Загадки истории - Страна восходящего солнца

Д. В. Журавлев

Страна восходящего солнца

Меч, крест и камикадзэ,

или

Несколько японских загадок

Роса на ножнах меча

Застыла капельками слез,

Жалея о прошедшей ночи…

(Неизвестный японский поэт XVII века)

Сначала немного о том, чем не является книга, которую вы, уважаемый читатель, держите в своих руках. Итак, это не очередная попытка создать некую связную историю Японии (историю политическую, экономическую, социальную или культурную), это не энциклопедия всех японских обычаев, традиций и просто загадок и странностей, коими они часто кажутся тем, кто мало знаком с Японией. В равной степени это и не специальная научная работа, посвященная некой узкой проблеме, хотя ее автор – профессиональный историк. Скорее, эта книга, выходящая в серии «Загадки истории», представляет собой подобие калейдоскопа, узор которого составляют пять по-своему переплетенных между собой сюжетов, посвященных темам, более или менее окутанным покровом тайны. Почему этих сюжетов именно пять? Сложно сказать. Может быть, потому, что великий фехтовальщик времен японского Средневековья Миямото Мусаси когда-то назвал свою книгу о философии меча «Горинно сё» – «Книга пяти колец», по числу традиционных для Дальнего Востока стихий (Земля, Вода, Огонь, Воздух и Пустота). Может быть, сначала многим читателям такой отбор сюжетов покажется несколько бессистемным, но связь между ними есть – так же как взаимосвязаны пять упомянутых стихий.

Итак, читателя ждет знакомство с:

– загадками монгольского вторжения в Японию в XIII веке;

– деятельностью отцов-иезуитов в Стране восходящего солнца и с тем, как Япония чуть не стала католической страной;

– секретами неуловимых «людей-теней»;

– тайнами идеала бусидо (Пути воина);

– загадками «божественного ветра» в XX веке.

Постойте, вправе сказать читатель, а где же обещанные загадки, если о самураях, ниндзя и камикадзэ не слышал разве что только тот, кто вообще ничего не знает о Японии? Конечно же, именно о них, выразителях «янского» начала «загадочной японской души», написано много, пожалуй, больше, чем даже о популярных «иньских» бонсай, чайной церемонии и гейшах. Пожалуй, именно необычность, экзотичность этих ярких образов вызывает неизменный интерес читателя к данным темам. Впрочем, по прочтении значительного количества русско– и англоязычной литературы на эту тему у автора появилось не меньше новых вопросов, касающихся вышеупомянутых образов, чем их было вначале. Ответить на некоторые из них помогли источники (японские гунки[1], романы, повести, сборники стихов, пьесы театра Но и Кабуки, воинские трактаты и наставления, дневники). Другие же так и остались без ответа, ведь загадка не всегда требует немедленной отгадки…

Если же говорить более конкретно, то в главе о ниндзя речь будет идти о малоизвестных рядовому читателю, интересующемуся историей Японии (а также военной историей и историей спецслужб), фактах, касающихся возникновения, становления и упадка такого оригинального исторического феномена, как средневековый профессиональный шпионаж (синоби-дзюцу, или же ниндзюцу). Читателю будет предложен образ ниндзя, в чем-то сходный, а в чем-то существенно отличающийся от общеизвестного образа «воина-призрака», доминирующего в массовом сознании большинства наших сограждан.

В главе о самураях сделана попытка проследить малоизвестные моменты из истории возникновения идеалов самурайского сословия, развития его морально-этических норм, влияния самурайских идеалов на формирование того, что сами японцы называют «духом японской нации». Сразу попытаемся ответить на возможное возражение, что абсолютное большинство самураев никогда не были такими, как их изображают идеализирующие этот типаж гунки, хроники, стихи и пьесы. Все верно. Но нас интересует, почему именно жизненный идеал Пути самурая был и остается настолько притягательным как для жителей Японии, так и для многих людей далеко за ее пределами, хотя самурайство как сословие (как и его европейский аналог – рыцарство) давно сошло с исторической сцены.

Всем настоящим «милитаристам» (мы имеем в виду любителей и ценителей военной истории) посвящается первая глава этой книги, повествующая о попытке монгольского хана Хубилая завоевать Японию – единственной в своем роде за всю японскую историю вплоть до XX века. А вот глава о камикадзэ времен Второй мировой войны опять же скорее является попыткой приблизиться к пониманию психологии, побудительных мотивов «тех немногих, коим страна была обязана так многим»; правда, эта страна проиграла свою войну (во многих смыслах), в отличие от той, защитникам которой посвятил Черчилль эти гордые слова. Тех, кто уже в новых условиях ступил на Путь воина и прошел его до конца, навсегда врезавшись своим смертоносно-завораживающим пике в историческую память Востока и Запада.

Несколько особняком стоит глава о христианстве в Японии в «самурайские времена». Впрочем, основной целью автора было попытаться найти варианты ответа на вопрос, было ли возможно «встраивание христианства» в то, что мы называем традиционной японской ментальностью, или даже серьезное изменение этой ментальности, и дать читателю как можно больше материала для размышлений о том, почему все-таки эта религия после ряда поистине головокружительных перипетий так и осталась для Японии маргинальной.

В трех последних главах книги, где сюжетная канва играет сравнительно меньшую роль, автор иногда пытался сознательно отталкиваться от уже существующих у читателя, часто достаточно стойких представлений о таких «специфических японских» образах, как самураи, ниндзя и камикадзэ. При этом автор ни в коей мере не претендует на полное владение информацией, необычайную глубину понимания проблемы и некое непогрешимое «научное» знание.

В конце книги вниманию тех читателей, которых заинтересовали данные (или же каким-то образом связанные с ними) сюжеты, предлагается небольшой список литературы, доступной для человека, не владеющего японским языком.

В завершение нашего краткого предисловия – немного о принципе передачи кириллицей японских имен собственных и нарицательных в этой книге. Он основывается на привычной для большинства читателей традиции, которой придерживались советские и современные российские и украинские японисты – то есть с употреблением звука «дз», а не «дж» (как это принято в англоязычной литературе), то есть «Фудзи», а не «Фуджи», «с», а не «ш» – («сёгун», а не «шогун»), «ц», а не «тс» («Цусима», а не «Тсусима»), а также «э», вместо нехарактерного для японского языка «е» (отсюда «камикадзэ», «Симоносэки»).

Япония в древности была известна под разными названиями, среди которых наибольшее распространение имели «страна Ямато», «страна стрекозиных островов» и знаменитое «Страна восходящего солнца». Автор пытался по мере сил сохранить японское звучание названий, чем объясняется его нежелание склонять японские географические названия, как похожие русские слова, – («осада Осака», а не «Осаки»). Одновременно имена и фамилии в данном тексте все же склоняются, ибо в противном случае это слишком бы затруднило восприятие текста. Внимание: японские имена и фамилии в книге всегда приведены так, как это принято в Японии – сначала идет фамилия, потом имя (например, Ода Нобунага – человек по имени Нобунага из семьи Ода). Иногда одна из частей имени – вовсе не фамилия, а прозвище (Миямото Мусаси – Миямото из провинции Мусаси, притом что и Миямото – «творческий псевдоним» великого мастера меча). Вообще, самураи нередко меняли имена – не только принимая монашество, но и по велению родителей, господина или официальных властей, но мы будем продолжать называть, к примеру, князя Минамото Ёсицунэ именно так – от рождения до смерти, хотя за это время он успел сменить с полдюжины имен. Имя из одного слова, скорее всего, указывает на несамурайское происхождение персонажа, хотя бывают и исключения.

Для облегчения чтения мы везде пользуемся европейским христианским летоисчислением, не употребляя японских названий годов правления императоров и сёгунов. Но автор счел нужным оставить традиционные японские названия основных исторических периодов (эпох) в истории Японии, часто встречающиеся в научной и научно-популярной литературе. Здесь мы приводим их вплоть до эры Мэйдзи:

эпоха Дзёмон -

XIII тысячелетие до н. э. – III век до н. э.

эпоха Яёи -

III век до н. э. – III век н. э.

эпоха Ямато -

III век н. э. – 710 год

эпоха Пара -

710-794 годы

эпоха Хэйан -

794-1185 годы

эпоха Камакура

(она же сёгунат Минамото и регентство Ходзё) -

1185–1333 годы

эпоха Муромати (она же сёгунат Асикага) -

1333–1573 годы

эпоха Момояма -

1573–1603 годы

эпоха Эдо (она же сёгунат Токугава) -

1603–1868 годы

эпоха Мэйдзи -

1868–1911 годы.

Неофициально же период, начавшийся в 1490-х и длившийся до начала 1600-х годов, получил в Японии название эпохи Сэнгоку дзидай – «сражающихся царств» (т. е. раздробленности и военного противостояния), и мы часто будем употреблять это название наряду с названиями эпох, приведенных выше. Под несколько расплывчатым словосочетанием «эпоха самураев» мы будем иметь в виду колоссальный период японской истории со времен Камакура и до реставрации Мэйдзи, то есть время, когда воины-буси играли значительную роль в истории Страны восходящего солнца в качестве важнейшего сословия японского общества.

Самураи против потомков Чингисхана

Загадки монгольского вторжения в Японию в XIII веке

Чингисхан и самураи? Завоевание Страны восходящего солнца монголами? Постойте-ка, может сказать читатель, не слишком хорошо знакомый с историей далекой Японии, неужели нам опять предлагают что-то в духе альтернативной истории? Спешим успокоить (или разочаровать) нашего читателя. Речь в данной главе пойдет о достаточно известном событии в истории Дальневосточного региона, которое сами японцы называют словосочетанием «Мёко сурай» – «монгольское вторжение». Впрочем, в истории «Мёко сурай» до сих пор остается немало непонятного и даже загадочного, в чем вы вскоре сами сможете убедиться.

Собственно, следует говорить о двух значительных вторжениях войск хана Хубилая на Японские острова – в 1274 и 1281 годах. Оба они крайне нетипичны для истории как Монгольской империи, так и страны Ямато.

Для первой – поскольку это были морские походы колоссальных масштабов, причем закончились они катастрофой. Для второй – хотя бы потому, что это была первая и последняя (до XX века) война, которую японцы вели на своей территории против иноземных завоевателей. Победа самураев над грозными монголами, одержанная к тому же при явном вмешательстве божественных сил (а как иначе следовало расценивать два тайфуна, последовательно уничтожавших флот Монгольской империи?), имела колоссальное значение для укрепления представлений о Японии как об уникальной стране, «земле богов», что наложило неизгладимый отпечаток на формирующийся менталитет японской нации. События конца XIII века стали неотъемлемой частью национального мифа, войдя в японский эпос и искусство, а после «реставрации Мэйдзи» – и в школьные учебники, популярную литературу и т. д. В конце концов, именно этим событиям мир обязан появлением широко известного термина «камикадзэ» (другое прочтение тех же иероглифов – симпу).

Однако обо всем по порядку. Для начала несколько слов о том, что представляли собой страны, войска которых вступили в яростную схватку на берегах южных японских островов Ики, Цусима и Кюсю осенью 1274-го и летом 1281 года.

Начнем с Японии. Страна восходящего солнца к середине XIII века представляла собой уже не конгломерат слабо связанных между собой провинций и феодальных владений, как это было столетием раньше, а относительно (насколько это вообще было возможно для Средневековья, в том числе японского) централизованное государство – сёгунат Минамото. Знаменитый род Минамото вышел победителем из кровопролитной войны Гэмпэй (1180–1185 гг.), которую по праву можно считать японским аналогом Войны Алой и Белой розы, сокрушив своего основного противника – семейство Тайра. Глава победившего клана, Минамото Ёритомо, в 1192 году был официально провозглашен «сэйи тайсёгуном» – «великим полководцем, покорителем варваров» (впрочем, проще именовать его самого и его преемников сокращенным вариантом этого термина – сёгун). Император (тэнно[2]) формально считался правителем страны, однако вся реальная власть находилась в руках сёгуна. Резиденцией последнего стал небольшой город Камакура на севере Хонсю (неподалеку от современного Токио, который тогда, правда, еще не существовал), в то время как императорской столицей продолжал оставаться Киото. Собственно, весь период истории Японии с 1185 по 1333 год нередко называют эпохой Камакура. Однако Ёритомо правил страной недолго – в 1199 году он умер, а вскоре этот бренный мир покинули и оба его сына – Ёрииэ (1203 г.) и Санэтомо (1219 г.). Вместе с гибелью последнего от рук заговорщиков фактически закончилось правление рода Минамото. Но система, основанная Ёритомо, уцелела и доказала свою жизнеспособность, при этом, правда, она причудливым образом видоизменилась. Теперь в стране, кроме реально не правящего императора, существовал еще и марионеточный сёгун (как правило, родственник Минамото из числа родовитой придворной знати, связанной кровными узами с фамилией Фудзивара, или же вообще принц – родственник самого императора). Всю полноту власти сосредоточил в своих руках род Ходзё, который вел свое происхождение от тестя Минамото Ёритомо Ходзё Токимаса. Между прочим, род Ходзё происходил от одной из линий Тайра, и в жилах его представителей текла кровь обоих самых известных аристократических родов – когда-то непримиримых соперников в борьбе за власть. Именно аристократы Ходзё правили страной, обладая довольно скромным по придворным меркам титулом сиккэн – «регент».

К моменту начала монгольской эпопеи на японском политическом Олимпе существовал следующий расклад: императором был Камэяма (правил с 1259 по 1274 год), которого сменил Го-Уда (правил в 1274–1287 гг.). Cёгуном официально считался представитель императорской семьи принц Корэясу (1266–1289 гг.), сиккэном же с 1264 по 1268 год был Ходзё Масамура. По ходу нашего повествования читатель познакомится с еще одним Ходзё – молодым и доблестным Ходзё Токимунэ, на чьи плечи легла забота организации отпора захватчикам после того, как в марте 1268 года Масамура передал ему власть, оставшись своеобразным «начальником штаба бакуфу» (бакуфу – военное правительство Японии в тот период). Токимунэ родился в 1251 году, следовательно, к моменту появления в Японии первых монгольских послов в 1268 году ему было неполных 18 лет, а ко времени первого нашествия едва исполнилось 23 года. В 1272 году он успешно пресек попытку своего двоюродного брата Ходзё Токисукэ захватить власть и в дальнейшем успешно руководил организацией обороны Японии от монгольских сил вторжения. В распоряжении сиккэнов был разветвленный бюрократический аппарат на местах, сотни вассальных князей (Займе), наделенных землями, и десятки тысяч самураев, получающих содержание и готовых выступить в поход по первому приказу. Однако в Стране Ямато далеко не все было благополучно.

50-60-е годы XIII века ознаменовались рядом стихийных бедствий и несчастий, обрушившихся в том числе и на главные города Японии – Киото и Камакура. Это были большие пожары, несколько наводнений и землетрясений, штормовые ветры и ураганы (1251, 1253, 1256, 1257 гг.), вызвавшие гибель многих людей и значительной части урожая на Хонсю. Следствием стали голод и эпидемии (1258, 1260 гг.), охватившие практически всю страну. Япония, казалось, застыла в ожидании новых бед – внутренних распрей между представителями правящего дома, а также нового, невиданного лиха, предсказанного многими буддийскими священниками, в том числе знаменитым Нитирэном (о нем мы расскажем чуть дальше) – вторжения неведомых, непобедимых врагов извне, с континента. Об этих врагах давно ходила масса слухов, и их неизбежный приход кое-кто расценивал как божественную кару за злоупотребления власть предержащих и прегрешения всех жителей страны Ямато. Речь шла о монголах, завоевавших к тому времени значительную часть Евразии.

Будущий противник Страны восходящего солнца – Монгольская империя – к началу второй половины XIII века по любым меркам могла считаться сверхдержавой. Уже при великом Чингисхане ее владения простирались от Кавказа до Северного Китая, а за несколько десятилетий, последовавших после смерти основателя династии, монголы завоевали столько стран и народов, что одно их перечисление не может не впечатлять. Монгольскими подданными, данниками, или тем или иным образом зависимыми от монголов были народы Руси и Средней Азии, Кавказа и Закавказья, значительной части Ближнего Востока и Ирана, Афганистана, Северного Китая, Приморья, не говоря уже об огромной полосе Евразии от Тихого океана до Венгрии. Чингисхан отчетливо выразил своеобразную монгольскую философию: «Счастье заключается в том, чтобы побеждать врагов и видеть их беспорядочное бегство, захватить их собственность и упиваться их отчаянием, овладеть их женами и дочерьми». Средневековый хронист Матвей Парижский назвал монголов «сатанинской нацией, которая разлилась повсюду как дьяволы из ада», и потому их правильно называют татарами (здесь имелась в виду игра слов: татары – выходцы из Тартара, т. е. из ада).

Однако этим «невежественным», «примитивным» кочевникам удалось создать могучую, по-своему прекрасно организованную империю, равной которой не знал тогдашний цивилизованный мир. Другое дело, что строилась она в буквальном смысле на костях поверженных народов и на пепле их сожженных городов. Потрясающие монгольские завоевания в Персии и Сирии какое-то время угрожали существованию всей исламской цивилизации. Римская курия строила далеко идущие планы обращения монголов в католицизм и союза с ними против арабов и турок. Особую надежду папа возлагал на Великого хана (каста) монголов, внука великого Чингиса – Хубилая.

Хан Хубилай (1214–1294), несомненно, являлся одним из наиболее выдающихся монгольских правителей. Его отцом был младший сын Чингисхана Толуй. Он скончался, когда Хубилаю было около 17 лет. По одной версии, Толуй умер от пьянства, по другой же, романтической, погиб от того, что принял на себя смерть своего брата – преемника Чингисхана Угэдэя, завоевателя Северного Китая, Армении, Грузии и Азербайджана, отправившего своего племянника Бату-хана (Батыя) в поход на Русь и Восточную Европу. Угэдэй тяжело заболел, и Толуй просил Небо взять его жизнь в обмен на жизнь старшего брата. В результате Угэдэй поправился, а Толуй умер. Мать Хубилая, Соргатгани, была племянницей главного соперника Чингисхана в борьбе за власть над монголами Ван-хана, повелителя племени кереитов. Чингисхан женил на ней своего сына после разгрома соперника. Историки пишут, что Соргатгани была христианкой по вероисповеданию, отличалась большим умом, а свою жизнь посвятила воспитанию четырех сыновей. За год до своей смерти Чингисхан лично смазал 14-летнему Хубилаю большой палец руки жиром и мясом, чтобы внук, согласно верованиям монголов, вырос хорошим охотником. Как и все монгольские принцы, охотником Хубилай вырос превосходным, равно как и воином, и политиком. Около 1250 года он владел большим уделом, включавшим в себя значительную часть Китая. После смерти великого хана Мункэ (родного брата Хубилая), в 1258 году, на традиционном курултае Хубилай был избран великим ханом Монгольской империи. Его власть оспаривали многочисленные родственники, мятежи которых новый великий хан успешно подавлял на протяжении всего своего правления. Родной брат Хубилая, Хулагу, правил западной частью Монгольской империи, включавшей в себя Ближний Восток, Персию, Закавказье. Хубилай же, оставаясь великим ханом монголов, 8 декабря 1271 года в городе Ханбалык (т. е. в Пекине) провозгласил род Чингисидов новой китайской императорской династией. Она получила название Да Юань, или просто Юань, и ее правление в Китае продолжалось 97 лет. В 1256 году монголы покорили Корею, ваном (правителем) которой стал их ставленник, известный как Ван Джон. Более того, Хубилаю удалось объединить под своей властью весь Китай, завершив к 1276 году завоевание юга Поднебесной и покончив с местной китайской династией Сун. В 60-80-х годах XIII века войска империи Юань провели серию военных кампаний в Бирме, Южном Китае, Вьетнаме, на острове Ява. А вскоре зашла речь и о присоединении Японии к необъятной империи монгольских ханов.

