Роалд ДАЛЬ
      Рыбка Джорджи
      Перевод Ганны Палагуты
      Вовсе не желая заниматься саморекламой, я считаю все же, что вправе заявить о себе как о человеке зрелого ума, уравновешенном и интеллигентном.
      Я много путешествовал. Прочел все, что полагается.
      Умею изъясняться на древнегреческом и латыни. Разбираюсь в науках. Никогда не ввязываюсь в споры по поводу чужих принципов. Написал целый том заметок об эволюции мадригала в пятнадцатом веке. Стоял у смертного одра множества людей и к тому же, смею надеяться, сумел повлиять хотя бы на некоторые души посредством слова, произнесенного с кафедры.
      Однако несмотря на все это, должен признаться, что у меня - как бы это выразиться? - никогда в жизни ничего не было с женщинами.
      Говоря предельно точно, еще только три недели назад я если и прикасался к какой-нибудь из них, то лишь для того, чтобы помочь подняться по ступенькам или что-либо в этом духе, по необходимости. И даже тогда я старался выбрать такое место для прикосновения, плечо или талию, где кожа была закрыта, так как непосредственный контакт между моей кожей и их был для меня всегда невыносим. Прикосновение кожи к коже, то есть моей кожи к коже женщины, будь то нога, шея, лицо, рука или просто палец, внушало мне такое о,твращение, что я приветствовал дам не иначе, как крепко сцепив руки за спиной во избежание неминуемого рукопожатия.
      Я еще больше скажу и признаюсь, что любого рода физической контакт с ними, даже если кожа и не была обнажена, мог основательно пошатнуть мое равновесие.
      Если женщина стояла рядом со мной в очереди так, что наши тела соприкасались, или была прижата ко мне на автобусном сиденьи, бедро к бедру и нога к ноге, я начинал пылать, как маков цвет, и по всему темени у меня выступали мелкие капли пота.
      Такое состояние вполне естественно для школьника, только начинающего вступать в возраст половой зрелости. В случае с ним это обычный способ матери-природы ставить препоны и удерживать юношу до тех пор, пока он не вырастет настолько, чтобы вести себя как подобает джентльмену. С этим-то все ясно.
      Но мне было совершено не ясно, почему, с какой стати я, зрелый мужчина тридцати одного года, продолжал страдать подобными переживаниями. У меня был большой опыт противостояния соблазну и, разумеется, никакой склонности к вульгарным страстям.
      Если б я хоть самую малость стыдился собственной внешности, это еще могло бы послужить разгадкой. Но я не стыдился. Напротив, по моему собственному мнению, судьба в этом смысле обошлась со мной довольно милостиво. Мой рост без обуви составлял ровно пять с половиной футов, а плечи, хотя и несколько покатые, гармонично соотносились с моей небольшой, правильно сложенной фигурой. (Лично мне всегда казалось, что легкая покатость плечей придает благородный и тонкий эстетический шарм мужчине не самого великанского роста, как по-вашему?) У меня были правильные черты лица, в прекрасном состоянии зубы (разве что чуть-чуть выступающие на верхней челюсти), а волосы, необычайно яркой рыжизны, плотной шевелюрой облегали голову. Видит Бог, я встречал мужчин, которые по сравнению со мной были вылитыми обезьянами, а между тем демонстрировали поразительный апломб в отношениях с прекрасным полом. И ах! Как я им завидовал! Как я хотел быть похожим на них - способным участвовать в тех приятных, легких ритуалах общения, которые я постоянно наблюдал между мужчинами и женщинами: пожатия ладоней, поцелуи в щеку, переплетения рук, безмолвная игра ног под ресторанным столиком и, более всего, полное, откровенно-страстное объятие двоих, танцующих на площадке.
      Но такие вещи были не для меня. Увы, я, напротив, был вынужден прилагать усилия к тому, чтобы их избегать. А это, друзья мои, было легче сказать, чем сделать, даже для скромного викария в небольшом заштатном городке,, вдали от плотского варева мегаполисов.
      Дело в том, что в моей пастве было несоразмерное число женщин. Приход просто кишел ими, а к этому несчастью добавлялось еще и то, что не менее шестидесяти процентов из них были старыми девами, абсолютно не задетыми усмиряющим воздействием святой матримонии.
      Что и говорить, я вертелся, как уж на сковородке.
      Можно было бы предположить, что со всем тем основательным воспитанием, которое дала мне в детстве моя мать, я мог спокойно относиться к этим вещам, и, без сомнения, так бы оно и было, проживи она достаточно долго, чтобы завершить мое образование.
      Она была удивительной женщиной, моя мама. У нее был обычай носить массивные браслеты на запястьях, пять или шесть одновременно, с которых свисали всякие штуки, звякавшие, ударяясь друг о друга, когда она двигалась. Все равно, где она была, ее всегда можно было найти по звяканью этих браслетов. Они были, как коровий колокольчик, даже лучше. По вечерам она обычно садилась на диван в своих черных брюках, сложив ноги по-турецки, и курила свои бесконечные сигареты через длинный черный мундштук. А я пристраивался на полу и смотрел на нее.
      - Хочешь попробовать мой мартини, Джорджи? - спрашивала она.
      - Перестань, Клэр, - говорил отец. - С таким легкомыслием ты можешь нарушить его развитие.
      - Давай, давай, - продолжала она. - Не бойся. Попробуй.
      Я всегда делал то, что велела мне мама.
      - Ну хватит, - говорил отец. - Достаточно с него знать, что это такое на вкус.
      - Пожалуйста, не мешай, Борис. Это очень важно.
      Моя мама придерживалась теории, по которой ничто в мире не должно быть для ребенка тайной. Покажи ему всё. Заставь его испытать всё.
      - Мне совсем не хочется, чтобы моему сыну пришлось шептаться по углам с другими детьми о грязных делишках и строить догадки о том или ином только потому, что все об этом молчат. Расскажи ему всё. Заставь его слушать.
      - Иди-ка сюда, Джорджи, я расскажу тебе, что нужно знать о Боге.
      Она никогда не читала мне сказок перед сном; вместо этого она что-нибудь рассказывала. И каждый вечер это было что-то новенькое.
      - Иди-ка сюда, Джорджи, и хочу рассказать тебе о Магомете.
      Она, как всегда, сидела по-турецки на диване в своих черных брюках и подзывала меня томным движением руки, в которой держала длинный черный мундштук. Она поднимала руку, и браслеты начинали позванивать.
