– Речь идет о чем-то страшном? – спросила она.

– Нет, этого не скажешь.

– Тогда выкладывай.

Он взял со стола пачку сигарет и повертел ее в руках.

– Дело вот в чем, – сказал он. – Ментол, который ты вдыхаешь, поглощается кровью. А это нехорошо, Анна, потому что он оказывает весьма определенное воздействие на центральную нервную систему. Впрочем, врачи его иногда прописывают.

– Знаю, – сказала она. – Он входит в состав капель для носа и в средства для ингаляции.

– Это далеко не основное его применение. Другие тебе известны?

– Его втирают в грудь при простуде.

– Можно и так делать, если хочешь, но это не помогает.

– Его добавляют в мазь и смазывают ею потрескавшиеся губы.

– Ты говоришь о камфаре.

– Действительно.

Он подождал, что она еще скажет.

– Лучше говори сам, – сказала она.

– То, что я скажу, тебя, наверное, немного удивит.

– Я к этому готова.

– Ментол, – сказал Конрад, – широко известный антиафродизиак.

– Что это значит?

– Он подавляет половое чувство.

– Конрад, ты выдумываешь.

– Клянусь, это правда.

– Кто его применяет?

– В наше время не очень многие. У него весьма сильный привкус. Селитра гораздо лучше.

– Да-да, насчет селитры я кое-что знаю.

– Что ты знаешь насчет селитры?

– Ее дают заключенным, – сказала Анна. – В ней смачивают кукурузные хлопья и дают их заключенным на завтрак, чтобы те вели себя тихо.

– Ее также добавляют в сигареты, – сказал Конрад.

– Ты хочешь сказать – в сигареты, которые дают заключенным?

– Я хочу сказать – во все сигареты.

– Чепуха.

– Ты так думаешь?

– Конечно.

– А почему?

– Это никому не понравится, – сказала она.

– Рак тоже никому не нравится.

– Это другое, Конрад. Откуда тебе известно, что селитру добавляют в сигареты?

– Ты никогда не задумывалась, – спросил он, – почему сигарета продолжает дымиться, когда ты кладешь ее в пепельницу? Табак сам по себе не горит. Всякий, кто курит трубку, скажет тебе это.

– Чтобы сигарета дымилась, используют особые химикалии, – сказала она.

– Именно для этого и используют селитру.

– А разве селитра горит?

– Еще как. Когда-то она служила основным компонентом при производстве пороха. Ее также используют, когда делают фитили. Очень хорошие получаются фитили. Эта твоя сигарета – первоклассный медленно горящий фитиль, разве не так?

Анна посмотрела на свою сигарету. Хотя не прошло еще и пары минут, как она ее закурила, сигарета медленно догорала, и дым с ее кончика тонкими голубовато-серыми завитками поднимался кверху.

– Значит, в ней есть не только ментол, но и селитра? – спросила она.

– Именно так.

– И они вместе подавляют половое чувство?

– Да. Ты получаешь двойную дозу.

– Смешно это, Конрад. Доза чересчур маленькая, чтобы иметь хоть какое-то значение.

Он улыбнулся, но ничего на это не сказал.

– В сигарете всего этого так мало, что она и в таракане не убьет желания, – сказала она.

– Это тебе так кажется, Анна. Сколько сигарет ты выкуриваешь в день?

– Около тридцати.

– Что ж, – произнес он. – Наверное, это не мое дело.

Он помолчал, а потом добавил:

– Но лучше бы это было не так.

– А как?

– Чтобы это было мое дело.

– Конрад, ты о чем?

– Просто я хочу сказать, что, если бы ты однажды не решила вдруг бросить меня, ни с тобой, ни со мной не случилось бы того, что случилось. Мы были бы по-прежнему счастливо женаты.

Он вдруг как-то пристально посмотрел на нее.

– Бросила тебя?

– Для меня это было потрясением, Анна.

