Таким образом носило нас 17 дней, хлеб стал приходить к концу; морозы усилились, лед начал цепляться и связываться и мы добрались по льдинам опять на трехсаженную глубину, то есть верст на 30 от берега; но нас унесло далеко на запад, к Астрахани. Тут на беду стала оттепель; лед начинал рушиться, обивался волнением и крошился. Мы доедали одну лошадь, остальные две были чуть живы: корм давно вышел.
      В одно утро увидели мы вдалеке, между льдов, кусовую лодку (рыболовную) и обрадовались, словно воскресли: стали подымать одежду свою на оглоблях и махать; два калмыка подъехали к нам на бударке (лодочке), сказались тюленьщиками, которых также без хлеба носит четвертую неделю во льдах; они чаяли помощи от нас и сколько мы ни просили их взять нас, не соглашались и держались от нас на веслах поодаль. Джандин бросился в воду, нагнал их вплавь и насильно влез в лодку; испугавшись, чтобы и мы не сделали то же, калмыки ударили в весла и ушли от нас.
      Мы сам-друг остались опять на икрине всего сажен в 25, и час от часу она все более крошилась и изникала, от тепла и волнения. Видя гибель свою, мы зарезали обеих остальных лошадей, сняли с них кожу дудкой, не распарывая брюха, зашили их накрепко, завязали и надули. Эти два бурдюка подвели мы под одни сани и, привязав к полозьям, спустили на воду; да помолившись, каждый по-своему, Богу, забрали топор, веревки, конину на пищу, да притесав из оглобель весла, простились со льдиной и пустились в путь.
      Мы сидели по колени в воде, но сани с бурдюками нас хорошо держали и, заложив весла за копылья, мы стали гресть на север, к берегам. Пять дней и пять ночей бились мы и не раз выбивались из сил: тогда нас опять мыкало ветром и уносило далее в море. На шестые сутки увидели кусовую: собравшись с последними силами, мы стали гресть к ней и около полудни благополучно пристали и были приняты астраханским мещанином Овчинниковым, который об эту пору уже вышел в море на весеннее рыболовство.
      Всего в относе таскало нас более пяти недель; когда мы спустились на сани, то лед был уже так рыхл, что ноги проступали насквозь. На другие сутки после того, уже весь лед измололо и вокруг нас не видно было ни льдинки.
      Джандина калмыки также привезли благополучно в Астрахань; и старик Дервянов, оправившись от ломоты, которою было заболел, просидев шестеры сутки по колени в воде, много еще переловил рыбы на Каспийском море.
      СЕРЖАНТ ЩЕПОТЬЕВ С ТОВАРИЩАМИ
      Приступив к Выборгу, в 1706 году, Петр Великий узнал, что шхерами пробираются в море несколько неприятельских купеческих судов. Царь выслал тотчас за ними, 12-го октября, пять лодок с 48 рядовыми под командой Преображенского полка сержанта Щепотьева, бомбардира Дубасова да двух флотских унтер-офицеров, Скворцова и Наума Синявина.
      Ночь захватила лодки эти в запутанных проходах между островками, а сверх того, пал такой туман, что наши, перед носом, ничего не могли видеть и шли, как говорится, ощупью. Они вовсе заплутались и вдруг попали на неприятельский военный бот, "Эсперн". Не зная, на кого они наткнулись, наши не робея закричали "ура", бросились всеми пятью лодками на неприятеля, влезли на судно, несмотря на пушечную и ружейную пальбу его, и в одно мгновение перекололи и посталкивали за борт, кого застали наверху, а прочих, накрыв и забив люки, заперли внизу.
      Только что они успели спрятаться, очистить палубу и пуститься на завоеванном боте в путь, как другой такой же, стоявший вблизи и услышавший пальбу, поспешил на помощь. Но урядники Скворцов и Синявин, взяв под начальство свое пленное судно, так хорошо успели на нем распорядиться, что встретили второй бот пушечной пальбой из первого, между тем как с лодок пустили беглый огонь; второй бот спешно удалился и скрылся в темноте и тумане.
