— Джеффри, о чем ты разговариваешь с этим шутом гороховым? — спросил я, усевшись в обнимку с Джеффри на диван. — Это же шоу Бенни Хилла!

— О погоде, — отозвался Джеффри невозмутимо.

— Но-но-но, молодой зверек! В смысле — молодой боец! Не смейте переходить на личности! — заявил Артур, фатовским жестом оправил драную футболку с намалеванным на ней черепом и вышел.

Лиз в это время успокаивала девку. Когда я взглянул на них, девка уже была слишком спокойна. Я хотел к ним подойти, но Джеффри меня удержал.

— Оставь даму в покое, mon cheri. Это подарок Лиз на Новый Год. На Артура иногда находит рыцарский стих. Мы с тобой поохотимся потом.

— Что за глупость — тащить живых в свое логово, — сказал я. — Труп-то куда?

— Я тебя понимаю, Мигель, неприятно, но только на этот раз. Ради создания дружеской обстановки. Может быть, Артуру удастся примирить Лиз с собой.

Ох ты, елки-палки! Ну ладно, пусть мирит, если хочет. Пока Лиз пила жизнь, мы с Джеффри выпили вина и поцеловались. Кролики меня как-то не прельстили.

Артур вернулся совершенно мокрый и тут же возмутился, что ему не дали глотнуть чего покрепче. Впрочем, это выглядело точно таким же шутовством, как и все прочие его тирады. Мы временно засунули труп за диван, на коробки, чтобы он не мешался под ногами, выключили электричество и зажгли оставшиеся свечи. Наступил чудесный трепещущий полумрак, сразу стало спокойно, очень хорошо на душе и тепло. Мы выпили вина под бой курантов и взялись за руки, смешивая силу. За окном грохотали петарды и взлетали ракеты, на белых лицах моих товарищей мелькали отблески свечей и цветные блики фейерверков — они были красивые, красивые ребята, мои вампиры. Я их любил всем сердцем в этот миг. Мы все — ночные странники, хранители смертей, чувствовали сейчас, вероятно, то, что чувствуют хищники кошачьей породы, когда после охоты лежат в обнимку и вылизывают друг другу шерсть. Общность врагов мира и необходимых кусочков мира одновременно.

Мы и вправду не абсолютное зло. Мы — всего-навсего часть ночной темноты. Мы всего-навсего встретили еще один новый год, полный новых ночей.

После Нового Года мы не встречались всей компанией. Было даже грустно как-то. Лиз, похоже, снова погрузилась в свою печаль — ей было не до нас; Артур где-то шлялся, может быть, охотился, может, любовь крутил — не знаю, я его не чувствовал.

Чушь, что вампирам ужасно плохо в мире теней и безвременья, который для них нормален. И еще — что их гнетет Вечность, что они страдают по общению с людьми и мучаются от собственной на них непохожести. Все это придумано людьми для борьбы с комплексом неполноценности. На самом деле, во-первых, ночной мир отделен от человеческой реальности довольно зыбкими границами, перейти их — раз плюнуть, если уж особенно приспичит. Но, во-вторых, почему приспичить-то должно? Общаться со смертными… Если тебе вдруг захотелось человеческой глупости, пошлости, обыденности — поболтай с вампиром помоложе. Там тоже хватает. Зато чистые вампиры не разлагаются на ходу и не излучают страх близкой смерти, как большинство людей. Уже приятно.

Но мне лично этой ерунды совершенно не хотелось. Я был сыт ею по горло. После истории с Энди, которая до сих пор скребла мне по душе, я научился относиться к живым настороженно и недоверчиво. Я неплохо разбираюсь в людях, но не рискнул бы заводить дружбу с ними в имеющемся положении — это может слишком дорого стоить. Люди — да и сам я был не лучше — панически боятся того, чего не понимают, запах инобытия их парализует, а со страху они способны на самые ужасные поступки.

Я изучал историю по Джеффриным воспоминаниям. Я научился проходить сквозь стены, превращая самого себя в собственную тень, в сон, в мираж — ив таком же виде можно было втекать в ветер и в лунный свет. Иногда на Джеффри находило желание болтать о древних мистических тайнах — я охотно слушал и это, но практические вещи, вроде полетов и занятий любовью, привлекали меня гораздо сильнее.

