Nunc dimittis (Ныне отпущаеши)

Даль Роальд
Nunc dimittis (Ныне отпущаеши)

      Роальд Даль (Dahl)
      Nunc dimittis[1]
      Перевод И. А. Богданова
      Уже почти полночь, и я понимаю, что если сейчас же не начну записывать эту историю, то никогда этого не сделаю. Весь вечер я пытался заставить себя приступить к делу. Но чем больше думал о случившемся, тем больший ощущал стыд и смятение.
      Я пытался - и думаю, правильно делал, - признав свою вину и проанализировав происшедшее, найти причину или хоть какое-то оправдание своему возмутительному поведению по отношению к Жанет де Пеладжиа. Я хотел и это самое главное - обратиться к воображаемому, сочувствующему слушателю, некоему мифическому вы, человеку доброму и отзывчивому, которому я мог бы без стеснения поведать об этом злосчастном происшествии во всех подробностях. Мне остается лишь надеяться, что волнение не помешает мне довести рассказ до конца.
      Если уж говорить по совести, то, полагаю, надобно признаться, что более всего меня беспокоит не ощущение стыда и даже не оскорбление, нанесенное мною бедной Канет, а сознание того, что я вел себя чудовищно глупо и что все мои друзья - если я еще могу их так называть, - все эти сердечные и милые люди, так часто бывавшие в моем доме, теперь, должно быть, считают меня не кем иным, как злым, мстительным стариком. Да, это задевает меня за живое. Если я скажу, что мои друзья - это вся моя жизнь, все, абсолютно все, тогда, быть может, вам легче будет меня понять.
      Однако сможете ли вы понять меня? Сомневаюсь, но, чтобы облегчить свою задачу, я отвлекусь ненадолго и расскажу, что я собой представляю.
      Гм, дайте-ка подумать. По правде говоря, я, пожалуй, являю собою особый тип - притом, заметьте, редкий, но тем не менее совершенно определенный, тип человека состоятельного, привыкшего к размеренному образу жизни, образованного, средних лет, обожаемого (я тщательно выбираю слова) своими многочисленными друзьями за шарм, деньги, ученость, великодушие и-я искренне надеюсь на это - за то, что он вообще существует. Его (этот тип) можно встретить только в больших столицах - в Лондоне, Париже, Нью-Йорке; в этом я убежден. Деньги, которые он имеет, заработаны его отцом, по памятью о нем он склонен пренебрегать. Это не его вина, потому как есть в, его характере нечто такое, что заставляет его втайне смотреть свысока на всех людей, у которых так я не хватило ума узнать, чем отличается Рокингем от Споуда, уотерфорд от венециана, Шератон от Чиппенделя, Моне от Мане или хотя бы поммар от монтраше[2].
      Он, таким образом, является знатоком, обладающим помимо всего прочего изысканным вкусом. Имеющиеся у него картины работы Констебля, Бонингтона, Лотрека, Редона, Вюйяра, Мэтью Смита[3] не хуже произведений тех же мастеров, хранящихся в галерее Тейт[4], и, будучи столь баснословно дорогими и прекрасными, они создают в доме несколько гнетущую атмосферу - взору является нечто мучительное, захватывающее дух, пугающее даже, пугающее настолько, что страшно подумать о том, что у него есть и власть и право, и стоит ему пожелать, и он может изрезать, разорвать, пробить кулаком "Долину Дэдхэм", "Гору Сент-Виктуар", "Кукурузное поле в Арле", "Таитянку", "Портрет госпожи Сезан". И от стен, на которых развешаны эти чудеса, исходит какое-то великолепие, едва заметный золотистый свет, некое неуловимое излучение роскоши, среди которой он живет, двигается, предается веселью с лукавой беспечностью, доведенной почти до совершенства.
      Он закоренелый холостяк и, кажется, никогда не позволяет себе увлечься женщинами, которые его окружают и которые так горячо его любят. Очень может быть - и на это вы, возможно, обратили уже внимание, а может, и нет еще, что где-то в нем скрывается разочарование, неудовлетворенность, сожаление. Даже некое помрачение ума.