      Опознавшись кое-как, наши к утру воротились к своему стану, к берегу, и привели пленное судно. На нем было 5 офицеров, 103 рядовых и 4 пушки; но под люками оказалось налицо всего 30 человек, остальные были побиты. И немудрено, они оборонялись отчаянно; из нашей команды оказалось, к сожалению, 30 убитых; а из остальных 18 было только всего 4 человека нераненых. Царь и радовался победе этой и скорбел по ней, потому что, сверх того, все пять лодочных командиров были тяжело ранены и впоследствии четверо из них скончались от ран, а остался в живых один Синявин!
      Об этом славном деле царь своей рукой писал Меньшикову, Головину, Нарышкину, Шереметьеву, Репнину, Голицыну, Шафирову, Мусину-Пушкину, Брюсу, Зотову и повелел тела наших убитых, сколько их привезено было, предать земле в Петербурге, с офицерскими воинскими почестями, при сопровождении целого батальона.
      ПЛЕН И ПОБЕГ
      В 1807 году капитан В.М.Головнин, известный после пленом своим у японцев, отправился на шлюпе "Диана" в кругосветное путешествие. Это было первое на судне русской постройки: шлюпы "Надежда" и "Нева" уже прежде этого, под начальством И.Ф.Крузенштерна, первые под русским флагом обошли вокруг света - но эти два судна куплены были в Англии.
      Экипаж "Дианы" был отборный; офицеры избраны были отличные; вооружение, запасы и все принадлежности изготовлены и устроены были с особенной заботливостью и знанием дела.
      Незадолго до выхода шлюпа из Кронштадта государь вынужден был заключить мир с Наполеоном - мир непрочный, но кое-как державшийся до 1812 года миролюбием царя нашего, который не хотел войны. Этот мир не полюбился англичанам, которые были и оставались в ссоре с французами и хотели принудить к тому же других. От этого вышла у нас с ними размолвка.
      Пришедши в Англию и запасшись там еще чем нужно было, В.М.Головнин, видя, что дело между Англией и Россией может дойти до разрыва, стал хлопотать о выдаче ему от английского правительства свободного паспорта, какие выдаются судам, идущим за учеными розысками в дальний и многолетний путь. Эти паспорты заведено выдавать разными государствами на случай объявления войны после отбытия судов, в том именно уважении, что такие суда, хотя и военные, но отправлены не для войны, а для ученых розысков на общую пользу.
      Паспорт и был выдан - но на беду в тот самый день, когда объявлена была между Россией и Англией война. "Диана" отправилась и по необходимости зашла на мыс Доброй Надежды. Здесь стояла английская эскадра, и адмирал ее объявил, что не может отпустить нашего шлюпа, а должен его задержать до получения из Англии приказаний. Как ни горько, а надо было покориться силе.
      Проходит один месяц за другим, наконец и целый год - а англичане все еще держат шлюп наш, будто бы не получая из Англии приказания. У капитана уже почти недоставало средств содержать и продовольствовать команду; англичане ему не только не оказывали ни в чем и никакой помощи, но, напротив, старались всячески притеснять, чтобы принудить отдаться добровольно в их руки: то требовали они, чтобы матросы наши высылались для работ на английские суда - в чем, однако же, Головнин отказал наотрез, - то грозили свезти команду нашу на берег и приставить к шлюпу свой караул.
      Видя, что положение его со дня на день становится хуже и что добра ожидать нельзя, командир "Дианы" решился выручить команду и судно и уйти из залива при первом удобном случае. Дело это было весьма трудное: "Диану" поставили в самой глубине, в углу залива, подле английского адмиральского корабля и окружили многими другими кораблями и фрегатами, мимо которых надо было проходить. Кроме того, все паруса были отвязаны и нельзя было привязать их на глазах англичан; провизии свежей не было вовсе, а сухарей очень мало за год все съели - и заготовить их также нельзя было при наблюдении неприятеля.