      - Если тебе придется выбирать религию, то, полагаю, мусульманство ничем не хуже остальных. Оно целиком основано на здоровом образе жизни. У тебя много жен, а курить и пить запрещается.
      - А почему нельзя курить и пить, мамочка?
      - Потому что, когда у тебя много жен, ты должен заботиться о поддержании своего здоровья и мужских достоинств.
      - А что такое мужские достоинства?
      - Об этом я расскажу тебе завтра, моя рыбка. Давай каждый раз заниматься одной темой. Пойдем дальше. У мусульманина никогда не бывает запоров.
      - Но Клэр, - вмешивался вдруг папа, глядя поверх книги. - Чем ты это докажешь?
      - Дорогой мой Борис, ты абсолютно в этом не разбираешься. Вот если бы ты попробовал ежедневно кланяться и бить лбом о землю, повернувшись к Мекке, каждое утро, полдень и вечер, то у тебя, возможно, было бы чуть меньше проблем в этой области.
      Я обожал ее рассказы, хотя и понимал от силы половину того, что она говорила. Она действительно раскрывала мне тайны, и для меня не было ничего более волнующего.
      - Иди-ка сюда, Джорджи, я расскажу тебе о том, как твой папочка делает деньги.
      - Но Клэр, может быть, все-таки хватит?
      - Ерунда, дорогой. Чего ради скрывать это от ребенка? Он только вообразит себе что-нибудь еще в сто раз худшее.
      Мне было ровно десять лет, когда она начала давать мне подробные лекции по вопросам пола. Из всех тайн это была наибольшая и потому самая заманчивая.
      - Иди-ка сюда, Джорджи, сейчас я расскажу тебе, как ты появился на свет, все с самого начала.
      Я yвидел, как отец бросил осторожный взгляд и широко раскрыл рот, как всегда, когда он собирался сказать что-либо жизненно важное, но мама уже держала его на прицеле ьних ее великолепных сверкающих глаз, так что он снова углубился в книгу, не произнеся ни звука.
      - Твой бедный папочка смутился, - сказал она, улыбнувшись заговорщицкой улыбкой, которой дарила только меня и никого больше: один уголок губ приподнимался и образовывал чудную продолговатую морщинку, тянувшуюся до самого глаза, - получалось что-то вроде подмигивающей улыбки.
      - Смущение, моя рыбка, это то чувство, которое я никогда не желала бы тебе испытывать. А что касается твоего папочки, то не думай, что он смутился только из-за тебя.
      Отец начал беспокойно ерзать в кресле.
      - Боже мой, он смущается из-за таких вещей даже наедине со мной, его собственной женою.
      - Из-за каких вещей? - спросил я.
      На этих словах отец поднялся и тихо вышел из комнаты.
      Думается, это было за неделю до того, как моя мама погибла. Хотя, может быть, и чуть раньше, дней за десять или четырнадцать, я не уверен. Я только знаю наверняка, что тогда мы приближались к концу этой особой серии разговоров, когда это случилось, и поскольку я лично был вовлечен в стремительную череду событий, приведших к ее смерти, я до сих пор помню мельчайшие детали той странной ночи так, будто это произошло вчера. В любое время я могу включить свою память и пропустить ее перед глазами, как киноленту; ничего не меняется. Она всегда останавливается на том самом месте, не дальше и не ближе, и всегда начинается тем же самым неожиданным образом: затемненный экран и голос мамы где-то надо мной, произносящий мое имя:
      - Джорджи! Проснись, Джорджи, проснись!
      А затем яркий электрический свет бьет мне в глаза, а из самой середины его, но вдалеке, голос продолжает звать меня:
      - Джорджи, просыпайся, вылезай из кровати и надевай халат. Быстро! Спускайся вниз. Я хочу, чтобы ты это видел. Давай, рыбка, давай! Поторапливайся! И надень тапочки. Мы идем во двор.
      - Во двор?
      - Не спорь со мной, Джорджи. Делай, что тебе сказано.
      Я такой сонный, чю едва разбираю дорогу, но мaма крепко держит меня за руку, ведет вниз по лестнице, открывает дверь, и мы выходим в ночь, где холодный ветер обдает мне лицо, как пригоршня воды; я широко раскрываю глаза и вижу лужайку, всю сверкающую от инея, и черный силуэт кедра с его неохватными лапами на фоне прозрачно-ущербной луны.
      А над всем этим - огромное множество звезд, колесящих по небу.
      Мы спешим через лужайку, мама и я, ее браслеты звенят, как сумасшедшие, а мне приходится бежать, чтобы поспевать за ней. Каждый мой шаг отзывается скрипом схваченной морозом травы, мягко пружинящей под ногами.
      - У Жозефины начались роды, - говорит мама.Это великолепная возможность. Ты должен пронаблюдать весь процесс.
      Когда мы подбегаем к гаражу, там горит свет, и мы входим. Отца здесь нет, машины тоже, все это место кажется пустым и огромным, и мои ноги в комнатных тапочках начинают мерзнуть на цементном полу. В углу гаража, внутри низкой проволочной клетки на кучке сена лежит Жозефина - большая голубая крольчиха с маленькими розовыми глазками, подозрительно взглянувшими на нас, когда мы подошли. Ее муж, которого зовут Наполеон, находится теперь в отдельной клетке в противоположном углу, и я вижу, как он поднимается на задние лапки и нервно перебирает проволоку.
      - Смотри! - восклицает мама. - Она рожает первого! Он уже почти вышел!
      Мы оба придвигаемся к Жозефине, и я сажусь на корточки перед клеткой, приблизив лицо прямо к проволоке. Я очарован.
      Крольчата появляются один за другим. Зрелище волшебное и завораживающее. И как быстро!
      - Смотри, как он выходит, аккуратно завернутый в свой собственный целлофановый мешочек, - говорит мама. - И как же она теперь о нем заботится! У бедняжки нет полотенца, а даже если бы и было, она не смогла бы удержать его в своих лапках, поэтому она облизывает его языком.
      Крольчиха поворачивает свои розовые глазки в нашу сторону; затем я вижу, как она ерзает на соломе и помещает свое тело между нами и крольчонком.
      - Обойдем с другой стороны, - говорит мама. - Глупышка передвинулась. Наверняка она пытается спрятать от нас детеныша.
      Мы обходим клетку с обратной стороны. Глаза крольчихи следят за нами. В двух ярдах от нас бешено скачет самец, вцепившись в сетку.
      - Почему Наполеон так нервничает? - спрашиваю я.