      Не думаю, что мне нужно еще что-либо говорить. Я и без того был слишком откровенен. Вы меня уже достаточно хорошо знаете, чтобы судить обо мне по справедливости и - осмелюсь ли я надеяться на это? - посочувствовать мне после того, как выслушаете мой рассказ. Вы даже можете прийти к заключению, что большую часть вины за случившееся следует возложить не на меня, а на некую даму, которую зовут Глэдис Понсонби. В конце концов, именно из-за нее все и началось. Если бы я не провожал Глэдис Понсонби домой в тот вечер, почти полгода назад, и если бы она не говорила обо мне столь откровенно некоторые вещи кое-кому из своих знакомых, тогда это трагическое происшествие никогда бы и не имело места.
      Если я хорошо помню, это произошло в декабре прошлого года; я обедал с четой Ашенденов в их чудесном доме, который обращен фасадом на южную границу Рид-жентс-парк. Там было довольно много народу, но Глэдис Понсонби, сидевшая рядом со мной, была единственной дамой, пришедшей без спутника. И когда настало время уходить, я, естественно, предложил проводить ее до дома. Она согласилась, и мы отправились в моем автомобиле;
      но, к несчастью, когда мы прибыли к ней, она настояла на том, чтобы я зашел к ней в дом и выпил, как она выразилась, "на дорожку". Мне не хотелось показаться чопорным, поэтому я последовал за ней.
      Глэдис Понсонби весьма невысокая женщина, ростом явно не выше четырех футов и девяти или десяти дюймов, а может, и того меньше; она из тех крошечных человечков, находиться рядом с которыми - значит испытывать такое чувство, будто стоишь на стуле. Она вдова, моложе меня на несколько лет ей, наверно, пятьдесят три или пятьдесят четыре года, и возможно, что тридцать лег назад она была весьма соблазнительной штучкой. Но теперь кожа на ее лице обвисла, сморщилась, и ничего особенного она собою не представляет. Индивидуальные черты лица - глаза, нос, рот, подбородок - все это погребено в складках жира, скопившегося вокруг сморщенного лица, и всего перечисленного попросту не замечаешь. Кроме, пожалуй, рта, который напоминает мне - не могу удержаться от сравнения - рот лосося.
      Когда она в гостиной наливала мне бренди, я обратил внимание на то, что у нее чуть-чуть дрожат руки. Дама устала, решил я про себя, поэтому мне не следует долго задерживаться. Мы сели на диван и какое-то время обсуждали вечер у Ашенденов и их гостей. Наконец я поднялся.
      - Сядь, Лайонель, - сказала она. - Выпей еще бренди.
      - Нет, мне правда уже пора.
      - Сядь и не будь таким чопорным. Я, пожалуй, выпью еще, а ты хотя бы просто посиди со мной.
      Я смотрел, как эта крошечная женщина подошла к буфету и, слегка покачиваясь, принесла стакан, сжимая его в обеих руках, точно это было жертвоприношение; при виде этой невысокой, я бы сказал, приземистой женщины, передвигавшейся на негнущихся ногах, у меня вдруг возникла нелепая мысль, что у нее не было ног выше коленей.
      - Лайонель, чему это ты радуешься? - Наполняя свой стакан, она посмотрела на меня и пролила немного бренди мимо.
      - Да так, моя дорогая. Ничему особенно.
      - Тогда прекрати хихикать и скажи-ка лучше, что ты думаешь о моем новом портрете.
      Она кивнула в сторону большого холста, висевшего над камином, на который я старался не смотреть с той минуты, как мы вошли в гостиную. Это была ужасная вещь, написанная, как мне было хорошо известно, человеком, от которого в Лондоне в последнее время все с ума посходили, очень посредственным художником по имени Джон Ройден, Глэдис, леди Понсонби, была изображена в полный рост, и художник сработал так ловко, что она казалась женщиной высокой и обольстительной.
      - Чудесно, - сказал я.
      - Правда? Я так рада, что тебе нравится.
      - Просто чудесно.
      - По-моему, Джон Ройден - гений. Тебе не кажется, что он гений, Лайонель?
      - Ну, это уж несколько сильно сказано.
      - То есть ты хочешь сказать, что об этом еще рано говорить?