      Головнин нарочно выезжал много раз на шлюпке из залива, наблюдая различие ветров, которые в самом заливе и в открытом море стояли всегда разные. Таким образом он узнал, какого ветра ожидать в море при таком-то ветре в бухте, и, соображаясь с этим, готовился. С большой осторожностью перевезли понемногу самый небольшой запас харчей и воды и, подготовив в палубе паруса для привязки, ждали по ночам попутного ветра.
      В половине мая 1808 года, ночью, задул очень свежий NW; английская эскадра чинилась, отдыхала и исправлялась еще к выходу в море; но телеграфом дано было знать с вечера, что два судна идут с моря: их-то всего более надо было опасаться. В.М.Головнин надеялся на темную и бурную ночь и на расторопную команду свою. Терять время было нечего; надо было решиться; годичная неволя всем так надоела, что все готовы были на отчаянное спасение.
      Как только смерклось, на "Диане" привязали втихомолку штормовые стакселя - других парусов нельзя было привязать скрытно; тут нашел шквал, и командир, велев обрубить канат, поворотился на шпринге и, подняв стакселя, пошел. В ту же минуту замечена была тревога на ближайшем английском судне, откуда и закричали в рупор адмиральскому кораблю, что русский шлюп уходит.
      На "Диане" была тишина: никто не смел громко говорить, не только кричать. Миновав все суда, она пустилась в проход из бухты и в то же время бросились подымать брам-стеньги, привязывать паруса: все офицеры, гардемарины и унтера работали внизу, на реях и марсах.
      Несмотря на усилившийся ветер, дождь и темноту, в два часа успели привязать фок и марселя и поставить их, также выстрелили брам-стеньги, подняли брам-реи, поставили брамселя, подняли на места лисель-спирты, изготовили к подъему лисели; так что если бы только ветер позволил, то и они были бы поставлены.
      В десять часов "Диана" была уже в открытом море, и англичане в погоню за ней не поспели; таким образом кончился плен "Дианы" на мысе Доброй Надежды, продолжавшийся год и 25 дней.
      Уменьшив порцию, пустившись далее на юг и далее от всех островов и берегов, остерегаясь всякой встречи и обогнув Новую Голландию, "Диана" во весь путь пристала к одному только островку, лежащему в стороне от всякого пути, а затем отправилась прямым путем и пришла благополучно 23-го сентября 1810 года в Камчатку.
      БИТВА С ИНДЕЙЦАМИ
      Лет 30 тому, на севере Америки было еще мало поселений и купецкие корабли ходили к этим берегам только для промена бус, бисера, ножей - и на беду свою также ружей и пороха, - на рухлядь. Корабль, на котором я служил штурманом, занимаясь уже несколько месяцев этою меною, подвигался из бухты в бухту далее на север. Старик индеец, прибывший к нам на челноке, вызвался привести нас в безопасную бухту, где обещал очень выгодную мену. И точно, он привел нас к удобному якорному месту, прикрытому с моря островком. Но место было тесное, и мы стояли не далее тридцати сажень от берегов.
      Индеец, которого мы прозвали Приседалой за то, что он припадал каждый раз, когда мы стреляли из ружья, оставил нас, а мы, осмотревшись, взяли кой-какие осторожности, зная, что здешним дикарям нельзя класть пальца в рот. Вскоре он воротился с товарищами, и мы выгодно выменяли у них до сотни бобров и выдр; они обещали привезти еще много товару, и шкипер решился простоять тут несколько дней. Приседало и товарищ его Рус остались на судне, прочие воротились на берег, куда отправилась и часть наших. Но весь берег был покрыт непроходимым, вековым лесом, почему мы сели опять в шлюпку и переехали на остров, за которым стояли.
