Лэнди подался вперед и уперся обеими руками о край кровати. У него доброе лицо, красивое, какими бывают худые лица, и на нем нет того выражения, которое присуще всем врачам. Тебе ведь знакомо это выражение, оно у них почти у всех одинаковое. Напоминает тусклую вывеску, гласящую: "Только я могу спасти вас". Между тем глаза Джона Лэнди были широко раскрыты и лихорадочно блестели.

– Довольно давно, – сказал он, – я видел короткий медицинский фильм, привезенный из России. Зрелище весьма неприятное, но интересное. В нем показана голова собаки, отделенная от тела, однако снабжение кровью осуществлялось по артериям и венам с помощью искусственного сердца. Вот что меня заинтересовало: голова этой собаки, лежавшая на чем-то вроде подноса, была живая. Мозг функционировал. Это было доказано с помощью нескольких тестов. Например, когда губы собаки смазывали пищей, высовывался язык, и она слизывала ее, а глаза следили за человеком, двигавшимся по комнате.

Разумно было заключить, что голова и мозг не обязательно должны быть присоединены к остальной части тела, чтобы продолжать жить, – при условии, разумеется, что должным образом обеспечивается снабжение оксигенированной кровью.

Далее. После просмотра фильма у меня зародилась мысль отделить мозг от черепа человека и поддерживать его живым и функционирующим как независимое целое в течение неограниченного времени после смерти. Твой мозг, к примеру, после твоей смерти...

– Мне это не нравится, – сказал я.

– Не прерывай меня, Уильям. Дай мне закончить. Насколько я мог судить по результатам последующих экспериментов, мозг является удивительно автономным объектом. Он вырабатывает свою собственную спинномозговую жидкость. На его волшебной мыслительной активности никак не отражается отсутствие конечностей, туловища или даже костей черепа, при условии, как я сказал, что беспрерывно осуществляется его питание насыщенной кислородом кровью.

Мой дорогой Уильям, ты только подумай о своем собственном мозге. Он отлично сохранился. Он битком набит знаниями, которые ты приобретал всю свою жизнь. У тебя ушли долгие годы на то, чтобы сделать его таким, какой он есть. Он только начинает выдавать первоклассные оригинальные идеи. И между тем скоро ему придется умереть вместе с твоим телом просто потому, что твоя дурацкая поджелудочная железа нафарширована раковыми клетками.

– Благодарю, – сказал я ему. – Ты можешь остановиться. Отвратительная идея, и даже если бы ты смог осуществить ее, в чем я сомневаюсь, в этом не было бы совершенно никакого смысла. Зачем поддерживать мой мозг живым, если я не смогу говорить, видеть, слышать или чувствовать? Лично я ничего более неприятного вообразить не могу.

– Я уверен, ты сможешь общаться с нами, – возразил Лэнди. – И мы даже могли бы сделать так, чтобы ты немного видел. Но давай не будем торопиться. К этому я еще вернусь. Остается тот факт, что ты очень скоро умрешь, что бы ни случилось, а в мои планы не входит каким бы то ни было образом притрагиваться к тебе, пока ты не умер. Подумай же, Уильям. Ни один настоящий философ не стал бы возражать против того, чтобы отдать свое мертвое тело науке.

– Это не совсем честно, – ответил я. – Мне кажется, к тому времени, когда ты разделаешься со мной, возникнут некоторые сомнения на тот счет, умер я или еще живой.

– Что ж, – слегка улыбнувшись, произнес он. – Думаю, тут ты прав. Но мне кажется, ты не должен так быстро отваживать меня, пока не узнал еще кое-что.

– Я уже сказал, что не хочу больше слушать.

– Может, закуришь? – спросил он, протягивая мне свой портсигар.

– Ты же знаешь, я не курю.

Он взял сигарету и прикурил ее от крошечной серебряной зажигалки размером не больше шиллинга.

– Подарок тех, кто делает для меня инструменты, – сказал он. – Остроумно, не правда ли?

Я осмотрел зажигалку и вернул ее ему.

