Джеймс Далтон (Великобритания)

ИСТОРИЯ О ПРИЗРАКЕ, ЯВИВШЕМСЯ ПРИ ГАЗОВОМ СВЕТЕ

Для меня пустяковое дело рассказать вам историю о призраках, ведь я с детства привык слушать про них и с младенчества приучен в них верить. И это были не байки дряхлой нянюшки о завернутых в белое привидениях, оскаленных черепах и жутких домовых, а вполне достоверные свидетельства о явлениях в тех же одеждах, которые люди носили при жизни.

Я могу поведать историю о моем прадеде, которого преследовал дух мужчины, убитого им на дуэли. Призрак сопровождал прадеда, куда бы он ни шел – то манил к себе посреди толпы, то навещал в уединении спальни, – до тех пор, пока предок, доведенный до бешенства, не выхватил однажды шпагу и чуть было не проткнул своего дворецкого: тот упрямо отрицал, что призрак убиенного стоит рядом с ним. Неотвязный ужас свел бедного прадеда с ума, хотя нашлись люди, утверждавшие, что сначала он повредился разумом, а потом вообразил невесть что…

История, которую я собираюсь поведать вам, очень от этого отличается. Добрая дюжина людей поручится за ее достоверность. Она впечатляет эффектами, обычно сопутствующими призракам. Нет в ней ни мрачных руин поместья, ни безлюдного погоста при церкви, ни колокольного звона, отбивающего полночь, ни грохота цепей или глухих причитаний. Короче, это подлинный рассказ о привидениях.

Чтобы вы восприняли его должным образом, опишу вкратце приход Мейплтон и некоторых его обитателей, какими те были двадцать месяцев назад.

Мейплтон, по сути, сельскохозяйственный приход. Земли в нем вдоволь, а население невелико, отсюда и скромные запросы жителей. Здешняя община поддерживает консерваторов и не допускает в свой круг чужаков. Ее неведение об окружающем мире поразительно. Немногочисленные землевладельцы богаты, а фермеры-арендаторы преуспевают и всем довольны. Известно, что за прошедшее время лишь один фермер выразил неудовлетворенность образом жизни в Мейплтоне. Молодой человек посчитал старый дом, где поколения его предков жили и умирали, слишком мрачным для себя и выстроил причудливый новый – нечто среднее между коттеджем и виллой. Сразу же после этого он разорился и вынужден был отправиться на заработки прочь от родных мест.

Так появился в Мейплтоне дом, сдаваемый в наем, но каким образом узнал об этом Грегори Барнстейк и почему решил снять здание, простоявшее годы пустым, неизвестно. Откуда он взялся и чем занимался, никто не знал. Он был красив суровой мужской красотой, изваянное в мраморе лицо его назвали бы превосходным, но в жизни он выглядело слишком застывшим и невыразительным. Барнстейк был ни стар, ни молод, его не навещали друзья, и он казался состоятельным человеком. Община Мейплтона решила, что от подобного типа следует держаться подальше, пока не станет известным его прошлое. Но Барнстейк так и не дал общине возможности проявить свои чувства по отношению к нему, потому что всячески избегал даже случайного общения с соседями и, по выражению жителей деревни, жил по принципу: «моя хата с краю».

Единственным, кто вошел в его дом, был доктор Суитмен, когда однажды Барнстейк свалился в припадке и слуга прибежал к врачу за помощью. Доктор нашел нового обитателя Мейплтона лежащим на софе. Тело его окоченело и затвердело, глаза остекленели и застыли, и весь он больше походил на труп, чем на живого человека. Спустя час он весь обмяк, а глаза обрели обычное выражение. Барнстейк сердито взглянул на доктора.

– Кто вы? – спросил он резко.

– Доктор Суитмен. Ваш слуга известил меня, что вы заболели, и я пришел оказать посильную помощь.

– Спасибо. Когда мне потребуется лекарство, я обращусь к вам.

Доктор (более веселого и добродушного толстячка трудно встретить) понял, конечно, что его не очень вежливо выпроваживают. Он не собирался давать отпор, но и терпеть подобное обращение не намеревался.

– Всего хорошего, сэр, – сказал Суитмен, открывая дверь.

– Задержитесь немного, доктор, прошу вас, – остановил его Барнстейк. – Боюсь, что нанес вам обиду. Позвольте мне объясниться. Такие припадки случаются со мной время от времени. Я не знаю, когда ожидать их. Они держат меня в оцепенении час, два, а бывает и три. И ничье врачебное искусство не способно мне помочь. Когда припадки минуют, я тут же прихожу в себя, что вы сейчас и наблюдали.