      Здесь мы нашли следы индейского стана и много огнищ; а расхаживая по острову, мы вскоре нашли дурные для себя приметы: здесь, очевидно, сожжено было по частям европейское судно: по остаткам видно было, что все железо, гвозди, петли, крючья были отодраны и вынуты. Я, призадумавшись, сел на плиту, которая подо мною покачнулась; желая поправить ее, я увидел под нею кусок аспидной же плиты, с надписью. Вытащив ее, я созвал товарищей и прочитал:
      "Дикие заманили сюда 9-го июня 1784 года американский промысловый бриг Бобер, напали и вырезали его ночью, а потом сожгли".
      Положение наше было не завидно. Шкипер хотел бы сняться с якоря и уйти, но ветер был противный. Оставалось утешиться тем, что Бобер, вероятно, был вырезан другим племенем, а наши приятели, Приседало и Рус, были на вид простодушны и, казалось, зла не замышляли. Шкипер приказал нам однако же остерегаться, не пускать вдруг более трех гостей на судно и держать ночью строгий караул.
      Рус и Приседало ничего не знали о погибшем здесь за несколько лет судне, а выпросились ночевать у нас. Оба старика эти были безоружны и очень сдружились с нами. В ожидании продолжения выгодной мены, им шкипер позволил переночевать на шканцах. Они оба давно уже спали крепким сном, когда я в полночь вышел на вахту и присев беспечно у борта - не могу сказать что задремал, - но забылся, вспоминая прошлое. Вдруг мне платком затянули рот и в то же время руки мои были за спиною, как скованные. Оглянувшись с трудом, я увидел за собою Руса и Приседала. Они связали меня по рукам и по ногам, а платок во рту не давал мне подать голоса. Я был один наверху; матрос, назначенный на часы, сошел вниз, и этою-то оплошностью враги наши воспользовались. Вывесив для знака товарищам своим фонарь за борт, они сами стали на часы у люков. Не прошло десяти минут, как кругом из-за борта, молча, стали показываться дикари, как тени; они приставали к судну и поднимались на него так тихо, что я их только видел, но почти ничего не слышал. Они заняли люки и перешептывались.
      Я услышал голос шкипера, который меня звал; я едва мог промычать горлом, и несчастный начальник наш, не слыша ответа и не зная, что делается, стал подыматься по трапу... каждая ступня его отдавалась у меня, как нож в сердце, я знал, что его ждет. Едва показалась непокрытая голова его сверху люка, как раздался по ней глухой удар кистеня, которым можно было свалить быка. Разбойники, не дав убитому упасть, подхватили его под руки и выкинули за борт.
      Убив капитана, дикари закрыли и заколотили все люки. В палубе сделалась тревога, но поздно. Уверившись в победе своей, разбойники развязали мне ноги, ослабили веревку на руках, сняли повязку со рта и, подведя к люку, знаками приказывали мне объясниться с пленными товарищами.
      Я подал голос - помощник шкипера отозвался и спрашивал, что сталось?
      - Капитан убит, - сказал я, - люки заколочены, а я здесь в плену. Думай и будь осторожен!
      Помолчав несколько, товарищ мой спросил:
      - Волен ли ты в словах своих, можешь ли говорить?
      - Меня двое держат, - отвечал я, - и заставляют говорить с тобой, но может быть, они несколько понимают язык наш.
      - Так и мы понимаем друг друга, сказал тот: много ль вам лет на шканцах?
      - Годов тринадцать будет, - отвечал я, поняв, что он спрашивает, много ли диких.
      - С хлопушками, - продолжал он, - или только с игрушками?
      - С пяток хлопушек будет, но игрушками также не шути: к рукам пришлись.
      Индейцы, видно сметив, что мы говорим лишнее, оттащили меня опять и посадили на ют. Рус был старшина, ему все повиновались; он ждал рассвета и подкрепления. Так прошла ночь. Со светом по резкому свисту Руса, которому отвечали из лесу, индейцы стали прибывать толпами; я насчитал их более сотни. Меня развязали вовсе; я завидовал товарищам своим, которые, сидя внизу, могли бы за один раз поднять и себя и разбойников этих на воздух.