– Я могу продолжать? – спросил он.

– Лучше не надо.

– А ты лежи себе тихо и слушай. Думаю, тебе будет интересно.

На тарелке рядом с кроватью стояла тарелка с виноградом. Я поставил тарелку себе на грудь и стал есть.

– В тот самый момент, когда ты умрешь, – сказал Лэнди, – я должен быть рядом, чтобы попытаться, не теряя времени, сохранить твой мозг живым.

– То есть, оставить его в голове?

– Для начала – да. Я вынужден буду это сделать.

– А потом куда ты собираешься его поместить?

– Если тебе интересно – в какой-нибудь сосуд.

– Ты серьезно говоришь?

– Конечно серьезно.

– Хорошо. Продолжай.

– Полагаю, тебе известно, что, когда сердце останавливается и мозг лишается притока свежей крови и кислорода, его ткани очень споро отмирают. Проходит минуты четыре, может, шесть, и он умирает окончательно. Даже спустя три минуты возможны необратимые последствия. Поэтому мне придется работать быстро, а с помощью аппарата можно все выполнить довольно просто.

– Какого еще аппарата?

– Искусственного сердца. У нас есть приличное подобие прибора, первоначально изобретенного Алексисом Каррелем и Линдбергом[59]. Он насыщает кислородом кровь, поддерживает нужную температуру, откачивает кровь под необходимым давлением и проделывает другие полезные вещи. Все совсем несложно.

– Скажи, что ты намерен делать в момент смерти, – спросил я. – С чего начнешь?

– Тебе что-нибудь известно о системе кровоснабжения мозга?

– Нет.

– Тогда слушай. Понять нетрудно. Кровь поступает в мозг по двум основным каналам: по внутренним сонным артериям и позвоночным артериям. Каждых по две, а всего артерий четыре. Это понятно?

– Да.

– А система кровотока еще проще. Кровь уходит только по двум крупным венам – яремным. Итак, наверх тянутся четыре артерии – они, понятно, идут вверх вдоль шеи, – а вниз идут две вены. В области головного мозга они разветвляются, но мы трогать эти каналы не собираемся.

– Хорошо, – сказал я. – Представь себе, что я только что умер. Что ты будешь делать?

– Немедленно обнажу шейные сосуды и тотчас же произведу их катетеризацию, а это означает, что в каждый я введу большую полую иглу. Четыре иглы будут подсоединены трубками к аппарату искусственного кровообращения. Затем можно будет восстановить кровообращение головного мозга с помощью искусственного сердца, подсоединив к нему предварительно отсеченные левую и правую яремные вены.

– И я буду похож на ту русскую собаку.

– Не совсем. Во-первых, ты наверняка потеряешь сознание, когда умрешь, и я очень сомневаюсь, что скоро придешь в себя, – если это вообще произойдет. Но вернется к тебе сознание или нет, ты окажешься в довольно любопытном состоянии, не правда ли? У тебя будет холодное мертвое тело и живой мозг.

Лэнди умолк, смакуя эту радостную перспективу. Он был так увлечен и захвачен своим замыслом, что ни за что бы не поверил в то, что я не разделяю его чувств.

– Пока мы можем позволить себе не торопиться, – продолжал он. – И поверь мне, потом у нас будет времени в обрез. Первое, что мы сделаем, отвезем тебя в операционную, разумеется, вместе с аппаратом искусственного кровообращения, который будет беспрерывно поддерживать кровоток. Следующей проблемой...

– Хорошо, – перебил я его. – Достаточно. Подробности мне неинтересны.

– Нет, ты должен меня выслушать, – возразил Лэнди. – Важно, чтобы ты хорошо знал, что с тобой будет происходить все это время. Понимаешь, когда к тебе вернется сознание, тебе же будет лучше, если ты сможешь уверенно вспомнить, где находишься и как там оказался. Тебе следует это знать хотя бы ради собственного спокойствия. Согласен?

Не двигаясь, я лежал на кровати и смотрел на него.