      - Не знаю, милый. Не обращай на него внимания. Наблюдай за Жозефиной. Я думаю, у нее скоро появится еще один. Смотри, как тщательно она облизывает своего маленького! Совсем как человек, купающий ребенка. Правда, забавно, что когда-то и я делала с тобой почти то же самое?
      Голубая крольчиха продолжает следить за нами, и сейчас она снова подталкивает детеныша носом, а сама медленно перекатывается в другую сторону. Сделав это, она возвращается к своему занятию.
      - Удивительно все же, как мать инстинктивно знает, что ей нужно делать, - говорит мама. - Только представь себе, рыбка, что крольчонок - это ты, а Жозефина- я... Постой, давай снова обойдем, чтобы лучше видеть.
      Мы обходим клетку, чтобы держать детеныша в поле зрения.
      - Смотри, как она ласкает и целует его всюду! Ну да! Она действительно его целует! Совсем как я тебя!
      Я вглядываюсь пристальней. Эти поцелуи мне кажутся подозрительными.
      - Смотри! - кричу я. - Она его ест!
      И точно - голова крольчонка мгновенно исчезает во рту крольчихи.
      - Мама! Скорей!
      Но не успевает истаять звук моего вопля, как все крохотное розовое тельце исчезает в пасти крольчихи.
      Я быстро поворачиваюсь и смотрю прямо в лицо моей мамы, не более чем в шести дюймах надо мной.
      Без сомнения, она пытается, что-то сказать или, может быть, она слишком потрясена для слов, но все, что я вижу теперь - это ее рот, огромный красный рот, открывающийся шире и шире, пока не становится круглой зияющей дырой, черной внутри, и я снова кричу и уже не могу остановиться. И вдруг ко мне тянутся ее руки, я чувствую ее кожу, длинные холодные пальцы плотно смыкаются на моих кулачках, я отскакиваю, вырываюсь и ошалело мчусь в ночь. Я бегу по аллее, за ворота, крича всю дорогу, и над пределом собственного крика слышу за своей спиной звон браслетов, который становится все громче и громче, - она бежит за мной вниз по пологому холму до конца тропинки и дальше, через мост, на шоссе, где поток машин с горящими фарами движется со скоростью шестьдесят миль в час.
      И тут, где-то сзади, я слышу, как по дорожному покрытию визгливо чиркают шины; затем все стихает, и вдруг я понимаю, что браслеты за моей спиной больше не звенят.
      Бедная мама.
      Если б только она прожила чуть подольше!
      Я признаю, что она жутко испугала меня этими кроликами, но в этом не было ее вины, тем более что между мной и ею постоянно происходили странные вещи. Сейчас я отношусь к ним, как к методам жесткого воспитания, которые, как бы то ни было, принесли мне больше пользы, чем вреда. И проживи она достаточно долго, чтобы завершить мое образование, я уверен, что у меня не было бы тех проблем, о которых я говорил вам несколько минут назад.
      И, пожалуй, хватит об этом. Я не собирался рассказывать о своей маме. Она не имеет никакого отношения к тому, о чем я завел разговор. Больше я не буду о ней вспоминать.
      Я говорил вам о старых девах в моем приходе. Гадкое это сочетание, не правда ли,- старая дева? Воображение сразу рисует либо тощую старую курицу со сморщенным ртом, либо огромного неотесанного монстра в брюках для верховой езды, орущего в доме на всех и вся. Но эти были иного склада. Они представляли собой группу ухоженных, здоровых, хорошо сложенных женщин, большинство из которых были прекрасно воспитаны и на удивление богаты, и я уверен, что любой нормальный холостяк был бы счастлив попасть в их окружение.
      Вначале, когда я только принял приход, все было не так уж плохо. В качестве защиты мне служили мой сан и одежда священника. К тому же я и сам усвоил прохладную манеру, исполненную достоинства, рассчитанную на отпор фамильярности. Таким образом, в течение нескольких месяцев я совершенно свободно вращался среди моих прихожанок, и ни одна из них не позволяла себе взять меня под руку на благотворительной ярмарке или коснуться моих пальцев, передавая графинчик с уксусом во время ужина. Я был просто счастлив. Мне было хорошо, как никогда. У меня даже начала исчезать нервная привычка щелкать пальцем по мочке уха, когда говорю.
      Это время я называю своим первым периодом, который продлился примерно шесть месяцев. Затем настали черные времена.
      Я думаю, мне следовало бы знать, что нормальный мужчина вроде меня не может бесконечно избегать недоразумений, всего лишь сохраняя дистанцию между собой и женщинами. Это просто не срабатывает. А то и вообще дает противоположный эффект.
      Я замечал, как они, за партией виста, глазеют на мое публичное уединение, кивают, облизывают губы, затягиваются сигаретами и перешептываются, плетя свои интриги. Иногда до меня долетали обрывки их разговоров: "До чего ж он застенчив... немного нервничает, не так ли... слишком напрягается... ему необходимо дружеское участие.. . ому нужно расслабиться. .. мы должны научить его разряжаться..." И затем осторожно, измеряя шаги, они начали подкрадываться ко мне. Я знал, что они это делают. Я чувствовал это, хотя поначалу он, не предпринимали ничего определенного, чтобы не рыдать себя.
      Это был мой второй период. Он продолжался добрую половину года, и я порядком вымотался. Но это был рай по сравнению с третьей и заключительной фазой.
      Ибо теперь, прекратив одиночные выстрелы издалека, атакующая группа внезапно вышла из лесу со штыками наперевес. Это было страшно. Нет более верного способа для обезоруживания мужчины, чем быстрая неожиданная атака. Хотя я и не трус. При любых обстоятельствах я могу дать отпор человеку моей собственной конституции. Но теперь-то я знаю, что этот штурм проводился большим числом заговорщиц, действовавших как одна тщательно скоординированная группа.
      Первой нападающей была мисс Элфинстоун, женщина внушительных размеров и с родинками. Я заглянул к ней вечером, чтобы склонить на пожертвования для новых органных мехов, и после любезной беседы в библиотеке она великодушно выписала мне чек на две гинеи. Я сказал, чтобы она не провожала меня, и вышел в холл забрать свою шляпу. Я уже почти дотянулся до шляпы, как вдруг она, наверное, на цыпочках кралась за моей спиной - вдруг ее обнаженная рука скользнула под моей, и в следующую секунду ее пальцы переплелись с моими, и она принялась сжимать мою ладонь туда-сюда, туда-сюда, словно это была груша пульверизатора.