      Они собрали несколько концов, спустили их на ял наш, привязали один конец к мачте нашего судна, взяли ял лодками своими на буксир и, передав конец на остров, при входе в бухту, принялись тащить туда судно наше. Они недоглядели, что оно стояло на якоре; но сметив скоро, в чем дело, отыскали топор, отрубили канат и опять принялись на островке за веревку.
      В это самое время из шкиперской каюты раздался ружейный залп: я вскочил - крик и вой диких указал мне, куда глядеть; я увидел, что наши подстерегли и перебили их одиннадцать человек, проезжавших мимо на двух лодках. Некоторые из диких бросились было на меня, но Рус, вероятно предвидя, что я им еще нужен, или считая меня невольником своим, погрозил им, и они отошли. Часть диких кинулась на берег, подхватив убитых и раненых; другая была на острове и тащила туда судно наше, но обе шайки были разделены, и первые не смели приблизиться к корме нашего судна, ни пройти мимо его к острову.
      Дикари на острову, в злобе своей, стали тянуть бечеву с такою силою, что порвали ее; судно было на ходу к острову и отливом несло его туда же; стоя у штурвала, среди диких, я невольно положил право руля - и судно наше не ударилось на мель, а покатилось влево и вошло в пролив, ведущий в открытое море. Я и сам не знаю, как и почему я это сделал; я не мог надеяться спасти судно; но привычка - великое дело: мы шли прямо на берег, руль был у меня в руках, и я положил его право, чтобы не удариться о берег. Дикари были перепуганы, не совсем понимали то, что я сделал, и сами не знали, что начать. Большая часть их бросилась за борт и поплыла к острову, но до 25-ти человек и с ними Рус остались, хотя судно наше несло течением мимо острова в море. Я был в страхе и надежде, не знал, что будет, и про себя молился. Я хотел было открыть один люк, но толчок кистенем и нож в руках Руса заставили меня отойти.
      Между тем судно вышло из пролива и легкий ветер понес его далее от берега. Дикари опомнились: Рус подошел ко мне и, замахнувшись несколько раз ножом, приставил его к груди моей, требуя знаками, чтобы я правил к берегу. Я объяснил ему, что ветер от берега, и что во всяком случае без парусов ничего нельзя сделать. Он понял меня и, требуя указания, какой парус и как отдавать и ставить, тотчас сам с товарищами принялся за работу, продолжая, впрочем, грозить мне по временам ножом.
      Таким образом поставили мы грот, фок и бизань; дело шло очень медленно, потому что дикари не умели за него взяться, хотя и старались всеми силами, и Рус видел, что не по моей вине нас отнесло уже на полмили от берегов. Он был в видимом страхе, но надеялся на меня и на страшные угрозы свои. Конечно, они бы давно меня убили, если бы только сумели без меня справиться с судном. Они стали нудить меня все более, а я старался объяснить им направление ветра и действие парусов, доказывая, что не в моей власти перескочить на берег и что надо еще прибавить один парус - а именно, кливер. Они поняли меня, и когда мы развязали его и я им показал кливер-фал, то они все толпою кинулись подымать его с таким усердием, как лучшие матросы.
      Мы отошли от берега на целую милю; множество лодок с дикими выехало, но все они в страхе и недоумении держались кучкой на половине этого расстояния. Надобно сказать, что я с отчаяния закурил цигарку, подав другую Русу, который также курил; мне пришло в голову, что дикари в лодках не могли знать, что у нас делается и что постановка стольких парусов должна была их озадачить; пушки наши были заряжены картечью, и в то самое время, когда судно при поднятии кливера покатилось к ветру, а все дикари продолжали с криком надраивать фал его и шкот, одно из орудий, к которому я подскочил от руля, пришлось прямо по направлению лодок: недолго думав, я приложил цигарку к запалу - и сам отскочил назад к штурвалу.
      Картечь легла очень близко от лодок; все они, полагая, что мы овладели судном, быстро пустились к берегу. Мои дикари со страшным визгом бросились ко мне; но они остановились в страхе и недоумении, не зная, я ли причиною этой суматохи; а я указал им в палубу, стараясь уверить, что не я выстрелил, а запертые товарищи мои. Ничего не понимая - хотя в палубе ни портов, ни пушек не было - дикари со страхом и бешенством на меня смотрели и не знали, что делать.