Повышенная военная активность Хубилая имеет несколько возможных объяснений. Во-первых, соображения престижа, а следовательно, и власть хана в монгольской традиции напрямую зависела от поддержки влиятельной кочевой аристократии, которая к середине XIII столетия состояла из разросшегося рода Чингисидов и породненных с ним семейств. Наиболее реальную заинтересованность степная знать проявляла при возможности захвата крупной добычи, рассматривая военный поход как крупную, хорошо организованную грабительскую экспедицию. Не ведя войн, каану было очень легко лишиться поддержки собственно монгольской верхушки, чувствовавшей себя обделенной. Ведь в структуре чиновничьего аппарата империи Юань доминировали китайцы, персы, арабы – представители завоеванных монголами народов, имевших значительно более высокую культуру. В течение всего правления Хубилаю приходилось усмирять бунты близких сородичей (племянников, двоюродных братьев и т. д.) – Ариг-Буги, Наяна, Tor-Тимура, Хайду… В таких условиях было бы наиболее разумным направить активность степных аристократов на завоевание, ограбление и дальнейшее выкачивание ресурсов из все новых и новых стран, располагавшихся по соседству. Но дело в том, что завоеваний жаждали не только монголы. К примеру, многие китайцы видели в Хубилае… восстановителя величия Поднебесной. Китай же традиционно воспринимался как естественный центр дальневосточной (и, по правде говоря, единственной, которую сами китайцы расценивали как настоящую) цивилизации.

Поэтому всякий раз, когда в Поднебесной заканчивалась эпоха междоусобиц и к власти приходила новая сильная династия, колоссальная энергия многомиллионного народа направлялась в русло внешней экспансии. Так было во времена династии Тан (VII – начало IX в.), тот же стереотип господствовал и в XIII веке. Позднее, уже после падения монгольской династии Юань, новые китайские правители из династии Мин будут проводить активную внешнюю политику, направленную на завоевание соседних стран и утверждение неоспоримого господства Китая в регионе.

Так что и китайские, и монгольские придворные и приближенные Хубилая сходились в том, что империи Юань нужны новые территории богатства. Фактически получался замкнутый круг – добыча и налоги с недавно завоеванных территорий шли на завоевание новых земель, при этом значительная часть богатств оседала в карманах чиновников. Последних, в том числе занимавших самые высокие посты, периодически казнили, но это не помогало кардинально изменить ситуацию. Казна империи вечно испытывала недостаток в деньгах, несмотря на колоссальные доходы от населения.

Конечно, великий хан не забывал и о себе. Описание знаменитым путешественником Марко Поло роскошной летней резиденции хана Шаньду (Чианьду) давно стало хрестоматийным: «На этом месте расположен прекрасный дворец, стены комнат в котором позолочены и разрисованы фигурами людей, животных и птиц, разнообразными деревьями и цветами, исполненными с величайшей утонченностью, и вы вспоминаете об этом с восторгом и удивлением… Вокруг дворца построена стена, охватывающая на протяжении 16 миль заповедные парки, фонтаны, реки, ручьи и прекрасные луга со всеми видами диких животных, исключая, конечно, особо свирепых. Здесь обитают более 200 соколов-кречетов. Великий хан каждую неделю отправляется лично посмотреть на птиц и иногда ездит верхом в сопровождении дрессированного леопарда, и если встречает какое-либо животное, понравившееся ему, то выпускает на него своего леопарда. Более того, посреди прекрасного леса там стоит еще один дворец, построенный из бамбука. Он весь позолочен, украшен колоннами с драконами, поддерживающими крышу дворца… Конструкция дворца устроена так, что можно быстро собрать и разобрать его с легкостью. Он может быть перемещен в любое другое место, куда пожелает император». Сюда, в Шаньду, а также в Ханбалык, где Хубилай проводил осень и зиму, приезжали иноземные послы и купцы (в их числе были и братья Поло), стекалась информация о соседних странах, которые Хубилай мечтал включить в состав своей империи. К счастью, до нас дошла информация из чего-то, напоминающего шпионский отчет (автор которого неизвестен), составленный о «стране Чипангу», или «Сипанго», как китайцы тех времен называли Японию.

Именно этот отчет лег в основу известного описания Японии в книге Марко Поло. Мы не раз будем обращаться к творению знаменитого путешественника, что и неудивительно, учитывая, что мессер Марко появился при дворе Хубилая как раз в год первого вторжения войск империи Юань на Японские острова (1274 г.) и был свидетелем подготовки и реализации второго вторжения (1281 г.) Далее читатель может ознакомиться со строками, взятыми из «Книги о разнообразии мира» Марко Поло, на протяжении нескольких веков являвшимися для европейцев основой представлений о Стране восходящего солнца.

«Остров Чипангу на востоке, в открытом море; до него от материка – тысяча пятьсот миль. Остров очень велик, жители белы, красивы и учтивы, они идолопоклонники, независимы и никому не подчиняются. Золота, скажу вам, у них великое обилие. Чрезвычайно много его тут и не вывозят его отсюда – с материка ни купцы, да и никто не приходит сюда, оттого-то золота у них, как я вам говорил, очень много. Опишу вам теперь диковинный дворец здешнего царя. Сказать по правде, дворец здесь большой и крыт чистым золотом, так же точно, как у нас свинцом крыты дома и церкви. Стоит это дорого – и не счесть! Полы в покоях, а их тут много, покрыты также чистым золотом, пальца два в толщину; и все во дворце, и залы, и окна, покрыты золотыми украшениями.

Дворец этот, скажу вам, безмерное богатство, и диво будет, если кто скажет, чего он стоит!

Жeмчуга тут обилие; он розовый и очень красив, круглый, крупный; дорог он так же, как и белый. Есть у них и другие драгоценные камни. Богатый остров, и не перечесть его богатства.

Когда великому хану Кублаю, что теперь царствует, порассказали об этих богатствах, из-за них захотел он завладеть этим островом».

Несмотря на тон очевидца, судя по данным современных исследований, Марко Поло в Японии все-таки лично не был и рассказывал о сказочных богатствах страны Ямато со слов китайских, корейских и монгольских купцов-агентов, а возможно, и послов Хубилая. Эти рассказы грешили значительными преувеличениями, содержавшиеся в них данные оказались довольно-таки неточными. Действительно, в Японии добывали жемчуг (делали это знаменитые ама – девушки-нырялыцицы), в том числе и розовый. Возможно, мессер Марко даже видел этот жемчуг – в конце концов, его семья занималась торговлей драгоценными камнями. А вот с рассказами о золотом дворце японского императора и обилии драгоценного металла на Японских островах все не так просто. Золото в Японии добывали в немалом количестве на острове Хонсю, в провинции Митиноку. Месторождения были открыты в 749 году, о чем известным японским поэтом Отомо Якамоти была сложена торжественная песнь. Интересно, что положенная тысячу сто лет спустя после написания на музыку она в 1880 году стала… гимном японского императорского флота. Вот уж воистину неисповедимы пути богов! Однако шло золото не столько на украшение императорского дворца, сколько для украшения внушительных статуй Будды (в том числе в Нара и Камакура) и в казну. Жалованье простые самураи получали рисом, а желанным подарком для придворного были красивые веера, оружие и т. д. Ни императоры, ни сёгуны золотом не швырялись. Куда уж тут до золотых полов в два пальца толщиной! Возможно, что монгольских послов хотели специально попытаться ошеломить богатством (а значит, и могуществом) японского императора и его двора. Если наше предположение верно – японская сторона допустила в деле с послами Хубилая досадный промах. Вид золота (или позолоченной, лакированной бронзы?) мог только подогреть аппетиты монголов и китайцев, входивших в состав посольства. Фразу Поло о запрете на вывоз золота из Японии можно попытаться объяснить неким временным эмбарго на торговые контакты с континентом: известно, что в XIII веке японцы достаточно активно торговали с Кореей и Китаем.

Однако заговорив о послах Хубилая в Японию, мы немного забежали вперед. Слухи о богатстве Японии не могли не заставить Хубилая и его приближенных задуматься о возможности присоединить еще одну изобильную провинцию к огромной империи. Тем более что расстояние между континентом и Японскими островами далеко не так велико, как писал Поло в вышеупомянутом отрывке. Южный японский остров Кюсю отделяет от Кореи довольно узкий Корейский пролив. Так что здесь речь идет не о 1500 милях (примерное расстояние от китайских портов до Японии), а о 100–150 километрах (расстояние от южнокорейского порта Пусан до берегов Кюсю). Впрочем, для того чтобы преодолеть даже это расстояние, нужен флот и некая база. Но именно это и было у Хубилая к началу 1260-х годов! У ног внука Чингисхана лежала покоренная и опустошенная Корея, обладавшая портами и, главное, солидным флотом (которого никогда не было у степняков-монголов по причине ненадобности). В случае необходимости Ван Джон мог выставить для нужд своего сюзерена флот в несколько сот крупных военно-транспортных кораблей, укомплектованных экипажами из корейских моряков, а также корейские войска для десанта. Другое дело, что корейцы не хотели войны с Японией – с куда большей радостью они бы избавились от монгольской власти (что в конце концов и сделали несколько десятилетий спустя). Основательно обескровленная междоусобицами и монгольским вторжением Корея стала буфером между Монгольской империей и Японией и одновременно трамплином для дальнейших завоевательных войн – незавидная роль, которая не раз в истории выпадала Стране утренней свежести[3].

Как мы видим, у империи Хубилая были и желание, и определенные возможности для вторжения в Японию. Хан решил действовать традиционным дипломатическим путем, одновременно готовясь к войне. В 1266 году два монгольских посла на корейских судах попытались переправиться в Японию для переговоров. Однако эту попытку сорвали штормы в Корейском проливе. Следующее посольство Хубилая в январе 1268 года достигло своей цели – послы предстали перед представителем бакуфу на острове Кюсю и передали письмо очень примечательного содержания.

«Мы, милостью и велением Неба Император Великой Монголии, направляем это послание правителю Японии.

Нам известно, что с древнейших времен правители даже маленьких государств стремились поддерживать дружеские связи с владыками соседних земель. В столь же большей мере наши предки, которые обрели Срединную Империю, стали известны во множестве дальних стран, которые все преклонились перед их могуществом и величием.

Когда мы только что взошли на трон, множество невинных людей в стране Корка страдало от продолжительных войн. Посему мы положили конец войнам, восстановили их земли и освободили пленных, и старых и малых…

Мы просим, чтобы отныне вы, о правитель, установили с нами дружественные отношения, дабы мудрецы могли сделать Четыре Моря своим домом. Разве разумно отказываться поддерживать отношения друг с другом? Это приведет к войне, а кому же нравится такое положение вещей! Подумайте об этом, о правитель!»

На языке дипломатии XIII века это послание могло означать только одно: лишь немедленное подчинение Японии воле великого хана и выплата дани может спасти страну от широкомасштабного монгольского вторжения. Хубилай прозрачно намекал японцам на то, что им стоило бы последовать примеру Кореи («страны Корка») и наслаждаться всеми благами монгольского правления, отсылая в Ханбалык регулярную дань. Кроме всего прочего, письмо носило несколько провокационный характер – японского тэнно, небесного государя, именовали термином правитель, в то время как Хубилай подчеркнуто именовал себя императором. Такая сознательная провокация не могла не возмутить придворных императора Камэяма. Известный исследователь военно-политической истории средневековой Японии Стивен Тёрнбулл даже считает, что при дворе началась паника, связанная с безапелляционными и грубыми требованиями монголов. Впрочем, реальная власть в Японии находилась в руках сиккэнов Ходзё. 5 марта 1268 года сиккэном стал уже упоминавшийся нами Токимунэ, который сделал потрясающе простой ход: отослал монгольскую делегацию ни с чем, одновременно обратившись ко всем японским князям и самураям с призывом забыть клановые распри, несправедливости, причиненные им, и объединиться ради защиты родных очагов и храмов. Хубилай настойчиво продолжал посылать своих представителей в Японию – в марте и сентябре следующего, 1269 года монгольские делегации снова посещают Киото и Камакура. Постепенно стало ясно, что обе стороны усиленно готовятся к войне, параллельно ведя безрезультатные и бесперспективные переговоры. Японцы не собирались становиться добровольными данниками династии Юань. Последняя монгольская делегация посетила императорский дворец в Киото в мае 1272 года. Никаких результатов это не принесло, хотя, возможно, именно тогда китайцы и монголы в составе посольства закончили сбор разведывательной информации, отосланной впоследствии Хубилаю.

Хан еще в 1268 году потребовал от корейского правителя Ван Джона предоставить в распоряжение формирующейся монгольской армии вторжения корейских копейщиков, стрелков и моряков, а также корабли, провиант и все необходимое для успешной высадки в Японии. Экономика Кореи еще не восстановилась после разрушительного вторжения монголов, и Ван всячески тянул время, утверждая, что не может выполнить требования великого хана, особенно относительно поставок провианта. Естественно, Ван Джон никак не был заинтересован в том, чтобы его страна стала трамплином для завоевания Японских островов и основной тыловой базой монголов. Кроме всего прочего, активное участие Кореи в организации вторжения могло спровоцировать (и спровоцировало) резко негативную реакцию японской стороны. Японские пираты (реальная сила, в отличие от «официального» флота Японии, собиравшегося от случая к случаю) вполне могли парализовать корейскую морскую торговлю и перерезать важные для Кореи морские пути сообщения. Со своей стороны, правительство Ходзё Токимунэ пыталось сдерживать своих «джентльменов удачи», дабы не злить корейцев. Несколько пиратских вожаков были даже казнены, судя по всему – с использованием традиционного для Японии «малоприятного» способа казни для пиратов: варки живьем в котлах. Однако ни осмотрительность Токимунэ, ни нежелание Ван Джона вести войну не могли помешать планам Хубилая. В 1273 году монгольские передовые части, предназначенные для вторжения, прибыли в Корею, где к ним должны были присоединиться корейские войска. Собственно монгольский контингент в объединенной армии составлял около 25 тысяч человек, плюс китайские (до 10 тысяч) и корейские (5 тысяч) части. Перевезти эту немалую армию (а монголы, собственно, представляли собой конницу, поэтому к вышеупомянутым цифрам следует добавить еще порядка 25 тысяч лошадей) должны были 900 корейских и китайских кораблей, собранных в портах Пусан, Ульсан и т. д. Современному читателю, привыкшему мыслить грандиозными масштабами, следует иметь в виду, что, например, по праву вошедшая в мировую историю попытка высадки испанских войск в Англии в 1588 году, которую испанцы пытались произвести с использованием так называемой «Непобедимой армады», имела несколько меньший размах, нежели это первое вторжение войск Хубилая в Японию (испанский флотоводец герцог Медина-Сидония имел в своем распоряжении 130 судов, 10 тысяч моряков и 20 тысяч солдат).

Вообще-то определенные параллели между двумя вышеупомянутыми военно-морскими предприятиями просто-таки напрашиваются. И здесь и там высадку организовывала могучая континентальная империя, имевшая значительный перевес в сухопутных силах, правда, в случае с монголами она к тому же еще и заметно превосходила своего островного противника на море. И Хубилай, и Филипп II Испанский проявили недюжинные таланты по формированию флота (которые собирались по всем владениям этих досточтимых монархов буквально при помощи метода «по сусекам поскребли»), а также при дипломатической и военной подготовке к вторжению. Войсками вторжения должны были командовать опытные профессионалы, состоявшие на имперской службе, – китайский стратег Лю Фухэн и итальянский герцог Алессандро Фарнезе. Монгольская конница и испанская пехота в свое время не знали себе равных на полях сражений. Их противники могли уповать, во-первых, на сильный, но менее многочисленный, чем у их врага, флот, ядро которого составляли вчерашние пираты и корсары, и, во-вторых, на достаточно слабую армию (в случае с Англией), и на немногочисленные пиратские корабли и неплохие, хотя и не слишком прогрессивно организованные (по сравнению с монгольскими) сухопутные войска (как это было в случае с Японией). Объективно и испанцы, и монголы имели солидные шансы на победу, даже несмотря на то что первым, чтобы добраться до врага, нужно было пересечь неширокий Ла-Манш, а вторым – Корейский пролив. Но и первые и вторые проиграли, причем с катастрофическими потерями. Наконец, результат обоих неудавшихся вторжений имел немалое (хотя и различное) значение для стран-победительниц. По иронии судьбы, и в первом и во втором случаях важную роль сыграл погодный фактор – штормы и ураган. Последний момент можно расценивать как чистой воды случайность, хотя ни средневековый японец, ни англичанин эпохи Елизаветы Тюдор с нами, пожалуй, не согласился бы (на медали, выбитой в Англии в честь победы над «Непобедимой армадой», были слова: «Дунул Господь, и они рассеялись»).