– Итак, следующей проблемой будет удаление мозга, целого и невредимого, из твоего мертвого тела. Тело не понадобится. По сути, оно уже начало разлагаться. Покровы головного мозга мне также не понадобятся. Я не хочу, чтобы они мне мешали. Мне нужен лишь мозг, чистый прекрасный мозг, живой и цельный. Поэтому, когда ты будешь лежать у меня на столе, я возьму пилу, маленькую вибропилку, и вскрою кости черепа. В это время ты еще будешь без сознания, поэтому я не буду возиться с анестезией.

– Черта с два не будешь, – сказал я.

– К тому времени ты уже будешь холодный, это я тебе обещаю, Уильям. Не забывай, ты умер за несколько минут до этого.

– Никому не позволю отпиливать верхнюю часть моего черепа без обезболивания, – сказал я.

Лэнди пожал плечами.

– Мне все равно, – проговорил он. – С радостью дам тебе небольшую дозу какого-нибудь анестезирующего средства, если хочешь. Если тебе это доставит хоть какое-то удовольствие, я весь твой скальп пропитаю анестетиком, всю голову – от шеи и выше.

– Большое тебе спасибо, – сказал я.

– Знаешь, – продолжал он, – удивительные вещи иногда происходят. Буквально на прошлой неделе доставили человека без сознания, я вскрыл ему череп вообще без всякого обезболивания и удалил тромб. Я продолжал работать внутри черепа, когда он очнулся и заговорил... "Где я?" – спросил он. "В больнице". – "Хм, – произнес он. – Надо же". – "Скажите, – спросил я у него, – вам неприятно то, что я делаю?" – "Нет, – ответил он. – Совсем нет. А что вы делаете?" – "Удаляю тромб из вашей головы". – "Неужели?" – "Лежите спокойно. Не двигайтесь. Я почти закончил". – "Так вот, значит, отчего у меня все время болела голова", – сказал он.

Лэнди умолк и улыбнулся, вспоминая тот случай.

– Так он и сказал, – продолжал Лэнди, – хотя на следующий день даже не вспомнил об этом. Смешная вещь – мозг.

– А мне нужен анестетик, – сказал я.

– Как хочешь, Уильям. А потом, как я уже говорил, я возьму маленькую вибропилу и осторожно удалю твой свод черепа – весь, целиком. В результате обнажится верхняя часть твоего мозга, или, лучше сказать, верхняя оболочка, которой он окутан. Возможно, ты знаешь, а может, и нет, что вокруг самого мозга имеются три отдельные оболочки – внешняя, называемая dura mater, или просто Лига, средняя, называемая "паутинной", и внутренняя, мягкая мозговая, или просто "мягкая". Большинство людей полагает, будто мозг – незащищенное вещество, которое плавает в голове в какой-то жидкости. Но это не так. Он защищен оболочками и омывается спинномозговой жидкостью, циркулирующей в зазоре между ними, известном как субарахноидальное пространство, и стекающей, как я уже говорил тебе, в венозную систему... Лично я оставил бы нетронутыми все три оболочки – разве не красивые у них названия – внешняя, "паутинная" и "мягкая"? Тому много причин, и не последняя среди них та, что по внешней оболочке проходят венозные каналы, которые отводят кровь из мозга в яремные вены... Итак, – продолжал он, – мы сняли верхнюю часть твоего черепа, так что обнажилась верхняя часть мозга, окутанного внешней оболочкой. Следующий шаг довольно сложный: нужно высвободить весь мозг таким образом, чтобы его можно было легко извлечь, оставив при этом культи четырех питающих артерий и двух вен и подготовив их к подсоединению к аппарату. Препарирование головного мозга – чрезвычайно длительная и сложная процедура, связанная с отламыванием кости и выделением многочисленных нервов и сосудов. Единственный способ, чтобы иметь хоть какую-то надежду на успех, это взять щипцы и медленно откусывать остатки твоего черепа, очищая его сверху вниз, как апельсин, пока мозг полностью не обнажится с боков и в основании. Возникающие тут проблемы чисто технического порядка, и я не буду на них останавливаться. Это исключительно вопрос хирургической техники и терпения. И не забывай, у меня будет много времени – столько, сколько я захочу, потому что искусственное сердце будет беспрерывно качать кровь, поддерживая мозг живым. Теперь допустим, что мне удалось очистить твой череп и удалить все, что окружает мозг. В этом случае он останется соединенным с телом только в основании, главным образом посредством спинномозгового ствола, двух крупных вен и четырех артерий, которые снабжают его кровью. Что же дальше?.. Я отделю спинномозговой ствол чуть выше первого шейного позвонка. Но ты должен помнить, что в результате отделения спинномозгового ствола образовалось отверстие во внешней мозговой оболочке, поэтому мне придется его зашить. Тут проблем нет... К этому моменту я буду готов к заключительному шагу. На столе у меня будет стоять сосуд особой формы, наполненный раствором Рингера[60]. Это особая жидкость, которую используют в нейрохирургии для промывания. Теперь я совсем освобожу мозг, отделив кровеносные сосуды и вены. Потом я возьму его в руки и перенесу в сосуд. В последний раз приток крови будет прерван; но как только мозг окажется в сосуде, и мгновения не уйдет на то, чтобы подсоединить культи артерий и вен к искусственному сердцу... И вот, – продолжал Лэнди, – твой мозг находится в сосуде, еще живой, и что мешает ему оставаться живым очень долгое время, быть может, долгие годы, при условии, что мы будем следить за снабжением крови и работой аппарата?

