Заклинание в стиле ампир

      ИТОГО — Демократия- хаос, Империя — упорядоченное…
      Революционеры — всегда революционеры, даже если они называются демвыбор России (различаешь же ты Жирбана? так сделай еще шаг!).
      Мировая империя — невозможна…
      Человек для Бога, а не Бог для человека…
      А механизм, заставивший Русских людей сжигать иконы, механизм той лжи, не намного отличен ото лжи сегодняшней… Просто ложь стала изощренней
      И комплиментарней…
      И, поддерживая «РЕФОРМЫ» ты делаешь то же самое, что делали тысячи и тысячи оскверняя алтари…
      И не замечая кровь, которая льется во имя реформ, ты ответственен за пролитую кровь-
      Тебя устроила эта цена…
      А нелюбовь к личной несвободе стоит смертей других…
      А я действительно трус Костя, только я это знаю… Хотя спасибо, это был твой самый сильный аргумент…

      «Жизнь Человека оправдывается только усилием, даже несчастным, для того, чтобы лучше понять. А лучше понять — значит лучше участвовать. Чем больше я понимаю, тем больше я люблю, потому что все, что понятно, — хорошо.»
(Луи Повель).

      Я живу во время убийства.
      Я живу во время убийства моей империи.
      Я живу в то время, когда маленькие люди с большими выпученными глазами бегают по газонам, аккуратно постриженным их родителями, стремясь с непонятным упорством попасть кусочком свинца в такие же выпученные глаза других маленьких людей. Порой, даже не различая цвета этих глаз.
      Маленькие люди играют в большую войну, которая постепенно превращает кого-то из них в перегной, а кого-то в больших людей, в перегной, впрочем, чаще. И они ползут, волоча по пыли свою требуху, вдруг с удивлением понимая, что это не игра. Запоздалое это удивление застывает на их разных лицах, опрокинутых в горячую землю или повернутых к воняющему смертью такому синему небу.
      Империи гибнут часто, приблизительно раз в пятьсот лет. Все начинается с дорог, которые вдруг перестают ремонтировать, появляются недовольные этим на окраинах, чуть позже на околицах, а в столицах в это время все упорней начинают смотреть бои гладиаторов, или телесериалы о плачущих богатых, стремящиеся к полноценности вспоминают о разном цвете глаз, волос, ушей и носов. После этого остается вспомнить только о разных языках и можно приступать к убийству империи. Дело это хлопотное и требующее определенной основательности. Начинается самое веселенькое — гражданская война. И бегают по городам бородатые мужики в шкурах, разбивая о выщербленные мостовые мраморные статуи и попивая пиво из жестянок, взятых вместе с томиками священных книг из валютных магазинов за просто так, за выпученные глаза.
      Но больше всего достается статуям и бюстам, в них стреляют все, из принципа. Более велик тот, кто может стрелять по памятникам и ровнять с землей могилы, еще более велик тот, кто, делая это, не боится, что завтра и его могилу осквернят. Чем более велик человек, тем меньше он походит на человека. Эти — почти совсем не похожи. Поэтому они великие.
      Я живу во время убийства моей империи. Я сижу на бруствере, пересыпая в пригоршнях теплую, пахнущую миром землю, пытаясь выбрать из нее маленькие сплющенные кусочки металла.
      Я отделяю их от Земли.
      Я держу их на ладони, радуясь тому, что теперь и они — убиты.
      Я бросаю их мертвых в землю.
      И несется река, кружа водоворотами, сверкая на солнце.
      И мы мучительно пытаемся зацепиться за тот берег.
      И кровь уходит с ладоней смытая водой, все равно оставаясь под ногтями.
      Это такое время, время свободы, свободы, пожирающей моих друзей, пляшущей на развалинах синими языками пламени, и, особенно, любящей детей. Может быть, так и должно быть, может и должны мы безропотно сносить все, и умолять о прощении проступков наших перед всеми общечеловеческими ценностями вместе взятыми… может быть, но нам все это отчего-то не нравится…
      И мы берем упреждение, наводя на второй каток…
      Прощай свобода, прощай сука…!
      И страшно хочется выпить…
      Когда у тебя под ногтями кровь, поздно искать виноватых, и уж тем более поздно объяснять, в чем, именно, виновен каждый из них. Люди, у меня отняли мою страну. Люди, я убиваю, не боясь убивать… И мне не нужны виновные и виноватые, на кой они мне? Уже не нужны. И роняет судьба с раскрытых ладоней, будто черные метки, желтые пули. И что остается…
      Память в цветных снимках сознания… вот стоят они смелые и веселые.
      И нет, кажется, в мире силы, способной заставить их повернуть вспять. И в той же памяти изодранные останки, слезы близких и могилы, могилы… И нет многих уже, потому что слишком многое выпало на долю нашему поколению, не то еще впереди. И самое страшное — не погибнуть, нет, самое страшное — видеть гибель. И те из нас, что остались живы, многие ли не пали духом? Многие ли прошли мимо стакана? Русские не могут выиграть войну, Россия — может, а если нет ее… Так и суждено нам метаться от войны к войне или от стакана к стакану. Пока не будет у нас нашей России…
      Мы идем нашими дорогами… и пыль…
      От мечтаний — пыль.
      От семей — пыль.
      От страны — пыль.
      Вокруг нас пыль, и лишь пролитая кровь прибивает ее к Земле, и тогда мы на мгновение прозреваем, так как, может быть, никогда еще, и прозрение это кристальной чистотой своей окупает кровь, дающую нам возможность видеть. Нам есть за что погибать, мы зрячие. Это кровь, прибивающая пыль к земле, дает нам зрение…
      За каждым сигаретным огоньком в ночи скрывается чья-то жизнь. Человек курит, вспоминая что-то просто задумавшись, оценивая свои потери и приобретения, может быть он влюблен, может, тоскует о погибшем друге, или размышляет о судьбах вселенной. За каждым сигаретным огоньком в ночи человеческая жизнь.