И все же: были ли перед началом первого вторжения монголов в Японию хоть какие-нибудь факторы, хотя бы отдаленно указывавшие на их возможное поражение? Как нам представляется, такие факторы действительно были. Во-первых, хотя монгольские военачальники и правители демонстрировали подчас просто удивительную способность быстро осваивать новые для себя методы ведения войны (мы имеем в виду применение осадной техники, сложных гидротехнических работ при осаде крепостей и др.), морские плавания для них были делом новым, а на лояльность и желание воевать моряков-профессионалов – корейцев и китайцев – они не всегда могли положиться. Ясно, что и боевой дух сил вторжения (особенно корейских и китайских частей) был несколько ниже, нежели у японцев, которым отступать было попросту некуда. Кроме того, даже солидной армии в 40 тысяч человек было явно недостаточно для завоевания Японии. Похоже, мы можем констатировать тот факт, что Хубилай и его стратеги несколько недооценили противника. Два с половиной тумена[4] конницы и 15 тысяч корейской и китайской пехоты вряд ли были в состоянии захватить даже южный остров Кюсю и удерживать его до прибытия подкреплений. В конце концов, даже два прославленных монгольских полководца, Джебе-нойон и Субудай-багатур, в 1223 году разбившие объединенную рать половцев и князей Руси в битве на Калке, не рискнули продолжать поход в глубь Руси, имея два тумена монгольских войск плюс неустановленное число союзников из числа степных племен. Войскам же Хубилая предстояло завоевывать страну, по количеству населения вполне сравнимую с Русью, страну, войска которой состояли из суровых воинов, готовых к назревавшей отчаянной схватке.

Особенного внимания, несомненно, заслуживает флот, который должен был перевезти монголо-китайско-корейские войска на Кюсю. К счастью, у нас есть как минимум два достаточно доступных источника, которые могут помочь представить себе, какими были китайские и корейские морские корабли XIII века. Для начала позволим себе еще одну цитату из книги наблюдательного Марко Поло. О судах, на которых китайские купцы совершали далекие торговые экспедиции в Индию, он пишет следующее: «Начнем сперва о судах, в которых купцы плавают в Индию и обратно. Суда эти, знайте, строятся вот как: строят их из елового дерева; на них одна палуба, на ней более шестидесяти покоев, и в каждом одному купцу жить хорошо. Они с одним рулем и четырьмя мачтами; зачастую прибавляют еще две мачты, которые водружают и опускают, как пожелают. Сколочены они вот как: стены двойные, одна доска на другой и так кругом; внутри и снаружи законопачены и сколочены железными гвоздями. Смолою они не осмолены, потому что смолы у них нет, а смазаны они вот как: есть у них иное, что они считают лучше смолы. Возьмут они негашеной извести да мелко накрошенной конопли, смешают с древесным маслом, смесят хорошенько все вместе, и получится словно клей; этим они смазывают свои суда, а слипает та смазка, как смола.

На судах по двести мореходов; суда эти так велики, что на ином добрых пять тысяч грузов перцу, а на другом и шесть. Идут на веслах; у каждого весла по четыре морехода.

Есть у судов большие лодки, по тысяче грузов перцу на каждой и по сорока вооруженных мореходов, и зачастую тащат они большое судно. Плывут за большим судном две больших лодки, одна побольше; плывет до десяти маленьких с якорями, для ловли рыбы и для службы на большом судне.

И все эти лодки плывут по бокам большого судна; скажу вам еще, кругом двух больших лодок есть также лодки.

А когда, скажу вам еще, после года плавания судно нужно чинить, делают они вот что: кругом, на две прежних, прибивают новую доску, законопачивают их и смазывают. Так они чинят. А при новой чинке прибивают еще доску и доходят до шести досок. Описали вам суда, в которых купцы плавают в Индию и оттуда».

Описанные Поло корабли, похоже, являлись крупными мореходными джонками китайского типа. Подобные большие суда вполне могли использоваться монголами для перевозки войск, а также лошадей и припасов. Корейские суда, очевидно, имели меньшие размеры – простой арифметический расчет показывает, что вместимость каждого из 900 судов первого флота Хубилая могла составлять 40–50 человек. Естественно, такие расчеты очень неточны, ведь часть судов должны были загружаться лошадьми, припасами и т. д., а не воинами.

Китайские судостроители первыми в истории предложили несколько оригинальных конструкторских решений. Это, прежде всего, применение водонепроницаемых отсеков при построении корпуса, установка мачт не по центральной оси палубы, а немного левее или правее от нее (что помогало ловить боковой ветер), навесной руль. Последнее изобретение, похоже, проникло в Европу с Востока, причем для Марко Поло корабли без кормового весла, оснащенные значительно более удобным навесным рулем, были уже не в новинку – они появились в Европе в середине XIII века. Паруса флота Хубилая один японский источник именует складчатыми – это были традиционные китайские паруса, плетенные из циновок, с большим количеством реек. Когда ветер чересчур усиливался, можно было уменьшить площадь паруса, подтянув любое количество реек и прикрепив их к соседним. Впрочем, был в конструкции джонок один момент, который не может не обратить на себя внимание в свете несчастья, постигшего флот великого хана. Большинство китайских судов не имело ярко выраженного киля, что делало их довольно уязвимыми во время шторма. Особенно велик был шанс того, что судно не сможет удержаться на якоре при сильном боковом ветре.

К счастью, у нас есть еще один источник, рассматривая который, можно почерпнуть немало ценной информации об армии и флоте империи Юань, вторгнувшейся на Японские острова в 1274 и 1281 годах. Это знаменитый «Мёко сурай экотоба» («Свиток монгольского вторжения»). Он был создан неизвестным японским художником (или художниками) около 1286 года по заказу князя Такэдзаки Суэнага, хотевшего тем самым напомнить сиккэнам Ходзё о своих подвигах во время отражения монгольской агрессии и ненавязчиво намекнуть на необходимость надлежащего вознаграждения. Изображения на свитке цветные, расположены на длинной ленте наподобие современного комикса. В дальнейшем мы будем неоднократно обращаться к этому уникальному источнику.

Корабли империи Юань на этом свитке явно нарисованы человеком, неплохо разбиравшемся в морском деле. Некоторые из них достаточно велики, идут на веслах (что и понятно – ведь мы видим бой недалеко от берега, в бухте Хаката), но, очевидно, имеют несколько мачт, поскольку видны их основания. Изобразить паруса, видимо, не позволил формат свитка – «Мёко сурай экотоба» очень узкий и длинный. Эти большие суда Хубилая имеют довольно высоко поднятый бак и ют (художник изобразил надстройки в носовой и кормовой части этих кораблей), что в целом говорит в пользу их неплохих мореходных качеств. Однако скорость – явно не их конек: корпус этих вместительных транспортов широкий, носы закругленные. Корабли монгольского флота палубные, оснащены кормовым рулем, имеют вертикальную транцевую корму (то есть корпус заканчивается поперечной доской, расположенной вертикально, – от англ. transom) и так называемый балкон – деталь, которая в дальнейшем будет широко применяться европейскими кораблестроителями. На этом балконе под защитой высокого фальшборта располагались монгольские лучники, дополнительно прикрытые большими прямоугольными стационарными щитами. Эти щиты и весь фальшборт на рисунках густо утыканы японскими стрелами. Тут же на корме гордо развевались белые, желтые, зеленые с черными иероглифами, драконами и солнечными дисками флаги империи Юань, украшенные бахромой, – по два на корабль, плюс нередко одно большое знамя, которое держал знаменосец. В средней части корабля фальшборт был пониже, здесь (ближе к носу) на палубе находились барабанщики, бившие в большие барабаны с боковыми кольцами для их переноски (кстати, эти инструменты на свитке очень похожи на украинские тулумбасы). На одном из кораблей флота вторжения мы даже можем увидеть музыканта с инструментом, напоминающим бубен или какой-то маленький плоский барабан. Очевидная цель музыкального сопровождения – не подавать сигналы во время боя, а задавать темп гребле (подобные «оркестры» позднее были на европейских и турецких галерах). На носу кораблей были установлены большие устройства, оснащенные двумя колесами со спицами и ручками, соединенными между собой валом с накрученным канатом. Это аналог европейского кабестана – лебедки для подъема и отдачи якоря. Сам якорь, кстати, тоже можно рассмотреть на одном из изображений. Он имеет две «лапы» и каменный или, возможно, свинцовый утяжелитель. Якоря кораблей флота вторжения могли достигать колоссальных размеров – в 2001 году экспедиция американских подводных археологов под руководством Джона Дэвиса нашла в бухте Хаката якорь длиной 7 метров и весом около тонны.

Флот империи Юань состоял не только из больших судов, описанных выше. В его состав входили и более маневренные, быстрые гребные лодки (как не вспомнить описание Поло), которые могли буксировать тяжелые корабли, а также играть важную роль при высадке войск. Эти лодки тоже есть на рисунках «Мёко сурай экотоба». Они полны лучников и пехоты, имеют низкий борт, и сидящие в них гребцы и воины прикрыты большими прямоугольными щитами со сложной верхней частью на манер знаменитых кораблей викингов (правда, у тех щиты были поменьше и круглые). Интересно, что на многие щиты наносился популярный буддистский символ – свастика (мандзю). Между прочим, и изображение солнечного круга встречается на этих рисунках чаще над монгольскими, нежели над японскими кораблями. На гребных лодках флота Хубилая нет надстроек, лебедок (якоря небольшие, их могли поднимать и отдавать вручную). В носовой части лодок имеется массивное кольцо, к которому мог крепиться трос для швартовки или буксировки лодки.

О японских «плавсредствах» мы поговорим несколько позже, когда речь пойдет о морских боях в бухте Хаката во время второго вторжения.

Как мы видим, Хубилаю удалось в короткое время собрать и оснастить большой флот, состоявший из весьма неплохих кораблей, укомплектовав его экипажами и десантом. И первые известия о действиях флота и войск Лю Фухэна не разочаровали повелителя монголов. В начале ноября 1274 года монгольская армада подошла к островам Цусима – тем самым, которые через шесть с лишним веков станут местом знаменитой морской битвы Русско-японской войны. Обороной островов руководил внук знаменитого полководца войны Гэмпэй, несгибаемого Тайра Томомори, прыгнувшего за борт своего корабля после проигрыша решающей битвы при Данноура (совр. Симоносэки). Звали его Сё Сукэкуни. Задачей этого князя и нескольких сотен его самураев было вовремя оповестить Ходзё Токимунэ о приближении врага и задержать монголов, выиграв время для мобилизации сил. Князь Сё погиб вместе со своими подданными, а обозленные недолгим, но яростным сопротивлением монголы вырезали немногочисленное население островов Цусима и увели в плен уцелевших местных женщин. Та же судьба постигла через несколько дней и жителей острова Ики, расположенного далее к востоку, у самого побережья Кюсю. После этого Лю Фухэн направил свою армаду в бухту Хаката, неподалеку от того места, где ныне находится город Фукуока. 19 ноября 1274 года началась высадка. Бухта Хаката – большая и вместительная, здесь можно поставить на якорь крупный флот. На входе в нее расположен ряд маленьких островков-отмелей (Айно, Сига, Ноко и т. д.), которые были сразу заняты монголами.

Самопожертвование Сё Сукэкуни и его вассалов не было напрасным – монголов ждали самурайские дружины острова Кюсю, в основном близлежащих провинций Хидзэн и Тикудзэн. Стивен Тёрнбулл, опираясь на данные японских источников, оценивает силы японцев в 3,5–6 тысяч человек. Интересно, что японцы, в отличие от позднейших событий 1281 года, не попытались атаковать монгольский флот ни во время его перехода из корейских портов, ни уже в самой бухте. Они ждали захватчиков на суше, уповая на свое мастерство в стрельбе из длинных луков (о-юми) и рукопашной схватке с применением нагината (аналог европейской глефы[5], или, что менее точно, алебарды) и знаменитых мечей. Кстати, в некоторых современных (разумеется, не японских, а русскоязычных) описаниях последовавших событий самураи лихо рубят монгольские головы «сверкающими как молнии каганами», хотя термин катана недопустим относительно XIII века. Мечи тех времен вернее называть тати. Чтобы не вдаваться в излишние подробности, скажем, что в общем он отличался от позднейшей катана оправой и тем, что носили его способом, более близким к европейскому – лезвием вниз (это прекрасно видно на рисунках «Мёко сурай экотоба»).

Битва, или же серия стычек между самураями Кюсю и монголо-китайско-корейским войском 20 ноября 1274 года, наиболее известна под названием «битва у Хакодзаки» (по названию расположенного рядом храма). На рассвете монгольская конница, китайские и корейские пехотинцы атаковали городок Хаката, который обороняли японцы, узнавшие немало нового о своих противниках и их боевых приемах. Предоставим слово Стивену Тёрнбуллу:

«Первый урок касался тактики. Храбрость самурая, в некотором смысле составлявшая его главную силу, в данном случае обернулась слабостью. Традиция, предписывавшая вступать в схватку первым, собрать отрубленные головы и, главное, вызвать на поединок достойного противника, была совершенно неприменима по отношению к иноземному врагу. Как мы уже знаем, на протяжении войны Гэмпэй формальные поединки в действительности едва ли оказывали сколь-либо заметное влияние на исход сражений, однако они стали незыблемой легендой, в которую верил каждый самурай. Если вспомнить, что после окончания войны Гэмпэй прошло почти столетие и что за это время произошла лишь одна война, довольно незначительная (в 1221 году), станет ясно, что каждый самурай больше всего желал сразиться один на один с каким-нибудь монголом и отсечь ему голову, подражая деяниям предков, подвиги которых с каждым годом казались все более славными. Монголы же, которые с боями прошли через Китай и Корею, были не просто обучены воевать, но провоевали большую часть своей жизни. Они сражались в сомкнутом строю, наподобие македонской фаланги. И на эту монгольскую фалангу всадники-самураи бросились с немыслимой храбростью, ибо храбрость была их главным преимуществом».

Внимательный читатель, возможно, обратил внимание на «македонскую фалангу» в исполнении всадников-монголов. По-видимому, на такой несколько сомнительный образ автора приведенной выше цитаты вдохновили изображения корейских и китайских пеших копейщиков из все того же свитка «Мёко сурай экотоба» – там они держат строй, прикрываясь большими прямоугольными щитами и выставив копья, а японские конные лучники обстреливают их издали. Впрочем, прямо противоположная картина также вполне могла иметь место – монгольская конница, по словам того же Тёрнбулла, «стрел не жалела и выпускала их целыми тучами». По-видимому, битва началась ожесточенной перестрелкой, в которой японцы имели меньшие шансы на успех. Дело в том, что бамбуковый большой японский лук (в рост человека), несмотря на свои габариты, все же несколько уступал в дальнобойности и скорострельности монгольскому сложносоставному луку (который делался из дерева, рога и сухожилий). Считается также, что воины юга Японии (в том числе острова Кюсю) пользовались более легкими и менее мощными луками, нежели, например, жители Хонсю.

Похоже, массированный и эффективный огонь монгольской конницы вынудил японцев начать атаку – отчаянную и безнадежную, в свете приведенных нами выше цифр (40 тысяч воинов армии вторжения и, в лучшем случае, 6 тысяч самураев; впрочем, в битве, видимо, принимала участие лишь часть войск Хубилая – кто-то же должен был прикрывать корабли, да и высадиться за одни сутки могли не все). Далее вполне могла последовать одна из любимых средневековыми японскими бродячими певцами бива-хоси и режиссерами современных самурайских боевиков сцен – повторяющиеся атаки небольших конных отрядов самураев на огромные силы врага. Они во всей красе запечатлены и на картинах «Мёко сурай экотоба» – знаменосцы ведут в бой отряды, мчатся, стреляя на ходу, лучники в доспехах с разноцветной (желтой, зеленой, алой) шнуровкой, падают сраженные монгольскими стрелами кони, а всадники, высвободив ногу из стремени (тогдашние японские стремена имели форму деревянного башмака без задника, и из них было легко выдернуть ногу при падении), продолжают бой пешими. По всей видимости, самураям, с их ставкой на безрассудную отвагу, удалось внести замешательство в ряды монголов и китайцев, но это стоило больших потерь японской стороне. Далее, как в классическом эпосе, немногие уцелевшие после лихих атак японские воины заняли остатки каких-то земляных укреплений, чтобы принять последний бой.

Нам не известно, когда именно в ходе боя произошло одно важное событие, возможно, серьезно повлиявшее на его исход – молодой самурай Сиони Кагэсукэ тяжело ранил стрелой главнокомандующего армией вторжения Лю Фухэна, которого вынесли из гущи боя и перенесли на корабль. Натиск монголов продолжался до ночи, однако японцы держались стойко. На помощь воинам Кюсю спешили войска сёгуната с Хонсю и Сикоку – за подкреплениями послали сразу же после первых известий о приближении врага. Впрочем, надежды на то, что подкрепления прибудут вовремя, было мало. «Всю ночь мы оплакивали нашу судьбу, – писал один из самураев, – думая, что обречены и будем уничтожены до последнего человека, и что не останется семени, чтобы наполнить девять провинций» [Кюсю был традиционно поделен на девять провинций. – Д. Ж.]. Очевидно, сетования на судьбу перемежались горячими молитвами к родным богам. Эти молитвы не остались неуслышанными.

То, что произошло дальше, является поистине одной из самых больших загадок первого монгольского вторжения в Японию. Наиболее вероятно, что монголы начали, по словам Тёрнбулла, «тактическую эвакуацию» с целью перегруппировать силы и нанести новый удар по врагу. Это вполне в духе монгольской стратегии и тактики – бить там, где враг слаб, обходить его с флангов и т. д. Возможно, рельеф местности мешал совершить такой обходной маневр по суше силами монгольской конницы. Вероятно также, что армию вторжения несколько обескуражил яростный отпор со стороны японцев (ослабленных дневным боем, но вполне способных устроить внезапную ночную атаку) и тяжелое (по некоторым данным, смертельное) ранение Лю Фухэна. Версия о подошедшем к концу запасе стрел кажется несколько надуманной – на кораблях должны были быть значительные запасы оружия. Так или иначе, высадившиеся на берег части начали грузиться обратно на корабли под прикрытием копейщиков и пеших стрелков. Чтобы осветить место погрузки на корабли (а заодно насолить японцам), монголы подожгли несколько рыбацких деревень и храм Хакодзаки.

За такое святотатство монголы были покараны самым жестоким образом. Сильный дождь, погасивший пожары, и штормовой ветер начались именно в тот момент, когда армия и флот вторжения были наиболее уязвимы – во время погрузки войск на корабли. Иногда авторы, описывающие эти события, говорят об урагане, тайфуне. По нашему мнению, «камикадзэ № 1» вполне мог быть просто очень сильным штормовым ветром из разряда тех, что часто дуют в Корейском проливе, особенно в осенние месяцы. Неужели главная ошибка монгольских военачальников была именно в выборе времени для начала похода? Не исключено, что это именно так. Помните послов Хубилая, которые не смогли с первой попытки попасть в Японию из-за шторма осенью 1266 года? Так или иначе, сильная буря разметала армаду Хубилая, многие корабли были потоплены или выброшены на берег, один из них сел на отмель Сига и был взят японцами на абордаж. Потери войск Хубилая во всей экспедиции (в боях на суше и от шторма), по данным корейских хроник, были немалыми – 13 тысяч человек убитыми и утонувшими (т. е. треть всей армии).