– В это время вы ничего не сознаете?

– Не осознаю настоящее, но живу в прошлом, – ответил Барнстейк с тяжелым вздохом.

– Вы испытываете боль в начале приступа?

– Да, такое ощущение, что ледяная рука ложится мне на сердце и начинает его сжимать, причиняя невыносимую боль, пока я не лишаюсь чувств.

– Хм! – изрек доктор. – Любопытный случай, но подобные ему отмечались ранее. Если позволите, я пришлю вам что-нибудь, что помогло бы облегчить страдания.

– Типичная ошибка. Вы, врачи, привыкли прописывать лекарства, свято веря в их действенность.

– Скверно же вы думаете о нашей профессии...

– Не столько о профессии, сколько о тех, кто ею занимается. Мир состоит из мошенников и глупцов: мошенники прописывают лекарства, а глупцы их принимают.

– Тогда, сэр, я должен заключить, – с жаром возразил доктор, – что вы исключительная личность, так как вы не настолько мошенник, чтобы прописывать, и не настолько глупец, чтобы следовать прописанному.

– Ничего вы не заключите, кроме того, что перед вами несчастный. Пристрастие играть роль мошенника низвело меня до необходимости играть роль глупца и превратило в то, что я есть сегодня. Если бы вы узнали историю моей жизни...

– Да, сэр?

– Вы бы узнали историю жалкого человека.

Доктор вынужден был довольствоваться таким концом фразы и откланяться. По дороге домой он ломал голову над тем, говорил ли с человеком, чей мозг слегка повредился, или с одним из тех неведомых и таинственных героев, которых часто встречаешь в книгах и мелодрамах, но крайне редко в реальной жизни.

Месяц за месяцем проходила жизнь в Мейплтоне, был собран урожай и посеяны озимые, а Грегори Барнстейк оставался все такой же сплошной загадкой. Только с доктором случались у него две или три краткие беседы, но ни с кем другим не обменивался он более чем несколькими словами из простой любезности.

Настало, однако, время, когда он был принужден к общению с соседями. Железнодорожная компания решила проложить ветку возле Мейплтона, и земледельцы поднялись как один, чтобы отразить вторжение паровых машин. Барнстейк получил письмо, в котором его извещали об этом, а также о том, что в таверне «Семь звезд» созывается собрание с предшествующим обедом для выражения протеста, принятия петиции и вообще мер, способных остановить прокладку дороги. Барнстейк не дал на письмо ответа.

Ему послали другое, того же содержания и с припиской: место, где расположен его дом, предназначено для железнодорожной станции. На что он ответил: известием огорчен, так как с приходом железной дороги вынужден будет уехать отсюда, но, тем не менее, приглашение на обед отклоняет.

Однако давление на него не ослабевало, пока, наконец, в разговоре с доктором Суитменом, он не заявил сердито:

– Ну, ладно, ладно, без лишних слов – я приду, но учтите, не отвечаю за то, что может произойти.

Его присутствие на собрании казалось крайне желательным по многим причинам. Главная из них: он был самым заинтересованным лицом, ведь железнодорожная компания претендовала на всю его землю. Кроме того, все предполагали, что Барнстейк очень умен, поскольку в свое удовольствие читал книги на греческом и латинском языках и таинственные фолианты непонятного содержания лежали по бокам его стола. Так как мейплтонцы больше разбирались в фермерстве, чем в литературе, то они считали необходимым иметь в своем кругу человека, способного отшлифовать принятую петицию...

Настал день, который должен был многое определить в судьбе мейплтонцев. Землевладельцы и большинство фермеров собрались в главном зале таверны. Грегори Барнстейк явился с точностью до минуты. Когда ему открывали дверь, разговор как раз шел о нем, и потому воцарилась неловкое молчание. Но несколько человек устремились ему навстречу и поблагодарили за то, что он нарушил свое правило никогда не обращаться с соседями и выразили надежду, что отныне они будут иметь удовольствие чаще видеться с ним.

На все это Барнстейк ответил веско и серьезно, что ему не доставляет удовольствия вращаться в обществе, но поскольку на него оказывалось сильное давление, он почел себя обязанным придти.

– Однако, – добавил он, повысив голос, – я забыл упомянуть, что не могу придти в одиночестве, и потому прошу рядом со мной поставить стул для еще одного гостя.

