что ты останешься здесь, а исаврийцев поведу я и Сальвий.

– Неужели? – закричал Цетег, и глаза его заблестели. – И как это называют умнейшим человеком? Такая глупость!.. Отпустить меня в Рим! Да сами боги ослепили его, и я не могу не воспользоваться! Меня тянет в Капитолий! Сифакс, седлай лошадей!

Но мавр сделал ему знак.

– Оставь меня одного, трибун, – сказал Цетег, заметив знак мавра. – Я сейчас снова позову тебя.

– О господин! – закричал Сифакс, как только Лициний вышел. – Не уезжай сегодня, пусть Лициний ведет исаврийцев, а ты останься хотя до завтра. Завтра я выужу в море две верные тайны. Я говорил сегодня с тем рыбаком. Он вовсе не рыбак, а писец Прокопия. Прокопий послал тебе семь писем, и так как одно не дошло до тебя, – лонгобарды перехватили всех послов, – то он послал наконец, одного умного человека. У него также есть письмо к тебе, но лонгобарды очень зорко следят за ним, один раз они уже схватили его и хотели убить, но отец, здешний рыбак, привел свидетелей, что это его сын, и они отпустили его. С тех пор он уже не носит письма при себе. Но сегодня ночью много рыбаков собираются на ловлю, он поплывет с другими и захватит письмо. А завтра утром Нарзес будет купаться, – сегодня болезнь помешала ему. Из Византии сегодня прибыл почтовый императорский корабль. Останься до завтра, пока я все узнаю.

– Конечно, останусь, – ответил Цетег. – Позови ко мне Лициния.

– Я остаюсь здесь еще до завтра, – сказал префект вошедшему трибуну. – Ты же тотчас веди исаврийцев в Рим. По всей вероятности, я догоню вас дорогой. Но если бы я и не успел, то идите в Рим без меня. Ты, Лициний, охраняй Капитолий.

– Начальник! – вскричал юноша. – Это такая честь для меня! Но мне хотелось бы, чтобы ты поскорее ушел от этого Нарзеса. Я не доверяю ему.

– Ну, великий Нарзес – прекрасный полководец, это бесспорно. Но он положительно глуп, по крайней мере, в некоторых случаях. Иначе мог ли бы он отпустить меня с исаврийцами в Рим? Итак, не беспокойся, Лициний. Прощай, мой привет моему Риму. Скажи ему, что последняя битва из-за него между Нарзесом и Цетегом кончается победой Цетега. До свидания в Риме!

– В вечном Риме! – повторил Лициний и вышел.

– Почему этот Лициний не сын Манилии! – сказал Цетег, глядя вслед юноше. – Как глупо сердце человека! Почему оно так упорно хранит свою привязанность? Лициний, ты должен, как мой наследник, заменить Юлия! Но почему ты не Юлий!

Глава III

Наступил между тем сентябрь. Противники все стояли друг против друга. На первых порах Нарзес отправлял небольшие отряды ко входу в ущелье, надеясь овладеть им. Но готы зорко охраняли этот вход и убивали всех, кто приближался к ним на расстояние выстрела. Наконец, Альбоин отказался посылать туда своих лонгобардов.

– Да, – с досадой сказал он. – Я не пущу своих волчат туда: почти тысяча слегла перед ущельем. Да и герулы, и бургунды, франки и аллеманы также потеряли там немало людей. Мой брат Гизульф лежит тяжело раненный. И если бы глыба, на которой я вчера стоял, не обвалилась так кстати, моя Розамунда была бы теперь самой прекрасной не из жен, а из вдов царства лонгобардов. Довольно с нас. Теперь очередь твоих иллирийцев и македонян. Посылай их, а мы, германцы, достаточно испытали уже, как умирают перед этой щелкой.

– Нет, мой волчонок, – улыбаясь, ответил Нарзес. – Ни македоняне, ни иллирийцы не пойдут туда. Алмаз режется алмазом: пусть германцы бьют германцев. Вас слишком уж много на свете. Впрочем, ты прав: надо оставить всякую попытку взять это ущелье штурмом. Это невозможно, пока его охраняют люди, подобные Тейе. Будем ждать, что голод выгонит их оттуда. Они не продержатся долго.

Действительно, запасы готов подходили к концу. Однажды вечером Тейя возвратился со своего поста у входа в ущелье. Адальгот приготовил ему ужин в палатке, но Тейя отказался.