      - Именно.
      - Но послушай, Лайонель, думаю, тебе это будет интересно узнать. Джон Ройден нынче так популярен, что ни за что не согласится написать портрет меньше чем за тысячу гиней!
      - Неужели?
      - О да! И тот, кто хочет иметь свой портрет, выстаивает к нему целую очередь.
      - Очень любопытно.
      - А возьми своего Сезанна или как там его. Готова поспорить, что он за свою жизнь столько денег не заработал.
      - Ну что ты!
      - И ты называешь его гением?
      - Что-то вроде того, пожалуй.
      - Значит, и Ройден гений, - заключила она, откинувшись на диване. Деньги - лучшее тому доказательство.
      Какое-то время она молчала, потягивая бренди, и я не мог не заметить, как стакан стучал о ее нижнюю губу, когда она подносила его ко рту трясущейся рукой. Она видела, что я наблюдаю за пей, и, не поворачивая головы, скосила глаза и испытующе поглядела па меня.
      - Ну-ка скажи мне, о чем ты думаешь? Вот уж чего я терпеть не могу, так это когда меня спрашивают, о чем я думаю. В таких случаях я ощущаю прямо-таки физическую боль в груди и начинаю кашлять,
      - Ну же, Лайонель. Говори.
      Я покачал головой, не зная, что отвечать. Тогда она резко отвернулась и поставила стакан с бренди на небольшой столик, находившийся слева от нее; то, как она это сделала, заставило меня предположить - сам не знаю почему, что она почувствовала себя оскорбленной и теперь готовилась предпринять какие-то действия. Наступило молчание. Я выжидал, ощущая неловкость, и, поскольку не знал, о чем еще говорить, стал делать вид, будто чрезвычайно увлечен курением, сигары, - внимательно рассматривал пепел и нарочито медленно пускал дым к потолку. Она, однако, молчала. Что-то меня стало раздражать в этой особе - может, то был злобно-мечтательный вид, который она напустила на себя, - и мне захотелось "тотчас же встать и уйти. Когда она снова посмотрела на меня, я увидел, что она хитро мне улыбается этими своими погребенными глазками, но вот рот - о, опять мне вспомнился лосось! - был совершенно неподвижен.
      - Лайонель, мне кажется, я должна открыть тебе один секрет.
      - Извини, Глэдис, но мне правда пора.
      - Не пугайся, Лайонель. Я не стану смущать тебя. Ты вдруг так испугался.
      - Я не очень-то смыслю в секретах,
      - Я вот сейчас о чем подумала, - продолжала она. - Ты так хорошо разбираешься в картинах, что это должно заинтересовать тебя.
      Она совсем не двигалась, лишь пальцы ее все время шевелились. Она без конца крутила ими, и они были похожи на клубок маленьких белых змей, извивающихся у нее на коленях.
      - Так ты не хочешь, чтобы я открыла тебе секрет, Лайонель?
      - Ты же знаешь, дело не в этом. Просто уже ужасно поздно...
      - Это, наверно, самый большой секрет в Лондоне. Женский секрет. Полагаю, в него посвящены - дай-ка подумать - в общей сложности тридцать или сорок женщин. И ни одного мужчины. Кроме него, разумеется, Джона Ройдена.
      Мне не очень-то хотелось, чтобы она продолжала, поэтому я промолчал.
      - Но сначала пообещай мне, пообещай, что ты ни единой живой душе ничего не расскажешь.
      - Бог с тобой!
      - Так ты обещаешь, Лайонель?
      - Да, Глэдис, хорошо, обещаю.
      - Вот и отлично! Тогда слушай. - Она взяла стакан с бренди и удобно устроилась в углу дивана. - Полагаю, тебе известно, что Джон Ройден рисует только женщин?
      - Этого я не знал.
      - И притом женщина всегда либо стоит, либо сидит, как я вон там, то есть он рисует ее с ног до головы. А теперь посмотри внимательно на картину, Лайонель. Видишь, как замечательно нарисовано платье?
      - Ну и что?