— Все никак не можешь наиграться, pauvre enfant? — говорил Джеффри. — Ничего, я подожду, пока ты подрастешь.

— Тебе просто нравится корчить из себя мудрого старца, хотя в душе ты сам еще… кхм… не говоря худого слова! — парировал я.

— Душа вампира и не должна стареть, — говорил Джеффри. — Иначе он потеряет вкус к существованию. У старого хищника выпадают зубы, Мигель. Хищник должен быть молод, гибок, подвижен — и еще должен упиваться перипетиями жизни и охоты. Иначе — сожрут. Согласен?

Я соглашался.

Год пришел к повороту. В Рождественскую ночь дул резкий ледяной ветер, пронизывающий до самых костей, а мне казалось, что пахнет скорой весной. Снег скрипел под ногами, колючие белые звезды звенели от холода — а ощущение все равно было такое, что весна вот-вот начнется. Как мне было весело! Я думал, как мы будем весной шляться по улицам, мечтал о чудесных ночах, голубых, как разбавленных молоком, о запахах, звуках, о прозрачной розовой луне — хотя сегодня ущербная луна была желтой, как латунь, яркой, как какой-то холодный костер, и придавала небу тревожный, почти угрожающий вид.

А Джеффри шел рядом со мной, опустив голову, касаясь веток кончиками пальцев — чудной был. Я даже подумал — не болеют ли вампиры какими-нибудь нечеловеческими, но неприятными болезнями.

— Нет, mon petit, я не болен, — сказал Джеф фри. — Мне просто неспокойно. Некая колючка dans le coeur, под сердцем — хотя сердца, в сущности, конечно, нет.

И улыбнулся, грустно и даже, кажется, виновато. Как будто я могу обидеться, что он не скачет вместе со мной, как с цепи сорвавшийся!

— Друг Сальери, — сказал я, обнимая его за плечи и раскрываясь, чтобы моя сила облила его целиком, — коль мысли черные к тебе придут — раскупори шампанского бутылку иль перечти «Женитьбу Фигаро».

— Лучше кагору, Мигель, — усмехнулся Джеффри.

Ему, как будто стало полегче, но все равно — грустно.

— Лучше кровушки, mon cher, — сказал я. — Дрейк Крыло Нетопыря выходит на тропу войны! Маэстро, туш!

Он рассмеялся, повернул меня к себе и поцеловал. Мне показался странным этот поцелуй — какой-то он был слишком человеческий на вкус, я бы сказал. И мне ни с того, ни с сего вдруг стало жаль Джеффри. Я обнял его за талию и вдруг понял, что он мне позволит все, что угодно, черт знает что, все, что я захочу — и никогда не рассердится, и не обидится, и не уйдет. Мы встретились взглядами на треть минуты — и я вошел в его сознание через глаза без малейшей заминки, как в теплую воду. И он был сплошная любовь и тревога — я никак не мог его успокоить.

Я хотел что-то сказать или поцеловать его в ответ, но тут мы оба почуяли добычу, какую-то позднюю пташку, которая напраздновалась до состояния нестояния.

— Хлебнешь? — сказал я. — Может, полегчает?

— Ну ладно, — ответил Джеффри как-то нерешительно и отпустил меня. Неловко и неохотно. — Ты же голоден, Мигель?

— Жутко! — сказал я и рассмеялся. — Давай, шевелись, а то антилопа убежит.

На сей раз мы не вступали с живой ни в какие разговоры. Просто подошли сзади и с боков, взяли ее под руки и поцеловали в шею. А когда она кончилась и упала в снег, я почувствовал на себе взгляд.

Обернулся — и увидел… кого бы вы думали?

Мартынов шел домой из гостей. От Сашки Шикова с семейством.

У Сашки собрались те старые больные вояки, которые в свое время ходили у Дрейка под началом. Не было только самого Мишки.

По-прежнему не было Мишки.

Его телефон отзывался короткими гудками, окна квартиры были неизменно темны — но войти туда Мартынов больше не решался. Гадкое ощущение страха непонятно перед чем было слишком знакомо ему еще с армии. Оно всегда связывалось с совершенно реальными опасностями. Мартынов помнил это твердо. Может быть, поэтому он не сказал Тонечке ни слова об увиденном, и так и не сумел расстаться с Мишкиным пистолетом. Даже сейчас он лежал в кармане куртки — и был обнаружен там Сашкиной женой, Иркой, дилетанткой в области оружия, и бессовестно выдан за газовый.