– О Боже, – сказала она, – да в этом возрасте все бросают друг друга, и что с того?

– Ну не знаю, – сказал Конрад.

– Ты ведь не дуешься на меня за это?

– Дуешься! – воскликнул он. – Боже мой, Анна! Это дети дуются, когда теряют игрушку! Я потерял жену!

Она молча уставилась на него.

– Скажи, – продолжал он, – ты, наверное, и не задумывалась, каково мне было тогда?

– Но, Конрад, мы ведь были так молоды.

– Я тогда был просто-напросто убит, Анна.

– Но как же...

– Что – как же?

– Если для тебя это имело такое значение, как же ты взял и спустя несколько месяцев женился на другой?

– Ты разве не знаешь, что женятся и разочаровавшись в любви, но на другой женщине? – спросил он.

Она кивнула, в смятении глядя на него.

– Я безумно любил тебя, Анна.

Она молчала.

– Извини, – сказал он. – Глупая получилась вспышка. Прошу тебя, прости меня.

Наступило долгое молчание.

Конрад откинулся в кресле, внимательно рассматривая ее. Она взяла из пачки еще одну сигарету и закурила. Потом задула спичку и бережно положила ее в пепельницу. Когда она снова подняла глаза, он по-прежнему внимательно смотрел на нее, хотя, как ей показалось, и несколько отстраненно.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

Он не отвечал.

– Конрад, – сказала она, – ты все еще ненавидишь меня за то, что я сделала?

– Ненавижу?

– Да, ненавидишь меня. Мне почему-то кажется, что это так. Я даже уверена, что это так, хотя и прошло столько лет.

– Анна, – сказал он.

– Да, Конрад?

Он придвинул свое кресло ближе к столику и подался вперед.

– Тебе никогда не приходило в голову...

Он умолк.

Она ждала.

Неожиданно он сделался таким серьезным, что и она к нему потянулась.

– Что не приходило мне в голову? – спросила она.

– Что у тебя и у меня... у нас обоих... есть одно незаконченное дельце.

Она неотрывно глядела на него.

Он смотрел ей в лицо, при этом глаза его сверкали, точно две звезды.

– Пусть это тебя не шокирует, – сказал он. – Прошу тебя.

– Шокирует?

– У тебя такой вид, будто я попросил тебя выброситься вместе со мной из окна.

Бар к этому времени заполнился людьми, и было очень шумно. Впечатление было такое, будто был разгар вечеринки с коктейлями. Чтобы быть услышанным, приходилось кричать.

Конрад напряженно, нетерпеливо смотрел на нее.

– Я бы выпила еще мартини, – сказала она.

– Ты в этом уверена?

– Да, – ответила она, – уверена.

За всю жизнь ее любил только один мужчина – ее муж Эд.

И это всегда было прекрасно.

Три тысячи раз?

Пожалуй, больше. Наверняка больше. Да и кто считал?

Предположим, однако, подсчета ради, что точное число (а точное число обязательно должно быть) составляет три тысячи шестьсот восемьдесят раз...

...и памятуя о том, что каждый раз, когда это происходило, это было актом чистой, страстной, настоящей любви одного и того же мужчины и одной и той же женщины...

...то как же, скажите на милость, совершенно новый мужчина, с которым она не была прежде близка, может ни с того ни с сего рассчитывать на три тысячи шестьсот восемьдесят первый раз, да и вообще думать об этом?

Он вторгнется в чужие владения.

И воспоминания нахлынут на нее. Она будет лежать, и воспоминания будут душить ее.

Несколько месяцев назад, во время одного из долгих разговоров с доктором Джекобсом, она затронула эту самую тему, и старый Джекобс тогда сказал:

– К тому времени вас не будут тревожить воспоминания, моя дорогая миссис Купер. Выбросьте-ка вы из головы всю эту чепуху. Для вас будет существовать только настоящее.