– Но он будет функционировать?

– Мой дорогой Уильям, откуда мне знать? Я даже не могу тебе сказать, восстановится ли у него когда-нибудь сознание.

– А если восстановится?

– О! Это было бы замечательно!

– Ты так думаешь? – спросил я, и, должен признаться, у меня на то были сомнения.

– Конечно, восстановится! Он будет лежать в сосуде, и все мыслительные процессы будут протекать, как и прежде, а память...

– И я не буду иметь возможности видеть, чувствовать, ощущать запахи, слышать или говорить? – спросил я.

– Ага! – воскликнул он. – Я знал, что что-то забуду тебе сказать! Я не сказал тебе о глазе. Слушай. Я хочу попробовать оставить один из твоих зрительных нервов нетронутым, как и сам глаз. Зрительный нерв – маленькая штука толщиной примерно с клинический термометр, он имеет дюйма два в длину и тянется от мозга к глазу. Вся прелесть его в том, что он и не нерв вовсе. Это отросток самого мозга, а внешняя мозговая оболочка тянется вдоль него и соединяется с глазным яблоком. Поэтому задняя часть глаза находится в очень тесном контакте с мозгом, и спинномозговая жидкость подходит прямо к нему... Все это вполне отвечает моим целям, и разумно предположить, что я смогу добиться того, чтобы сохранить один из твоих глаз. Я уже сконструировал небольшой пластиковый футляр для глазного яблока вместо глазной впадины, и, когда мозг окажется в сосуде, погруженном в раствор Рингера, глазное яблоко будет плавать на поверхности жидкости.

– Глядя в потолок, – сказал я.

– Думаю, что да. Боюсь, что мышцы, которые бы двигали им, не сохранятся. Но это, должно быть, так забавно – лежать тихо и спокойно и поглядывать на мир из сосуда.

– Безумно забавно, – сказал я. – А как насчет того, чтобы оставить мне еще и ухо?

– С ухом я не хотел бы экспериментировать.

– Я хочу ухо, – сказал я. – Я настаиваю на том, чтобы слышать.

– Нет.

– Я хочу слушать Баха.

– Ты не понимаешь, как это трудно, – мягко возразил Лэнди. – Аппарат слуха – он называется улитка – гораздо более тонкое устройство, чем глаз, и он заключен в кость. Как и часть слухового нерва, которая соединяет его с мозгом. Мне никак не удастся извлечь его целиком.

– А ты не можешь оставить его заключенным в кости и поместить в таком виде в чашу?