      Пусть очень удобно целиться по горящей сигаретке, вроде и не в человека стреляешь вовсе, так… огоньки гасишь — шлеп и погас.
      Прощай, вселенная, может ты и не виноват, может, виноват я, на том свете сочтемся.
      Посидим, поговорим, выпьем за свободу, за упокой ее блядской души, и закурим, вот тогда и закурим. А теперь ты, брат, курил не во время, так что прощай, до встречи, я скоро, мы все скоро, по сравнению с вечностью, а вон еще один прикурил…
      И страшно хочется выпить.
      Когда у тебя под ногтями кровь, поздно искать виноватых, и уж тем более поздно их убивать.
      Люди у меня отняли мою страну. Люди, мы убиваем, не боясь убивать. И мне не нужны виноватые, на кой они мне, уже не нужны…
      Первого мая четыре человека валялись, подорвавшись на минах в персиковом саду, а с той стороны палили по ним из стрелкового и не очень стрелкового оружия, во имя Свободы.
      Мои друзья не спасли империю, но они пытались это сделать и подорвались один за другим на минах, поставленных свободой в персиковом саду. Во времена убийств империй удобнее всего ставить мины в садах.
      И всегда оставались последние те, что, наплевав на все обиды, по совершенно непонятным никому другому причинам пытались спасти империю. О последних — эти захлестнутые ордами варваров люди и были последними римлянами в Риме, последними Византийцами в Византии, последними русскими в России. Население оставалось, не оставалось римлян. Еще долгие-долгие века потребуются забалдевшим от чужой униженной роскоши варварам, чтобы начать собирать осколки разбитых их предками статуй. И это нормально. Но мне не хочется ждать долгие-долгие века. Люди я хочу спасти нашу империю. А вдруг на этот раз мы ее спасем. Вдруг?
      Мои друзья возвращаются. Они долго и, казалось бы, навсегда покидали меня, и я покидал их, между нами вставали непреодолимые стены расхождений во мнениях, любви к одним и тем же людям, дурацких случайностей, да и просто расстояний. Мои друзья возвращаются, потому что настало время возвращений. Потому что все наши ссоры — ерунда. И я встречаюсь с друзьями в окопах, обретая тех, на кого уже и не смел рассчитывать.
      Мои друзья уходят. Уходят уже по-настоящему. И теплые, пахнущие миром комья Земли стучат по крышкам гробов. И я прощаюсь с ними, так до конца не веря в реальность этого прощания.
      Люди, мои друзья уходят.
      Мы уходим,
      мы уходим,
      пока.
      Я люблю осень. Я люблю пинать желтые листья, идти и пинать. Может быть, самое лучшее — вдыхать синюю звонкую пустоту осеннего неба и видеть, как разлетаются при каждом твоем шаге трупы листьев. Мы тоже листья на гигантской аллее. Мы — листья осенью.
      Андрей спрашивал: «Зачем же мы их спасали?» А в глазах его читалось простое и нормальное желание войны.
      Почему-то мы слишком поздно начинаем говорить и делать правду.
      Мы не хотели убивать, но мы убиваем. А нечего было нас трогать. Убиваем и не делаем из этого трагедии.
      Когда было время любить, мы любили не так, не так для женщины, не так для себя, и не ведали того простого секрета, что не важно, как ты любишь, и еще, если любишь, то всегда правильно и никем неповторимо.
      С войной, то же самое. Воевать не страшно, также не страшно, как жарить в первый раз картошку или рыхлить землю тяпкой,
      а нечего было нас трогать.
      Когда стреляют по тебе, тоже не страшно. Страшно, когда убивают друзей и валятся они наземь, как листья с деревьев осенью — один за другим, становясь перед смертью другими. И кто-то идет и поднимает их в воздух своими шагами, любуется их полетом, вдыхает звонкую пустую синеву осеннего неба, и нравится ему это едва ли не больше всего на свете. Что ж, дай ему Бог.
      А еще были танки на пьедесталах, было много-много свежих могил, и смотрели с фотографий на железных крестах, мои вернувшиеся ко мне друзья. Последним, что они испытали, была жизнь.
      Зачем мы их спасали? — спросил Андрей. — Неужели для того, чтобы они убивали друг друга?
      Нет, чтобы они убивали нас.
      А в глазах его читалось совсем отчего-то не страшное желание войны.
      И всех нас мирит одиночество…
      И когда-нибудь, когда-нибудь потом мы будем молчать взахлеб, просто глядя друг другу в глаза. И этого будет достаточно. Нам есть о чем молчать. Вот так-то. В нашей памяти будет все, и теплые волны синего моря не смешаются с кровью, хотя ее тоже будет много в нашей памяти.
      Кровь — это кровь, море — это море, а все вместе — это жизнь.
      И бежит река, кружа водоворотами. И мы мучительно пытаемся зацепиться за тот берег. И кровь уходит с ладоней, все равно оставаясь под ногтями. И мы берем упреждение, наводя на второй каток. Прощай, Свобода! Прощай, сука!
      А вот еще… Когда наступает мир, люди перестают смеяться и начинают толкаться в троллейбусах.
      Я ненавидел свою империю, ее рутину, неповоротливость, ее длинные канцелярские скрепки. Я ненавидел знать. Я видел слишком много недостойного. Все это было, и я ненавидел. Пока Империю не стали убивать.
      Победителям то, что остается от империй, сперва ненавистно, потом привычно и уж только потом восхитительно.
      На всех Капитолиях когда-нибудь начинают пасти овец. Сначала из презрения, затем по привычке. А потом дети этих пастухов гордо скажут: «Мы — Римляне». И это будет расплатой для их предков. Но потом-потом, а теперь — время пасти овец. Да и нет в этом ничего необычного — они ведь и вправду взяли Рим.
      «…Зима замелькала в проталинах свечкой зажженною..»
      /из разговора/
      «…Выведи его во двор, и так все кровью заляпано..»
      /из разговора/