      - Пойди и посмотри поближе, прошу тебя. Я неохотно поднялся, подошел к портрету и внимательно на него посмотрел. К своему удивлению, я увидел, что краска на платье была наложена таким толстым слоем, что буквально выпячивалась. Это был прием, по-своему довольно эффектный, но не слишком уж оригинальный и для художника несложный.
      - Видишь? - спросила она. - Краска на платье лежит толстым слоем, не правда ли?
      - Да.
      - Между тем за этим кое-что скрывается, Лайонель. Думаю, будет лучше, если я опишу тебе все, что случилось в самый первый раз, когда я пришла к нему на сеанс.
      "Ну и зануда же она, - подумал я. - Как бы мне улизнуть? "
      - Это было примерно год назад, и я помню, какое волнение я испытывала оттого, что мне предстоит побывать в студии великого художника. Я облачилась во все новое от Нормана Хартнелла, специально напялила красную шляпку и отправилась к нему. Мистер Ройден встретил меня у дверей и, разумеется, просто покорил меня. У него бородка клинышком и пронизывающие голубые глаза, и на нем был черный бархатный пиджак. Студия у него огромная, с бархатными диванами красного цвета и обитыми бархатом стульями - он обожает бархат - и с бархатными занавесками и даже бархатным ковром на полу. Он усадил меня, предложил выпить и тотчас же приступил к делу. Рисует он не так, как другие художники. По его мнению, чтобы достичь совершенства пря изображении женской фигуры, существует только один-единственный способ, и пусть меня не шокирует, когда я услышу, в чем он состоит. "Не думаю, что меня это шокирует, мистер Ройден", - сказала я ему. "Я тоже так не думаю", - отвечал он. У него просто великолепные белые зубы, и, когда он улыбается, они как бы светятся в бороде. "Дело, видите ли, вот в чем, - продолжал он. - Посмотрите на любую картину, изображающую. женщину - все равно кто ее написал, - и вы увидите, что, хотя платье и хорошо нарисовано, тем не менее возникает впечатление чего-то искусственного, некой ровности, будто платье накинуто на бревно. И знаете, почему кажется? " - "Нет, мистер Ройден, не знаю". "Потому что сами художники не знают, что под ним".
      Глэдис Понсонби умолкла, чтобы сделать еще несколько глотков бренди.
      - Не пугайся так, Лайонель, - сказала она мне. - В атом нет ничего дурного. Успокойся и дай мне закончить. И тогда мистер Ройден сказал: "Вот почему я настаиваю на том, чтобы сначала рисовать обнаженную натуру". "Боже праведный, мистер Ройден! "-воскликнула я. "Если вы возражаете, я готов пойти на небольшую уступку, леди Понсонби, - сказал он. - Но я бы предпочел иной путь". - "Право же, мистер Ройден, я не знаю". - "А когда я нарисую вас в обнаженном виде, - продолжал он, нам придется выждать несколько недель, пока высохнет краска. Потом вы возвращаетесь, и я рисую вас в нижнем белье. А когда и оно подсохнет; я нарисую сверху платье. Видите, как все просто.
      - Да он попросту нахал! - воскликнул я.
      - Нет, Лайонель, пет! Ты совершено не прав. Если бы ты только мог его выслушать, как он прелестно обо всем этом говорит, с какой неподдельной искренностью. Сразу видно, что он чувствует то, что говорит.
      - Повторяю, Глэдис, он же нахал!
      - Нельзя же быть таким глупым, Лайонель. И потом, дай мне закончить. Первое, что я ему тогда сказала, что мой муж (который тогда еще был жив) ни за что на это не согласится.
      "А ваш муж и не должен об этом знать, - отвечал он. - Стоит ли волновать его? Никто не знает моего секрета, кроме тех женщин, которых я рисовал".
      Я еще посопротивлялась немного, и потом, помнится, он сказал: "Моя дорогая леди Понсонби, в этом нет ничего безнравственного. Искусство безнравственно лишь тогда, когда им занимаются дилетанты. То же - в медицине. Вы ведь не станете возражать, если вам придется раздеться в присутствии врача? "
      Я сказала ему, что стану, если я пришла к нему с жалобой на боль. в ухе. Это его рассмешило. Однако он продолжал убеждать меня, и, должна сказать, его доводы были весьма убедительны, поэтому спустя какое-то время я сдалась. Вот и все. Итак, Лайонель, дорогой, теперь ты знаешь мой секрет. Она поднялась и отправилась за очередной порцией бренди.