Нелепо — но война быстро учит людей доверять своим предчувствиям.

Хорошо бы отметили Рождество, хорошо бы — как всегда, но…

Тошка не пошла. Сослалась на то, что завтра на работу чуть свет, что хочет раньше лечь — но успела несколько раз позвонить Сашке и поторопить Мартынова домой. На самом деле просто не слишком-то любит его компанию, пивные посиделки, мужской разговор, все такое.

И пил Мартынов из-за Тошки и Мишки совсем немного, и не взяло ни капли — ни в одном глазу. Поэтому удивился, когда голова слегка закружилась. Обычно на воздухе, наоборот, трезвеешь, а тут даже закачало слегка. Но — на пару минут, не больше.

Мартынов свернул в переулок, где по причине позднего времени было совсем пустынно, и увидел картину, достаточно странную, чтобы привлечь внимание. Девица в расстегнутой дубленке обнимала двоих парней — одного, в длинном черном пальто, с рокерскими патлами ниже плеч, и второго, в кожаной куртке, с непокрытой головой, блондина, который почему-то показался Мартынову знакомым. Из-за этого Мартынов притормозил и присмотрелся.

И тут вдруг девица упала в снег. Мартынов подумал, что она совсем пьяна, но ему вдруг померещились красные пятна на белом вокруг ее головы. К тому же эти двое, вместо того, чтобы помочь девушке подняться, стали вести себя уж совершенно ненормально. Лохматый отодвинул ее руку с дороги в сугроб носком ботинка, а блондин обнял лохматого за шею и рассмеялся.

Мартынов понял, что так смеяться может только Дрейк — и эта простая мысль почему-то вызвала приступ панического ужаса. А блондин обернулся — он уже вне всякого сомнения оказался Дрейком, Мишкой — и встретился с Мартыновым глазами, которые вспыхнули в сумерках красным, как точки лазерного прицела.

Мартынов оцепенел. Он был как ледяная статуя — тронь и зазвенит — когда Дрейк что-то сказал своему лохматому приятелю и подошел ближе. Мартынов стоял, молчал и смотрел на Мишку широко раскрытыми немигающими глазами.

Мишкино лицо было бледным, нет, совершенно белым, белым, как снег — и казалось лиловым в мертвенном свете фонаря. Белым, жестким, точным, как лицо ожившей мраморной статуи. Холодным. Прищуренные глаза светились темно-алым, в уголке губ, едва обведенных чуть заметным туманным контуром, как у статуи, темнело вишневое пятнышко.

И что поразило Мартынова больше всего — Мишка или некто, притворившийся Мишкой, улыбался. Спокойно, снисходительно, весело — он улыбался.

Мартынов почувствовал, как все внутри сжалось и ухнуло в какую-то холодную пропасть.

— Здорово, Мартын, — сказал Мишка с очень знакомой интонацией, но совершенно незнакомым низким, мурлыкающим голосом, и протянул руку. — Поздно гуляешь.

— Здорово, Дрейк, — сказал Мартынов и поразился, как это умудряется говорить так спокойно.

Мишкина рука была так холодна, что ее прикосновение обожгло кожу — все равно, что пытаться сжать в ладони кусок промерзшей стали на морозе. Ужасно холодна и тверда. Это было нечеловеческое рукопожатие.

— Что с тобой, Дрейк, а? — спросил Мартынов, стараясь не сбиться с тона.

— Да все чудесно, — Мишка улыбнулся и обнажил длинные рысьи клыки. — Не поверишь, Мартын, насколько чудесно. Ты уж прости, старик, что я тебя переполошил сдуру…

— Не звонишь, не заходишь, — Мартынов готов был откусить себе язык за эту фразу, которая сорвалась совершенно некстати, просто по привычке. Очень хотелось, чтобы Дрейк пропустил ее мимо ушей, но он ответил:

— Да времени не было как-то. А что, приглашаешь? — и рассмеялся.

Мартынов вспотел, несмотря на жестокий ночной мороз.