      «Блаженны кроткия, ибо они наследуют Землю»
      /из приговора/
      Я иду по осенней аллее…
      И я набираю в пригоршню теплую, пахнущую миром землю…
      И я люблю так, как могу любить только я.
      И нас не мало таких, но в глазах у нас читается простое и своевременное желание войны.
      А нечего было нас трогать…
      Над горячей землей, сквозь раскаленный воздух, в свалившейся на мир недоброй тишине, несется огромный конь, и закрыты глаза у всадника его, и не озирается он по сторонам, не глядит назад, а конь его ступает на землю, сочащуюся кровью, и в отпечатках копыт собирается она, медленно густея и становясь Землей.
      А всадник летит сквозь нас, и вот слышен уже грохот, и разрывает горизонт догоняющая его война.
      Он не замечает нас, он убегает от войны, он не хочет воевать. Он убегает от войны и приносит ее нам. Те, что бегут от войны, приносят ее другим.
      Рим первый, второй, третий… История повторяется. И идут по мостовым, прячущим под собою искромсанные мечами и осколками кости последних, совсем другие.
      Империи начинаются со взгляда в ночное чистое небо, со взгляда на звезды, а потом — путь к ним, по пыльной Земле. Может быть это нелепо — идти к звездам по Земле, но ведь не идти уже нельзя. Идти, теряя друзей и врагов, поднимая в горячий воздух прогорклую пыль, будоража мир мерным гулом шагов. И уже в самом этом пути есть вечность подобная звездам.
      И становится путь смертью для одних и жизнью для выживших. И все это не во имя тех, что, утопая в роскоши метрополии, станут подтачивать империю, готовя ее к смерти, нет, во имя пути, во имя самих себя. И когда тех, кто дрался становиться мало.
      А те, что правят, разучиваются думать и империю убивают, путь не прерывается.
      Потому что хотя бы кто-то из победителей уже поднял лицо свое к звездам, и в изумленных глазах его появилось понимание. То самое чувство, что бросает когорты в пространства, к их славе и к их смерти.
      У империй есть последние солдаты, но никакая из империй не последняя. Они будут, будут, пока зовут к себе звезды.
      Вслед за гибелью страны приходят позор и бессилье и вгрызаются в плоть, теребя нервы, не давая заснуть по ночам, заставляя мучительно бояться дня, еще одного дня позора. И ненависть не дает сил, ненависть объедает душу, заставляя метаться от войны к войне, ненависть учит умирать вместе со своей страной, и глаза становятся пустыми, и смысл существования твоего растворяется в крови.
      И любовь не дает сил, потому что любовь, это не только упоительное чувство невозможности прожить без нее, нет, это еще и возможность ее защитить, дать ей выжить. Те, что идут на все ради любви, становятся подлецами.
      И только надежда заставляет нас жить, Война — соблазн, любовь — путь в никуда. И только надежда, прочно засевшая в сердце, очищает кровь от горечи, и гонит ее в сведенные судорогой мозги. И мы начинаем выбираться из кошмара, как путник, застигнутый в степи пургой и засыпающий уже, оживает вдруг, увидев в ночи огоньки далекого еще жилья, и идет он к этим огням, как к последней цели своей, и если он дойдет, и если там и вправду жилье, то он выживет, и быть может через день сотрется в памяти ночь и страх, а останется лишь ощущение тепла, обнявшего его, когда переступил он порог, порог между жизнью и смертью.
      Наверное, самое трудное, это суметь открыть глаза, уже засыпая…
      Жизнь выворачивает судьбы, она смеется над нашими принципами, и мы понимаем, что нет принципов как таковых, есть вера, или ее нет, только вот, чтобы узнать это, люди иногда умирают…
      «Понимаешь, Саня», — говорил он. — «Мы обречены на победу, ты не можешь проиграть, нам уже нечего проигрывать. Мы схватились за оружие», — говорил он, — «но это со зла, это скоро пройдет, это для них как раз не страшно, но скоро, скоро начнется настоящая война, война умов, слышишь, война души, и тут они ничего не смогут поделать. У нас же была великая страна, Саня», — говорил он, — «они же все доводят до абсурда, а потом, когда люди доведены болтовней до тошноты, берут нас в свои руки, понимаешь». А сигарета давно погасла в его руке, и сам он терялся в наступивших сумерках, сливаясь с бруствером, на котором сидел, и только голос звучал и звучал, и казалось временами, что это Земля, Земля бруствера говорит мне: «Мы обречены на победу, понимаешь, Саня…».
      И еще…
      Во времена падений империй, царьков, пришедших на обломки, заставляют отрекаться от прошлого, от будущего, от всего. А мы не хотим, больше всего мы не хотим предавать. По всей стране кости наших предков, создавших Державу; и наши кости будут останками, пытавшихся спасти ее. И замрут наши шаги под облаками, когда последний из нас упадет, раскинув руки, и вся наша страна уместится под его мертвым телом. И кровь его прибьёт пыль к земле, пусть победившие увидят, какую страну они убили. А мы уйдем, унося ее с собой. И забудутся наши лица и слова. К чему они вам, мучительно рвущимся к рынку? И только свобода, коснувшись человека, творит из него глину…
      Признающие старое, более независимы, чем признающие новое, меняются не только слова, дела тоже становятся кровавыми и подлыми… И мы любим наше прошлое потому, хотя бы, что оно не стреляет нам в спины. Все лучшее из прошлого мы храним в себе, а все худшее остается и просто меняет названия. Мы погибаем за то, что было, а они за то, чего никогда не будет. Нам не страшно умирать. Мы вольны выбирать из прошлого. А они будут жрать, что дадут, отряхивая гнилую капусту с грязных манжет, до желудочных колик боясь признать, что проиграли. Счастливо оставаться тем, кого они не успели убить. До встречи тем, кого успели. Вот так.
 