      Ветер был слабый, но изрядная зыбь, и к крайней радости моей я заметил, что многих незваных гостей моих, с непривычки, стало укачивать. Время шло, мы уходили от берегов, и в ответ на страшные угрозы Руса с братиею, я отступился от руля, показывая, что необходимо поставить марсели, без которых лавировать нельзя. Я, наконец, однако же, должен был сделать что-нибудь, иначе они бы меня, без сомнения, убили; приведя к ветру, я стал поворачивать и к неожиданности моей поворотил с этим бестолковым экипажем и лег на другой галс.
      Убедившись, что судно идет к берегу, индейцы ревели и плясали от радости, а в то же время других рвало, четырех так укачало, что они растянулись на палубе и стонали.
      Дикари держались между грот и бизань-мачтами и неохотно стояли на баке, потому что нос более качало и им страшно было смотреть, как по временам волна обдавала гальюн. Я постучал в задний люк - штурман тихонько ответил: идите все к фор-люку, сказал я, и стойте на трапе. Сам я пошел на бак, брался за разные снасти, будто для управления; часового у этого люка сильно укачало, но он был вооружен отнятыми у меня пистолетами. Люк этот был только покрыт глухой крышкой, и через нее перекинута железная полоса с наметкой; я вдруг нагнулся, выдернул кляпыш и откинул полосу; часовой припал, чтобы удержать люк, закричав изо всей мочи, но крышка уже слетела, весь экипаж наш выскочил, а я, обняв часового с пистолетами, катался с ним по палубе.
      Наши встретили толпу дикарей таким отчаянным натиском, что не далее как в десять минут вся палуба была очищена. Убитых было не более семи, остальные в страхе сами кинулись за борт, и все перетонули; одного только Руса мы вытащили и, повесив на рее, подошли к острову, чтобы показать его диким, с которыми простились картечью.
      К закату солнца мы уже все привели в порядок и, оплакав несчастного шкипера своего, пустились в дальний путь. Если и моя неосторожность чуть не погубила нас всех, то по крайности оставалось мне то утешение, что мне же удалось и спасти судно.
      ДЕДУШКА
      В 1691 году молодой царь Петр Алексеевич нашел в одном из сараев, в подмосковном селе Измайлове, брошенный там ботик, который когда-то поднесен был англичанами родителю Петра, царю Алексею Михайловичу. Не видав никогда такого судна, любознательный царь рассматривал его с большим вниманием и очень обрадовался, когда призванный голландец Брант взялся починить его, оснастить и пустить на воду.
      Ботик и точно был спущен, с мачтой и парусом, на реку Яузу. Царь катался по реке, по Просяному пруду, по озеру Переяславскому, и это ему так полюбилось, что он решился основать флот, хотя в то время не владел еще нигде морем, кроме Архангельска.
      Однако настало для Петра то время, когда флот наш, гребной и парусный, не только явился на Азовском и Балтийском морях, но даже был главной причиной воинских успехов, особенно против шведов. По Нейштатскому миру в 1721 году балтийские губернии и Финляндия остались навсегда за нами, и на завоеванной земле процветала уже новая столица, Петербург, а в гаванях балтийских спокойно стоял наш флот. Тогда царь, вспомнив ботик на Яузе, назвал его Дедушкой русского флота и в честь его устроил особое торжество: ботик привезен был в 1723 году из Москвы в Шлиссельбург, там вновь исправлен, и сам царь поплыл на нем Невою в столицу свою.
      У Смольного монастыря встретила его царица с невским гребным флотом; спустившись до Троицкой церкви, при пальбе и празднестве, ботик был поставлен под особый навес, на сохранение.