Несомненно, такой внезапный и чрезвычайно драматичный перелом в ходе событий мог быть расценен японскими священнослужителями, а также простыми воинами и крестьянами как прямое божественное вмешательство коми – японских синтоистских божеств. Коми кадзэ, божественный ветер…

Представление об особой защите со стороны богов земли Ямато основывалось на глубоко укоренившемся представлении об императоре-тэнно как прямом потомке богини Солнца Аматэрасу и представителе никогда не прерывавшейся династии. По мнению японских интеллектуалов былых времен, божественный ветер насылался богами ками по разным поводам не единожды, и, получается, случай с монголами даже не самый ранний (хотя и самый широко известный). Уэда Акинари (1734–1809), японский новеллист XVIII века, в рассказе «Круча Сираминэ» (входящий в знаменитый сборник «Луна в тумане», неоднократно издававшийся в русском переводе) воспроизводит один любопытный диалог между известным поэтом XII века Сайгё и духом императора Сутоку. Речь идет о книге китайского философа Мэн Кэ «Мэн-цзы» («Философ Мэн»), содержащей опасные и неподходящие, по мнению Сайгё, идеи о возможности свержения нечестивого правителя народом. Уэда Акинари вкладывает в уста Сайгё следующую сентенцию:

«Власть принадлежит богам. Так установлено, что никому не дано своевольно отнимать престолы… Все книги земли Хань – сутры, хроники, стихи, – все до одной привезены к нам, в Страну восходящего солнца, и только эта книга Мэн-цзы не привезена. Говорят, что всякий корабль, который везет к нам эту книгу, непременно попадает в бурю и тонет. А почему? Как я слыхал, боги опасаются появления у нас этого хитроумного сочинения, так как в последующие времена может объявиться злодей, который скажет: «Нет преступления в том, чтобы отнять престол у потомка богов». Между тем с тех пор, как богиня Аматэрасу основала нашу страну, ни разу не прерывалась династия императоров – ее потомков. Потому разгневанные боги, поднимая священный ветер «камикадзэ», губят корабли с книгами Мэн-цзы. И немало в учениях других стран такого, что не годится для нашей страны, хотя это и учения святых. Есть даже стихи:

Пусть дома ссорится семья —

У ней отпор врагу один.

Перевод А. Штукина

Эти стихотворные строчки, взятые Уэда Акинари из «Шицзина» (всемирно известного китайского сборника стихов и песен), неплохо перекликаются с призывами Ходзё Токимунэ ко всем японцам объединиться перед лицом врага и стать с молитвой и мечом на защиту родных очагов.

Истории о тонущих кораблях с книгой Мэн-цзы и флоте Хубилая объединяет прежде всего то, что в обоих случаях японские боги спасают свою страну от вторжения: в первом случае «идеологического», во втором – самого настоящего.

Последующие семь лет после описанного нами сражения войска Хубилая вели активную завоевательную политику на юге Китая, продолжая его покорение. В 1276 году император Сун признал себя вассалом и отдал победителям государственную печать: «Север и Юг стали одной семьей». Бывшего правителя ожидали ссылка в Тибет и монашество.

Хубилай брал один город Южного Китая за другим. На китайский престол был посажен мальчик, брат по отцу увезенного на север императора, сын наложницы. Корабль, на котором отплыл мальчик-император, затонул. Те, кто остался в живых, позже на допросе показали: преданный сановник Лу Сюфу взял своего государя на руки и вместе с ним бросился в море. Наследник империи Сун разделил печальную участь малолетнего японского императора Антоку, бросившегося за борт флагманского корабля флота Тайра в 1185 году при Данноура. Империя Сун погибла, весь Китай лежал у ног Хубилая. В 1277 году монголо-китайские войска предприняли попытку завоевания Бирмы (которую они повторили в 1287 году, оба раза чудовищно опустошив страну).

Хубилай еще в 1254 году преподнес своему учителю, тибетскому иерарху, главе секты Сакья Пагба-ламе титул ди ши – наставник императора, правда, почести ему воздавал лишь наедине, а на официальных встречах Пагба-лама держался как обычный подданный. Хан вручил Пагба-ламе свиток, на котором было написано: «Как истинный последователь Великого Будды, всемилостивейший и непобедимый правитель мира… я всегда проявлял особую любовь к монастырям и монахам вашей страны… Получая наставления от вас… и в награду за то, чему я научился от вас, я должен сделать вам подарок. Итак, это письмо и есть мой подарок. Оно дарует вам власть над всем Тибетом… Поскольку я избран быть вашим покровителем, ваш долг – исполнять учение божественного Будды. Этим письмом я возлагаю на себя обязанности покровителя вашей религии».

Новоявленный правитель Тибета так отблагодарил за высокую милость: «Великий хан, мне доподлинно известно, что ты – перевоплощение бодхисаттвы Маньчжушри, и это будет объявлено буддистам всей страны. Ты – бодхисаттва, великий правитель Чакравартин, царь веры, вращающий тысячу золотых колес!»

Но, воплощая в жизнь свои широкомасштабные планы на континенте, Хубилай не забывал и о «стране Чипангу». После провала первого похода великий хан продолжал направлять на Японские острова дипломатические миссии. Но теперь, после резни на островах Цусима и Ики, после боев на берегу бухты Хаката, уверенные в своих силах правители Страны восходящего солнца «разорвали дипломатические отношения» с империей Юань традиционным для тех времен способом – тем самым, который в 1238 году применили на Руси по отношению к монгольским послам рязанские князья. Они просто казнили послов Хубилая, причем сделали это дважды: 7 сентября 1275 года в Тацунокути и 29 июля 1279 года в Хакати. В последнем случае были казнены члены монгольской делегации, доставившие японскому правительству письмо с требованием подчинения.

После такой демонстрации силы с японской стороны стало более чем ясно, что нового похода на Японию не избежать. Для монголов покарать японцев за убийство послов было делом чести. Кроме того, после покорения Южного Китая в руки Хубилая попал большой морской и речной флот империи Сун – тысячи крупных джонок, которые можно было использовать для нового морского похода. И хан отдал приказ начать подготовку к невиданной по масштабам морской экспедиции.

Естественно, после внезапного поражения первого монгольского вторжения вера японцев в божественное покровительство над их страной должна была всячески укрепиться. Однако сиккэн Ходзё Токимунэ прекрасно понимал простую истину: «на ками надейся – но и сам не плошай» (да простит нам читатель такую вольную ее трактовку.) В связи с этим бакуфу предприняло несколько шагов разной степени эффективности. Во-первых, за семь лет, которые прошли между первым и вторым монгольским вторжениями, на берегу большой бухты Хаката была построена длинная каменная стена в двадцать миль длиной, от 1,5 до 3,5 м шириной у основания и от 1,5 до 5 м в высоту. К сожалению, это интересное фортификационное сооружение не сохранилось до наших дней. Эта стена (она неплохо видна на одном из фрагментов свитка «Мёко сурай экотоба») была сложена из необработанных камней, соединенных раствором. Со стороны, обращенной к морю, она была отвесной и пологой – со стороны внутренней, так, что на нее вполне мог въехать верхом юмитори (самурай-лучник). Северный конец стены немного не доходил до длинной песчаной отмели Сига, куда, как помнит внимательный читатель, шторм выбрасывал в 1274 году монгольские корабли. Сооружение стены было делом дорогостоящим, и поэтому Стивен Тёрнбулл в свое время высказал сомнение в целесообразности этого проекта. Ведь потраченные деньги, силы и ресурсы можно было пустить, к примеру, на строительство флота. Но эти сомнения кажутся необоснованными – ведь именно линия старых рвов и валов помогла самураям сдержать в 1274 году корейскую пехоту и монгольскую конницу, и этот опыт был учтен. Кроме того, ведь флот в том виде, в котором он был известен японцам, все-таки был создан! Правда, широкомасштабные планы перенесения войны на вражескую территорию (в Корею), предложенные некоторыми даймё с Кюсю, для чего предлагалось построить побольше военно-транспортных кораблей, были отвергнуты Ходзё Токимунэ как слишком дорогостоящие и рискованные. Но японцы все же построили десятки (если не сотни) небольших маневренных суденышек, годных для абордажного боя, которые могли успешно действовать в прибрежных водах, среди хорошо известных уроженцам Кюсю отмелей и рифов.

Кроме того, были разработаны четкие мобилизационные планы на случай монгольского вторжения. Самураи четырех западных провинций Кюсю – Хидзэн, Тикуго, Хиго и Сацума – должны были защищать морское побережье в пределах территории провинций. Для этого были созданы отряды береговой охраны, а также проведены мобилизационные мероприятия и на Хонсю – в конце концов, ведь монголы могли попытаться высадиться и там, растянув силы обороняющихся.

О том, что вторжения грозных врагов не избежать, напоминали не только донесения агентов с материка. Об этом продолжал твердить и неугомонный проповедник Нитирэн, создатель буддийской секты «Нитирэн-сю» – единственной нетерпимой по отношению к другим учениям ветви японского буддизма, в основе учения которой лежало почитание Сутры Лотоса Божественного Закона.

Нитирэн родился 16 февраля 1222 года в провинции Ава и был назван Дзэннитимаро. Став монахом, он прошел обучение в знаменитом монастыре Энрякудзи на горе Хиэй, а затем изучал доктрины основных семи буддийских школ в семи великих храмах близ первой столицы Японии – города Нара, а также доктрину школы Сингон на горе Коя. 28 апреля 1253 года в храме Сайтё-дзи будущий проповедник заявил об установлении Истинной Дхармы, впервые произнеся «Наму-Мё-Хо-Рэн-Гэ-Кё!» («Слава Лотосу Божественного Закона!») на горе Киёсуми, и принял новое имя, прославившее его впоследствии, – Нитирэн. В том же году Дайсёнин (Великий Учитель) Нитирэн обратил своих родителей в Истинную Дхарму и переехал в сёгунскую столицу – Камакура.

В течение последующих 29 лет своей жизни Нитирэн активно проповедовал по всей стране, изгонялся правительством сёгуната из столицы, писал письма и лично встречался с высшими правительственными чиновниками, даже приговаривался к смертной казни. «Нитирэн-сю» призывала японцев отвергнуть учения всех остальных направлений буддизма, принять истины, изложенные в Сутре Лотоса, ибо только слово самого Будды спасительно и помогает достичь нирваны. Для этого верующие должны были усилено читать и изучать упомянутую сутру. Нитирэн много странствовал, собирая слушателей звуками гонгов, барабанов, чтением мантр. Существует мнение, что Нитирэн пытался превратить свое учение – одно из многих направлений японского буддизма – в чуть ли не единственную истинно национальную религию. Правда, на наш взгляд, это кажется преувеличением. Впрочем, в поведении самого Великого Учителя и его последователей было немало резкой прямоты и даже фанатизма, которые наталкивают исследователя на проведение параллелей с европейскими еретическими и протестантскими сектами, провозглашавшими необходимость внутреннего очищения в преддверии приближающихся невиданных катаклизмов. Таким катаклизмом выступали в нашем случае голод, мор и, главное, – вторжение иноземных завоевателей (монголов).

Нитирэн, будучи хорошо осведомлен о событиях на континенте, неоднократно писал послания сиккэну и его чиновникам, в которых предупреждал о необходимости единения всех японцев, пресечения злоупотреблений, предлагая свою утопическую программу внутреннего и внешнего очищения государства, нации и каждого человека. Только это, по его глубочайшему убеждению, могло спасти страну Ямато. Еще 16 июня 1260 года проповедник подал окружению сиккэна Ходзё свой трактат «Риссё-анкоку-рон» («Рассуждения об установлении справедливости и спокойствия в стране»), в котором предсказывал внутренние смуты и вторжение извне. Вернувшись в Камакура из ссылки, куда он угодил за это дерзкое письмо, 11 октября 1268 года Нитирэн написал одиннадцать писем правительственным чиновникам и высокопоставленным священникам, в которых упрямо твердил: «приход монголов близок». Напомним читателю – весной этого же года в Японию прибыла первая делегация Хубилая. Нитирэн продолжал бомбардировать правительство Ходзё письмами, увещеваниями, даже угрозами, на что правительство отвечало по-разному – избирательными репрессиями против сторонников неугомонного сэнсэя, даже смертным приговором ему самому (по преданию, меч палача разлетелся на куски, едва коснувшись шеи святого, и казнь была отменена), компромиссами и позволением участвовать в религиозных диспутах (каковые состоялись, например, в январе 1272 год в Цукахара).

При изучении всей этой запутанной истории с «японским Нострадамусом» удивляет даже не столько то, что Нитирэн был непоколебимо уверен в том, что иноземное вторжение произойдет, да еще и дважды (допустим, у него были неплохие связи среди буддийских монахов в Корее и Китае), сколько сам факт, что Ходзё Токимунэ терпел выходки Дайсёнина. Похоже, Нитирэн обладал-таки немалым даром убеждения (не зря же его проповеди собирали огромные толпы, и количество сторонников Нитирэн-сю росло очень быстро по всей Японии). Интересно, как сам Нитирэн воспринял известия о первой высадке войска Хубилая на Кюсю, битве у Хаката и гибели части вражеского флота? По некоторым сведениям его современников, он, как религиозный учитель и настоящий японец, молился о том, чтобы Небо покарало захватчиков. С одной стороны, новости о вражеском походе вполне могли быть восприняты как воплощение его пророчеств, с другой – стало ясно, что это еще не все и монголы вернутся. В любом случае именно в 1274 году огромное количество крестьян, самураев и даже монахов других буддийских сект обратились к учению Нитирэн-сю. Нитирэн продолжал свою бурную деятельность все последующие семь лет, создавая трактаты («Истинный объект почитания», «О пророчествах Будды», «Истинная Сущность жизни», «О практике Учения Будды», «Сущность Благого Закона», «О преследованиях, вызываемых Буддой» и т. д.), проповедуя, собирая информацию. Символично, что этот поистине огненный дух угас в том самом году, когда его пророчества получили окончательное блестящее подтверждение – 13 октября славного для сынов Ямато 1281 года, через несколько месяцев после катастрофического окончания монгольской попытки завоевания Японии… Кстати, секта «Нитирэн-сю» надолго пережила своего создателя – она существует и по сей день, ее сторонники живут не только в Японии, но и, к примеру, в Украине и России.

Однако вернемся к монгольским приготовлениям к небывалому по масштабам морскому походу. Хубилай учел ошибки, допущенные в прошлом, – теперь на Японских островах должна была высадиться поистине колоссальная армия. Фактически таких армий было две. Первая, так называемая Восточная, должна была совершить переправу из Кореи на корейских же судах из порта Айура. Она состояла из корейской пехоты и моряков (10 тысяч солдат, 17 тысяч матросов) и монголо-китайского корпуса (15 тысяч конницы и пехоты). Эти войска должны были переправиться на 900 кораблях, набранных в Корее. Как мы видим, одна Восточная армия была вполне сравнима по численности со всей юаньской армией вторжения 1274 года. Но в 1281 году эти силы скорее должны были выполнять функции первой волны, авангарда. Основной, решающий удар должна была нанести огромная Южная армия («армия к югу от Янцзы»), которая начала грузиться на суда в южных китайских портах в начале июня 1281 года. Ее численность не может не поражать воображение даже современных военных историков – 100 тысяч монгольских и китайских воинов плюс 60 тысяч моряков на 3500 судах. Даже учитывая склонность китайских источников к преувеличениям, все равно ясно, что это была колоссальная военно-морская операция, успешное проведение которой было возможно лишь при условии высокой выучки командиров и воинов, скоординированности действий, полного господства на море и хорошей погоды.

В общем план Хубилая и его военачальников – командующих армиями вторжения А Цзе Ханя и Фэнь Вень Ху (Марко Поло называет их соответственно князь Абатан и Вонсаничин) – был достаточно рационален. В самом деле, нельзя было ожидать от опустошенной Кореи того, чтобы она смогла выдержать нашествие стотысячной орды монголов и китайцев, которым к тому же пришлось бы сделать утомительный и долгий марш по северокитайским и корейским горам и долинам, чтобы добраться до портов в южной части полуострова, вздумай Хубилай переправить всю массу войск одним махом через узкий Корейский пролив. Вполне здравой следует признать идею демонстративной атаки на Хонсю, проведенной частью флота и армии вторжения – это монголы осуществят в ходе своей высадки, весьма обеспокоив правительство Ходзё. Немного странно, почему военачальники Хубилая выбрали основным местом высадки ту самую бухту Хаката, что и в прошлый раз, в 1274 году? В принципе, этот большой залив – удобное, но все же не единственное место для высадки с моря, если рассмотреть всю береговую линию Кюсю и тем более Хонсю – главного острова Японии. В конце концов, ведь монголы всегда славились своей разведкой, и информация о грандиозном строительстве стены по периметру бухты должна была, так или иначе, просочиться. Как нам кажется, причин для такого, на первый взгляд, странного выбора, было несколько. Во-первых, монголы со времен Чингисхана не очень опасались длинных фортификационных сооружений, которые можно было обойти, прорвать в плохо охраняемом месте и т. д. Тем более, что в их распоряжении в 1281 году были мощные осадные орудия, в том числе и секретное «супероружие», о котором мы расскажем немного позже. А во-вторых, ведь именно прибрежные воды вокруг бухты Хаката были прекрасно изучены опытными моряками-корейцами, многие из которых участвовали и в первом, и во втором походах. По всей видимости, эти соображения, а также полная уверенность в беспомощности японцев на море перевесили тот факт, что военачальники Хубилая нарушили один из основополагающих принципов военного искусства – не делать шагов, очевидных для противника… Очевидным минусом плана было то, что Южная армия империи Юань должна была осуществить довольно непростой морской переход из района китайских портов Гуанчжоу и Ханьчжоу в район острова Ики, где ко 2 июля она должна была соединиться с Восточной армией для совместной атаки на Кюсю.

Даже при самой блестящей подготовке остаются факторы, слабо зависящие от человека либо вовсе ему неподвластные, – физическая невозможность хорошей координации действий огромных масс кораблей и войск при условии отсутствия более-менее совершенных средств связи и погода. То, что именно эти факторы в конечном итоге оказались гибельными для войск Хубилая, – закономерно и одновременно неожиданно. Почему закономерно – ясно, а вот неожиданно потому, что ведь Хубилай учел еще один урок 1274 года, хотя на это редко обращают внимание исследователи. Первый флот погубили осенние штормы, поэтому второй отправился в поход летом. В конце концов, было бы глупо требовать от монгольских шаманов и китайских астрологов (не принижая никоим образом их искусства), чтобы они точно спрогнозировали возможность зарождения летнего тайфуна-камикадзэ, маршрут которого проляжет как раз вдоль побережья Кюсю с бухтой Хаката! Хотя, конечно, такие ураганные ветры – не редкость для Японии и всего Дальневосточного региона.