      Теперь уже все……Теперь только армия не дает нам разлететься к херам в разные стороны…
      Нищая голодная, проданная и преданная армия….
      Задумайтесь—нас ведь ничто больше не объединяет, ни рубль, ни Путин, ни герой…
      Это ведь все, что осталось от ОБЩЕГО…. Армия…..
      До сих пор звучат в голове слова неприметного пьяного капитана —
      куда вы летите, сколько вас и зачем — там уже знают, так, что приготовьтесь подохнуть за Мамку — Родину….
      И ведь все равно — летели,
      Вопрос совсем не в том — служил или нет, а если да — то где — а если где- то с каким счетом…
      нет… вопрос в том — чем ты занимался в это сволочное время…
      И понимал ли, что идет война,
      вот и все, вот и весь вопрос, армия правда и сама ничего не понимала, но война-то идет.
      В этот год зима была — ранней,
      слякоть в сапоги лезла,
      он не различал званий,
      и не знал такого места.
      А потом вокзал, битый,
      новый год, и гниль в ране,
      Так вот и полег — небритый, +++++
      и не различишь званья.
      Потому, что это жизнь,
      ну кто из нас не останавливался в понимании дикой несправедливости жизни?
      Кто хотя бы раз не был готов отдать многое, только что бы повернуть время, прогнать прочь как ночной кошмар, как наваждение, беду,
      пришедшую как всегда наобум…
      Кто из нас не стоял в бессилии, сжимая кулаки и не имея возможности изменить?
      Ведь, кажется, — миллиметры, не пойди, не сделай шаг, и все было бы в порядке…
      Вся наша жизнь — миллиметры…
      Это ведь злость исконная, не смиренная и не смиряемая- злость на мир и провидение….
      Но не спасает она, эта злость,
      И делают люди роковые шаги, может и в это мгновение…
      И стоят в непонимании и неверие в случившееся…
      И молятся,
      все равно молятся и надеются,
      Потому, что живут…
      Живут по написанным для них правилам…
      Потому, что это жизнь
      Понимаю предков, чуть, что —
      по кумполу,
      и некому потом трындеть о недостатке аргументов, о воздух-то какой!