– Нет, – твердо сказал Лэнди. – Эта штука и без того сложная. Да в любом случае, если глаз будет функционировать, не так уж и важно, слышишь ты или нет. Мы всегда сможем показывать тебе сверху послания, которые ты мог бы прочитать... Ты должен оставить мне право решать, что можно сделать, а что нет.

– Я еще не сказал, что согласен.

– Я знаю, Уильям, я знаю.

– Не уверен, что мне очень нравится твоя идея.

– Ты бы предпочел совсем умереть?

– Пожалуй, что так. Пока не знаю. А говорить я тоже не смогу?

– Конечно, нет.

– Тогда как же я буду общаться с тобой? Как ты узнаешь, что я нахожусь в сознании?

– Мы легко узнаем, вернулось ли к тебе сознание, – сказал Лэнди. – Нам подскажет обыкновенный электроэнцефалограф. Мы подсоединим электроды к передним долям твоего мозга – там, в сосуде.

– Вы это действительно узнаете?

– О, наверняка. Такое по силам любой больнице.

– Но я ведь не смогу с тобой общаться.

– По правде говоря, – сказал Лэнди, – мне кажется, что сможешь. В Лондоне живет один человек, которого зовут Вертхаймер[61], так у него есть интересные работы в области передачи мысли на расстояние. Я с ним уже связывался. Тебе ведь известно, что мозг в процессе мыслительной деятельности испускает электрические и химические разряды? И что эти разряды исходят в виде волн, похожих на радиоволны?

– Кое-что мне известно, – сказал я.

– Так вот, Вертхаймер сконструировал аппарат, напоминающий энцефалограф, хотя и гораздо более чувствительный, он утверждает, что в определенных, ограниченных пределах сможет интерпретировать то, о чем думает мозг. Аппарат выдает что-то вроде диаграммы, которая, по-видимому, расшифровывается. Хочешь, я попрошу Вертхаймера зайти к тебе?

– Нет, не надо, – ответил я.

Лэнди уже считал само собой разумеющимся, что я буду участвовать в эксперименте, и мне это не нравилось.

– Теперь уходи и оставь меня одного, – сказал я ему. – Ты ничего не добьешься, если будешь действовать наскоком.

Он тотчас же поднялся и направился к двери.

– Один вопрос, – сказал я.

Он остановился, держась за дверную ручку.

– Да, Уильям?

– Просто я хотел спросить вот что. Сам-то ты искренне веришь, что, когда мой мозг окажется в сосуде, он сможет функционировать точно так же, как сейчас? Ты веришь, что я смогу по-прежнему думать и рассуждать? И сохранится ли у меня память?

– А почему бы и нет? – ответил он. – Это ведь будет тот же мозг. Живой. Невредимый. Да по сути совершенно не тронутый. Мы даже не вскроем твердую оболочку. Мы, правда, отделим все до единого нервы, которые ведут к нему, кроме глазного, а это означает, что на твой мыслительный процесс больше не окажут никакого влияния чувства, этим он и будет отличаться, притом значительно. Ты будешь жить в необычайно чистом и обособленном мире. Ничто не будет тебя беспокоить, даже боль. Ты не будешь чувствовать боли, потому что у тебя не останется нервов. Состояние в своем роде почти идеальное. Ни тревоги, ни страхов, ни боли, ни голода, ни жажды. И никаких желаний. Только твои воспоминания и твои мысли, а если случится, что оставшийся глаз будет функционировать, то ты и книги сможешь читать. По мне, все это весьма приятно.

– Вот как?

– Да, Уильям, именно так. И особенно это приятно доктору философии. Грандиозное испытание. Ты сможешь размышлять о мире с беспристрастностью и безмятежностью, не доступными ни одному человеку! Великие мысли и решения могут прийти к тебе, смелые мысли, которые изменят нашу жизнь! Попытайся, если можешь, представить себе, какой степени духовной концентрации ты сумеешь достигнуть!

– И какой безысходности, – сказал я.

– Чепуха. О какой безысходности ты говоришь? Не может быть безысходности без желаний, а их у тебя не будет. Во всяком случае, физических.