— Ну, я вообще…

— Да ладно, ладно. Не пойду я к тебе Антонину пугать, не переживай. Да что ты так дергаешься-то, Мартынушко? Вампиров же не бывает!

Мишка умер. Хуже, чем умер. С ним случилось что-то ужасное, неописуемо ужасное — и вот теперь он пришел за Мартыновым.

Он убил девушку, которая сейчас валяется в сугробе.

Он убьет Тошку. Он знает, где Мартынов живет. Мертвецы всегда приходят к близким и друзьям. Сейчас он убьет Мартынова, а потом — Тошку.

— Не психуй, Мартынчик, — сказал демон, улыбаясь. — Я маленьких не обижаю.

— Дрейк, как же ты теперь… а вон тот…

— А! Это граф Дж… блин, привычка! Граф Жоффруа де Грене, мой батюшка во мраке, компаньон, друг, из Вечных Князей. Только он ужасно воспитанный, видишь ли, тактичный и застенчивый, поэтому никогда не встревает в чужой разговор.

— Он тебя что… укусил?

— Ну ты даешь, Мартын! Он что, комар? Или щенок?

— А чего?

— А ничего. Ты поболтать хочешь, да? Не страшно больше, бедняжка?

Да, Мишка, мне не страшно. Господи, беда-то какая. Он же сам не понимает. Думает, что еще живой. А когда восходит луна…

— Я к тебе заходил, Дрейк, — сказал Мартынов решительно и спокойно. — Ты на звонки не отвечал, не заходил — я подумал, что тебе плохо.

— И решил поприсматривать, — тон мертвого Дрейка стал чуть раздраженным. — Мартынушко, красно солнышко, Миша — уже большой мальчик, ему няньки не нужны.

— Нет, нет, — торопливо поправился Мартынов. — Я просто… ты болел…

— Ну, заходил — и заходил. Я дома не живу.

— Я случайно унес одну вещь. И таскаю с собой, думаю, встречу — отдам. Можно, сейчас?

— Почему нет? — Дрейк усмехнулся, протянул руку театральным жестом.

Мартынов не спеша полез в карман, вытащил пистолет — и прежде, чем Дрейк успел разглядеть, что у него в руке, выстрелил в упор.

На куртке Дрейка вспыхнуло мгновенное голубое пламя, и из дыры брызнула кровь — черная, тягучая, как смола.

— Ты что, Мартыныч? — хрипло шепнул Мишка, прижав к ране ладонь.

Черные струйки сочились между белыми пальцами. Мартынов увидел только это — и выстрелил снова. Дрейк, не охнув, грохнулся навзничь с черной дыркой посреди белого лба.

Как этих считанных секунд хватило второму мертвецу, Мартынов не понял. Он просто вдруг увидел рядом с собой белое лицо, искаженное смертной яростью, с горящими глазами и лезвиями клыков, услышал рычание раненого тигра — и несколько раз подряд выстрелил, почти не целясь, руководимый только паническим нестерпимым ужасом, какого не знал раньше.

Прошло несколько минут оглушительной тишины, прежде, чем Мартынов очнулся.

Он увидел себя посреди темной пустынной улицы, похожей на декорацию к фильму ужасов, засыпанной сухим снегом и залитой безжизненным синеватым светом. Луна, как зрячая медная тарелка с оббитым краем, висела над крышей ближайшего дома, в котором не горело ни одно окно. У ног Мартынова, в горячем пятне из тлеющих углей еще дымился обгорелый человеческий череп с тлеющими остатками длинных черных волос. Чуть в стороне лежал Мишка, раскинув руки, глядя в пустое бездонное небо. Трупа девушки отсюда было не видно, но ее сумочка, маленькая, черная, явственно выделялась на сверкающей белизне снега.

Тишина стонала в ушах. И со всех сторон наползал такой ледяной неописуемый ужас, какой бывает только во сне.

Мартынов развернулся и пошел прочь, потом побежал, все ускоряя шаги, напрягая мускулы, задыхаясь. Нагревшийся пистолет жег руку — в нем оставался только один патрон.

Нужно было его перезарядить. И очень нужно было домой. Проверить, как там Тошка.

Клара впорхнула в гараж почти так же изящно, как раньше. Лешка поднял голову от дивана, потянулся, зевнул, сел. Поморщился от заметной сладковатой вони, появившейся вместе с Кларой. Ладаном в гараже уже давно не благоухало.