Учитывая все вышесказанное, стоит признать, что планы Великого хана – внука Чингиса, включавшие повторную высадку и завоевание Японии, были хотя и не идеальны, но в целом вполне осуществимы. Однако ветреная Клио – муза истории – так любит неожиданные повороты, которые одни считают историческими закономерностями, другие – чистой воды случайностями, третьи же видят в них незримую руку таинственной судьбы…

Восточная армия империи Юань отплыла из Кореи 22 мая 1281 года. 9 июня монголы, китайцы и корейцы опять ступили на побережье островов Цусима. И снова небольшие гарнизоны островов оказали отчаянное и, увы, безнадежное сопротивление захватчикам. В течение нескольких дней все было кончено. 14 июня монголы высадились на Ики и быстро захватили остров. Затем Восточная армия почти неделю ждала известий от главных сил. Но Южная армия запаздывала. Колоссальное войско в китайских портах слишком медленно грузилось на корабли. Полководцы Хубилая явно выбивались из графика. Ждать дальше у Ики было неразумно – каждый день промедления давал японцам возможность собрать силы для отражения вторжения, кроме того, армия просто проедала провиант на кораблях, запасы которого было совсем непросто пополнить, находясь посреди Корейского пролива. Командование Восточной армии империи Юань приняло решение начать вторжение своими силами. 21 июня часть флота совершила демонстративное нападение на западное побережье Хонсю. Основные же силы флота отправилась в бухту Хаката. Войско захватчиков попыталось высадиться на песчаной отмели Сига у самого конца японской стены. Но, по-видимому, японские военачальники вполне осознавали уязвимость правого фланга своих оборонительных позиций. Нам точно не известно, какое количество самураев обороняло стену, но, по-видимому, оно было гораздо большим, чем в 1274 году, учитывая эффективность проведенной подготовки к мобилизации. Тот факт, что монголам и их корейско-китайским союзникам так и не удалось высадить большого количества войск в Хаката, говорит об эффективности яростного отпора со стороны японцев. Возможно, узкий выход с отмели Сига был перекрыт линией рвов и частоколом – обычными японскими укреплениями тех времен. Попытки войск Хубилая прорвать японские позиции длились до 30 июня. Японскую стену атаковала корейская пехота в длинных стеганых доспехах, китайские латники, ее обстреливали осадные орудия, включая упомянутое нами выше «супероружие» – катапульты, метавшие разрывные снаряды.

Некоторые авторы, описывая эти события, говорят даже о возможности применения войсками империи Юань настоящих пушек. Впрочем, большинство (в том числе неоднократно цитируемый нами Стивен Тёрнбулл) сомневаются в этом, считая более правдоподобным вариант с катапультами. Так или иначе, у нас есть минимум три подтверждения того, что монголы применяли против японцев примитивные разрывные бомбы.

Первым подтверждением является та часть свитка «Мёко сурай экотоба», где изображено отступление высадившихся войск Хубилая. В воздухе между атакующими самураями-лучниками и отступающими пешими и конными монголами разрывается нечто, что трудно воспринимать иначе как бомбу. К сожалению, художник не изобразил орудия, которое эту бомбу выпустило.

Далее, японская хроника «Тайхэйки» («Повесть о великом мире») так описывает применение монголами (или, скорее, китайцами в составе армии Хубилая) разрывных снарядов (цитируем по С. Тёрнбуллу, ибо в полном объеме «Тайхэйки» на русский язык не переведена): «Когда началось сражение, были выпущены огромные железные шары, называемые тэппо. Они катились вниз по склонам, как тележные колеса, гремели, как гром, а с виду были подобны молниям. Две или три тысячи их метали за раз, и многие воины сгорели насмерть». Тэппо – так японцы в XVI–XVIII веках называли настоящие пушки, стрелявшие с помощью пороха. Но вот что значило это слово в XIV веке, когда была написана хроника? И почему, если этими шарами-бомбами действительно забрасывали врага с помощью катапульт, они «катились по склонам»? Если они взрывались от удара о землю, это еще можно понять – такие пороховые снаряды были известны в Китае задолго до прихода монголов. Но на свитке бомба взрывается над всадником. Или все-таки художник просто ошибся, неправильно поняв слова того, кто описывал ему события еще недавнего для них обоих прошлого? Нам кажется, что последнее наиболее вероятно.

И напоследок – третий веский аргумент в пользу того, что войска Хубилая действительно пользовались бомбами, только не железными, как пишет полная преувеличений японская хроника, а глиняными. Это… собственно бомба в виде глиняного шара диаметром 7 сантиметров, наполненного железными шариками, которая была найдена в 2001 году японо-американской экспедицией подводных археологов в бухте Хаката.

Мы знаем, что крупные корейские и китайские джонки могли нести одну, а то и несколько катапульт, которые стреляли как такими небольшими бомбами, так и большими по размеру снарядами. Интересно, что именно во времена Хубилая – в период завоевания Южного Китая, Кореи, Бирмы – собственно монгольское осадное искусство, видимо, переживало не самые лучшие времена. Возможно, новый импульс в своем развитии оно получило благодаря знаниям европейцев – так, Марко Поло пишет и о том, что армия Хубилая в 70-х годах XIII века три года безуспешно осаждала город Сянфань на юге Китая (в современной провинции Хубэй), прекрасно защищенный глубоким озером, что мешало применить осадные машины. Тогда Марко, его отец и дядя предложили Великому хану свои услуги. «Говорили тут Николай, Матвей и Марко: «Придумаем вам снаряд овладеть городом». Ратные люди согласились, и слова эти передали великому хану. Пришли к великому хану гонцы из войска и докладывают, что обложением города не взять, подвозят туда продовольствие с таких-то сторон и помешать этому нельзя. А великий хан повелел взять город во что бы то ни стало. Говорили тут два брата и сын, господин Марко: «Великий государь, есть у вас мастера, делают они такие снаряды, что большие камни бросают; не выдержит этот город; станут машины бросать камни, тут он и сдастся». Согласился великий хан и повелел как можно скорее изготовить те снаряды. Были у братьев в услугах немец да христианин-несторианец – хорошие мастера. Приказали им братья построить две-три машины, чтобы бросали камни в триста фунтов. Построили мастера две отличные машины; приказал великий хан отвезти их к войску, что осаждало Саианфу [Сянфань. – Д. Ж.] и не могло города взять. Пришли туда машины, установили их: татары глядели на них, как на великое в свете чудо. Что же вам сказать? Уставили машины и бросили камень в город; ударился камень в дом, разрушил и сломал все, наделал шуму страшного. Увидели жители такое неслыханное бедствие, изумились, испугались и не знали, что говорить им и что делать. Собрались на совет, а как спастись от этого снаряда, не придумали. Стали они тут говорить, что если не сдадутся, так все погибнут; посоветовались да и порешили всячески сдаваться».

Описанные Марко Поло машины скорее всего были огромными требюше[6] с противовесами, которые действительно могли метать гигантские камни, ведь в качестве противовеса использовались деревянные короба с землей, весившие несколько тонн. Конечно, такую громоздкую конструкцию трудно было установить на корабле, однако существовали и уменьшенные варианты. Монголы пользовались и китайскими «вихревыми камнеметами» натяжного действия, и мусульманскими мангонелями, использовавшими энергию, запасенную в пучке скрученных и натянутых жил или волокон.

Однако ни стойкость китайских и корейских копейщиков, ни меткость монгольских стрелков, ни грохочущие и устрашающие (хотя вряд ли особо эффективные против каменной стены) бомбы тэппо не смогли помочь монголам преодолеть отчаянное упорство засевших по всему периметру стены самураев. Японские лучники вступали в поединки с монголами, стрелявшими с кораблей, мечники (напомним, что далекая гористая провинция Сацума на юге Кюсю издавна славилась своими мастерами меча) и воины с нагината не давали армии Юань возможности высадиться. Бесстрашные самураи гибли под градом стрел с кораблей (так, семейство Сибуя из Ирики, что на юге Кюсю, потеряло трех своих членов – братьев Арэсигэ, Мунэсигэ и Сигэнао, погибших от стрел захватчиков), но не отступали. Что бы ни повторяли воины страны Ямато в разгаре боя – слова Лотосовой сутры, знаменитое «Наму Амида Буцу!» (Славься, Будда Амида! [Амитабха. – Д. Ж.]) или просто ругательства в адрес захватчиков, не имевших понятия о воинской чести и Пути воина, – они держались целых девять дней против одной из лучших армий мира, превосходившей их в области стратегии, оснащенности военными машинами, но не боевого духа. Более того, вскоре японцы начали контратаковать.

Последующие описания боев на море словно сошли со страниц флибустьерских романов Рафаэля Сабатини. Маленькие, маневренные лодки (изображенные на свитке «Мёко сурай экотоба») японцев выходили из бухты Хаката и днем, и ночью, атакуя флот Хубилая. На свитке мы видим, по крайней мере, два типа японских кораблей – совсем маленькие гребные лодки, в которых ближе к корме сидят две-три пары гребцов, а на носу толпятся несколько самураев в доспехах, с луками, мечами и нагината, и чуть большие суда, с довольно высокой кормой и, no-видимому, одной мачтой. Иногда они буксируют за собой маленькую шлюпку. У многих лодок, даже совсем маленьких, – высокий бак, который, очевидно, использовался в качестве абордажного мостика. Кроме того, часто самураи, подходя к высокому борту вражеского судна, валили собственную мачту, используя ее для абордажа. Яростные рукопашные схватки на палубах юаньских кораблей стали предметом законной гордости потомков самураев XIII века. Так, уже в документах, переданных правительству Ходзё сразу после окончания монгольского вторжения (с целью получения наград и пожалований), речь идет о дневном рейде самурая Кусано Дзиро, атаковавшего вражеский корабль под градом монгольских стрел и снарядов из катапульт. Причем этому самому Дзиро из рода Кусано удалось не только взять корабль на абордаж, а затем и сжечь его, но и захватить с собой желанные трофеи – двадцать одну голову врагов (головы, как известно, в японской самурайской традиции служили наглядным подтверждением одержанной победы). Дзиро потерял в этой атаке левую руку, однако ему удалось вместе со своей поредевшей командой вернуться к своим.

Применяли японцы и военные хитрости. Так, знаменитый рейд Коно Митиари был проведен также днем, причем у монголов сложилось впечатление, что две японские скорлупки не могут представлять особой угрозы и, видимо, идут сдаваться (похоже, самураи надели какой-то легкий доспех под одежду либо вообще пренебрегли им, а оружие спрятали). Митиари снарядил две гребные лодки с лучшими воинами, которые поклялись умереть в этом бою. Перед боем их командир написал молитву с просьбой к богам-ками покарать врага. Потом он сжег бумагу с текстом, а пепел проглотил.

Митиари спокойно выбрал цель – большой, украшенный знаменами корабль, на котором находился один из вражеских военачальников (некоторые исследователи говорят даже о флагмане Восточного флота, что явно является преувеличением). Две лодки японцев подошли вплотную к борту огромной джонки и, свалив мачты, начали внезапную атаку. Многие из смельчаков погибли, но Митиари убил капитана вражеского корабля и пленил военачальника высокого ранга (видимо, тысячника или даже темника[7]). После этого уцелевшие японцы ушли под прикрытием горящего вражеского судна.

Нам известны и другие удивительные случаи – например, некие тридцать самураев ночью вплавь (!) добрались до стоящего на якоре корабля юаньцев, перебили команду и уплыли, захватив с собой тридцать голов. Впрочем, умению хорошо плавать в Средние века обучали далеко не одних только ниндзя, но зачастую и мальчиков из самурайских семей. Существовал даже особый прием, именуемый «прыжок молодого лобана», когда плывущий должен был выпрыгнуть из воды в лодку.

На военачальников и рядовых воинов Хубилая подобные атаки не могли не действовать удручающе. Возможно, реальный ущерб от них был и не слишком велик, но подобные акты самопожертвования, презрения к смерти и безумной храбрости (близкой к той, которую проявили далекие потомки воинов XIII века – камикадзэ) заставили монголов призадуматься. Не зря монгольское командование Восточной армии приняло решение почти аналогичное тому, которое неоднократно принимали американские флотоводцы Второй мировой – они отвели основное ядро флота из района, уязвимого для морских атак японцев.

30 июня 1281 года военачальники Хубилая переместили войска на маленький остров Такасима и изменили направление главного удара, пытаясь высадиться на другом участке побережья, неподалеку от Хаката. Но побережье хорошо патрулировалось, и деморализованных монголов отбросили назад на корабли. Войскам империи Юань оставалось вернуться к первоначальному плану – ждать прибытия огромной Южной армии, но не у Ики, а у Такасима. Вести о неудачах Восточной армии подгоняли южан, и в начале августа первые корабли из состава южной армады прибыли к побережью Кюсю. Тем временем войска Восточной (Корейской) армии уже долго находились на кораблях, в тесноте, в условиях жаркого лета, почти полного отсутствия гигиены, и к тому же обескураженные неудачами на суше и на море. Подходили к концу припасы и вода, корпуса кораблей начинали гнить и пропускать воду, а на их борту и на острове Такасима вспыхнула эпидемия. По данным китайских хроник, она унесла жизни трех тысяч человек.

Японцы на берегу ремонтировали укрепления и напряженно ждали новой атаки монголов. Было ясно, что враг что-то задумал и ожидает подкреплений. По дорогам страны Ямато спешили гонцы, передававшие в Киото и Камакура новости о жестоких боях на берегу Кюсю. По тем же дорогам на юг спешили подкрепления. Переломный момент в ходе всей эпопеи приближался.

12 августа море Гэнкай (японское название части Корейского пролива между островами Ики и Кюсю) огласилось грохотом огромных монгольских боевых барабанов, которые Марко Поло называет персидским словом накар (они изображены и на свитке «Мёко сурай экотоба»), и глухим звуком бубнов. Южный флот прибыл. На один из последующих дней было запланировано возобновление атак на японские укрепления. Всю бухту Хаката и воды вокруг Такасима заполонили тысячи кораблей Великого хана «с круглыми носами и складчатыми парусами» – зрелище, которое не могло не повергнуть в шок даже самых неустрашимых и закаленных в боях самураев. Они делали все для победы над ненавистным врагом, но, похоже, человеческих усилий могло не хватить.

С самого начала вторжения в японских храмах возносились молитвы к богам-ками с просьбой поразить захватчиков. Молитвы, подобные тем, в которых богов просили усмирить пожары, потоп или землетрясение. К сожалению, нам не известны тексты этих молитв, но для сравнения мы приведем одно очень близкое по сути танка, созданное последним сёгуном Минамото, одаренным поэтом и человеком с несчастной судьбой, – Минамото-но Санэтомо (правил в 1203–1219 гг.). Оно имеет свою предысторию – как написал сам автор: «Во время наводнения, приключившегося в седьмую луну первого года Кэнрэки, горестные сетования земледельцев переполнили небеса. И тогда, представ в одиночестве перед Буддой моего домашнего алтаря, я вознес краткую мольбу:

В такие времена

Страдания и жалобы народа

Превыше всех забот.

Божественных драконов осьмерица,

Останови губительный потоп!

Перевод В. Н. Марковой

Дракон – владыка водной стихии, к нему обращались в случае угрозы от воды. В 1281 году угрозу воспринимали как безусловно смертельную и небывалую, ибо сам экс-император Камэяма (передавший в 1274 году свою номинальную власть малолетнему Го-Уда) обратился через посланца к жрицам святилища в Исэ. Это великое святилище посвящено самой прародительнице императорского рода и верховной богине японского синтоистского пантеона – Аматэрасу. По легенде, которую трудно подтвердить или опровергнуть (да и стоит ли?), молитвы были вознесены утром 15 августа 1281 года. Одновременно все подданные императора-тэнно должны были молиться богам об уничтожении захватчиков. Молитвы возносились «богам и буддам», то есть синтоистским и буддийским божествам. Впрочем, то, что произошло в тот же день, 15 августа, могло быть делом рук разве что могучих богов грома или, возможно, одного из наиболее колоритных и буйных ками – брата великой Аматэрасу, Сусаноо-но микото, «яростного и быстрого бога-мужа из Суса», повелителя морской стихии и бурь. Впрочем, чаще всего с историей о божественном ветре 1281 года связывают имя великого божества-покровителя воинов (и собственно рода Минамото) Хатимана из Уса (основное святилище этого обожествленного 15-го императора Японии Одзина находится как раз на Кюсю). К Хатиману взывали многие поколения самураев, отправляясь в бой и натягивая лук, ведь этот ками был покровителем стрельбы из лука, а священный символ Хатимана – дикий голубь – реял в воздухе над войском первого сёгуна Минамото, великого и коварного Ёритомо. Теперь же жрецы Хатимана, как и сотен других ками, молились о божественной помощи.

Вечером 15 августа 1281 года в небе появилось маленькое, неприметное поначалу облачко, которое вряд ли заметили сражающиеся монголы. А вот японские очевидцы описывали его как предмет «размером с руку», который стал быстро расти. Несомненно, многие уроженцы Кюсю догадались – это приближался тропический тайфун. Солнце померкло еще до захода. Мгла опустилась на прибрежные холмы и пляжи, на огромную бухту Хаката, усеянную кораблями Хубилая, полными воинов, готовых выплеснуться потоком на японское побережье. Но битва не состоялась. С юго-запада подул яростный ветер, рев которого вскоре стал невыносимым, а над горизонтом появилась узкая темная полоса. Ветер поднял огромные волны, которые начали швырять суда империи Юань как щепки, сталкивая их между собой, выбрасывая на берег и хороня навеки в морской пучине. Мелкие прибрежные воды близ современного города Фукуока вторично стали могилой сотен, а то и тысяч кораблей, десятков тысяч людей (по китайским данным, приведенным С. Тёрнбуллом, только основной, Южный флот потерял половину своего состава; согласно некоторым другим источникам, потери флота и войск Хубилая в этом походе оцениваются в четыре тысячи кораблей и 100 тысяч человек, что, очевидно, является несколько завышенной оценкой) и планов Великого хана относительно завоевания Японии. В священном трепете наблюдали японцы из-за своей стены (которая сослужила им хорошую службу и во время тайфуна!), как гибла вражеская армада, «будто кто-то разбросал по морю Гэнкай божественные гадательные стебли…» Еще до тайфуна, опасаясь атак японцев, монголы соединили свои самые крупные корабли толстыми цепями, создав подобие плавучих крепостей, и теперь они шли ко дну друг за другом.