      Вскоре царь сделал большой смотр кронштадтскому флоту, на рейде, всего 19 кораблей и 4 фрегата, кроме множества галер и других мелких судов. Здесь ботик, или "Дедушка", прошел под штандартом вдоль всей линии, при пальбе изо всех пушек флота и крепости, при барабанном бое и музыке и громогласном клике "ура".
      В это время гребцами на "Дедушке" были четыре флагмана: адмиралы Сивере, Гордон, Синявин и Сандерс; государь стоял на руле, а генерал-адмирал Апраксин и адмирал Крюйс сидели на почетном месте. "Дедушка" отвечал на приветствие внучатам своим из четырех пушчонок. Все празднество это длилось двое суток.
      Затем "Дедушка" был опять привезен в Питер и отдан коменданту на вечное сохранение. Еще два года сряду, до кончины государя, ботик 30-го августа был спускаем для празднества. Императрица Елизавета Петровна возобновила торжество это, но с 1750 года ботик покоился под навесом; только в 1803 году, когда праздновали столетие С.-Петербурга, ботик поставлен был на возвышение, на стопушечном корабле "Гавриил", посредине Невы, супротив конного памятника Петру Великому.
      В 1836 году государю императору благоугодно было отдать почет великому пращуру своему: новым торжественным плаванием ботика мимо флота, какого еще до того не бывало на кронштадтском рейде.
      28 июня, при салюте с крепости, ботик спущен был на Неву, и, принятый Адмиралтейств-Советом от коменданта, приведен на буксире парохода в Кронштадт и введен, при салютах же, в военную гавань. 2-го июля "Дедушку" поставили при почетном карауле на возвышенное место, покрытое алым сукном, на пароходе "Геркулес"; 26 линейных кораблей, 21 фрегат, 10 бригов, 2 шхуны, 2 люгера, 2 яхты тендеры - всего 64 вымпела, под начальством 84-х летнего адмирала Крона, стояли в линии на девяти верстах; государь с высочайшим семейством своим, двором и иноземными послами прибыл на пароходе "Ижора": тогда "Геркулес" под адмиральским флагом обошел всю линию флота, при отдании ботику чести, с барабанным боем и кликами "ура".
      Затем "Геркулес" стал на якорь, на ботике поднят был штандарт, и пальба открылась со всего флота и с крепостей. "Дедушка" ответил семью выстрелами, и все корабли расцветились флагами. Государь прибыл на "Геркулес" и осмотрел Деда Русского Флота в новом убранстве его; а когда после того "Геркулес" с ботиком стоял уже у входа в гавань и пароход "Ижора" проходил мимо, то сам император и все особы свиты его стояли в почтительном положении, лицом к ботику. Он привезен был опять в Петербург и сдан на хранение коменданту, где поставлен ныне в особом домике и где посещают его любопытные, поклоняясь в нем памяти Петра Великого.
      ВОЛЬНЫЙ МОРЯК ГЕРАСИМОВ
      Мещанин Матвей Герасимов ходил на вольных судах по Белому морю и перевозил хлеб и другой купеческий товар. Бывали у него когда-то и свои суда, но сокрушались одно за другим: беда ровно по пятам за ним ходила. Обеднев, он пошел в шкипера на чужие суда. В 1810 году, когда у нас был разрыв с Англией, он отправился из Архангельска в Норвегию - а что случилось с ним на пути, о том сам он рассказывает так:
      В июле вышел я из Архангельска, на купецком судне Поповых, по имени "Евпл-второй", и пустился с грузом ржи в Норвегию. На "Евпле", кроме меня, был штурман, из отставных флотских, да 8 русских же вольных моряков.
      Не доходя до мыса Норд-Капа, увидели мы 19-го августа военный фрегат, который подошел, лег в дрейф и спустил шлюпку; она подошла к "Евплу", и офицер кричал что-то на непонятном мне языке; я лег в дрейф, и офицер с пятью матросами взошли ко мне на судно; это были англичане. Они без околичностей стали к рулю и парусам и взяли корабль наш в свое управление. Английские матросы обыскали нас и отняли у меня деньги. Противиться им мы, как безоружные, не могли, да и фрегат английский лежал рядом с нами в дрейфе, а за ним показался еще фрегат.