– Я наверняка смогу сохранить воспоминание о своей предыдущей жизни в этом мире, и у меня может возникнуть желание вернуться к ней.

– Что, в этот кавардак? Из твоего уютного сосуда в этот сумасшедший дом?

– Ответь мне еще на один вопрос, – попросил я. – Сколько, по-твоему, ты сможешь поддерживать его в живом виде?

– Мозг? Кто знает. Может, долгие годы. Условия ведь будут идеальные. Кровяное давление будет оставаться постоянным всегда, что в реальной жизни невозможно. Температура также будет постоянной. Химический состав крови будет почти совершенным. В ней не будет ни примесей, ни вирусов, ни бактерий – ничего. Глупо, конечно, гадать, но я думаю, что мозг может жить в таких условиях лет двести-триста... А теперь до свиданья, – заключил он. – Я загляну завтра.

Он быстро вышел, оставив меня, как ты можешь догадаться, в весьма тревожном душевном состоянии.

Я сразу ощутил отвращение ко всей этой затее. Что-то мерзкое было в идее превратить меня в скользкий шарик, лежащий в воде, пусть при мне и останутся мои умственные способности. Это было чудовищно, непристойно, отвратительно. Еще меня беспокоило чувство беспомощности, которое я должен буду испытывать, как только Лэнди поместит меня в сосуд. Оттуда уже нет пути назад, невозможно ни протестовать, ни пытаться что-либо объяснить. Я буду в их руках столько, сколько они смогут поддерживать меня живым.

А если, скажем, я не выдержу? Если мне будет ужасно больно? Вдруг я впаду в истерику?

Ног у меня не будет, чтобы убежать. Голоса не будет, чтобы закричать. Ничего не будет. Мне останется лишь ухмыльнуться и терпеть все это последующие два столетия.

Да и ухмыльнуться-то я не смогу – у меня ведь не будет рта.

В этот момент любопытная мысль поразила меня. Разве человек, у которого ампутировали ногу, не страдает частенько от иллюзии, будто нога у него есть? Разве не говорит он сестре, что пальцы, которые у него отрезали, безумно чешутся, и всякое такое?.. Не будет ли страдать от подобной иллюзии и мой мозг в отношении моего тела? В таком случае на меня нахлынут мои старые боли, и я даже не смогу принять аспирин, чтобы облегчить страдания. В какой-то момент я, быть может, воображу, будто ногу у меня свело мучительной судорогой или же скрутило живот, а спустя несколько минут я, пожалуй, запросто решу, будто мой бедный мочевой пузырь – ведь ты меня знаешь – так наполнился, что, если я немедленно не освобожу его, он лопнет.

Прости меня, Господи.

Я долго лежал, терзаемый ужасными мыслями. Потом совершенно неожиданно, где-то около полудня, настроение мое начало меняться. Я поймал себя на том, что рассматриваю предложение Лэнди в более разумном свете. В конце концов, спросил я себя, разве не утешительно думать, что мой мозг необязательно умрет и исчезнет через несколько недель? Еще как утешительно. Я весьма горжусь своим мозгом. Он чувствительный, ясный и хранит громадный объем информации, и еще он способен выдавать впечатляющие оригинальные теории. Что до мозгов вообще, то мой чертовски хорош... Что же до моего тела, моего бедного старого тела, которое Лэнди хочет выбросить, – что ж, даже ты, моя дорогая Мэри, должна будешь согласиться со мной – в нем нет ничего такого, что стоило бы сохранить.

Я лежал на спине и ел виноград. Он был вкусный, и в одной ягоде оказались три маленькие косточки, которые я вынул изо рта и положил на край тарелки.

– Я готов к этому, – тихо произнес я. – Да, ей богу, я к этому готов. Когда Лэнди явится завтра, я ему сразу же скажу, что я готов.

Вот так все быстро и произошло. И, начиная с этого времени, я стал чувствовать себя гораздо лучше. Я всех удивил, с жадностью съев все, что мне принесли на обед, а вскоре после этого ты, как обычно, пришла навестить меня.