      - Действительно ли вы так неприступны, как вечно стараетесь казаться? прошептала она.
      О-о-о!
      Если бы кобра обвилась вокруг моего запястья, то это, доложу я вам, было бы то самое чувство, которое я испытал, когда ее рука скользнула под моей. Я отскочил, рванул дверь и помчался по улице не оглядываясь.
      На следующий день мы проводили благотворительную распродажу в поселковом центре (опять же для сбора средств на новые мехи), и уже перед закрытием я стоял себе спокойно в углу, попивая чай и следя за покупателями, столпившимися вокруг прилавков, как вдруг совсем рядом услышал голос: "Боже мой, до чего же голодный взгляд у этих глаз!" Не успел я опомниться, как длинная грациозная фигура уже склонялась надо мной, а пальцы с красными ногтями пытались затолкать мне в рот большой кусок кокосового торта.
      - Мисс Прэтли, - воскликнул я, - не надо!
      Но она прижала меня к стене, и с чашкой в одной руке, а с блюдцем в другой, я был лишен возможности сопротивляться. Я почувствовал, как меня всего прошибло потом, и если бы рот мой не наполнился так быстро тортом, который она в него совала, то я, честное слово, завопил бы.
      Жуткое, конечно, происшествие, но за ним последовало еще худшее.
      На следующий день это была мисс Ануин. Она являлась близкой подругой мисс Элфинстоун и мисс Прэтли, и одно это, разумеется, должно было меня насторожить. Но мне и в голову не могло прийти, что такая непохожая на всех мисс Ануин, эта тихая мышка, которая лишь пару недель назад подарила мне подушечку для коленопреклонений, искусно вышитую собственными руками, - эта мисс Ануин может позволить себе что-либо эдакое. Поэтому, когда она попросила спуститься с ней в склеп и показать саксонские фрески, я ни на секунду не заподозрил в этом дьявольского умысла. А он был.
      Не просите меня описать это столкновение; оно слишком для меня болезненно. И те, что последовали за ним, были не менее жестокими. С этого в ремени чуть ли не каждый день происходил какой-нибудь возмутительный инцидент. Нервы мои не выдерживали. Временами я с трудом понимал, что делаю. Я начал читать заупокойный стих на венчании молодой Глэдис Питчер.
      Я опустил в купель новорожденного сына мистера Харриса и заставил его понырять. Противная сыпь, которой не было у меня уже два года, снова выступила на моей шее, а раздражающая привычка щелкать по уху возобновилась пуще прежнего. Я даже начал лысеть. Чем быстрее я отступал, тем скорее они меня настигали.
      Таковы женщины. Ничто не вдохновляет их так сильно, как проявления скромности и нерешительности в в мужчине. Но они становятся вдвойне неукротимыми, если им удается обнаружить - и здесь я должен сделать самое тяжкое признание - если им удается обнаружить, как в случае со мной, легкое мерцание тайной страсти в глубине глаз.
      Видите ли, на самом деле я сходил с ума из-за женщин.
      Да, я знаю. После всего, что я уже сказал, вам это покажется неправдоподобным, но это абсолютная правда. Вы должны понять, что мне только тогда становилось дурно, когда они прикасались ко мне своими пальцами или оказывались в непосредственной близости.
      Если же они находились на безопасном расстоянии, я мог часами наблюдать за ними с той особой зачарованностью, которую вы, возможно, замечали за собой, глядя на существо, до которого страшно дотронуться - на осьминога, к примеру, или длинную ядовитую змею.
      Мне нравился вид гладкой и белой обнаженной руки, выпроставшейся из рукава и забавно похожей на очищенный банан. Я мог прийти в неописуемое волнение от одного вида девушки в облегающем платье, пересекающей комнату. Но особенно я любил смотреть на тыльную сторону ног, обутых в туфли на высоком каблуке: это чудное напряжение под коленками, да и по всей длине ноги так упруги, словно сделаны из прочного эластика, натянутого почти до разрыва, но только почти. Иногда летом, сидя у окна в гостиной леди Бердуэлл за послеполуденным чаем, я бросал взгляды поверх своей чашки в сторону бассейна и возбуждался сверх всякой меры от вида загорелой полосы живота, выступавшего между верхней и нижней частями раздельного купальника.
      В таких ощущениях нет ничего постыдного. Все мужчины испытывают их время от времени. Но у меня они вызывали нестерпимое чувство вины. Не сам ли я, постоянно задавался я вопросом, неосознанно дал повод этим женщинам вести себя сейчас так бесстыдно? Не тот ли это блеск в моих глазах (который я не могу контроливать) постоянно питает их страсти и подстрекает к действию? Не сам ли я невольно посылаю им нечто вроде призывного сигнала всякий раз, когда смотрю на них? Так ли это?
      Или же подобная бесцеремонность поведения вообще коренится в женской природе?
      У меня было вполне ясное представление об ответе на этот вопрос, но меня это не удовлетворяло. Такое уж свойство моего сознания, что одни лишь догадки его не устраивают; ему необходимы доказательства.
      Я должен был выяснить, что является виновником всего происходящего - я или они, и, имея в виду данный вопрос, я решил провести простой эксперимент своего собственного изобретения, используя крыс Билли Спеллинга.
      Год назад или около того мне пришлось намучиться с одним невозможным мальчишкой-хористом по имени Билли Спеллинг. Три воскресенья подряд этот шалопай приносил с собой в церковь пару белых крыс и выпускал их на пол во время моей проповеди. В конце концов я отобрал у него животных, принес их домой, посадил в ящик и поставил его в сарае, в глубине приходского сада. Исключительно из соображений гуманности я продолжал их кормить, и в результате, но без всякого поощрения с моей стороны, эти создания начали очень быстро размножаться. От двоих получилось пятеро, а от пятерых двенадцать.
      Именно на этом этапе я решил использовать их в исследовательских целях. Мужских и женских особей оказалось как раз поровну, по шести штук, так что условия были идеальными.
      Сначала я разделил самцов и самок, поместил их в две отдельные клетки и оставил так на целых три недели. Крысы, как известно, твари крайне похотливые, и любой зоолог скажет вам, что для них это невыносимо долгий период раздельной изоляции. Я подозреваю, что одна неделя вынужденного воздержания для крысы равняется примерно году того же самого для таких, как мисс Элфинстоун и мисс Прэтли, так что, как видите, я поступил совершенно верно, создав аналогичные условия.