– Но как я решусь на это? – говорила она. – Как я смогу найти в себе силы подняться в спальню и хладнокровно раздеться перед другим мужчиной, незнакомцем?..

– Хладнокровно? – воскликнул он. – Да у вас кровь будет кипеть!

А позднее он ей сказал:

– Поверьте мне, миссис Купер, постарайтесь поверить, когда я говорю вам, что любая женщина, лишившаяся полового общения после более чем двадцатилетнего опыта, – а в вашем случае, если я вас правильно понимаю, частота такого общения была необычайна, – любая женщина, оказавшаяся в таких обстоятельствах, непременно будет продолжительное время испытывать серьезный психологический дискомфорт, покуда заведенный режим не будет восстановлен. Знаю, вы чувствуете себя гораздо лучше, но мой долг предупредить вас, что ваше состояние далеко не то, что было прежде...

Конраду Анна сказала:

– Это случайно не терапевтическое предложение?

– Что?

– Терапевтическое предложение.

– Что это значит?

– Очень уж оно напоминает заговор, подготовленный моим доктором Джекобсом.

– Послушай, – сказал он и, перегнувшись через стол, коснулся кончиком пальца ее левой руки. – Когда я знал тебя раньше, я был слишком молод и не решался сделать такое предложение, хотя мне этого очень хотелось. Я тогда думал, что не нужно спешить. Мне казалось, что впереди у нас целая жизнь. Я ведь не знал, что ты собираешься бросить меня.

Ей принесли еще один мартини. Анна взяла бокал и стала быстро пить. Она точно знала, что с ней теперь будет. Сейчас она поплывет. Такое всегда с ней бывало после третьего бокала. Дайте ей третий бокал мартини, и в какие-то секунды тело ее станет невесомым и она поплывет по комнате, точно струйка дыма.

Она сжимала бокал обеими руками, будто причастие. Потом отпила из него еще немного. Бокал был уже почти пуст. Краешком глаза она видела, что Конрад неодобрительно смотрит на нее, когда она подносит бокал к губам. Она лучезарно улыбнулась ему.

– Ты ведь не против анестезии, когда оперируешь? – спросила она.

– Анна, прошу тебя, не говори так.

– Я поплыла, – сказала она.

– Вижу, – ответил он. – Почему бы тебе в таком случае не остановиться?

– Что ты сказал?

– Я говорю, почему бы тебе не остановиться?

– Сказать тебе почему?

– Не надо, – произнес он.

Он сделал быстрое движение рукой, будто с намерением выхватить у нее мартини, поэтому она тотчас же поднесла бокал к губам и опрокинула его, и подержала вверх дном несколько секунд, пока из него не вытекла последняя капля. Снова взглянув на Конрада, она увидела, как он положил десятидолларовую банкноту на поднос официанту, и тот сказал: "Благодарю вас, сэр. Большое вам спасибо", и следующее, что она запомнила, это как она выплывает из бара и плывет по гостиничному вестибюлю, а Конрад при этом бережно поддерживает ее под локоть, направляя к лифту. Они приплыли на двадцать второй этаж, потом проплыли по коридору к двери ее номера. Она выудила из сумочки ключ, открыла дверь и вплыла в комнату. Конрад последовал за ней, закрыв за собой дверь. И тут, совершенно неожиданно, он схватил ее, обнял своими огромными руками и принялся с жаром целовать.

Она не сопротивлялась. Он целовал ее в рот, щеки и шею, делая глубокие вдохи между поцелуями. Она не закрывала глаза, глядя на него как-то безучастно, и то, что она видела, смутно напоминало ей лицо зубного врача, обрабатывающего верхний задний зуб.