Ты сказала, что я хорошо выгляжу, что я бодр и весел и у меня здоровый цвет лица. Что-то случилось? Нет ли хороших новостей?

Да, ответил я, есть. А потом, если ты помнишь, я велел тебе устроиться поудобнее и стал тотчас же объяснять тебе как можно мягче, что должно произойти.

Увы, ты и слушать об этом не пожелала. Едва я перешел на детали, как ты вышла из себя и сказала, что все это отвратительно, мерзко, ужасно, немыслимо, а когда я попытался было продолжать, ты покинула палату.

Так вот, Мэри, как ты знаешь, с тех пор я много раз пытался поговорить с тобой на эту тему, но ты упорно отказывалась меня выслушать. Так появилось это послание, и мне остается только надеяться, что у тебя хватит здравого смысла прочитать его. У меня ушло много времени на то, чтобы написать все это. Прошло две недели, как я начал выводить первое предложение, и теперь я чувствую себя гораздо слабее, чем тогда. Сомневаюсь, что у меня хватит сил сказать еще что-нибудь. Конечно, я не буду говорить "прощай", потому что есть шанс, совсем маленький шанс, что если Лэнди удастся осуществить свой замысел, то я, возможно, и вправду увижу тебя потом, то есть, если ты решишься навестить меня.

Я распорядился, чтобы эти страницы не давали тебе в руки, пока не пройдет неделя после моей смерти. Значит, теперь, когда ты читаешь их, прошло уже семь дней с того времени, как Лэнди сделал свое дело. Ты, быть может, даже уже знаешь, каков результат. Если же нет, если ты намеренно оставалась в стороне и отказывалась даже слушать об этом – а я подозреваю, что так оно и было, – прошу тебя, измени теперь свое отношение и позвони Лэнди, чтобы узнать, как у меня обстоят дела. Сделай хотя бы это. Я сказал ему, что ты, может быть, позвонишь ему на седьмой день.

Твой преданный муж

Уильям.

P. S. Веди себя благоразумно после того, как меня не станет, и всегда помни, что труднее быть вдовой, чем женой. Не пей коктейли. Не трать попусту деньги. Не кури. Не ешь пирожных. Не пользуйся губной помадой. Не покупай телевизор. Летом хорошенько пропалывай мои клумбы с розами и садик с каменными горками. И кстати, предлагаю тебе отключить телефон, поскольку больше он мне не понадобится".

Миссис Перл медленно положила последнюю страницу письма рядом с собой на диван. Она поджала губы, и кожа вокруг ноздрей у нее побелела.

Однако! Казалось бы, став вдовой, она в конце концов имеет право на покой.

Задумаешься обо всем этом, и такой ужас охватывает. Как это гадко.

Она содрогнулась. Взяла из сумочки еще одну сигарету. Закурив, стала глубоко затягиваться и пускать дым облачками по всей комнате. Сквозь дым она видела свой замечательный телевизор, совершенно новый, блестящий, огромный, вызывающе, а вместе с тем и несколько неловко громоздившийся на рабочем столе Уильяма.

Что бы он сказал, подумала она, если бы вдруг оказался рядом?

Она попыталась вспомнить, когда он в последний раз застал ее за курением. Это было год назад, и она сидела на кухне у открытого окна, собираясь покурить, пока он не вернулся домой после работы. Она включила радио на всю громкость, передавали танцевальную музыку, а когда повернулась, чтобы налить себе еще чашку кофе, увидела его в дверях. Огромный и мрачный, он смотрел на нее сверху вниз этими своими ужасными глазами, и в каждом горело по черной точке, предвещая недоброе.

В продолжение месяца после этого он сам оплачивал все счета и совсем не давал ей денег, но откуда ему было знать, что она припрятала больше шести фунтов в ящик для мыла под раковиной.

– В чем дело? – спросила она у него как-то за ужином. – Ты что, боишься, что у меня будет рак легких?

– Нет, – ответил он.