ЧАСТЬ 2

 
Сгори огнем, просыпься пеплом,
прожитым днем не обольстясь,
заметны пятна лишь на светлом —
судеб таинственная вязь,
судеб и рун переплетенье,
как сапогами по ковру,
как в океане волн боренье,
как скатерть в пятнах поутру…
 
 
Ниже солнца выше неба, посредине пустоты,
мне рассказывали небыль, что в горах цветут цветы,
мне рассказывали сказки, про далекие моря,
дни отплясывали пляски дней ушедших не щадя…
иоанитскими крестами расписали все трюмо,
звали управлять мирами, мене текел, мать его…
Пред великою двадцаткой не предстать мне никогда,
стали просто отпечатком мое Ка и мое Ба,
не сочту всех знаков в строфах, не поеду в Амблевилл,
Я ложил на теософов, на синархию ложил…
А в Шампани, а в Жизоре восемь досок со змеей,
пять Граалей — аллегорий, век железа сам- восьмой…
Скучно все же править Миром, сокровенного желать,
не твори себе кумиров, и не будешь кровью срать…
Ниже Солнца, выше неба, посредине пустоты,
обещали бедным хлеба, раскрывали массам рты…
Управляют Миром страсти, пидорасы и бесЫ,
Вот такое злое счастье, пять империй на весы…
Семь народов оскопили, шесть наречий низвели,
так построить рай спешили — чьи-то головы в пыли…
посвященным хуже нету, просвещенных погонять,
ну как спиздят бафомета, как пойдут плащи топтать…
в гроб сходили воскресали, двое за руки, без глаз
тайн высоких познавали прикладали ватерпас…
и такого натворили, и такого наплели —
мира свет — коптит светильник, соль калийная земли.
а ведь кончится заклятье Соломонова кольца…
Все же гнусное занятье — передразнивать творца.
Может я чего не знаю, но уверен я в одном —
возвратится в дом Хозяин, и разгонит блядский дом…
 

Мысль о Боге всегда неожиданна

ХАГАЛ. ЗАЩИТА АТАКОЙ.