      Когда три недели прошли, я взял большой ящик, разделенный пополам легкой перегородкой, и поместил самок с одной стороны, а самцов с другой. Перегородка состояла всего лишь из трех струн натянутой проволоки с расстоянием в один дюйм, но по этой проволоке пробегал мощный электрический ток.
      Чтобы отчасти приблизить эксперимент к реальности, я дал имя каждой самке. Самая большая, с самыми длинными усами, была мисс Элфинстоун. Другая, с коротким тонким хвостом, - мисс Прэтли. Самая маленькая из всех - мисс Ануин, и так далее. Самцы, все шестеро, были мной.
      И вот я притащил стул и уселся наблюдать результат.
      Все крысы по натуре подозрительны, и сразу после того, как я соединил оба пола в ящике с одной лишь перегородкой между ними, ни одна из сторон не двинулась. Самцы уставились на самок через перегородку.
      Самки отвечали им таким же застывшим взглядом, ожидая от них первого шага. Я видел, как с обеих сторон нарастает нетерпение. Усы дрожали, носы дергались, и внезапно какой-нибудь длинный хвост резко щелкал по стенке ящика.
      Через некоторое время от своей группы отделился первый самец и с опаской, припадая брюхом к полу, приблизился к перегородке. Он прикоснулся к проволоке, и его мгновенно убило током. Оставшиеся одиннадцать крыс ошарашенно замерли.
      Прошло еще девять с половиной минут, в течение которых ни одна из сторон не шевелилась, но я заметил, что, если самцы неотрывно смотрели теперь на мертвое тело своего собрата, то самки по-прежнему не сводили глаз с самцов.
      И вдруг короткохвостая мисс Прэтли не выдержала.
      Она скачками подалась вперед, ударилась о проволоку и свалилась замертво.
      Самцы прижались ближе к полу и принялись задумчиво рассматривать два трупа у перегородки. Самки тоже, казалось, были потрясены, и последовал еще один период неподвижности.
      А затем мисс Ануин начала проявлять признаки нетерпения. Она захрапела в голос, поводя подвижным кончиком розового носа из стороны в сторону, и вдруг начала быстро дергаться всем телом вверх-вниз, будто делая отжимания. Она обежала взглядом своих четырех товарок, высоко взметнула хвост, словно говоря "ну, девочки, я пошла", решительно приблизилась к проволоке, просунула голову - и с ней было покончено.
      Шестнадцать минут спустя впервые зашевелилась мисс Фостер. Мисс Фостер прославилась в поселке своими кошками, которых она разводила, и недавно она так обнаглела, что прибила большую вывеску на своем доме, что на Хай-стрит: КОШАТНИК ФОСТЕР.
      В процессе долгого общения с этими животными она переняла их злопакостнейшие свойства, и всякий раз, когда она в помещении проходила мимо меня, я сразу же чувствовал, даже сквозь дым ее папиросы, слабый, но въедливый запах кошки. Она никогда не поражала меня контролем над своими низменными инстинктами, и поэтому я не без удовольствия наблюдал теперь, как глупо расстается она с жизнью в последнем отчаянном рывке к мужскому полу.
      Следующей была мисс Монтгомери-Смит, маленькая настырная особа, однажды пытавшаяся уверить меня в том, что она помолвлена с епископом. Она скончалась, пытаясь проползти по-пластунски под нижней проволокой, и я, признаться, подумал, что в этом удивительно точно отразилась вся ее жизнь.
      А пять оставшихся самцов не двигались и ждали.
      Пятой выступила мисс Пламли. Это хитроумное создание постоянно опускало записочки, адресованные мне, в мешок для пожертвований. Только в прошлое воскресенье, считая в ризнице деньги после утренней службы, я наткнулся на одну из них, засунутую внутрь свернутой десятишиллинговой купюры. Бедняжка, вы так хрипели сегодня, когда читали проповедь, - говорилось в ней. Позвольте мне принести вам бутылочку домашней вишневой наливки, она очень помогает при ангине. С любовью, Юнис Пламли.
      Мисс Пламли неторопливой иноходью подобралась к перегородке, принюхалась кончиком носа к средней проволоке, приблизилась еще чуть-чуть и получила двести сорок вольт переменного тока во все свои члены.
      Пятеро самцов наблюдали смертную расправу, не покидая своих мест.
      Теперь на женской половине оставалась только мисс Элфинстоун.
      В течение целых тридцати минут ни она и ни один из самцов не двигались. Наконец на мужской половине произошло шевеление: один из самцов сделал шаг вперед, поколебался, хорошенько подумал и медленно опустился на пол, поджав лапки.
      Мисс Элфинстоун, вероятно, обманулась в лучших ожиданиях, так как внезапно, с горящими глазами, она рванулась вперед и произвела летящий прыжок над перегородкой. Это был эффектный перелет, и ей он почти удался, но одна из ее задних лапок задела проволоку - и последней самки не стало.
      Я не могу передать вам, сколь благотворно сказалось на мне наблюдение за этим простым, но - хотя я и сам это говорю - довольно остроумным экспериментом. Одним щелчком я обнажил чудовищную похотливость и необузданность женской натуры. Мой собственный пол был оправдан, моя совесть - очищена. В мгновение ока все эти досадные приступы вины, от которых я так долго страдал, вылетели в форточку. Чувство собственной невиновности сразу же придало мне сил и спокойствия.
      Несколько минут в моей голове вертелась дурацкая идея пустить ток по черным железным прутьям, огораживавшим приходской сад; хотя, впрочем, и ворот было бы достаточно. Тогда, сидя в библиотеке, я мог бы с комфортом развалиться в кресле и наблюдать в окно, как настоящие мисс Элфинстоун, Прэтли и Ануин подходят одна за другой и получают по заслугам за приставания к честному мужчине.
      Дурацкие мысли!
      Но вот что я действительно должен сделать, сказал я себе, так это сплести вокруг себя некое подобие невидимой электрической сетки, использовав для этого фибры собственной нравственности. За этой сеткой я буду абсолютно неуязвим, тогда как враги, нарываясь на нее, упадут бездыханными.
      Я начну с усвоения бесцеремонных манер. Я стану резко разговаривать со всеми женщинами и не буду им улыбаться. Я больше не отступлю ни на шаг, когда какая-нибудь из них приблизится ко мне. Я не сдам позиций и прожгу ее взглядом, а если мне покажется, что она сказала что-либи непристойное, я грубо оборву ее.
      Именно в таком настроении я отправился на следующий же день на теннис у леди Бердуэлл.