По японским данным, вызванный тайфуном шторм бушевал три дня, умножая потери монголов и ликование японцев, добивавших уцелевших врагов с выброшенных на берег кораблей. Уцелевшие остатки Южного и Восточного флотов юаньцев бежали в Хаппо и другие порты на юге Кореи.

Радостная весть о небывалой победе быстро дошла до Киото и Камакура. Бакуфу и лично сиккэн Ходзё Токимунэ заявили о том, что ветер, погубивший флот Хубилая, имел божественное происхождение, т. е. являлся камикадзэ. Это повлекло за собой массу последствий, от вполне приземленных и сиюминутных до очень «долгоиграющих» и важных для формирования японского национального менталитета.

Среди первых стоит выделить тот факт, что многие японские участники событий 1274-го и особенно 1281 года потребовали наград за верную службу и подвиги. Это касается не только князей, но и рядовых самураев, а также… жрецов и монахов. Сохранились письма настоятелей святилищ на Кюсю, в которых речь шла о том, что ими «были вознесены искренние молитвы. Когда гнусные захватчики вновь пришли, все люди, верившие, что изгнание врага может быть осуществлено лишь божественной волей, но никак не силой человеческой… почтительно обратили взоры к небу. И поднялся божественный ветер, и своей могучей силой разметал вражеские суда, и сгинули все враги. То была победа, дарованная всемогущим и совершенным Небесным Божеством». Не забывали при этом и о заслугах местных божеств, всячески способствовавших зарождению камикадзэ, – в 1309 году настоятель одного из храмов Кюсю обиженно писал правительству, что храм до сих пор не получил никакой награды, хотя в 1274 году их местное божество лично метало стрелы во врагов, а за несколько мгновений до прихода божественного ветра три стяга на крыше храма повернулись в сторону вражьего флота, предрекая его гибель.

С. Тёрнбулл утверждает даже, что обременительные расходы на вознаграждения воинов и храмов, поддержание в боеспособном состоянии прибрежных оборонных линий, отрядов морской стражи и т. д. привели в конечном итоге к краху бюджета и ускорили падение сиккэнов Ходзё в 1333 году в результате недолгой реставрации императорской власти во времена тэнно Го-Дайго. Хотя этот тезис и кажется нам не совсем верным, все же главным последствием вторжений Хубилая так или иначе следует считать просто невероятное усиление в сознании японцев мысли о том, что их страна находится под особой защитой богов и победить ее не дано никому. Идея божественного происхождения страны, вера в чудо, помощь синтоистских ками, прежде всего – Аматэрасу и Хатимана, существенно повлияли на формирование национальной идеологии. А это, в свою очередь, не могло не сказаться в периоды попыток реставрации полноправной власти императоров (и в 1333 году, и особенно после реставрации Мэйдзи в XIX веке). Герои битв с монголами, ставшие почти богами в сознании японцев, стали примерами для молодежи, а красивая смерть в бою тысячелетиями воспевалась в эпосе этой страны.

Сам же ветер камикадзэ стал восприниматься как символ божественной защиты Японии от внешней угрозы. Святилище Аматэрасу в провинции Исэ стало пользоваться гораздо большим уважением.

Наибольшей популярности история о камикадзэ достигла в XIX веке, после реставрации Мэйдзи и начала широкомасштабной модернизации Японии, которая сопровождалась усиленными поисками исторических «подтверждений» особого пути страны Ямато и ее уникальной императорской династии. В бурную эпоху революции Мэйдзи один из отрядов повстанцев, выступавших, что показательно, с девизом изгнания иностранцев и уничтожения следов их влияния в Японии, назывался «Симпурэн» – «Лига божественного ветра» (трагической судьбе этих «последних самураев» посвящен роман Мисима Юкио «Бегущие лошади»). Тогда же был сооружен, к примеру, памятник Нитирэну в городе Фукуока, а истории о божественном ветре и доблестных защитниках родной страны – самураях Кусано Дзиро, Коно Митиари и других – вошли в школьные учебники наряду с рассказами о таких стойких приверженцах императорской династии, как знаменитый Кусуноки Масасигэ и его сын Кусуноки Масацура.

В результате и в XX веке многие японцы вполне серьезно полагали, что священная земля Ямато не может быть осквернена ничьей оккупацией, ибо ками не позволят гнусной ноге вражьего солдата ступить на острова, возникшие божественным путем и охраняемые священным ветром. Поэтому-то таким шоком оказалось для многих японцев поражение во Второй мировой войне и последовавшая за этим американская оккупация страны.

А впрочем… Для любителей странных совпадений (коих, в смысле совпадений, в нашем рассказе было и так немало) приведем еще один факт, без особых комментариев.

18 декабря 1944 года, в разгар боев за Филиппины, в 300 милях восточнее острова Лусон корабли 3-го флота США попали в эпицентр совершенно неожиданного тайфуна. Флот не был предупрежден о его приближении – из рук вон плохо сработала американская метеослужба. Предоставим слово очевидцу событий – командующему 3-м флотом адмиралу Фредерику Шерману: «Нам пришлось прекратить прием топлива с танкеров. Адмирал Холси указал флоту курс, который давал надежду уклониться от центра шторма. Но когда мы изменили курс, то же самое сделал тайфун. Казалось, что он сознательно преследует нас [курсив мой. – Д. Ж.]. Пребывание в центре или около центра тайфуна вызывало невольный трепет. Волны достигали невероятной высоты. Дождь лил стеной, уменьшая видимость до нескольких ярдов. Ветер со скоростью 75 миль в час, при порывах доходившей до 120 миль в час, сорвал множество самолетов, стоявших на полетных палубах, и унес их прочь, как осенние листья. Корабли бросало, как игрушки, крен доходил до 40 градусов. Трение и разрывы электрических проводов скоро привели к возникновению пожаров, борьбу с которыми чрезвычайно затрудняла сильнейшая качка. Всего было потеряно 146 самолетов, и многим кораблям [пяти авианосцам, крейсеру и трем эсминцам. – Д. Ж.] были причинены многочисленные повреждения. Но самая трагическая судьба выпала на долю эскадренных миноносцев «Халл», «Спенс» и «Монахэн». Для этих легких кораблей качка оказалась настолько сильной, что они перевернулись и затонули. Вместе с ним погибла большая часть их экипажей. Хотя потонувшие эсминцы окружали сотни кораблей, буря не позволила подобрать тех, кому удалось броситься с эсминцев в воду. Корабли невозможно было различить даже на расстоянии 100 ярдов, и огромные волны исключали всякую возможность спуска шлюпок».

Всего 3-й флот США потерял в этой «битве с тайфуном» 790 человек утонувшими, 3 корабля и 146 самолетов – больше, чем в ином крупном сражении.

Что это было? Случайность, головотяпство метеорологов и адмиралов или…? Кто знает, быть может, вся сила древних ками оказалась неспособна в условиях рационального, «расколдованного» XX века потопить флот огромных закованных в броню чудовищ, враждебных стране Ямато, и смогла только серьезно потрепать его. Добавим – 5 июля 1945 года в ходе боевых действий близ Окинавы (то есть уже у самых японских берегов) тот же 3-й флот США опять попал в тайфун, в результате чего были серьезно повреждены 4 авианосца и 3 крейсера, погибло 76 самолетов и 6 человек.

В конце нашего рассказа вернемся к еще нескольким заранее обещанным автором неясностям и загадкам, окружающим события далекого XIII века.

Почему же Хубилай не рискнул больше пытаться завоевать Японию (хотя такие планы у него, по некоторым данным, были)? Возможно, слишком губительными для его империи оказались походы 1274 и 1281 годов, много сил отнимало покорение Бирмы, островов Индонезии и т. д. Впрочем, и сам Великий хан старел, все прохладнее относился к государственным делам, и его царствование все больше омрачали болезни, выпивка (в нарушение заповеди Чингисхана не напиваться более трех раз в месяц) и расстроенные финансы. Великий хан Хубилай – он же император Да Юань – умер 18 февраля 1294 года на 80-м году жизни. Он пережил любимую жену Чаби и сына – наследника престола Чжэнь Цзиня. Хубилая похоронили в родной Монголии. Где именно нашел последнее успокоение внук Чингисхана, неизвестно. Предполагают, что он погребен там же, где и Чингисхан и его ближайшие потомки. Не один раз в средствах массовой информации объявлялось, что место это обнаружено. Но всякий раз сенсации лопались как мыльный пузырь. Основанная же Хибулаем монгольская династия Юань правила Китаем 97 лет.

До сих пор не совсем понятно, какие подробности монгольского вторжения скрываются за довольно странным описанием событий 1281 года в книге Марко Поло (бывшего в это время при дворе Хубилая и, видимо, лично знавшего участников похода на Японию). Кроме того что Поло датирует события похода на «Сипангу» 1269 годом, он пишет о том, что войска великого хана не успели взять на вражеском острове (Кюсю?) каких-либо городов или замков, кроме нескольких деревень, потому что между полководцами начались разногласия, а сильный ветер разметал флот. Часть войск уплыла на родину, а 30 тысяч человек сделать этого не смогли из-за того, что их корабли разбились «у маленького острова» (Такасима? Цусима? Ики?). Когда «царь большого острова» и его подданные-японцы узнали о судьбе монголов, они переправились на этот остров с целью добить уцелевших и захватить добычу. Но те, не вступая в бой, якобы захватили оставленные без охраны корабли и отплыли на большой остров, где захватили некий город Лорк (?). Впрочем, вернувшийся царь острова и его воины осадили город, в котором семь месяцев держались осажденные воины Великого хана. В конце концов монголы почетно капитулировали и остались на острове, со временем перемешавшись с местным населением. Князей же, погубивших войска в ходе этого похода, по словам Поло, Хубилай приказал казнить (что, в общем-то, похоже на правду). Все вышеприведенное описание, в котором причудливо переплелись вымысел и некоторые факты из истории как первого, так и второго походов, возможно, отражает попытки вернувшихся из Японии полководцев и воинов Хубилая подтвердить свою стойкость и героизм, проявленные в исключительно неблагоприятных обстоятельствах. Однако очевидно, что это описание современника тех событий заслуживает внимания, и его стоило бы исследовать детальнее.

Напоследок – последний странный факт относительно «Мёко сурай». Как мы уже неоднократно упоминали, в 2001 году американо-японской экспедицией были предприняты попытки найти следы погибшего в водах близ бухты Хаката флота Хубилая. Экспедицию возглавлял Джон Дэвис и Хаясида Кендзо. Главным консультантом выступил директор музея «Мёко сурай» в городе Фукуока доктор Мазаи Торао. За последние 40 лет им и его сотрудниками было собрано немалое количество экспонатов той эпохи – оружия (шлемов, копий, сабель), керамики и т. д.

Однако ни экспедиция Мазаи 1980 года, ни подводные археологи 2001 года (нашедшие вышеупомянутые якорь, глиняную бомбу и даже печать монгольского полководца с иероглифом «Юань», а также много керамической посуды, в том числе занятную глиняную миску с надписью «сотник Вонг») не смогли обнаружить сколь-нибудь значительных фрагментов самих кораблей флота Хубилая. Не нашли они и каких-либо остатков пушек (или все-таки катапульт?), стрелявших с борта кораблей Великого хана. Ситуация немного напоминает ту, которая сложилась с раскопками на Куликовом поле в России – есть точные указания источников на место знаменитой битвы, есть даже ее небольшой музей, а массовых захоронений, огромного количества находок поврежденного оружия и т. д. – нет. Впрочем, в случае с бухтой Хаката отсутствие потонувших судов можно объяснить сильными подводными течениями, естественным процессом гниения дерева и бамбука – но все-таки хоть какие-то остатки 4 тысяч кораблей XIII века найтись просто обязаны!

Может быть, все дело в преувеличениях, свойственных источникам той эпохи относительно численности войск и кораблей, или археологами было неточно определено место гибели флота империи Юань, или виноваты-таки подводные течения – мы оставляем этот последний вопрос, последнюю загадку «Мёко сурай» такой, как она есть сегодня – неразгаданной…

Отцы иезуиты в Стране восходящего солнца,

или

Как Япония чуть не стала католической страной

Япония. Год 1600-й от Рождества Христова. Только что будущий сёгун Токугава Иэясу выиграл свое главное сражение на равнине Сэкигахара и стал первым за несколько столетий человеком, объединившим всю Японию. Вскоре после битвы один из главных соперников Иэясу, знаменитый полководец разбитой при Сэкигахара армии Кониси Юкинага попал в плен к победителям. Он отказался совершить абсолютно логичное для самурая в такой ситуации сэппуку[8] и спокойно дал отрубить себе голову на традиционном лобном месте Киото, где казнили преступников – в районе Рокудзё. Хотя, казалось бы, храбрости этому бывалому воину было не занимать, в чем не сомневались даже его враги. Вместе с двумя другими военачальниками проигравшей при Сэкигахара армии Кониси провезли к месту казни на осле, с завязанными глазами – для большего унижения. Перед смертью Юкинага истово молился, прося принять его душу в свое царствие вовсе не Будду Амитабху или милостивую бодхисаттву Каннон. В его руке было маленькое распятие, а взывал он к Христу и Его милосердной Матери. Молился, пока меч палача не оборвал его жизнь – жизнь человека, который, повернись ход событий в иную сторону, мог бы стать сёгуном Японии под именем дона Антонио…

Япония. Год 1638-й. Над старым замком Хара на Кюсю развеваются бесчисленные флаги с красными крестами, среди которых виднеются несколько десятков распятий. Осажденные – люди в крестьянской одежде – мужественно отбивают атаки самураев, волнами накатывающихся на рвы и вал. Даже лязг железа и крики умирающих не могут заглушить пение псалмов и отчаянные призывы обреченных на смерть бойцов к Иэсу (Иисусу), Марии и Сантияго… Духовный лидер восставших крестьян, молодой Амакуса Сиро, в это время молится Дэусу (лат. Deus – «Бог») о чуде…

Как же так случилось, что христианство (в его католическом варианте) завоевало за каких-то неполных сто лет немалую популярность в сердцах крестьян, горожан, самураев и даже князей Страны восходящего солнца? Какова заслуга в этом таинственных и вездесущих отцов-иезуитов? И почему все-таки Япония так и не стала католической страной, хотя некоторые предпосылки к этому, как ни парадоксально, были?

Попробуем разобраться во всем по порядку. Некоторые современные католические авторы, занимающиеся данной проблематикой, упоминают о существовании в Японии неких раннехристианских общин, которые были основаны, по всей видимости, задолго до прихода в эту страну португальцев. Причем этим общинам на протяжении многих веков будто бы удалось сохранить христианскую веру, несмотря на отсутствие пастырской заботы и всяческие притеснения. При этом подразумевается, что в дальнейшем плоды этой гипотетической «ранней христианизации» были использованы европейскими миссионерами. Как нам представляется, речь может идти о христианских несторианских общинах, распространившихся по всей Азии.

Несторианство – вероучение, которого придерживался Несторий, патриарх Константинополя в 428–431 годах (до этого он был священником в Антиохии, Сирия), и его последователи. Фактически несторианство является учением Антиохийской богословской школы. Оно признает полную симметрию богочеловечества Христа: в едином богочеловеческом лице (личности) Христа с момента зачатия неслиянно соединены две ипостаси (единичные природы) и две общие природы – божественная и человеческая. Одни действия Христа (рождение от Марии, страдания, смерть на кресте) несторианство относит к его человеческой ипостаси, другие (творение чудес) – к божественной. Поскольку рождение от Марии имеет отношение только к человеческой ипостаси и к богочеловеческой личности Христа, но не к божественной ипостаси, термин «Богородица» несторианство считает допустимым только с оговорками. Несторианство утверждает важность для спасения людей всей земной жизни Христа, а не только его смерти на кресте и воскресения, хотя и признает кульминационное значение последних. Особо подчеркивается важность подвигов Христа как человека. Основным противником Нестория был александрийский епископ Кирилл, опиравшийся на монашество и сельское население Египта, Палестины, Малой Азии. В отличие от Нестория, Кирилл признавал личность Христа чисто божественной, а не богочеловеческой, и настаивал на необходимости термина «Богородица».

В 431 году на Вселенском соборе в Эфесе Несторий был предан анафеме, его учение осуждено и затем в 449 году проклято. Раздельно заседавшая антиохийская делегация объявила еретиком оппонента Нестория – Кирилла, но спор был решен императором Феодосием II, который утвердил постановление александрийской делегации. Окончательно анафема несторианам была произнесена на Халкедонском соборе в 451 году. Репрессий они могли избежать лишь путем отречения от своего учения. Большая часть несториан ушла в Персию. В 499 году в персидской столице Ктесифоне возникла несторианская патриархия.

В домонгольскую эпоху несторианство было широко распространено среди тюркских народов Центральной Азии. В 635 году это учение проникло в Китай, первые императоры династии Тан, Тайцзун и Гаоцзун покровительствовали несторианам и позволяли им строить церкви. В 1256–1261 годах тюрки-несториане составляли значительную часть войск монгольского хана Хулагу[9], совершившего грандиозный завоевательный поход на Ближний Восток. Часто упоминает несториан и Марко Поло. Однако нигде в специальной исторической и богословской литературе, доступной автору данной книги, не встречалось сколько-нибудь подробных описаний путей проникновения несторианства в Страну восходящего солнца. Отсутствуют подобные данные и в русско– и англоязычной японоведческой литературе.

В общем, с ходу отрицать саму возможность существования немногочисленных несторианских общин в Японии до XVI века было бы неверно. Равно как и полагать, что их существование могло как-либо серьезно повлиять на успехи католических миссионеров в этой стране (известно, что средневековые католики – тот же Марко Поло – относились к несторианам настороженно, а подчас и откровенно враждебно).

К счастью, информации о том, когда и как в Японию проник католицизм, мы имеем гораздо больше. По одной из версий, в 1543 году три португальских купца – Антониу да Мота, Франсишку Зеймоту и Антониу Пейшоту – потерпели кораблекрушение на островке Танэгасима близ южной оконечности острова Кюсю. Добравшись до берега, они встретили радушный прием со стороны местных жителей. Это были первые европейцы (намбан, или нанбан, «южные варвары» – ведь они действительно пришли с юга, или комо – «красноволосые», «рыжие»), ступившие на берега Японии. Диковинные пришельцы завладели воображением местных жителей. Любознательных японцев (которые сразу же доложили о прибытии чужеземцев своему даймё из рода Симадзу) интересовало все – кресты на шеях португальцев, необычная одежда, прическа… Но особенное впечатление произвели некие предметы, описанные наблюдательным японским очевидцем следующим образом: «В руках они [южные варвары. – Д. Ж.] держали нечто в два или три сяку [1 сяку – 30,3 см. – Д. Ж.] длиной, снаружи прямое, с отверстием внутри, сделанное из тяжелого материала. Сквозь него проходит отверстие, которое, однако, с другого конца закрыто. А сбоку есть другое отверстие, которое служит для прохождения огня. Его форму нельзя сравнить ни с чем, что я знаю. Чтобы использовать это, наполните его порохом и маленькими свинцовыми шариками, установите маленькую белую мишень на берегу, возьмите эту вещь в руки, примите стойку и, закрыв один глаз, поднесите огонь к отверстию. Шарик попадет прямо в цель. Взрыв напоминает вспышку молнии, а грохот выстрела подобен грому».