      - Глэдис, это все правда?
      - Разумеется, правда.
      - Ты хочешь сказать, что он всех так рисует?
      - Да. И весь юмор состоит в том, что мужья об этом ничего не знают. Они видят лишь замечательный портрет своей жены, полностью одетой. Конечно же, нет ничего плохого в том, что тебя рисуют обнаженной; художники все время это делают. Однако наши глупые мужья почему-то против этого.
      - Ну и наглый же он парень!
      - Думаю, он гений.
      - Клянусь, он украл эту идею у Гойи.
      - Чушь, Лайонель.
      - Ну разумеется, это так. Однако вот что скажи мне, Глэдис. Ты что-нибудь знала о... об этих своеобразных приемах Ройдена, прежде чем отправиться к нему?
      Когда я задал ей этот вопрос, она как раз наливала себе бренди; поколебавшись, она повернула голову в мою сторону, улыбнулась мне своей шелковистой улыбочкой, раздвинув уголки рта.
      - Черт тебя побери, Лайонель, - сказала она. - Ты дьявольски умен. От тебя ничего не скроешь.
      - Так, значит, знала?
      - Конечно. Мне сказала об этом Гермиона Гэрдл-стоун.
      - Так я и думал!
      - II все равно в этом нет ничего дурного.
      - Ничего, - согласился я. - Абсолютно ничего. Теперь мне все было совершенно ясно. Этот Ройден и вправду нахал и к тому же проделывает самые гнусные психологические фокусы. Ему отлично известно, что в городе имеется целая группа богатых, ничем не запятых женщин, которые встают с постели в полдень и проводят остаток дня, пытаясь развеять тоску, - играют в бридж, канасту, ходят по магазинам, пока но наступит час пить коктейли. Больше всего они мечтают о каком-нибудь небольшом приключении, о чем-нибудь необычном, и чем это обойдется им дороже, тем лучше. Понятно, новость о том, что можно развлечься таким вот образом, распространяется среди них подобно вспышке эпидемии. Я живо представил себе Гермиону Гэрдлстоун за карточным столиком, рассказывающую им об этом:
      "... Но, дорогая моя, это просто потрясающе... Не могу тебе передать, как это интересно... гораздо интереснее, чем ходить к врачу... "
      - Ты ведь никому не расскажешь, Лайонель? Ты же обещал.
      - Ну конечно нет. Но теперь я должен идти. Глэдис, мне в самом деле уже пора.
      - Не говори глупости. Я только начинаю хорошо проводить время. Хотя бы посиди со мной, пока я не допью бренди.
      Я терпеливо сидел на диване, пока она без конца тянула свое бренди. Она по-прежнему поглядывала на меня своими погребенными глазками, притом как-то озорно и коварно, и у меня было сильное подозрение, что эта женщина вынашивает замысел какой-нибудь очередной неприятности пли скандала. Глаза ее злодейски сверкали, а в уголках рта затаилась усмешка, и я почувствовал хотя, может, мне это только показалось, - запахло чем-то опасным.
      И тут неожиданно, так неожиданно, что я даже вздрогнул, она спросила:
      - Лайонель, что это за слухи ходят о тебе и Жанет де Пеладжиа?
      - Глэдис, прошу тебя...
      - Лайонель, ты покраснел!
      - Ерунда.
      - Неужели старый холостяк наконец-то обратил на кого-то внимание?
      - Глэдис, все это просто глупо. - Я попытался было подняться, по она положила руку мне на колено и удержала меня.
      - Разве ты не знаешь, Лайонель, что теперь у нас не должно быть секретов друг от друга?
      - Жанет - прекрасная девушка.
      - Едва ли можно назвать ее девушкой. - Глэдис помолчала, глядя в огромный стакан с бренди, который она сжимала в обеих ладонях. - Но я, разумеется, согласна с тобой, Лайонель, что она во всех отношениях прекрасный человек. Разве что, - заговорила она очень медленно, - разве что иногда она говорит весьма странные вещи.