      Сам я не был большим игроком, но ее светлость любезно пригласила меня зайти и присоединиться к гостям в седьмом часу, когда игра закончится. Я полагаю, она подумала, что присутствие священника придаст собранию определенный вес, и, наверное, она надеялась уговорить меня повторить то представление, которое я давал у нее в прошлый раз: я сел за фортепиано и целый час с четвертью, а после ужина еще четверть часа развлекал гостей подробным описанием эволюции мадригала в разные века.
      Я подъехал к воротам на своем велосипеде ровно в шесть часов и прокатил по длинной аллее к дому. Это было на первой неделе июня; по обеим сторонам дороги буйно цвели розовые и пурпурные рододендроновые кусты. Я чувствовал себя на редкость беспечным и неустрашимым. После вчерашнего эксперимента с крысами никто не мог застать меня врасплох. Я точно представлял, чего мне следует ожидать, и был соответствующе вооружен. Вокруг себя я возвел ограждение.
      - А, здравствуйте, викарий, - воскликнула леди Бердуэлл, приближаясь ко мне с протянутыми руками.
      Я не отступил и посмотрел ей прямо в глаза.
      - Ну как там Бердуэлл? - сказал я. - Все еще в городе?
      Я сильно сомневаюсь, чтобы кто-нибудь до меня называл лорда Бердуэлла в ее присутствии таким манером, не будучи с ним даже знакомым. Это пришибло ее на полпути. Она странно посмотрела на меня и не нашлась, что ответить.
      - Я, пожалуй, сяду, если не возражаете, - сказал я и прошествовал мимо нее на террасу, где группа из девяти-десяти гостей потягивала напитки, удобно устроившись в плетеных креслах. В основном здесь сидели женщины, обычная компания. Все они были одеты в белые теннисные костюмы, и когда я проходил между ними, моя строгая черная одежда сообщала мне, как я рассчитывал, необходимую для такого окружения меру отстраненности.
      Дамы приветствовали меня улыбками. Я кинул им и, не улыбнувшись в ответ, опустился в свободное кресло.
      - Пожалуй, я закончу свою историю в другой раз, - сказала мисс Элфинстоун. - Боюсь, что викарий ее не одобрит.
      Она хихикнула и игриво взглянула на меня. Я знал, что она ждет, когда я выдам свой обычный нервный смешок и произнесу свою обычную фразу о том, какие широкие у меня взгляды, но ничего подобного я не сделал. Я просто поднял один уголок верхней губы с видом легкой презрительности (который отрепетировал утром перед зеркалом) и затем произнес громко и отчетливо: Men sana in corpore sano.
      - Что это значит? - воскликнула она. - Повторите, викарий.
      - В здоровом теле здоровый дух, - ответил я. - Это такой фамильный девиз.
      Довольно долго после этого длилась неловкая тишина. Я видел, как они переглядываются друг с другом, хмурятся и встряхивают головами.
      - У викария хандра, - заявила мисс Фостер, та самая, что разводила кошек. - Я думаю, ему следует выпить.
      - Благодарю, - сказал я, - но я вообще не пью. Вы ведь знаете.
      - Тогда прошу вас, позвольте мне принести вам стакан прекрасного освежающего крюшона!
      Последняя фраза тихо, но весьма неожиданно прозвучала где-то сзади, справа от меня, и в голосе говорившего был оттенок такой искренней заботы, что я оглянулся. Я увидел женщину редкой красоты. До этого я встречал ее лишь однажды, около месяца назад.
      Ее звали мисс Роуч, и я вспомнил, что тогда она поразила меня своей очевидной непричастностью к всеобщей суете. Особенно меня впечатлили ее мягкие, сдержанные манеры; и тот факт, что в ее присутствии я не чувствовал неловкости, ясно свидетельствовал о том, что это была не такая женщина, которая станет на меня посягать.
      - Я уверена, что вы устали, проколесив такое расстояние, - сказала она.
      Я всем корпусом повернулся в кресле и внимательно посмотрел на нее. Без сомнения, она была замечательной особой - необычайно мускулистая для женщины, широкоплечая, с сильными руками и огромными выпирающими икрами на обеих ногах.
      - Большое спасибо, мисс Роуч, - сказал я, - но я ни в каком виде не употребляю алкоголя. Может быть, стаканчик лимонада ...
      - Крюшон сделан исключительно из фруктов, падре.
      Падре! За одно только это слово я мог полюбить человека. Есть в этом слове что-то по-военному мужественное, наводящее на мысли о строгой дисциплине и офицерской выправке.
      - Крюшон? - сказала мисс Элфинстоун. - Безобидный напиток.
      - Дорогой мой, это витамин С и ничего более, - поддержала ее мисс Фостер.
      - И намного полезней лимонадной шипучки, - сказала леди Бердуэлл. Углекислый газ плохо влияет на желудок.
      - Ну так я принесу, - сказала мисс Роуч, мило мне улыбнувшись. Это была добрая открытая улыбка, в ней не чувствовалось ни грамма хитрости или вероломства.
      Она поднялась и направилась к десертному столу.
      Я видел, как она нарезала ломтиками апельсин, яблоко, огурец, добавила несколько виноградин и смешала все это в стакане. Затем она влила в стакан порядочное количество жидкости из бутылки, этикетку на которой я не мог прочитать без очков, но мне привиделся какой-то "Джим" или "Тим", или "Пим", или что-то подобное.
      - Надеюсь, там еще осталось что-нибудь? - выкрикнула леди Бердуэлл. Мои ненасытные дети ужасно его любят.
      - Много еще, - ответила мисс Роуч, поднесла мне напиток и поставила его на стол.
      Даже не пробуя, я мог легко понять, почему дети его обожают. Сама жидкость была темной, коричневато-красного цвета, в ней, среди ледяных кубиков, плавали ломтики фруктов, а сверху всего мисс Роуч положила веточку мяты. Я догадался, что мяту она добавила специально для меня, чтобы несколько приглушить сладость и придать оттенок взрослости этой смеси, которая безусловно предназначалась только для детей.
      - Наверное, слишком сладко для нас, падре?
      - Нет, очень вкусно, - сказал я, пригубив напиток. - Просто изумительно.
      Мне не хотелось проглатывать его одним махом, после всех трудов, которые приложила мисс Роуч, но он был так освежающ, что я не мог удержаться.
      - Прошу вас, сделайте мне еще!
      Мне понравилось, что она подождала, пока я поставлю стакан на стол, а не попыталась вытащить его из моих пальцев.
      - На вашем месте я бы не стала есть мяту, - сказала мне Элфинстоун.