Затем Конрад вдруг просунул ей в ухо язык. Ее точно пронзило электрическим током. Будто вилку вставили в розетку, ярко вспыхнул свет, она обмякла, и горячая кровь побежала по жилам; ею овладело безумие. Это было то прекрасное, безудержное, отчаянное, пылающее безумие, которое так часто возбуждал в ней когда-то Эд, едва коснувшись ее рукой. Она обвила шею Конрада руками и принялась целовать его с гораздо большим жаром, чем он, и хотя поначалу у него был такой вид, будто он опасается, как бы она не проглотила его живьем, ему удалось восстановить душевное равновесие.

Анна не имела ни малейшего представления, как долго они обнимались и целовались с такой страстью, но, должно быть, довольно долго. Наконец-то она снова испытала такое счастье, неожиданно обрела такую... такую уверенность, такую безграничную уверенность в себе, что ей захотелось сорвать с себя одежду и станцевать посреди комнаты какой-нибудь дикий танец для Конрада. Но подобной глупости она не совершила. Вместо этого она просто поплыла к кровати и уселась на краю, чтобы перевести дух. Конрад быстро сел рядом с ней. Она склонила голову ему на грудь и сидела, вся пылая, пока Конрад гладил ее волосы. Затем она расстегнула одну пуговицу на его рубашке, просунула руку и положила ее ему на грудь. Она чувствовала, как сквозь ребра бьется его сердце.

– Что я здесь вижу? – спросил Конрад.

– Что ты видишь, где, мой дорогой?

– У тебя на голове. Тебе нужно последить за этим, Анна.

– Последи за этим сам, дорогой.

– Я серьезно говорю, – сказал он. – Знаешь, на что это похоже? Это похоже на первый признак облысения.

– Хорошо.

– Нет, это нехорошо. У тебя же воспаление волосяных мешочков, а это является причиной облысения. Такое часто встречается среди женщин зрелого возраста.

– О, заткнись, Конрад, – сказала она, целуя его в шею. – У меня просто роскошные волосы.

Она приподнялась и сняла с него пиджак. Затем развязала галстук и швырнула его через комнату.

– У меня сзади на платье есть маленький крючок, – сказала она. – Расстегни его, пожалуйста.

Конрад расстегнул крючок, потом молнию и помог ей выбраться из платья. На ней была довольно красивая бледно-голубая комбинация. Конрад был в обыкновенной белой рубашке, какие носят врачи, но ворот ее уже был расстегнут, и это его устраивало. По обеим сторонам его шеи прямо вверх тянулись две жилки, и, когда он поворачивал голову, жилки шевелились под кожей. Это была самая красивая шея, которую Анна когда-либо видела.

– Давай все делать очень медленно, – сказала она. – Давай сводить друг друга с ума от нетерпения.

Его взгляд задержался на мгновение на ее лице, потом скользнул вдоль ее тела, и она увидела, что он улыбнулся.

– А не заказать ли нам бутылку шампанского, Конрад? Это было бы очень кстати. Я попрошу, чтобы нам принесли ее в номер, а ты спрячешься в ванной, когда ее принесут.

– Нет, – сказал он. – Ты уже достаточно выпила. Встань, пожалуйста.

Тон, каким он это произнес, заставил ее тотчас же подняться.

– Иди сюда, – сказал он.

Она приблизилась к нему. Он по-прежнему сидел на кровати; не вставая, он протянул руки и начал снимать с нее все, что на ней оставалось. Он делал это медленно и осторожно. Лицо его неожиданно сделалось бледным.

– Боже мой, дорогой, – воскликнула она, – это же замечательно! У тебя из каждого уха торчит по пучку волос! Ты знаешь, что это значит? Это верный признак огромной потенции!

Она наклонилась и поцеловала его в ухо. Он продолжал раздевать ее – лифчик, туфли, пояс, трусики и наконец чулки; все это он бросал грудой на пол. Сняв второй чулок и бросив его, он отвернулся от нее, словно ее и не существовало, и стал раздеваться сам.