      - Какие еще вещи?
      - Ну, всякие - о разных людях. О тебе, например.
      - Что она говорила обо мне?
      - Ничего особенного. Тебе это будет неинтересно.
      - Что она говорила обо мне?
      - Право же, это даже не стоит того, чтобы повторять. Просто мне это показалось довольно странным.
      - Глэдис, что она говорила? - В ожидании ответа я чувствовал, что весь обливаюсь потом.
      - Ну как бы тебе это сказать? Она, разумеется, просто шутила, и у меня и в мыслях не было рассказывать тебе об этом,, но мне кажется, она действительно говорила, что все это ей немножечко надоело.
      - Что именно?
      - Кажется, речь шла о том, что она вынуждена обедать с тобой чуть ли не каждый день или что-то в этом роде.
      - Она сказала, что ей это надоело?
      - Да. - Глэдис Понсонби одним большим глотком осушила остатки бренди и выпрямилась. - Если уж тебе это действительно интересно, то она сказала, что ей все это до чертиков надоело. II потом...
      - Что она еще говорила?
      - Послушай, Лайонель, не нужно так волноваться. Я ведь для твоей же пользы тебе все это рассказываю.
      - Тогда живо рассказывай все до конца.
      - Вышло так, что сегодня днем мы играли с Жанет в канасту, и я спросила у нее, не пообедает ли она со мной завтра. Пет, сказала она, она занята.
      - Продолжай.
      - По правде, она сказала следующее: "Завтра я обедаю с этим старым занудой Лайонелем Лэмпсоном".
      - Это Жанет так сказала?
      - Да, Лайонель, дорогой.
      - Что еще?
      - Ну, этого уже достаточно. Не думаю, что я должна пересказывать и все остальное.
      - Прошу тебя, выкладывай все до конца!
      - Лайонель, ну не кричи же так па меня. Конечно, я все тебе расскажу, если ты так настаиваешь. Если хочешь знать, я бы не считала себя настоящим другом, если бы этого не сделала. Тебе не кажется, что это знак истинной дружбы, когда два человека, вроде пас с тобой...
      - Глэдис! Прошу тебя, говори же!
      - О Господи, да дай же мне подумать! Значит, так... Насколько я помню, па самом деле она сказала следующее... - Ноги Глэдис Понсонби едва касались пола, хотя она сидела прямо; она отвела от меня свой взгляд и уставилась в стену, а потом весьма ловко заговорила низким голосом, так хорошо мне знакомым: - "Такая тоска, моя дорогая, ведь с Лайонелем все заранее известно, с начала и до конца. Обедать мы будем в Савой-гриле - мы всегда обедаем в Савой-гриле, - и целых два часа я вынуждена буду слушать всю эту напыщенность... то есть я хочу сказать, что мне придется слушать, как он будет бубнить про картины и фарфор - он всегда бубнит про картины и фарфор. Домой мы отправимся в такси, он возьмет меня за руку, придвинется поближе, на меня пахнет сигарой и бренди, и он станет бормотать о том, как бы ему хотелось, о, как бы ему хотелось, чтобы он был лет на двадцать моложе. А я скажу: "Вы не могли бы опустить стекло? " И когда мы подъедем к моему дому, я скажу ему, чтобы он отправлялся в том же такси, однако он сделает вид, что не слышит, и быстренько расплатится. А потом, когда мы подойдем к двери и я буду искать ключи, в его глазах появится взгляд глупого спаниеля. Я медленно вставлю ключ в замок, медленно буду его поворачивать и тут - быстро-быстро, не давая ему. опомниться, - пожелаю ему доброй ночи, вбегу в дом и захлопну за собой дверь... " Лайонель! Да что это с тобой, дорогой? Тебе явно нехорошо...
      К счастью, в этот момент я, должно быть, полностью отключился. Что произошло дальше в этот ужасный вечер, я практически не помню, хотя у меня сохранилось смутное и тревожное подозрение, что когда я пришел в себя, то совершенно потерял самообладание и позволил Глэдис Понсонби утешать меня самыми разными способами. Потом я, кажется, вышел от нее и был отправлен домой, однако полностью сознание вернулось ко мне лишь на следующее утро, когда я проснулся в своей постели.