      Предуведомление: Все события и герои плохо выдуманы
 

РУНА ЛЁД. ИСТОК.

      Когда мне было пятнадцать, мы написали на кирпичной стене трансформаторной будки: «Нет нейтронной бомбе!».
      Написали синей краской, выводя слова грубой кистью взятой на соседней стройке, щедро зачерпывая краску из ведра.
      Надпись вышла с потеками.
      Когда я через тринадцать лет возвращался в городок, в котором вырос,
      надпись все еще была.
      Так мы пошутили.
      Нам казалось это очень тонкий юмор.
      Очень уж удалась шутка.
      Дело в том, что я жил в военном городке.
      И вся жизнь крутилась вокруг секретного объекта, на котором,
      об этом знали все, наши родители придумывали эту самую нейтронную бомбу.
      И трансформаторная будка была возле этого института,
      а может и вообще — питала нейтронную бомбу электричеством.
      А пиндосы в это самое время, то ли угрожали, то ли производили свою бомбу, скорее всего, угрожали, насколько я помню плакаты, да, угрожали.
      И вся страна в приказном порядке организованно протестовала.
      И мы, на волне протестов, проявили самостоятельность.
      Стирать надпись власти не стали — глупо, да и власти были умные, посмеяться они, все же, любили.
      Поэтому шутка получилась потрясающе смешной, как нам казалось.
      Так нам казалось тогда.
      Теперь-то я готов тысячи раз протестовать организованно против чего угодно, лишь бы вернуть те безобидные времена.
      Но шутка удалась, и тех времен уже не вернуть.
      Очень уж удалась шутка.
 

ПОСЛАННИК.

      Я давно хотел написать книгу.
      Честно говоря, я хотел написать гениальную книгу.
      Лет семь назад я даже начал ее писать.
      В ней рассказывалось о паре — тройке сильно пьющих героев,
      которые с перепою основали новое государство на свободных землях.
      Это казалось мне неплохой идеей.
      Но в наше время свободных земель уже не осталось.
      Как говорил один умный человек, которому я до сих пор должен 400 долларов США (эти 400 долларов нужны были не мне, а моему другу, который должен был расплатиться за пистолет): «Мир замкнулся».
      Он произносил эти два слова с заглавных букв, и в произношении слышалось сожаление об этом событии.
      Он говорил, что первым это понял Карл Маркс, понял и забросил писание второго тома книги Карла Маркса «Капитал».
      Он говорил еще много об этом замкнутом на себя мире, но я помню только тоску в его глазах,
      тоску по дороге в новый неведомый край без кретинов и общечеловеческих ценностей.
      И было видно, что в том неведомом крае все правильно,
      но его нет.
      Я не знаю, жив ли еще этот человек
      (не Маркс, Маркс давно умер, и Энгельс умер, они ненавидели славян, и я верю, что это послужило причиною их смертей),
      и чем занят, если жив, но уверен, что ничего плохого он не сделал.
      Такой человек не станет делать ничего плохого в замкнутом мире — не то воспитание.
      В той моей книге, которую я сто раз начинал писать, должны были быть колдуны и эльфы.
      В этой книге колдуны и эльфы тоже будут,
      но поскольку мир, нет, вот так: Мир Замкнулся,
      колдуны и эльфы в этой книге не будут мусорить и гадить.
      В замкнутом мире, это очень вредно для окружающих и для них самих
      — просто некуда деваться.
      Еще я хотел написать о том, что даже в Замкнутом Мире человека не сломить.
      О том, что идеи всегда возвращаются, мечты всегда сбываются,
      и о том, как нам трудно вымирать.
      Немного о хороших людях, немного о плохих, о кругах на пшеничных полях,
      о генетически измененной кукурузе и о пользе курения,
      каковое курение, вполне себе вредно.
      Все это будет и в этой книге.
      Еще в этой книге будут страшные люди хохлы и нестрашные люди эвены.
 

ДЕНЬ.