Ей показалось несколько странным, что она стоит перед ним обнаженная, а он даже не смотрит на нее. Такое, наверное, бывает с мужчинами. Эд, возможно, был исключением. Откуда ей знать? Конрад сначала снял свою белую рубашку, после чего, аккуратно сложив ее, поднялся и, подойдя к креслу, повесил ее на подлокотник. То же самое он проделал с майкой. Потом снова сел на край кровати и начал снимать ботинки. Анна стояла неподвижно, не сводя с него глаз. Его неожиданная перемена в настроении, молчание, странная сосредоточенность – все это внушало ей какой-то трепет, а вместе с тем и возбуждало. В его движениях была какая-то скрытность, нечто вроде угрозы, будто он был каким-нибудь красивым животным, крадущимся за добычей. Скажем, леопардом.

Она зачарованно следила за ним. Она смотрела на его пальцы, пальцы хирурга, которые сначала ослабили, а потом развязали шнурки левого ботинка, после чего сняли его с ноги и аккуратно поставили под кровать. Затем наступила очередь второго ботинка. Затем – левого и правого носков, причем оба с предельной тщательностью укладывались на носки ботинок. Наконец пальцы подобрались к верхней части брюк, расстегнули одну пуговицу и принялись манипулировать с молнией. Брюки, будучи снятыми, были сложены по стрелкам и отнесены к креслу. За ними последовали трусы.

Конрад, теперь уже совсем раздетый, медленно вернулся к кровати и сел на край. Потом он наконец повернул голову и заметил ее. Она стояла и... дрожала. Он неторопливо оглядел ее. Затем вдруг выкинул руку, схватил ее за запястье и резким движением опрокинул на кровать.

Наступило громадное облегчение. Анна обхватила его и крепко прижалась к нему, очень крепко, потому что боялась, что он покинет ее. Она смертельно боялась, что он ее покинет и уже никогда не вернется. И так они и лежали: она прижималась к нему, словно он был единственным на свете живым существом, к которому можно прижаться, а он, необычайно тихий, сосредоточенный, медленно освобождался от объятий и одновременно касался ее в разных местах своими пальцами, этими своими искусными пальцами хирурга. И снова ею овладело безумие.

То, что он делал с нею в последующие несколько минут, вызывало у нее и ужас, и восторг. Она понимала, что он просто-напросто подготавливает ее, или, как говорят в больнице, готовит непосредственно к операции, но, Бог свидетель, она никогда не знала и не испытывала ничего даже отдаленно похожего на то, что с ней происходило. А происходило все необычайно быстро, и, как ей показалось, всего лишь за несколько секунд она достигла того умопомрачительного состояния, когда вся комната превращается в ослепительный пучок света, который вот-вот разорвется, едва коснешься его, и разнесет тебя на кусочки. В этот момент с ловкостью хищника Конрад перебросил свое тело на нее для заключительного акта.

И тут Анна почувствовала, будто страсть вырывается из нее и из тела медленно тянут длинный живой нерв, длинную живую наэлектризованную нить, и она закричала, моля Конрада, чтобы он не останавливался, и тут услышала доносившийся откуда-то сверху другой голос, и этот другой голос звучал все громче и громче, все настойчивее и требовательнее:

– Я спрашиваю, у тебя что-то есть?

– У кого – у меня?

– Мне что-то мешает. У тебя, наверное, диафрагма или что-нибудь еще.

– У меня ничего нет, дорогой. Все прекрасно. Прошу тебя, успокойся.

– Нет, не все прекрасно, Анна.

Подобно изображению на экране, все вокруг стало принимать четкие очертания. На переднем плане было лицо Конрада. Оно нависало над ней, опираясь на голые плечи. Его глаза смотрели в ее глаза. Рот продолжал что-то говорить.

– Если ты и впредь намерена пользоваться какими-нибудь приспособлениями, то, ради Бога, научись как следует вводить их. Нет ничего хуже, когда их устанавливают кое-как. Диафрагму нужно размещать прямо против шейки.