      Наутро я чувствовал себя слабым и опустошенным. Я неподвижно лежал с закрытыми глазами, пытаясь восстановить события минувшего вечера: гостиная Глэдис Понсонби; Глэдис сидит на диване и потягивает бренди, ее маленькое сморщенное лицо, рот, похожий на рот лосося, и еще она что-то говорила... Кстати, о чем это она говорила? Ах да! Обо мне. Боже мой, ну конечно же! О Жанет и обо мне. Как это мерзко и гнусно! Неужели Жанет произносила эти слова? Как она могла?
      Помню, с какой ужасающей быстротой во мне начала расти ненависть к Жанет де Пеладжиа. Все произошло в считанные минуты - во мне вдруг закипела яростная ненависть, быстро переполнившая меня, так что мне казалось, что я вот-вот лопну. Я попытался было отделаться от мыслей о ней, но они пристали ко мне, точно лихорадка, и скоро я уже обдумывал способ возмездия, словно какой-нибудь подлый гангстер.
      Вы можете сказать: довольно странная манера поведения для такого человека, как я, на что я отвечу: вовсе нет, если принять во внимание обстоятельства. По-моему, такое может заставить человека пойти на убийство. По правде говоря, не будь во мне некоторой склонности к садизму, побудившей меня изыскивать более утонченное в мучительное наказание для моей жертвы, я бы и сам стал убийцей. Однако я пришел к заключению, что просто убить эту женщину- значит сделать ей добро, я к тому же на мой вкус это весьма грубо. Поэтому я принялся обдумывать какой-нибудь более изощренный способ.
      Вообще-то я скверный выдумщик; что-либо выдумыватъ кажется мне жутким занятием, и практики у меня в этом деле никакой. Однако ярость и ненависть способны невероятно концентрировать помыслы, и весьма скоро в моей голове созрел замысел - замысел столь восхитительный и волнующий, что он захватил меня полностью. К тому времени, когда я обдумал все детали и преодолел пару незначительных затруднений, разум мои воспарил необычайно, и я помню, что начал дико прыгать на кровати и хлопать в ладоши. Вслед за тем я уселся с телефонной книгой на коленях и принялся торопливо разыскивать нужную фамилию. Найдя ее, я поднял трубку я набрал номер.
      - Хэлло, - сказал я. - Мистер Ройден? Мистер Джон Ройден?
      - Да.
      Уговорить его заглянуть ко мне ненадолго было нетрудно. Прежде я с ним не встречался, по ему, конечно, известно было мое имя как видного собирателя картин и как человека, занимающего некоторое положение в обществе. Такую важную птицу, как я, он не мог себе позволить упустить.
      - Дайте-ка подумать, мистер Лэмпсон, - сказал он. - Думаю, что смогу освободиться через пару часов. Вас это устроит?
      Я отвечал, что это замечательно, дал ему свой адрес и повесил трубку.
      Потом я выскочил из постели. Просто удивительно, какой восторг меня охватил. Еще недавно я был в отчаянии, размышляя об убийстве и самоубийстве и не знаю о чем еще, и вот я уже в ванной насвистываю какую-то арию из Пуччини. Я то и дело ловил себя на том, что с каким-то безумством потираю руки, и, выкидывая всякие фортели, даже свалился на пол и захихикал, точно школьник.
      В назначенное время мистера Джона Ройдена проводили н мою библиотеку, и я поднялся, чтобы приветствовать его. Это был опрятный человечек небольшого роста, с несколько рыжеватой козлиной бородкой. На нем была черная бархатная куртка, галстук цвета ржавчины, красный пуловер и черные замшевые башмаки. Я пожал его маленькую аккуратненькую ручку.
      - Спасибо за то, что вы пришли так быстро, мистер Ройден.
      - Не стоит благодарить меня, сэр. - Его розовые губы, прятавшиеся в бороде, как губы почти всех бородатых мужчин, казались мокрыми и голыми. Еще раз выразив восхищение его работой, я тотчас же приступил к делу.