      Меня взяли на шлюпку и представили, с бумагами, какие при мне были, на фрегат; но объясниться не могли мы и там - ни они не знали по-русски, ни я по-английски.
      Вечером меня опять отвезли на мое судно; там застал я из своих только штурмана, боцмана, одного матроса и юнгу; прочие шесть увезены были англичанами. Зато они на "Евпле" оставили из своих офицера и семь матросов; да с моего судна взят был на фрегат бакштов.
      До 23 августа тащили нас таким порядком, а между тем фрегат скрылся. Наше судно пораздергало качкой, и в нем оказалось до четырех футов воды. Ветер был очень свежий; мы крепко осаживали собой английский фрегат, и потому решился он бросить бакштов и приказать своему офицеру, лейтенанту Корбету, идти с "Евплом" в Англию самому, для чего прибавили нам еще двоих из лучших матросов моих.
      Таким образом плыли мы, под управлением англичан, еще четверо суток. Тяжело стало у меня на сердце, что идем мы в плен и что пропадет и корабль хозяйский и товар. Подумав, я положился на помощь божью и стал уговаривать товарищей своих, всего пятерых, избавиться от плена, толкуя им, что сделать это, коли бог попустит, можно; матросы согласились, но штурман опасался неудачи и никак не соглашался. Я уговорил товарищей сделать дело без него, оставив также и юнгу нашего, который был болен.
      30-го августа, в 5 часов утра, когда офицер и шесть английских матросов все спали в каюте, а один только стоял на часах, мы подошли тихонько к каюте, заперли ее, заколотили запором, а сами, кинувшись на оплошного часового, столкнули его за борт.
      Сделав это, мы спустились при попутном ветре к норвежским берегам. Мы остались, для управления рулем и парусами, всего сам-пять. Англичане, проснувшись, начали всеми силами ломиться из каюты, мы стращали их криком и показывали, в угрозу, оружие; уходившись и отощав, они стали просить воды и пищи, которую мы им и подавали с осторожностью. Долго они, как видится, все еще надеялись выломиться из-под запоров и одолеть нас силой, и даже нашедши в каюте старое долото, сняли его с черена и как-то ухитрились из трубки его выстрелить. Мы на это стали грозить им их же ружьями, которые они по неосторожности оставили при своем часовом, наверху. Наконец мы выморили их голодом и жаждой и они покорились. Тогда мы делали мену: за бутылку воды они передавали нам по две и по три бутылки вина и рому, который остался внизу и был заколочен вместе с пленниками.
      В такой нужде и тревоге, а отчасти и в страхе, чтобы семеро пленников наших не вырвались, тогда как у нас почти ничего не было для защиты, да и на штурмана и юнгу не было надежды в помощи - в такой тревоге достигли мы, наконец, датских берегов, пришедши к приморскому городку Вардгузу. Я съехал на берег, явился к коменданту и рассказал дело наше; здесь я-таки мог объясниться, потому что в походах своих по мурманскому берегу наметался в норвежском языке, а он датскому близок.
      Комендант прислал со мной на судно унтера и десяток солдат; при них я отпер дверь в каютную. Первым вышел офицер и отдал мне шпагу свою, кортик и кинжал, а также английский флаг, взятый им с собой, для подъема, в случае нужды, на нашем судне. Затем вышли поодиночке и матросы, и всех их датская военная команда приняла и увезла в город. Комендант выдал мне свидетельство в получении от меня пленников; а я, простояв за противными ветрами еще дня четыре, снялся с якоря и благополучно пришел в Колу.
      Это показание, подписанное также боцманом Иваном Васильевым и матросами Петром Петуновым, Федором Пахомовым и Михаилом Сусловым, подал Герасимов Кольскому городничему, представив свидетельство об отдаче семя пленников своих, и просил позволения выгрузить рожь, которая от большой воды в трюме подмокла.