– Но у меня ничего нет.

– Ничего? Что-то, однако, мне все равно мешает.

Не только комната, но, казалось, весь мир куда-то медленно от нее поплыл.

– Меня тошнит, – сказала она.

– Что?

– Меня тошнит.

– Не говори глупости, Анна.

– Конрад, уйди, пожалуйста. Уйди сейчас же.

– О чем ты говоришь?

– Уйди от меня, Конрад!

– Но это же смешно, Анна. О'кей, извини, что я об этом заговорил. Забудем об этом.

– Уходи! – закричала она. – Уходи! Уходи! Уходи!

Она попыталась столкнуть его с себя, но он всей своей огромной тяжестью давил на нее.

– Успокойся, – сказал он. – Возьми себя в руки. Нельзя же вот так вдруг посреди всего передумать. И ради Бога, не вздумай расплакаться.

– Оставь меня, Конрад, умоляю тебя.

Он, похоже, навалился на нее всем, что у него было, – руками и локтями, плечами и пальцами, бедрами и коленями, лодыжками и ступнями. Он навалился на нее, точно жаба. Он и впрямь был огромной жабой, которая навалилась на нее, крепко держит и не хочет отпускать. Она как-то видела, как жаба совокуплялась с лягушкой на камне возле ручья; жаба была точно так же омерзительна, сидела неподвижно, а в желтых глазах ее мерцал злобный огонек. Она прижимала лягушку двумя мощными передними лапами и не отпускала ее...

– Ну-ка перестань сопротивляться, Анна. Ты ведешь себя как истеричный ребенок. Да что происходит?

– Ты мне делаешь больно! – вскричала она.

– Я делаю тебе больно?

– Мне ужасно больно!

Она сказала это только затем, чтобы он отпустил ее.

– Знаешь, почему тебе больно? – спросил он.

– Конрад! Прошу тебя!

– Погоди-ка минутку, Анна. Дай я тебе объясню...

– Нет! – воскликнула она. – Хватит объяснений!

– Дорогая моя...

– Нет! – Она отчаянно сопротивлялась, пытаясь высвободиться, но он продолжал прижимать ее.

– Тебе больно потому, – говорил он, – что твой организм не вырабатывает жидкость. Слизистая оболочка, по правде, совсем сухая...

– Прекрати!

– Название этому – старческая атрофия влагалища. Это приходит с возрастом, Анна. Поэтому это и называется старческой атрофией. С этим ничего не поделаешь...

В этот момент она начала кричать. Крики были не очень громкие, но это были крики, ужасные, мучительные крики; прислушавшись к ним, Конрад вдруг сделал лишь одно-единственное изящное движение и скатился с нее, оттолкнув ее обеими руками. Он оттолкнул ее с такой силой, что она упала на пол.

Она медленно поднялась на ноги и шатающейся походкой направилась в ванную, говоря сквозь слезы:

– Эд!.. Эд!.. Эд!.. – И в голосе ее звучала мольба.

Дверь за ней закрылась.

Конрад лежал неподвижно, прислушиваясь к звукам, доносившимся из-за дверей. Поначалу он слышал только всхлипывания этой женщины, однако спустя несколько секунд он услышал, как с резким металлическим звуком открылась дверца шкафчика. Он мгновенно вскочил с кровати и необычайно быстро начал одеваться. Его одежда, так аккуратно сложенная, была под рукой, и у него заняло не больше двух минут, чтобы все на себя надеть. Одевшись, он метнулся к зеркалу и стер носовым платком губную помаду с лица. Достав из кармана расческу, причесал свои красивые черные волосы. Потом обошел вокруг кровати, чтобы убедиться, не забыл ли он чего, и осторожно, как человек, выходящий на цыпочках из комнаты, где спит ребенок, выскользнул в коридор, тихо прикрыв за собою дверь.