Смертоубийственная новинка – европейская аркебуза с фитильным замком – необычайно заинтересовала прозорливого даймё Симадзу Такихаса, не пожалевшего денег на покупку двух экземпляров нового оружия и отдавшего их своему главному кузнецу для копирования. Через несколько лет японские мастера научились мастерить и ремонтировать ружья сами, заметно усовершенствовав их (например, изобретя чехол из плотной бумаги, защищавший горящий фитиль и весь замок аркебузы в дождливую погоду, лакированные чехлы для ружей и т. д.), но поначалу колоссальный интерес князей и самураев Кюсю, а затем и Хонсю, к новинке могли удовлетворить только «южные варвары», которые были заинтересованы в обмене ружей на золото, серебро, медь, жемчуг и невольников. Неудивительно, что с тех пор контакты японцев с португальскими купцами стали постоянными. Ныне на острове Танэгасима установлена каменная плита в память об этих первых японско-европейских контактах.

Вслед за купцами появились и первые миссионеры.

3 октября 1999 года торжественная процессия, сопровождаемая христианскими религиозными песнопениями, прошла по улицам нескольких городов на Кюсю. Так японские католики отметили 450-летнюю годовщину высадки в августе 1549 года в порту Кагосима знаменитого «апостола Азии», португальского иезуита Франциска Ксавье (в различных источниках читатель может встретить следующие варианты написания его фамилии – Ксаверий, Ксавьер, Хавьер). Этот незаурядный человек сегодня превратился в религиозный и политический символ начала сближения Японии с остальным миром.

Появление святого Франциска (Ксавье канонизирован католической церковью) до сих пор расценивается многими исследователями как одно из первых потрясений для жителей «страны хризантем» от встречи с европейской цивилизацией. «Апостола Азии» помнят в Японии, несмотря на то, что он прожил там чуть больше двух лет и умер в 1552 году в Китае. Но само появление его имело весьма ощутимые последствия как для духовной жизни Японии, так и для ее политического развития. В течение всего октября 1999 года реликвию, привезенную из Рима, – позолоченную руку святого Франциска Ксавье – в сопровождении посланца папы кардинала Эдмона Секи и всех японских епископов возили по девяти основным городам Японии.

Франциск Ксавье был отправлен миссионером на Восток лично первым генералом иезуитского ордена Игнатием Лойолой. Ксавье стал первым епископом Японии. Его сопровождали иезуиты Коме ди Торреш, Жуан Фернандеш и крещеный японец Ядзиро (отсутствие фамилии позволяет высказать догадку, что он не принадлежал к самурайскому сословию), в доме которого и расположилась первая христианская община. Именно Ядзиро (по некоторым данным – бывший пират, что не может не наводить на евангельские аналогии с «благим разбойником», прощенным Христом на кресте) и привез на своей джонке упомянутых иезуитских патеров (или патэрэн, как их начали называть японцы) в Кагосима. Он же был первым переводчиком миссии. Вскоре членов общины принял местный князь Симадзу Такахиса – глава влиятельного уже тогда и прославленного впоследствии дома Симадзу. В нем миссия нашла надежного защитника и покровителя.

Христианская община в Кагосима быстро росла, но князь Симадзу пытался добиться от Франциска Ксавье обещания, что португальцы будут торговать исключительно через порты его княжества. Естественно, Франциск не мог дать ему такой гарантии, и раздосадованный даймё стал прохладнее относиться к идее христианской проповеди. Ксавье со своими спутниками отправился на другой конец Кюсю, в Хирадо и Нагасаки (столицу княжества Омура), где получил, так сказать, «полный карт-бланш» на проповедование христианства (крестились сами князья Омура и многие их вассалы, желая заручиться поддержкой могущественных, как они начали подозревать, европейцев против соседей – к примеру, тех же самых Симадзу). В 1551 году Франциск Ксавье со своими спутниками отправился в Киото, где тогда находилась столица сёгуна из династии Асикага – «законного правителя» безнадежно раздробленной страны. Но там миссия не добилась значительных успехов. Город был сильно разорен многочисленными междоусобицами (печально известной войной Онин и т. д.), и его жители больше заботились не о пище духовной, а о вполне материальной. Тем временем в относительно более благополучной Юго-Западной части Японии миссия делала значительные успехи. На главном японском острове Хонсю в городе Ямагути была построена первая католическая церковь. Община насчитывала уже более 500 человек. В конце 1551 года Франциска Ксавье вызвало руководство ордена. Он был направлен в Китай для решения проблем, возникших у местной миссии. Переутомление от постоянной тяжелой работы и истощение организма от плохого питания стали причиной его болезни и скорой кончины. Ему так и не удалось снова вернуться в Японию. За почти два года пребывания Франциска Ксавье в Японии христианская община выросла до двух тысяч человек. Этот период был первым подготовительным этапом христианизации Японии, предшествовавшим стремительному распространению христианства в стране. Основными бастионами христианства стремительно становились город Хирадо и особенно важный морской порт с населением в 30 тысяч человек – Нагасаки.

Зададим себе вопрос: что лежало в основе успешной проповеди христианского учения в Японии испанскими и португальскими иезуитами? Как нам кажется, основных причин было несколько. Прежде всего это были некоторые особенности христианского вероучения и восприятие их японцами, а также специфика тех, кто принес это учение в Страну восходящего солнца. Что же католицизм мог предложить японцу XVI века такого, что выглядело бы более привлекательным в сравнении с буддистскими и синтоистскими верованиями?

Крестьянину – то же, что и его европейскому коллеге, то есть надежду на лучшую жизнь сразу после смерти, причем без необходимости бессчетное количество раз перерождаться, постепенно очищаясь и приближаясь к нирване (как во многих буддийских учениях), или и вовсе отправляться в темную и мрачную Страну Желтых Источников (как в синтоизме). Кстати, как ни парадоксально, не в отвращении ли японцев к смерти (синтоистском по сути) как оскверняющему началу кроется причина широкого распространения в Японии тех буддийских школ, которые проповедовали идею возрождения в Чистой Земле после смерти (мы имеем в виду прежде всего амидаизм)? И не в этом ли одна из причин успеха христианской проповеди, которая, возможно, первоначально воспринималась как довольно близкая к буддийской и, соответственно, как не такая уж чужая, не вызывающая особого «культурного шока»? В конце концов, ведь мы имеем немало свидетельств того, что некоторые мыслители Востока и Запада воспринимали многие (хоть и не все) истины буддизма и христианства как очень близкие и не противоречащие друг другу. Почему, собственно, этого не могло быть в XVI веке, ведь замечательная буддийско-христианская (или все же христианско-буддийская?) повесть о Варлааме и Иоасафе имела широкое распространение в Европе и на Руси задолго до описываемых нами событий? Как и буддизм, христианство давало простому крестьянину надежду на спасение души благодаря горячей, искренней вере и осуществлению ритуалов: таинствам, постам, молитвам и поклонению образам Дзиэсу (или Иэсу) Кирисуто – Иисусу Христу, Бирудзэн Марии – Деве Марии, Дэусу – Богу-Отцу, святых. Заметим – искренность и часто по-детски наивная вера и сегодня внутренне воспринимаются многими японцами как позитивные черты, выгодно отличающие их от слишком «сухих», «бессердечных» и «расчетливых» европейцев (в массовом сознании многих из которых, по иронии судьбы, как раз японцы, как, впрочем, и многие другие народы Азии, до недавних пор воспринимались как существа коварные, хитрые и неискренние). В подтверждение приведем слова самого святого Франциска Ксавье о своей японской пастве: «они лучшие из тех, кого мы нашли за все это время, мне кажется, что мы никогда не найдем среди язычников другую расу, которая могла бы сравниться с японцами». Традиционные добродетели, культивируемые в среде японских крестьян, – трудолюбие, экономность и несклонность к расточительству, скромность, покорность и дисциплина – неплохо совпадали с основными христианскими добродетелями… Не последнюю роль играл и декларируемый фактор равенства всех христиан между собой (перед Богом). Теоретически перед Дэусу (и христианским патэрэном) были равны как владыка Симадзу Такахиса, так и последний нищий рыбак с островов Арима. Конечно, тот факт, что практически это было далеко не так, японским крестьянам-христианам довелось довольно скоро ощутить на себе.

Немало помог распространению христианства и ореол загадочности и чудесности, который сразу же появился вокруг проповедников и адептов новой религии. Сложная смесь чувств (боязни, восхищения, любопытства), которая укоренилась в сознании многих японцев при общении с европейскими священнослужителями и новообращенными, прекрасно отражена в сборниках житий европейских и японских святых и мучеников, составляющих часть знаменитой католической «Legenda Aurea» – «Золотой легенды» о жизни и деяниях святых и подвижников католической веры. Многие подлинные японские документы, проливающие свет на психологию японцев-христиан XVI–XVII веков, были использованы такими выдающимися японскими писателями рубежа XIX–XX веков, как Танэдзаки Дзюньитиро и особенно Акутагава Рюноскэ. Перу последнего принадлежит целая серия интереснейших новелл о христианстве в Японии и японцах-католиках давних времен («Показания девицы Ито», «Искушение», «Люцифер», «Табак и дьявол», «Показания Огата Рёсай», «Дзюриано Китискэ», «Смерть христианина», «О-Гин», «Усмешка богов»), которые не оставят равнодушным любителя истории и хорошей художественной литературы. Нижеследующий отрывок из новеллы Акутагава «О-Гин» неплохо иллюстрирует то, чем христианство могло привлечь не только главную героиню – простую крестьянскую девушку, но и многих других японских тружеников.

«По учению Шакья-Муни, наша анима [anima – лат. «душа». – Д. Ж.], в зависимости от того, тяжки или легки, велики или малы наши грехи, воплощается либо в быка, либо в дерево. Что учение Шакья-Муни нелепо – это само собой понятно, но что оно, кроме того, дурно, тоже очевидно. О-Гин верила, что преблагостная, великосердная, сладчайшая дева Санта Мария сама зачала без греха. Верила, что умерший распятым на кресте, положенный в каменную гробницу, похороненный глубоко под землею Дзэсусу через три дня воскрес. Верила, что, когда протрубит труба Страшного суда, Господь в великой славе, в великой силе снизойдет с небес, воссоединит ставшее прахом тело людей с прежней их анима, вернув им душу, воскресив их, и праведники познают небесное блаженство, а грешники с бесами низринутся в инфэруно [inferno – лат. «ад». – Д. Ж.]. Особенно верила она в высокое сагурамэнто [sacramento – лат. «таинство», имеется в виду таинство причастия. – Д. Ж.], когда силою божественного слова хлеб и вино, не меняя своего вида, претворяются в тело и кровь Господни… В тени смоковницы у колодца, глядя ввысь на молодой месяц, О-Гин часто жарко молилась. Молитва этой девушки с распущенными волосами была проста: "Благодарю тебя, милосердная матерь! Изгнанное дитя праматери Эва взывает к тебе! Склони милосердный взор твой на жалкую обитель слез. Аминь"».

Конечно, Акутагава ведет свой рассказ с той смесью симпатии и легкой иронии, которая отличает его стиль. Однако отметим, что христианство действительно предлагало «простому маленькому» японцу (и японке) не только набор догматов (в общем, достаточно простых, понятных и приемлемых, учитывая весьма сходные буддистские постулаты – о существовании Бога, добрых и злых духов, выстроенных в иерархию, души, посмертного воздаяния за грехи), но и этот самый ореол чудесности уже здесь, на этой грешной земле. Смерть, Воскресение, Преображение, борьба духов Добра и Зла, постоянное духовное напряжение, многочисленные чудеса, которые творили святые, в том числе и европейские патэрэны в стране Ямато (только ради бога, дорогие читатели, не ждите от автора неких мудрых умозаключений об «истинности» или «ложности» этих чудес – ведь главное, что в них верили и верят многие), – все это не могло не притягивать людей, живших в достаточно суровых условиях. В их сознании христианские образы не столько полностью вытесняли, сколько причудливо сочетались со знакомыми образами: милосердный Христос – с тем же Буддой Шакья-Муни, подтверждением чего являются сохранившиеся до наших дней статуэтки, изображающие Христа-Будду, нередко в позе лотоса, с почти одинаковым набором атрибутов одного и другого (!); образ Бога-Отца – с многочисленными суровыми синтоистскими божествами-ками и буддийскими бодхисаттвами; святых – со сходными по функциям персонажами традиционных для Японии пантеонов; Девы Марии – прежде всего с милосердной бодхисаттвой Каннон (кит. – Гуаньинь), в связи с чем вспоминается прекрасная грустная новелла Акутагава «Черная Богородица», и, в меньшей степени, с единственной особой женского пола из числа знаменитых японских семи богов счастья – Бэндзайтэн (инд. – Сарасвати-дэви).

Несколько меньший энтузиазм по поводу проповеди веры в Дзэсусу Кирисуто могли испытывать, по всей видимости, горожане. Относительно «космополитический» характер крупных городов Японии (который сохранялся благодаря экономическим и культурным контактам с материком вплоть до «закрытия» Японии в начале XVII века) способствовал тому, что здесь неплохо себя чувствовали самые разные религиозные учения, которым уже научились не удивляться жители Осака или столицы Киото. Хотя ремесленникам, к примеру, не могло не импонировать хотя бы то, что Иосиф Обручник был плотником (уважаемая и весьма распространенная в Японии тех времен профессия), а все апостолы – простыми людьми, зарабатывавшими физическим трудом себе на хлеб. А ведь католические проповедники нередко прибегали к образам и сравнениям из сферы тех или иных ремесел – это мы знаем по европейской практике иезуитской проповеди. Вряд ли горячий отклик могла найти проповедь Франциска Ксавье и его последователей в среде купцов – не зря многие европейские авторы, в том числе Вернер Зомбарт и Макс Вебер, объясняли успехи другого христианского учения, протестантизма, именно его соответствием (и несоответствием католической доктрины) чаяниям купечества и молодой европейской буржуазии. По крайней мере, проповедуя осакским купцам и буржуа, отцам-патэрэнам было бы нелогично делать ударение на известной притче о верблюдах и игольном ушке – она, скорее, имела бы успех в среде городской и сельской бедноты. Хотя использовать, к примеру, евангельские образы судьбы бедного и богатого Лазаря, припугнув жадноватую и зачастую не очень склонную к жертвованию денег на церковь и благотворительные нужды паству адским огнем инфэруно, отцы-иезуиты очень даже могли. Что касается той немногочисленной категории, которую можно назвать «интеллектуалами-профессионалами», то значительную ее часть составляло синтоистское и буддистское духовенство, которое с явным неодобрением встретило появление в стране Ямато конкурирующей религии, всячески стараясь развернуть контрагитацию, задабривая и запугивая свою заколебавшуюся было паству. Мы знаем о нескольких диспутах между учеными-богословами, представлявшими христианство и буддизм, устроенных даймё острова Кюсю и даже самим первым объединителем Японии полководцем Ода Нобунага (который, как мы увидим далее, терпеть не мог буддистских священников, особенно вмешивавшихся в политику) и выигранных иезуитами. После этого на сторону христиан встали и несколько известных и влиятельных японских «интеллигентов» – таких как Манасэ Досан – лечащий врач второго объединителя Японии Тоётоми Хидэёси, считавшийся одним из наиболее видных представителей японской интеллектуальной элиты тех времен. Но число образованных людей среди японских христиан вначале было относительно невелико, хотя колоссальные усилия европейских миссионеров по внедрению европейской же системы образования в Японии, несомненно, способствовали увеличению их числа в дальнейшем.

Но документы упрямо свидетельствуют о том, что интерес к христианству проявляли и самураи, и даже даймё, по представлениям тех времен – цвет японской нации. Отчеты и письма иезуитов пестреют упоминаниями о даймё-христианах на Кюсю, о целых христианских армиях под их командованием. То, каким образом сочетались христианство и «Путь меча» – бусидо, составляет одну из наиболее интересных загадок, некоторые подходы к решению которой попытается найти автор в данной главе вместе с вами, уважаемый читатель.

Нам представляется, что немалый, а иногда даже ажиотажный интерес князей страны Ямато (а также их жен и детей) к католицизму был продиктован как сугубо материальными и практическими, так и более возвышенными мотивами. В числе первых отметим вполне понятное стремление даймё заручиться поддержкой могущественных заокеанских властителей, обладавших невиданными технологиями, немалыми богатствами и могуществом. Христианизация выступала неким приложением к заманчивой возможности торговать с «южными варварами». Более того, она давала возможность превратить свое излюбленное занятие – войны с соседями – в священную и праведную войну за «правильную» веру против неразумных и мерзких «язычников». Принятие тем или иным даймё христианства при условии того, что центральная власть в стране принадлежит язычникам, давала превосходную легитимацию политическому сепаратизму, и это, надо сказать, прекрасно поняли сёгуны из династии Токугава, запретившие в дальнейшем христианскую проповедь в стране. Кроме всего прочего, богатые и могущественные буддийские храмы, содержавшие целые армии монахов-воинов (сохэев), были непростыми соседями и одновременно заманчивыми объектами для грабежа. Мы знаем, что в 1580-х годах особо фанатичные (или расчетливые?) неофиты из числа японских аристократов силой заставляли своих подданных креститься и преследовали буддистов, разрушая и грабя буддистские храмы и уничтожая реликвии.

Той же самой монетой платили и буддисты – так, в 1586 году отряды монахов-воинов громили на Кюсю христианские храмы и изгоняли миссионеров.

Не последнюю роль в принятии христианства аристократами играла и такая мотивация, как… дань моде. Христианизация нередко носила поверхностный характер и была скорее принятием необычной, притягательной «европейской цивилизации», нежели христианства как такового. Английский историк Дж. Мёрдок в своей «Истории Японии» писал о последней четверти XVI века: «Западное платье стало настолько обычным, что, случайно встретив толпу придворных, было трудно сразу определить, кто они – португальцы или японцы. Подражая португальцам, некоторые страстные приверженцы моды выучивали «Pater noster» и «Ave Maria». Усиленно продавались крестики и четки. Все, включая самого Тоётоми Хидэёси и его племянника, гуляли, повесив на шею ладанки и распятия, что было данью моде, а вовсе не знаком благочестия».