      В тот день я впервые увидел полное солнечное затмение.
      Это был самый разгар полярного дня длиною в месяц.
      Я сидел на стволе плавника и варил чай в закопченном до негритянской черноты двухлитровом бидоне.
      Не помню, намазал ли я уже хлеб вареной сгущенкой и маслом из консервной банки, но чай кипел.
      И вот тогда и случилось полное солнечное затмение.
      Все сразу замолкло, бидон стал еще чернее.
      Только вода в речке шумела на перекате, и кипела над костром.
      Я подумал, что настает конец света.
      Или инверсия географических полюсов, я так и подумал —
      инверсия географических полюсов, мысленно упирая на слово «географических». Самое смешное, что небо было в облаках, точнее я был рядом с облаками,
      и поэтому самого солнца не видел.
      И как черный диск закрывает его, медленно надвигаясь,
      и как появляются звезды,
      и поэтому до сих пор не знаю, видел ли я солнечное затмение так, как его принято видеть во всем мире?
      Просто становилось темно, и Земля вокруг задержала дыхание.
      Как человек перед нырком в воду. Все умолкло кроме воды.
      И стало страшно.
      А потом стало еще темнее.
      Я уже понял, что это солнечное затмение и ожидал прихода ночи,
      ночи, которой не видел полтора месяца.
      Но ночь не настала.
      Не опустилась тьма, да не опустится она никогда.
      Теперь-то я знаю:
      солнечное затмение не страшное, оно просто из другого места и поэтому чужое. Оно бывает часто, но всегда в разных местах Земли.
      Все никак не найдет свое место.
      Сейчас, когда есть газеты, радио, телевизор и Интернет, можно даже следить за тем как оно его ищет, свое постоянное место жительства.
      Но Мир Замкнулся, и поэтому нет дороги в ту прекрасную страну,
      в новый неведомый Мир без кретинов и общечеловеческих ценностей.
      Тогда я этого еще не знал, поэтому взял в руки карабин.
      И снял его с предохранителя.
      Интересно, смог бы я пятью выстрелами справиться с Полным Солнечным Затмением?
      А что мне оставалось?
      А рыбу — хариус готовят вот так:
      берешь рыбину, натираешь солью, заворачиваешь в воде в толстый слой оберточной бумаги для образцов породы, и кидаешь прямо в огонь. Через какое-то небольшое время бумага полностью обугливается, и когда разрезаешь этот комок, то в середине печеная рыба — хариус. Вся хитрость в том, что первым слоем, ее надо оборачивать еще не в воде, чтобы не смылась соль.
      Вкус у печеной рыбы — хариус волшебный.
      Меня научил ее ловить руками и готовить один колдун из местных,
      он был уже испорчен миром, из которого я пришел, но еще знал, как устроен Мир вокруг него.
      Я тоже думал, что знаю, но не умел, как оказалось ничего по настоящему нужного человеку.
      Вот он и научил меня хоть чему-то полезному.
      Меня потом многому учили разные колдуны, и даже эльфы,
      с течением времени я многому разучился,
      потому, что когда что-то долго остается ненужным оно уходит.
      Но это было первое мое волшебное умение, и оно осталось вместе со мною, хотя больше не пригодилось пока ни разу.
      Фамилия колдуна была Данилов, и он уже почти не колдовал.
      В языке, который он забыл, было одно время- настоящее.
      И тридцать три падежа.
      Когда Мир Замкнулся, сначала падежи стали ненужными, а потом и сам язык.
      И Данилов разучился сначала падежам, а потом и языку. Может быть, он был самым последним их тех, кто это позабыл.
      Вот так.
      Ах да, когда будете готовить рыбу-хариус, нельзя, чтобы играла музыка. Даже радиоприемник надо выключить. Я не знаю почему, но нельзя. Просто нельзя и все.
 

ЭЙВАЗ. ХРЕБЕТ.

      Когда мне исполнилось 28 полных лет, я убил злого колдуна.
      Раньше у нас была одна общая страна, но потом,
      когда сбылась наша шутка о нейтронной бомбе,
      наша страна превратилась в несколько соседних,
      и колдун оказался представителем коренной национальности в одной из них. Быть представителем коренной национальности, это очень обязывает.
      А колдун решил, что теперь он может колдовать сколько угодно.
      Его колдовство было очень злым — он насиловал двенадцатилетнюю девочку.
      Я ударил его прикладом по голове, вытащил в сад и пустил короткую очередь
      в живот.
      У меня уже кончались патроны, и надо было их беречь,
      но тут я трех патронов не пожалел.
      Мои друзья убили остальных злых колдунов, а я решил поговорить с этим.