Сам Лешка держался лучше. Гораздо лучше — во всяком случае, он легко мог с чувством превосходства строить брезгливую гримасу, когда Клара рассматривала трупные пятна на груди и пыталась запудрить густую синеву под глазами. Издали его подруга выглядела очень, даже очень, людей все еще очаровывал ее потусторонний шарм — но Лешка отлично видел, какой серой и увядшей стала ее кожа, как волосы постепенно превращаются в пыльную паклю, а ногти чернеют и загибаются к пальцам. Ходячий трупешник, брр…

— Хоть бы поцеловал меня, — сказала Клара кокетливо, усаживаясь рядом и ставя на стол бутылку дешевого кагора, надоевшего до тошноты.

— Обойдешься. И так хороша, красавица моя.

— Сволочь ты все-таки. Я же все для тебя…

— Ну, завелась. Может, хватит уже?

— Да ладно. У меня новости классные. Эти твари, Дрейк с Жоффреем, кони двинули. Оба. Их то ли вы следил какой-то маньяк с серебряными пулями, то ли что, короче, оба сдохли.

Лешка усмехнулся. Собаке — собачья смерть. Вечный Князь. Чистенький. Чистая сила. Помогла тебе твоя чистая сила, тварь паршивая?

Лешка притянул к себе Клару, потрепал ее волосы, преодолевая отвращение, чмокнул в щеку.

— Заслужила, моя прелесть.

— Чего так мало?!

— С тебя хватит. Вот если бы ты следила за собой, питалась бы нормально, вонять бы перестала — тогда бы да. Тогда бы у нас все было по-другому. Но сейчас-то что ты хочешь? Ты посмотри на себя…

— Из-за тебя же, гад!

— Ладно уже упрекать-то! Могла бы и подлизаться к старухе, прощения попросить — глядишь, она и растаяла бы. А то ты только и умеешь ныть и жаловаться. Сопля несчастная.

— Ты же знаешь, что не простит, — губы Клары предательски задрожали. — Эти гады зажравшиеся теперь от меня нос воротят. Вот ты бы мог…

— Что я мог бы?

— У тебя силы много, от гаденыша этого оста лось… так ты ведь мог бы… поделиться.

— Обойдешься. Еще трахаться с тобой? Ну уж нет. Спасибочки.

— А раньше из кожи вон лез.

— Раньше ты, знаешь ли, другая была. Пособлазнительнее. И прекрати реветь, достала уже.

Клара вытащила из сумочки платочек и пудреницу.

— Может, хоть погулять сходим?

— Ну да. Еще встретим кого-нибудь из знакомых. С твоей рожей только дома сидеть.

— Я же голодная… Лешечка, я такая голодная все время… Ну покорми меня хоть капельку, что тебе стоит…

— Сейчас. Только шнурки поглажу. Бегу и спотыкаюсь. Ты, мать, когда жрешь, мне так больно делаешь, что шиш я тебе еще когда-нибудь дам.

— Ну, пойдем пройдемся, пожалуйста…

Лешка сморщился, отпихнул от себя Кларину руку — но встал и надел куртку.

— Ладно. Так и быть. Только не в центр. Не хватало еще кого-нибудь из порядочных встретить.

— Лешечка, да все равно…

Клара торопливо влезла в шубку, которая в последнее время выглядела так же потрепанно, как и ее хозяйка. Жалко поглядывала, улыбалась. Облизывала клыки. Мерзость какая! Да если бы не она, был бы Лешка сейчас компаньоном настоящего Вечного Князя… И какая разница, парень он, девка — сильный, чистый, лунный, ладанный… сумеречный эльф, а не это ничтожество облезлое.

Лешка запер ворота гаража.

На улице стояла хрустящая от мороза, стеклянная ночь. Снег под фонарями остро сверкал, как бриллиантовая крошка, и так же остро и ярко сверкали мелкие холодные звезды. Улица лежала перед Лешкой, как расправленный парчовый саван, и дома вздымались справа и слева темными глухими громадами, почти без огней. Жгучий воздух нежно и резко пах чистой зимой и свежестью, как, бывало, дыхание Энди. Лешка вздохнул и прибавил шагу.