– Посидим на воздухе, – сказал он Адальготу. – Взгляни, какой чудный вечер! Немного их увидим уже мы в жизни. Запасы истощаются, и когда я раздам их, то поведу своих готов в последний бой! Конечно, мы не вернемся оттуда, но умрем со славой! Да, судьба и Нарзес могут лишить нас государства, могут уничтожить наш народ, но лишить нас силы не может никто. Иди, мой Адальгот, домой, в свою палатку, где тебя ждет твоя Гото. О, как хотел бы я спасти жизнь наших женщин и детей! Но это невозможно. Единственное, что я мог бы сделать, это избежать рабства Византии тем из них, кто предпочитает смерть позору и неволе. Взгляни на эту гору, Адальгот. Видишь как красиво поднимается огненный столб из темного жерла. Когда последний защитник входа в лагерь падет, один прыжок туда – и никакой римлянин не прикоснется к нашим чистым женщинам! О них, о женщинах думал я, когда избрал это место для последнего сражения. Мы можем со славой умереть повсюду, – и только о женщинах думал я, когда вел вас к Везувию.

Серьезно и решительно сообщил Адальгот решение Тейи своей молодой жене. Он ожидал взрыва горя и отчаяния с ее стороны. Но, к его удивлению, Гото ответила ему совершенно спокойно:

– Я давно уже думала об этом, мой Адальгот, и не считаю это за несчастье. Несчастьем было бы при жизни потерять того, кого мы любим. Я же достигла на земле высочайшего счастья – я стала твоей женой. А буду ли я ею двадцать лет или полгода – это уже все равно. Мы умрем вместе, в один день, быть может, в один час. Потому что, когда ты в этой последней битве сделаешь свое дело и будешь, наконец, ранен так, что не сможешь больше сражаться, – тогда король Тейя не запретит, надеюсь, принести тебя ко мне. Я возьму тебя на руки и вместе с тобой брошусь в кратер вулкана. О, мой Адальгот, как счастливы были мы! И мы будем еще более достойны этого счастья, если сумеем умереть мужественно, без трусливых жалоб. Потомок Бантов не скажет, что дочь пастуха не смогла подняться на его высоту. Меня укрепляет воспоминание о нашей горе, оно придает мне сил гордо умереть. Когда я в первый раз подумала о смерти, мне стало жаль жизни. Но я вспомнила свои родные горы. «Стыдись, – тихо нашептывали они. – Стыдись, дитя гор! Что сказали бы Иффингер, и Волчья голова, и другие каменные великаны, если бы увидели, что дочь пастуха оробела? Будь достойна и своих гор, и своего героя Балта».

Прошло несколько дней после ухода исаврийцев в Рим, а Цетег все еще оставался в лагере Нарзеса. Он решил дождаться письма Прокопия, но все эти дни стояла такая бурная погода, что ни один рыбак не выезжал в море. Наконец буря стихла, и Сифакс принес письмо. Все более омрачалось лицо Цетега по мере чтения, все крепче сжимались его губы, глубже становилась складка посреди красивого лба.

Вот что писал Прокопий:

«Корнелию Цетегу, бывшему префекту и бывшему другу, последнее письмо от Прокопия.

Это самое печальное изо всех писем, которые приходилось мне писать. Я охотно отдал бы правую руку свою, чтобы не писать его, этого отречения от нашей почти тридцатилетней дружбы. В двух героев верил я: в героя меча – Велизария, и в героя духа – Цетега. И вот теперь я должен почти презирать тебя».

Цетег отбросил письмо, но вскоре снова взял его.

«Давно уже мне не нравились те кривые пути, по которым в былое время ты увлек и меня. Но я верил, что ты действуешь совершенно бескорыстно, только во имя высокой цели – освобождения Италии. Только теперь понимаю я, что тобою руководило одно безграничное, неимоверное властолюбие, в жертву этому не! сытному чувству ты принес Велизария, этого храбрейшего героя с детски чистым сердцем. Это гнусно, и я навсегда отвращаюсь от тебя».

Цетег закрыл глаза.

– Чему же удивляюсь я? – сказал он про себя. – Умный Прокопий имеет идола: Велизарий – его кумир, и он никогда не простит тому, кто поднимет руку на этого кумира. Да, это не удивительно… но все же больно. Такова сила тридцатилетней привычки. Столько лет мое сердце билось сильнее при имени Прокопия! Однако, каким слабым делает нас привычка! Юлия отнял у меня гот, Прокопия – Велизарий. Кто же возьмет у меня Цетега, моего самого старого, последнего друга? Никто – ни Нарзес, ни сама судьба. Итак, прочь, Прокопий, из круга моей жизни! Ты мертв, но посмотрим, что еще пишет мертвец.

И он снова принялся читать:

«Но в память моей тридцатилетней дружбы я хочу предостеречь и, если еще возможно, спасти тебя, потому что любовь еще не угасла в моем сердце, и я хотел бы оказать тебе последнюю услугу. Ты обвинил Велизария в измене Юстиниану, а тот посадил его в темницу и велел ослепить, я не мог ничем помочь ему. Но его спас Нарзес, этот великий человек.