Все были ошеломлены, так как никто не видел, чтобы Грегори Барнстейк с кем-нибудь общался, да и вообще считалось, что у него нет друзей. И вот, оказывается, есть некто, с кем он не в силах разлучиться даже на несколько часов.

– В какой степени вашего друга интересуют посягательства железной дороги? – осведомился сквайр.

– Ни в малейшей.

– Мы не ожидали здесь никого, – запинаясь, начал объяснять сквайр, сильно покраснев, – кто не был бы каким-то образом связан с предметом, который мы собираемся здесь обсуждать, но конечно...

– Если у вас есть возражения, я немедленно удалюсь.

– Нет, ни в коем случае... Мы примем вашего друга.

Наступила пауза, а за ней последовало приглашение к обеду.

– А ваш друг еще не прибыл? – спросил сквайр Барнстейка. – Что-то я не вижу незнакомых лиц следи нас.

– Да, но он непременно придет. Все, что мне нужно – чтобы стул рядом со мной не занимали.

Обед начался. Разговаривали немного, потому что мейплтонцы почитали принятие пищи одной из главных обязанностей человека, но они то и дело отрывали глаза от тарелок, чтобы взглянуть на фигуру, сидевшую на стуле, который оставили свободным. Один Барнстейк, казалось, не был удивлен и пребывал спокойным.

А рядом с ним расположился мужчина, примечательный больше своей аристократической внешностью, чем красивыми чертами лица. Возраст между сорока и пятьюдесятью годами. Волосы с проседью и уложены со скрупулезной тщательностью. Но сильнее всего в его облике поражал цвет лица – настолько мертвенно-бледный, что каждый из присутствующих при взгляде на него вздрагивал и дивился. Странно смотрелась и его одежда. Черный смокинг и безупречной чистоты рубашка, сверкающие запонки и белоснежный галстук являли странный контраст с охотничьими куртками фермеров.

И пока незнакомец левой рукой поигрывал вилкой, нельзя было не заметить, что на этой руке не хватало среднего и безымянного пальцев.

Еще одна странность – в то время как все за столом исподтишка разглядывали гостя, единственным, кто, по всей видимости, не сознавал его присутствия, был сам Барнстейк, при чьем содействии незнакомец здесь и появился. Какая неловкая ситуация, думал сквайр, из-за того, что Барнстейк вроде и не собирается представлять им незнакомца. И многие в этой компании, сидевшей в теплом, освещенном газовыми фонарями зале за обеденным столом, чувствовали себя нехорошо, а почему – совершенно не могли понять.

– Что ж, джентльмены, – начал сквайр, полагая, что должен прервать молчание, – у нас нет повода оставаться такими торжественными. Мистер Пакхест, давайте выпьем с вами вина.

Пакхест наполнил бокалы.

– Ах, – продолжил сквайр, – я еще помню, как старый Тони покупал это вино, до чего же хорошее, дайте припомнить, когда же это было... По-моему, в 44-м.

– Нет, – поправил незнакомец, – в 48-м.

– Простите, сэр. Вы разве знали Тони Бина?

Незнакомец покачал головой.

– Как бы там ни было, – уточнил сквайр, – это произошло в том году, когда Джеймса Хейлса сослали на каторгу за браконьерство. Его срок истек. Видимо, он скоро вернется домой.

– Джеймс Хейлс никогда не вернется домой, – заявил незнакомец.

– Так вы и его знаете?

– Виделся с ним недавно.

– Правда? В Англии?

– Нет.

– Где же он тогда?

– В могиле.

Сквайр уставился не без боязни на непрошеного гостя и решил не развивать эту тему. Разговор за столом начал затухать и, несмотря на одну-две попытки оживить его, незнакомец смолк. Слышны были только отдельные перешептывания.

После того, как убрали скатерть, компания воспрянула духом, и сквайр, поднявшись, обрушился со всем жаром красноречия, на которое он был мастак, на все железнодорожные компании, и в частности на ту, что угрожала нарушить первозданную непорочность Мейплтона. Разом все разговорились, и собрание грозило превратиться в неразбериху, но встал Грегори Барнстейк и произнес речь, какую прежде никогда не слышали в Мейплтоне, четко и сжато изложив факты и настаивая на немедленном составлении и подписании петиции.