– Почему же тогда мне нельзя курить?

– Потому что я это не одобряю, вот почему.

Он также не одобрял детей, и в результате детей у них не было.

Где он сейчас, этот ее Уильям, ничего не одобряющий?

Лэнди будет ждать звонка. А нужно ли ей звонить Лэнди? Пожалуй, нет.

Она докурила сигарету и от окурка прикурила еще одну, потом взглянула на телефон, стоявший на рабочем столе рядом с телевизором. Уильям просил, чтобы она позвонила. Он специально просил о том, чтобы она позвонила Лэнди, как только закончит читать письмо. Какое-то время она колебалась, яростно борясь с глубоко укоренившимся чувством долга, от которого еще не смела избавиться. Затем медленно поднялась и подошла к телефону. В телефонной книге она отыскала номер, набрала его и подождала ответа.

– Я хотела бы поговорить с мистером Лэнди, пожалуйста.

– Кто его спрашивает?

– Миссис Перл. Миссис Уильям Перл.

– Одну минутку, пожалуйста.

Почти тотчас же к телефону подошел Лэнди.

– Миссис Перл?

– Да, это я.

Наступила пауза.

– Я так рад, что вы наконец-то позвонили, миссис Перл. Надеюсь, вы вполне здоровы. – Голос был тихий, бесстрастный, вежливый. – Вы не могли бы приехать в больницу? Нам нужно поговорить. Я полагаю, вам не терпится узнать, чем все кончилось.

Она не отвечала.

– Пока могу вам сказать, что все прошло более или менее гладко. Гораздо лучше, по правде сказать, чем я имел право надеяться. Он не только жив, миссис Перл, он в сознании. Он пришел в сознание на второй день. Разве это не любопытно?

Она ждала, что он скажет еще.

– И глаз видит. Мы уверены в этом, потому что получаем резкое изменение в отклонениях на энцефалографе, когда держим перед ним какой-нибудь предмет. Теперь мы каждый день даем ему читать газету.

– Какую? – резко спросила миссис Перл.

– "Дейли миррор". В ней заголовки крупнее.

– Он терпеть не может "Миррор". Давайте ему "Таймс".

Наступила пауза, потом врач сказал:

– Очень хорошо, миссис Перл. Оно будет читать "Таймс". Мы, естественно, хотим сделать все, что в наших силах, чтобы оно чувствовало себя счастливым.

– Он, – поправила она. – Не оно, а он!

– Да-да, – сказал врач. – Он. Прошу прощения. Чтобы он чувствовал себя счастливым. Вот почему я предлагаю вам как можно скорее прийти сюда. Думаю, ему приятно будет увидеть вас. Вы могли бы дать понять, как вы рады снова быть вместе с ним, – улыбнитесь ему, пошлите воздушный поцелуй, ну, вам лучше знать. Он непременно утешится, узнав, что вы рядом.

Наступила долгая пауза.

– Что ж, – наконец произнесла миссис Перл, и голос ее неожиданно сделался покорным и усталым. – Думаю, лучше будет, если я приеду и посмотрю, как он там.

– Хорошо. Я знал, что вы так и сделаете. Я буду ждать вас. Поднимайтесь прямо в мой кабинет на втором этаже. До свиданья.

Спустя полчаса миссис Перл была в больнице.

– Не удивляйтесь, когда увидите его, – говорил Лэнди, когда они шли по коридору.

– Конечно нет.

– Поначалу вы будете немного шокированы. Боюсь, в своем теперешнем состоянии он выглядит не очень-то привлекательно.

– Я вышла за него не из-за его внешности.

Лэнди обернулся и уставился на нее. Ну до чего же странная женщина, подумал он, с этими своими большими глазами и угрюмым, обиженным выражением. Черты ее лица когда-то, должно быть, весьма приятные, совсем уже истерлись. Уголки рта опустились, щеки сделались дряблыми и отвислыми, и создавалось такое впечатление, будто и все лицо медленно, но верно кривилось все эти долгие годы безрадостной семейной жизни. Какое-то время они шли молча.