      - Мистер Ройден, - сказал я, - у меня к вам довольно необычная просьба, несколько личного свойства.
      - Да, мистер Лэмпсон? - Он сидел в кресле напротив меня, склонив голову набок, живой и бойкий, точно птица.
      - Разумеется, я надеюсь, что могу полагаться на вашу сдержанность в смысле того, что я скажу.
      - Можете во мне не сомневаться, мистер Лэмпсон.
      - Отлично. Я предлагаю вам следующее: в городе есть некая дама, и я хочу, чтобы вы ее нарисовали. Мне бы очень хотелось иметь ее хороший портрет. Однако в этом деле имеются некоторые сложности. К примеру, в силу ряда причин мне бы не хотелось, чтобы она знала, что это я заказал портрет.
      - То есть вы хотите сказать...
      - Именно, мистер Ройден. Именно это я и хочу сказать. Я уверен, что, будучи человеком благовоспитанным, вы меня поймете.
      Он улыбнулся кривой улыбочкой, показавшейся в бороде, и понимающе кивнул.
      - Разве так не бывает, - продолжал я, - что мужчина - как бы это получше выразиться? - был без ума от дамы и вместе с тем имел основательные причины желать, чтобы она об этом не знала?
      - Еще как бывает, мистер Лэмпсон.
      - Иногда мужчине приходится подбираться к своей жертве с необычайной осторожностью, терпеливо выжидая момент, когда. можно себя обнаружить.
      - Точно так. мистер Лэмпсон.
      - Есть ведь лучшие способы поймать птицу, чем гоняться за ней по лесу.
      - Да, вы правы, мистер Лэмпсон.
      - И можно и насыпать ей соли на хвост.
      - Ха-ха!
      - Бот и отлично, мистер Ройден. Думаю, вы меня поняли. А теперь скажите: вы случайно не знакомы с дамой, которую зовут Жанет де Пеладжиа?
      - Жанет де Пеладжиа? Дайте подумать... Пожалуй, да. То есть я хочу сказать, по крайней мере слышал о ней. Но никак не могу утверждать, что я с ней знаком.
      - Жаль. Это несколько усложняет дело. А как вы думаете, вы могли бы познакомиться с ней - например, на какой-нибудь вечеринке или еще где-нибудь?
      - Это дело несложное, мистер Лэмпсон.
      - Хорошо, ибо вот что я предлагаю: нужно, чтобы вы отправились к ней и сказали, что именно она - тот тип, который вы ищете уже много лет, - у нее именно то лицо, та фигура, да и глаза того цвета. Впрочем, это вы лучше меня знаете. Потом спросите у нее, не против ли она, чтобы бесплатно позировать вам. Скажите, что вы бы хотели сделать ее портрет к выставке в Академии а следующем году. Я уверен, что она будет рада помочь вам и, я бы сказал, почтет это за честь. Потом вы нарисуете ее и выставите картину, а по окончании выставки доставите ее мне. Никто, кроме вас, не должен знать, что я купил ее.
      Мне показалось, что маленькие круглые глазки мистера Джона Ройдена смотрят па меня проницательно, и голова его опять склонилась набок. Он сидел на краешке кресла и всем своим видом напоминал мне малиновку с красной грудью, сидящую на ветке и прислушивающуюся к подозрительному шороху.
      - Во всем этом нет решительно ничего дурного, - сказал я. - Пусть это будет, если угодно, невинный маленький заговор, задуманный... э-э-э... довольно романтичным стариком.
      - Понимаю, мистер Лэмпсон, понимаю... Казалось, он еще колеблется, поэтому я быстро прибавил:
      - Буду рад заплатить вам вдвое больше того, что вы обычно получаете.
      Это его окончательно сломило. Он просто облизался.
      - Вообще-то, мистер Лэмпсон, должен сказать, что я не занимаюсь такого рода делами. Вместе с тем нужно быть весьма бессердечным человеком, чтобы отказаться от такого... скажем так... романтического поручения.
      - И прошу вас, мистер Ройден, мне бы хотелось, чтобы это был портрет в полный рост. На большом холсте... Ну, допустим... раза в два больше, чем вот тот Мане на стене.