Клара попыталась взять его под руку, но он стряхнул с рукава ее тонкие посиневшие пальчики. Дешевка. Да если бы не ты, я бы сейчас, может, в клубе сидел, с настоящими вампирами, песни бы им пел, разговаривал бы, пил бы хорошее вино, а не это пойло ларечное. Навязалась на мою голову, паскуда. Клара робко тронула Лешкино плечо.

— Ты такой красивый стал…

— А ты — нет. Отвяжись. Хотела гулять — давай гулять. Дай хоть нормальным воздухом подышать, без этой вони твоей…

Клара всхлипнула и отстала.

У ночной забегаловки, от которой за версту несло дешевыми пряностями, бульонными кубиками и подгорелым тестом, стояли двое мужиков с бутылками пива в руках. До Лешкиного обострившегося слуха донеслись обрывки реплик:

— …Шикарная телка!

— В шубе-то? Точно…

— Такие бы ножки — да на плечи…

Лешка усмехнулся, почувствовав, как у Клары забилось ее подгнившее сердечко, как она поправляет волосы и пытается идти легко и невесомо, будто настоящая Хозяйка. От дверей забегаловки присвистнули. И тут Лешке пришло в голову…

— Чего надо, мужики? — спросил он, подходя.

— Да ничего. Просто — сладенькая девочка. Дорогая?

— А ты что, купить хочешь?

— А ты продаешь, что ли?

— Было бы кому. У вас обоих столько не наберется.

— Ну ты! Не знаешь — помалкивай! На, гляди!

Высокий, с толстой красной рожей, с оттопыренной нижней губой, сунул Лешке под нос толстый бумажник, распахнул — показались кредитки, рубли и баксы вперемежку. Гуляем…

— Ну-ну. Верю. По рукам, что ли?

Мужик протянул руку — и Лешка, схватив его выше кисти, резко дернул на себя. Мужик еще успел ругнуться, ударившись плечом об острый угол ларька — но уже миг спустя Лешка почувствовал, как сладко заныла верхняя челюсть.

И тело снова знало, что делать, лучше разума, и действовало, как безотказная боевая машина. Клыки вонзились в горячую плоть, под которой бился пульс, как лезвия маленьких кинжалов. Мужик взвыл. Второй дернулся, было, в сторону, но Клара подставила ему ножку, и он растянулся во весь рост, уронив бутылку и обдирая руки об снег.

Тот, первый, захрипел и осел. Лешка вытащил бумажник у него из кармана, сунул за пазуху, отшвырнул тело в сторону и одним прыжком оказался рядом со вторым, который все еще лежал и смотрел безумными глазами, как Клара жадно припала губами к ране на шее его приятеля.

— Девочка, значит, понравилась, сука?! Девочку купить охота?! Будет тебе девочка, — прошипел Лешка и вспорол его артерию клыками, как бритвой.

Продавец-кавказец высунулся на шум. Лешка бросил второго истекать кровью и встал. Его глаза, горящие ярко-красным, как лампочки на елочной гирлянде, остановились на смуглом, мгновенно вспотевшем лице продавца.

— Я нэ видэл нычэго, — пролепетал тот и сделал шаг назад. — Пажалуста, пажалуста…

— Да кто вас, тварей, звал-то сюда?! — злорадно спросил Лешка, улыбаясь потемневшими губами, с которых кровь капала, как вишневый сироп.

Продавец попятился, и Лешка нанес стремительный удар. И удивленно посмотрел на свою руку, застрявшую у продавца между ребер. Выдернул ее — кровь хлынула фонтаном. Клара подставила под струю крови ладони, плеснула себе в лицо, закопалась лицом в зияющую рану, урчала, чавкала, повизгивала, как голодный хищный зверек, терзающий кусок мяса.

Лешка смотрел на нее сверху вниз, облизывал окровавленные пальцы. Усмехался.

Может, хоть немного оклемается. Вряд ли станет настоящей, чистой, но — хоть не совсем швабра, и то бы ладно… А я себе потом найду женщину. Княгиню. Не Кларке чета. Подкормлю только это недоразумение немножко — а потом в клуб пойду. Познакомлюсь с кем-нибудь.

А чем ее подкормить — найдется. Питер — город большой, всякой мрази — навалом.

И на наш век хватит…