      - Пожалуй, я принесу из дому еще одну бутылку, - заявила леди Бердуэлл. - Вам она понадобится, Милдред.
      - Сделайте милость, - ответила мисс Роуч, - Я сама выпиваю это литрами, - продолжала она, обращаясь ко мне. - И думаю, вы не скажете, будто я страдаю от истощения.
      - Конечно, нет, - с жаром ответил я. Я снова наблюдал за ней, пока она приготовляла для меня новую порцию, и отметил движение мышц под кожей, когда она подняла бутылку. Шея у нее, если смотреть сзади, тоже была необыкновенно красива - не тощая и жилистая, как у большинства так называемых современных красавиц, а плотная, сильная, с небольшими складками по обеим сторонам рельефной мускулатуры.
      Возраст такой женщины трудно угадать, но я сомневался, чтобы ей было больше сорока восьми или девяти.
      Я только допивал второй стакан крюшона, как вдруг стал испытывать невероятнейшие ощущения. Мне казалось, что я выплываю из кресла вверх, и сотни теплых волн окатывают меня снизу, поднимая выше и выше. Я чувствовал себя поплавком, пузырьком воздуха, и все вокруг как будто подпрыгивало вверх-вниз и покачивалось туда-сюда. Это было очень приятно, и меня охватило почти непреодолимое желание разразиться песней.
      - Вам хорошо? - голос мисс Роуч прозвучал где-то далеко-далеко, и когда я обернулся к ней, я был поражен, как близко она была на самом деле. Она тоже подпрыгивала вверх-вниз.
      - Потрясающе, - ответил я. - Я чувствую себя совершенно потрясающе.
      Ее лицо было большим и розовым, и так близко, что я мог разглядеть светлый пушок, покрывавший ее щеки, и то, как солнце выхватывает каждый крохотный волосок и заставляет его сверкать, как золото. Внезапно я почувствовал желание протянуть руку и провести по этим щекам. Честно говоря, я не стал бы возражать, если бы она попыталась сделать то же самое со мною.
      - Послушайте,- сказала она тихо.- Как вы смотрите на то, чтобы погулять со мной в саду и полюбоваться люпином?
      - Отлично, - ответил я. - С удовольствием. С вами - хоть на край света.
      Рядом с крокетным полем в саду леди Бердуэлл стоит маленький летний домик в георгианском стиле, и не успел я что-либо сообразить, как обнаружил себя внутри него, сидящим на некоем подобии шезлонга, а у себя под боком мисс Роуч. Я продолжал подпрыгивать вверх-вниз, и она тоже, а так же, в сущности, и домик, но я чувствовал себя великолепно. Я спросил мисс Роуч, не хочет ли она послушать песню.
      - Не сейчас, - сказала она, обхватывая меня своими руками и сжимая мне грудь так сильно, что стало больно.
      - Не надо, - сказал я, подавшись.
      - Вот так-то лучше, - продолжала она. - Так намного лучше, правда?
      Попробовала бы мисс Роуч или любая другая женщина сотворить со мной такое час назад, я даже не знаю, что было бы. Скорее всего я потерял бы сознание. А может, даже и умер. И вот теперь я, все тот же я, с подлинным наслаждением принимал разгул этих немыслимых рук на своем теле! И к тому же, что самое удивительное, я начинал чувствовать потребность в ответном действии.
      Я взял мочку ее левого уха между большим и указательным пальцами и игриво потянул.
      - Экий шалун, - сказала она.
      Я потянул сильнее и в то же время слегка сдавил.
      Это привело ее в такой восторг, что она начала храпеть и хрюкать, как-боров. Ее дыхание стало громким и прерывистым.
      - Поцелуй меня, - потребовала она.
      - Что? - сказал я.
      - Ну давай же, поцелуй меня.
      И в этот момент я увидел ее рот. Я увидел сверху ее огромный рот, который медленно опускался на меня, начиная открываться. Он опускался вес ниже и ниже, открываясь все шире и шире, и внезапно желудок мой словно бы перевернулся вверх дном, и я оцепенел от ужаса.
      - Нет! - завизжал я. - Не надо! Не надо, мамочка, не надо! - Ничего кошмарнее этого рта, доложу я вам, мне в своей жизни видеть не доводилось. Я просто не мог вынести его приближения. Если бы кто-то стал совать мне в лицо раскаленный железный прут, то, клянусь, меня бы это меньше испугало. Мощные руки сжимали меня, придавив вниз так, что я не мог пошевелиться, а рот продолжал расти и расти, и вот он уже прямо у моего лица - огромный, влажный, зияющий. Секунда - и он меня накрыл.
      Я оказался внутри этого чудовищного рта, лежа на животе вдоль языка и упираясь ногами в заднюю стенку глотки, и инстинктивно чувствовал, что, если сейчас же не выберусь, то буду проглочен живьем - как тот крольчонок. Я чувствовал, что мои ноги начинает затягивать в глотку; я быстро выбросил руки, схватился за передние зубы на нижней челюсти и держался за них смертной хваткой. Моя голова была у самых губ, и в щель между ними я мог видеть маленький кусочек внешнего мира: солнечный блик на полированном деревянном полу домика, и стоящую на этом полу гигантскую ногу в белой теннисной туфле.
      Мо пальцы крепко сжимали край зубов, и, несмотря на всасывающее действие изнутри, мне удалось медленно подтянуться к дневному свету, но тут верхняя челюсть опустилась на мои суставы и стала вгрызаться в них так яростно, что мне пришлось сдаться. Вперед ногами я начал сползать вниз по горлу, пытаясь схватиться по пути хоть за что-нибудь, но все было таким гладким и скользким, что это не удавалось. Проскользнув мимо последних коренных зубов, я уловил взглядом золотую вспышку, а затем, через три дюйма, увидел над собой то, что, наверное, является небным язычком, свисавшим, как толстый красный сталактит со свода гортани. Я схватился за него обеими руками, но эта штука выскользнула из моих пальцев, и я опустился еще ниже.
      Я помню, чш звал на помощь, но с трудом мог расслышать собственный голос из-за шума, производившегося дыханием владелицы горла. Все время дул странный, перемежающийся ветер - то очень холодный (когда она вдыхала), то очень жаркий (когда выдыхала).
      Мне удалось зацепиться локтями за острый мясистый ободок - должно быть, подгортанник - и на какую-то секунду я завис в этом месте, сопротивляясь всасыванию и скребя ногами по стенке гортани в поисках упора, но горло мощно сглотнуло, меня отбросило и снова потащило вниз.