Все это время незнакомец сидел неподвижно, но когда начались приготовления к оформлению петиции, сказал:

– Вы попусту тревожитесь. От вашей петиции не будет проку.

– Почем вы знаете? – резко спросил сквайр.

– Потому что это факт.

– А вы, часом, не акционер железнодорожной компании? – съязвил один из фермеров.

– С этого дня минует девятнадцать месяцев, – сказал незнакомец, – и мимо Мейплтона пройдет поезд.

– Надеюсь, ваше предсказание не сбудется, сэр, – взъерепенился сквайр.

– Сбудется.

Несмотря на предсказание, петицию составили и подписали. На том собрание и закончилось.

– Видите, мы претворяем наш план в жизнь, хотя вы и пророчите нам провал, – сказал сквайр, надевая шляпу. – Всего хорошего, сэр.

– Мы увидимся снова. Через восемь недель.

– Вам очень нравится уточнять свои предсказания, – отпарировал сквайр и с легким поклоном вышел из зала.

Взяв Барнстейка за пуговицу, доктор Суитмен попытался что-нибудь выяснить:

– Ваш друг... странно выглядит.

– Очень.

– Извините, не из пустого любопытства, а ради профессионального интереса хочу спросить: не знаете, он страдает какой-либо внутренней болезнью?

– Не страдает. Ручаюсь за это, – ответил Грегори, слегка вздрогнув.

– Непонятно. Я никогда не встречал живого человека с таким цветом лица...

– А он и не живой, – последовал ответ, и Барнстейк удалился, оставив маленького доктора ошеломленно глядеть себе вслед.

Восемь недель спустя, когда сквайр отправился на охоту, его конь, прыгая через изгородь, споткнулся и выбросил седока через голову. Сквайр не поранился, как и конь, который пустился рысью, и всаднику пришлось его преследовать, пересекая поля и преодолевая изгороди, пока он, выйдя из рощицы, не обнаружил коня стоящим у пруда, а рядом с ним человека. Тот был одет в безупречный костюм, без шляпы, и сквайр сразу узнал в нем незнакомца, с которым встречался за обедом два месяца назад.

Он произвел достаточно странное впечатление еще в «Семи звездах», но встреча с ним сейчас, на открытом месте, в той же самой одежде, поражала куда сильнее. Хотя сквайр отличался храбростью, но по возможности хотел бы избежать возобновления знакомства и отдал бы полный кошелек за то, чтобы пройти к лошади не мимо неподвижной фигуры. Но это было невозможно. Итак, приподняв шляпу и придав лицу как можно более отважное выражение, сквайр поблагодарил незнакомца за «обуздание зверя», но не услышал в ответ ни звука. Только когда сквайр уже взгромоздился на коня, незнакомец шевельнулся, обернулся к всаднику и, вытянув трехпалую руку, показал на пруд.

Сквайр пришпорил коня и ускакал.

Дни превращались в недели, недели в месяцы, железнодорожная компания получила разрешение на прокладку ветки через Мейплтон, и несколько сотен землекопов вовсю принялись сооружать насыпь. Когда они осушали пруд, столь памятный сквайру, то вынуждены были прервать работу и призвать власти, потому что нашли нечто, оказавшееся человеческим скелетом, наполовину занесенным илом.

– Странно, – сказал доктор Суитмен, – но у него недостает двух пальцев.

Ничего не оставалось делать, как только сложить кости в гроб и предать их земле на церковном кладбище. Но доктору пришла в голову мысль – скорее проблеск мысли, – что Барнстейк может знать что-нибудь о скелете. Разве не у его таинственного друга не хватало двух пальцев на руке? Итак, доктор заглянул в дом на окраине деревни.

Он постучал в дверь, но ответа не последовало. Дверь была на задвижке, и ему пришлось сильно пихнуть ее, чтобы открыть. Доктор вошел в гостиную, где у него состоялся первый разговор с ее странным обитателем. И сразу его глазам предстал Грегори Барнстейк, распростертый на полу, с ужасной гримасой боли на красивом лице – мертвый!

Но на самом ли деле он умер или с ним случился один из его странных припадков? Доктор всячески пытался это выяснить и наконец решил, что смерть действительно пришла за Барнстейком – агония последнего приступа доконала его.

Я едва осмеливаюсь рассказать вам об остальном... Как бы там ни было, при вскрытии на сердце Барнстейка обнаружили ясно различимые лиловые вмятины – там, где его крепко сжала рука; рука, на которой не хватало среднего и безымянного пальцев.