      С этого момента мне больше не за что было цепляться, я опускался все ниже и ниже, пока мои болтающиеся ноги не достигли верхних пределов желудка, где медленная и сильная пульсация перистальтики охватила мои щиколотки, увлекая меня ниже, ниже, ниже...
      Высоко надо мной, во внешнем пространстве, звучал невнятный гул женских голосов: - Не может быть ...
      - Но дорогая моя Милдред, это ужасно...
      - Он сошел с ума ...
      - Какой кошмар! Что он сделал с твоими губами ...
      - Сексуальный маньяк...
      - Садист . . .
      - Кто-то должен написать епископу ...
      И затем, громче, чем все остальные, голос мисс Роуч, по-попугайски визгливо сыплющий ругательствами:
      - Этому ублюдку чертовски повезло, что я его не убила ... Я говорю ему, слушай, говорю, если мне понадобится удалить зуб, я обращусь к дантисту, а не к какому-нибудь идиотскому священнику ... Тем более, я не давала ему никакого повода ...
      - А где он сейчас, Милдред?
      - А черт его знает. В этой проклятой беседке, наверное.
      - Девочки, пойдемте вытащим его оттуда!
      Боже мой, Боже мой. Оглядываясь на все это теперь, спустя три недели, я диву даюсь, как я прошел через этот ужас и не лишился рассудка.
      С такой бандой ведьм, как эта, шутки плохи, и если бы им по свежим следам удалось схватить меня и беседке, то они в своей ярости разодрали бы меня на клочки.
      А если не так, то они схватили бы меня за рукиноги и поволокли, как лягушку, в полицейский участок по главной улице поселка, с леди Бердуэлл и мисс Роуч во главе процессии.
      Но, разумеется, они меня не поймали.
      Тогда они меня не поймали, и до сих пор они меня не поймали, и если фортуна не отвернется от меня, то, думаю, у меня есть все шансы навсегда скрыться от них - или, по крайней мере, на несколько месяцев, пока они забудут это происшествие.
      Как вы догадываетесь, будучи отстранен от активной общественной жизни, я вынужден заниматься исключительно собой. И мне думается, что литература наиболее спасительное занятие в моем положении, поэтому по многу часов в день я забавляюсь составлением фраз. Я отношусь к каждой фразе как к маленькому колесику, и недавно я загорелся идеей собрать сразу несколько сот фраз и соединить их наподобие шестеренок, одно к другому, зубец к зубцу, и чтобы колесики были разного размера, вертелись в разные стороны и с разной скоростью. Я то и дело пытаюсь приладить колесико побольше к совсем маленькому - таким образом, чтобы большое вращалось медленно, а маленькое вертелось за ним быстро-быстро и жужжало.
      Филигранная работа, однако.
      Еще по вечерам я пою мадригалы, хотя мне ужасно недостает моего клавесина.
      И все-таки это место не так уж плохо, я устроился здесь вполне комфортабельно. Это небольшое помещеньице, расположенное, как я подозреваю, в верхней части двенадцатиперстной кишки, непосредственно перед тем местом, откуда она начинает закругляться вниз, прикрывая собой правую почку. Пол здесь достаточно ровен и, в сущности, это было первое ровное место, на которое я наткнулся во время жуткого спуска по внутренностям мисс Роуч, иначе бы я вообще не смог остановиться. Надо мной находится какое-то отверстие, которое я определил как привратник желудка, - там, где желудок переходит в тонкий кишечник (я до сих пор помню некоторые из тех диаграмм, что показывала мне мама), а подо мной, в стенке, маленькая забавная дырочка, соединяющая поджелудочную железу с нижней частью двенадцатиперстной кишки.
      Немного причудливая обстановка для человека с такими консервативными вкусами, как у меня. Я лично предпочитаю дубовую мебель и паркетный пол. И все же есть здесь одна вещь, которая меня очень радует.
      Это стены. Они такие приятные и мягкие, словно подбиты ватой, и преимущество их в том, что можно до посинения биться о них головой без всяких последствий.
      Что удивительно, здесь находятся еще несколько человек, но, слава Богу, исключительно мужчины. По неясной для меня причине все они одеты в белые пиджаки и без конца носятся вокруг, притворяясь страшно важными и занятыми. На самом же деле это компания редкостных идиотов. По всей видимости, они даже не подозревают, где находятся. Как-то я попытался сказать им, но они не пожелали слушать. Подчас они так раздражают и злят меня, что я теряю терпение и начинаю кричать; тогда легкая тень подозрительности пробегает по их лицам, и, медленно пятясь назад, они говорят: "Ну-ну, успокойтесь. Успокойтесь, викарий, будьте умницей. Успокойтесь".
      Ну что это за разговор!
      Однако есть здесь один старичок (он приходит ко мне каждый день после завтрака), который намного ближе к реальности, чем остальные. Он человек цивильный и с достоинством, и одинок, я полагаю, лишь потому, что больше всего ему нравится сидеть тихонько в моей комнате и слушать, что я говорю. Плохо только, что, едва мне стоит заговорить о нашем местонахождении, как он тотчас же принимается уговаривать меня бежать отсюда с его помощью. Сегодня утром он снова завел шарманку, и у нас разгорелся настоящий спор.
      - Но неужели вы не видите, - терпеливо произнес я. - Я не хочу бежать отсюда.
      - Но дорогой мой викарий, почему же нет?
      - Я вам еще раз повторяю - потому что снаружи они за мной охотятся.
      - Кто?
      - Мисс Элфинстоун, мисс Роуч, мисс Прэтли и все остальные.
      - Что за ерунда.
      - Не ерунда! И мне сдается, что вы и сами скрываетесь от них, только не хотите в этом признаться.
      - Нет, друг мой, я от них не скрываюсь.
      - Тогда позвольте мне узнать, что же, в таком случае, вы здесь делаете?
      Этот вопрос загнал его в тупик. Он просто не знал, что на него ответить.
      - Бьюсь об заклад, что вы волочились за мисс Роуч, и она проглотила вас точно так же, как и меня.
      Бьюсь об заклад, что именно так и было, только вам стыдно в этом признаться.
      Когда я сказал все это, он вдруг так растерялся и поник, что мне стало его жаль.
      - Хотите, я спою вам песню? - сказал я.
      Но он, не ответив, поднялся и тихо вышел в коридор.
      - Не отчаивайтесь! - крикнул я ему вслед. - Больше оптимизма! Разве нет бальзама в Галааде?