Но все это вовсе не отменяет возможности вполне искреннего и глубокого принятия заморского вероучения многими японскими аристократами и аристократками. В самом начале этой главы мы познакомились с колоритнейшим персонажем японской истории – блестящим полководцем Кониси Юкинага (крещенным португальскими иезуитами под именем дона Антонио), который вел себя перед смертью так, как подобает истинно верующему христианину, даже несмотря на то, что это расходилось с собственно японскими морально-этическими стандартами. Христианами в разное время были уже упоминавшийся князь Симадзу Такахиса, князья рода Арима (один из них принял имя Андрей), Такаяма Укон из Сэтцу, еще один даймё с Кюсю – Отомо Сорин, владыка провинции Бунго, князь Оути, которого не разобравшиеся в местных реалиях иезуиты в первых донесениях называли ни много ни мало «королем Японии», еще один полководец великого Хидэёси – Курода Нагамаса, а также будущий преследователь христиан и один из палачей крестьянско-христианского восстания в Симабара – Хосокава Тадатоси, крещенный в возрасте 9 лет и отрекшийся (как и многие другие даймё), когда правительство Токугава провозгласило ряд законов против христиан.

Замечательным примером сочетания собственно японских, причем именно по-самурайски заостренных, идеалов служения своим родным и мужу и глубокой христианской веры является мать упомянутого Хосокава Тадатоси – Хосокава Сюрин, известная под своим христианским именем Грация. Она была дочерью еще одного известного персонажа японской истории – Акэти Мицухидэ, «13-дневного сёгуна», свергнувшего и убившего своего господина Ода Нобунага, но проигравшего решающую битву Тоётоми Хидэёси и погибшего. Сюрин Хосокава была обращена в католицизм португальскими иезуитами, называвшими эту ослепительную аристократку «прекрасной принцессой Грацией из провинции Танго». Когда враг ее мужа князь Исида Мицунари в 1600 году попытался захватить ее в плен, чтобы использовать в качестве заложницы для того, чтобы ее супруг Хосокава Тадаоки перешел на его сторону, 38-летняя Грация совершила самоубийство. Этим она заслужила уважение соотечественников как человек, пожертвовавшей жизнью ради своих идеалов (в несколько ином, слегка ироничном духе этот сюжет обыгран Акутагава в новелле «Показания девицы Ито»). Самое интересное, что иезуиты восприняли этот поступок княгини не столь уж негативно (как можно было бы подумать, учитывая известное отношение христианства к самоубийству) и служили заупокойные мессы за спасение ее души, хотя, конечно, в реестр японских святых мучеников Грация не попала. Кстати, муж Грации, глава семейства Хосокава князь Тадаоки пережил жену на целых 45 лет и, тонко чувствуя политическую конъюнктуру, так и не стал христианином, неоднократно говоря убеждавшим его отцам-иезуитам, что он, в общем-то, готов принять закон Христа, за исключением заповеди «не убий» (о христианстве и отношении к убийству речь будет идти ниже).

Между прочим, случай с Грацией Хосокава мог бы навести на размышления, а не было ли принятие христианства неким «эмансипирующим фактором» для японских женщин, в том числе аристократок, живших в условиях в целом «мужского» общества? К сожалению, «женская составляющая» процесса христианизации Японии в XVI–XVII веках до сих пор чрезвычайно плохо исследована, спекулятивных же рассуждений на эту тему можно привести великое множество, хотя вряд ли они будут иметь большую познавательную ценность. К сожалению, принятие тем или иным даймё христианства чаще всего сопровождалось тем, что в новую веру обязаны были обратиться и его подданные – обычное средневековое правило, характерное не только для Японии (так, в Германии времен Реформации принятие князем учения Лютера или его верность католицизму нередко означало прямое грубое давление на религиозный выбор всех его подданных). Отсюда такое, казалось бы, странное явление – элементы насильственной христианизации в синтоистско-буддистской стране, имевшие место во второй половине XVI века.

Напоследок коснемся обычных самураев – носителей идей бусидо, о которых немало говорилось в этой книге. Многие из факторов, упомянутых выше, должны касаться и их склонности (или несклонности) к принятию христианства.

Естественно, мы предвидим лежащее на поверхности возражение – как вообще идеология, провозглашающая своим главным принципом заповедь «не убий» и отвергавшая верность господину (вплоть до самоубийства, как это было принято в Японии), могла быть приемлемой для воинов, смысл жизни которых по определению должен был быть в служении и готовности с легкостью убить и самому исчезнуть из этого мира «легче гусиного пуха, улетающего на ветру»? Действительно, самоубийство, в том числе ритуальное, плохо вписывается в христианский жизненный идеал. Отсюда и различные варианты, которые выбирали для себя японские воины-христиане и их жены, находясь у последней грани, за которой – позор или смерть. Кониси Юкинага и Грация Хосокава – блестящее тому подтверждение. Впрочем, оставался и третий, «вполне подходящий» вариант христианской кончины – смерть в бою за веру (его избрали множество воинов, начиная от самураев второй половины XVI века и заканчивая восставшими ронинами[10] и крестьянами в Симабара в 1638 году). Но вот сама готовность мужественно встретить неизбежный конец – это в христианстве все же есть, и это, пожалуй, могло привлекать многих самураев в новой религии. Смело идти в бой, веря в спасение души, и пусть враги отправляются в ад – получается определенное сходство с идеологией европейских рыцарей-христиан. Стивен Тёрнбулл, задавая риторический вопрос, что же мог самурай извлечь из заповеди «не убий», отвечает несколько категорично-то же, что и его современники-воины в Европе, то есть почти ничего. Конечно, в идеале буддистские заповеди тоже резко осуждают убийство как способ нелепого продления мучений всех живых существ в сансаре, мешающий достигнуть нирваны. Но ведь и буддизм, и христианство давным-давно научились приспосабливаться к грустным реалиям мира, в котором насилие всегда играло важную роль. Слишком утомительно перечислять все возможные варианты объяснения и оправдания существования зла, в том числе войн и убийств, различными теологами как с одной, так и с другой стороны, тем более что вопрос отношения буддизма к войне мы затронули в главе о самураях и Пути воина. Поэтому людей, знакомых с мировой историей, не слишком удивляют (хотя все же не могут не шокировать) гордые рассказы о «радостном» истреблении иноверцев, или еретиков, или даже чем-то не угодивших единоверцев. Отметим, что до XVI века Япония почти не знала такого явления, как религиозное оправдание убийства на войне, равно как и случаев религиозного мученичества. Впрочем, слово очевидцу – иезуиту Луишу Фруа, проповедовавшему в городе Сакаи и присутствовавшему при подготовке к битве войск князя Сибата Кацуиэ, посланного знаменитым полководцем Ода Нобунага против отрядов двух князей-христиан Миёси Токэй и Мацунага Хисахидэ. Ни новая вера, ни ценности бусидо не помешали им незадолго до этого убить своего господина – законного сёгуна Асикага Ёситэру в канун Рождества 1567 года. Перед битвой отец Фруа предложил христианам в составе обеих армий отслужить общую торжественную мессу, принять причастие (которое для многих оказалось последним) и «вкусить плодов с блюд вместе со святым отцом, дабы показать, что они едины сердцем. Уходя, они возгласили: "Мы братья во Христе"». На Рождество произошла битва, закончившаяся поражением Миёси и Мацунага и резней проигравших.

А вот еще два примера, на сей раз противостояния, позиционировавшегося в качестве священной войны христиан против язычников и, в общем, не осуждавшейся отцом Фруа. 29 сентября 1571 года, в день архангела Михаила – покровителя небесного воинства, войска Ода Нобунага начали штурм знаменитого монастыря Энрякудзи на горе Хиэй, где засели непокорные буддистские монахи-воины. Штурм проводился в «стиле Нобунага», то есть без малейшей пощады и с максимальным использованием террора. Слово отцу Фруа: «Он [Нобунага. – Д. Ж.] сжег Сакамото и две других деревни, и под покровом дыма его люди взобрались на скалы, вошли в крепость и предали все огню и мечу. Они произвели страшное побоище среди всех этих ложных монахов. Некоторые даже бросились со скал, другие искали убежища в своих храмах, а иные спрятались в гротах и пещерах; но Нобунага столь умело руководил этим делом, что ни один из них не ушел. Он поджег храм бога Кваннон [той самой богини Каннон, которую многие японцы отождествляли с Девой Марией. – Д. Ж.], который стоил невероятно дорого, и сжег все прочие храмы и монастыри; одним словом, он посылал своих людей в каждую щель или пещеру, как будто охотился на каких-то диких зверей, и так перебил этих несчастных. Так Господь наказал этих врагов Его славы в день Святого Михаила в 1571 году». Да уж, комментарии излишни, хотя, к чести отца Фруа, его все-таки немного тронули страдания «несчастных, обреченных на погибель здесь и на вечные муки на том свете» монахов Энрякудзи… В другом фрагменте, принадлежащем перу того же автора, идет речь о битве между язычниками – сторонниками князя Рюдзодзи Таканобу, и христианами Арима и Симадзу близ полуострова Симабара 24 апреля 1584 года. Войсками Симадзу командовал сын покойного уже Такахиса, первого князя, давшего аудиенцию Франциску Ксавье. Христиане Арима с моря начали обстрел наступающей вдоль берега колонны войск Рюдзодзи из португальских мушкетов и двух небольших пушек. При этом «… обычай, которого они придерживались, был весьма примечателен: прежде всего, благочестиво преклонив колени и воздев руки к Небу, они стали молиться: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое…» С нетерпением приступив к заряжанию пушек ядрами, они с такой силой открыли огонь по врагу, что после первого же выстрела можно было видеть, как все небо наполнилось оторванными членами. Тут они вновь опустились на колени. Последовали молитвы воскресной проповеди, и они, таким образом, нанесли тяжелые потери язычникам, которые не имели мужества продолжать наступление». Естественно, победа в этом бою досталась христианам, за которых были Дэусу и португальские мушкеты и пушки, что заставило призадуматься язычников, соседей христианских князей Симадзу и Арима, о возможной выгоде от смены веры. Впрочем, оправдать войну тех же Симадзу против вполне христианского князя Отомо Сорина отцам-иезуитам было уже гораздо труднее, хотя тот, разбитый в бою, не совсем по-христиански поклялся отомстить и призвал на помощь великого Хидэёси, получившего прекрасный повод вмешаться в события на Кюсю (впрочем, об этом чуть позже).

Стивен Тёрнбулл приводит еще один интересный аргумент в пользу принятия христианства именно от отцов-иезуитов, который мог быть важен для самураев. Речь идет о… некотором сходстве идеологических и организационных установок Ордена Иисуса Сладчайшего. Основатель ордена, бывший воин идальго Игнасио де Лойола, привнес в свой орден суровое воинское начало, дисциплину, идеи «борьбы за Церковь мечом духа». Колоссальными преимуществами ордена в глазах его основателя и Папы Римского было строгое повиновение подчиненных вышестоящим, готовность выполнять любые приказы руководства ордена. Чтобы стать «рыцарем церкви», будущий иезуит должен был пройти специальный длительный курс подготовки, жить в спартанских условиях, научиться успешно бороться с искушениями, коими считалось практически каждое проявление «телесности». Отказ от мирских привязанностей и забот, строгий целибат[11], дисциплина в ордене, служение ближнему – все это не могло не находить отклика в сердцах самураев, воспитание которых в рамках норм бусидо и отчасти философии дзэн было направлено на усвоение сходного комплекса добродетелей. Впрочем, и относительно самураев проповедник должен был быть весьма осмотрителен в выборе материала для проповеди. Блестящий пример – история (конечно, выдуманная, но которая вполне могла произойти на самом деле), составляющая сюжет новеллы Акутагава Рюноскэ «О-Сино». Время действия – рубеж XVI–XVII веков, место – католический храм где-то на острове Хонсю. О-Сино – имя женщины, вдовы самурая Итибангасэ Хамбэя, ронина из рода Сасаки. У нее серьезно заболел маленький сын, а молитвы богам и буддам не помогали. Тогда она, наслышанная о чудесах, которыми славятся «южные варвары», пришла к падре и попросила помочь, на что тот ответил согласием и заодно поведал О-Сино основы христианства. Он начинает свой мастерский, увлекательный рассказ о чудесах и земной жизни «Бодхисаттвы южных варваров», как называет О-Сино Христа. Женщина прониклась явным интересом и даже согласилась принять новую веру при условии, что Христос спасет жизнь ее сына. Падре, догадываясь по описанию состояния больного, что он в силах излечить сына потенциальной неофитки вполне земными средствами, радостно продолжил проповедь. Кульминация рассказа – слова священника о том, что Христос был распят вместе с разбойниками, страдал на кресте и, почти отчаявшись (как человек), произнес знаменитое: «Отче, зачем ты меня покинул?» И тут произошло неожиданное для падре (но вполне понятное для людей, лучше знакомых с психологией самураев) – О-Сино гневно бросает ему в лицо: «Так вот, значит, каков этот ваш «истинный Бог», этот Бодхисаттва южных варваров?» – От прежней робости женщины не осталось и следа, теперь она говорила, словно готовясь нанести смертельный удар: – Мой супруг, Итибангасэ Хамбэй, был всего лишь ронином, принадлежавшим роду Сасаки. Но он ни разу не показал спины врагу… А этот ваш Господь? Его распяли, а он только и знает, что жаловаться да хныкать! Презренный трус! Какой прок может быть от его учения? Ты же черпал из одного с этим трусом потока, и никогда ноги твоей не будет в моем доме, где стоит поминальная табличка моего дорогого мужа, никогда не позволю тебе лечить моего больного мальчика, сына человека, которого называли «рубака Хамбэй». Да я лучше вспорю себе живот, чем дам ему выпить лекарства, приготовленного трусом! Знай я об этом раньше, никогда бы сюда не пришла. Только об этом я и жалею.

Глотая слезы, женщина резко повернулась и поспешно вышла из собора, словно спасаясь от отравленного ветра. Онемевший же патер так и остался стоять на месте…»

Впрочем, принятие многими самураями и членами их семей христианства во многом свидетельствует о том, что новое учение в целом могло рассматриваться как вполне совместимое с Путем воина.

Наконец, немалую роль в успешной проповеди католицизма в Японии сыграли таланты самого Франциска Ксавье и его последователей, их ораторское искусство, искренняя вера и осознание важности проводимых ими начинаний, и, что немаловажно, быстрое усвоение обычаев страны Ямато и изучение японского языка. Подытоживая вышеизложенное, приведем два оригинальных документа XVI века – письма Франциска Ксавье и португальского иезуита (итальянца по происхождению) Алессандро Валиньяно руководству своего ордена, в которых речь идет о японцах и о тех факторах, которые облегчают или усложняют ведение среди них миссионерской работы. В ноябре 1549 года восторженный и полный надежд Ксавье писал о японцах: «Из того, что мы узнали, живя в Японии, я могу сообщить следующее: прежде всего люди, с которыми мы здесь познакомились, гораздо лучше всех тех, с кем до сих пор нам доводилось сталкиваться, и я считаю, что среди язычников нет нации, равной японской. У них хорошие манеры, в подавляющем большинстве они добропорядочны и незлобивы. Достойно удивления их представление о чести, которую они ставят превыше всего. В основном они бедны, но ни среди дворян, ни среди других слоев населения бедность не считается чем-то постыдным. И бедные дворяне, и богатые простолюдины выказывают столько же почтения бедному дворянину, сколько и богатому, – подобного отношения не встретишь ни у одной христианской нации. И дворянин никогда не женится на девушке из другого сословия, какие бы деньги ему за это ни сулили, поскольку, по его мнению, женившись на представительнице низшего сословия, он тем самым унизит свое достоинство. Это, несомненно, свидетельствует о том, что честь для них превыше богатства.

Они невероятно учтивы друг с другом, очень ценят оружие и во многом полагаются на него. Независимо от положения с четырнадцатилетнего возраста никто из них не расстается с мечом и кинжалом. Они не выносят оскорблений и пренебрежительных слов. Люди незнатного происхождения с большим уважением относятся к дворянам, которые, в свою очередь, считают для себя за честь верой и правдой служить своему сюзерену, которому они безоговорочно подчиняются. Мне кажется, подобное повиновение обусловлено не страхом перед наказанием за непослушание, а недопустимостью запятнать свое доброе имя недостойным поведением.

Они мало едят, но много пьют, причем употребляют исключительно рисовую водку, поскольку обычных вин у них нет. Они никогда не играют в азартные игры, так как считают это бесчестным. Ведь игрок стремится получить то, что ему не принадлежит, значит, он вор. Японцы редко дают клятвы, а если все же и клянутся, то Солнцем. Многие здесь умеют читать и писать, что немало способствует быстрому запоминанию ими молитв и вообще восприятию истинной веры. В этой стране лишь в некоторых провинциях, да и то крайне редко, можно услышать о воровстве. Это достигается благодаря суровым законам правосудия, которое жестоко наказывает виновных, – вплоть до смертной казни. Поэтому к такому пороку, как воровство, они испытывают особое отвращение.

Японцы отличаются доброжелательностью, общительностью и тягой к знаниям; любят слушать рассказы о Христе, особенно если они им понятны. Я за свою жизнь объездил немало стран, но нигде – ни в христианских государствах, ни в языческих странах – не встречал таких честных людей, как японцы. Большинство из них почитают древних мудрецов, которые (насколько я понимаю) вели жизнь философов; многие поклоняются Солнцу, некоторые – Луне. Они любят слушать о том, что не противоречит разуму; вполне допускают, что грешны и порочны, и когда указывают им на то, что является злом, – соглашаются…

Эти люди ведут очень здоровый образ жизни и доживают до весьма преклонного возраста. Японцы представляют собой убедительный пример того, как человеческая природа может довольствоваться малым, даже если это малое не слишком приятно».

Сразу бросается в глаза тот факт, что Франциск Ксавье четко определил для себя моменты, способствующие распространению в стране Ямато католицизма, и, в общем, они не противоречат нашим выводам, сделанным выше. Это строгое сословное деление и дисциплина, особенно в воинской среде, отсутствие преклонения перед богатством[12], скромность в быту (часто вынужденная, если речь идет о крестьянах, горожанах и бедных самураях), общительность, «хорошие манеры», повальная «милитаризированность» высших слоев общества (что не могло не воскресить в памяти миссионеров-европейцев времена господства в Европе рыцарских идеалов) и, что немаловажно, достаточно широкое даже по сравнению с Европой, не говоря о «языческих странах», распространение грамотности. Отметим и то, что для наблюдательного Ксавье не остались незамеченными те моменты, которые сближали буддизм с христианством и также способствовали католической проповеди – идея греховности, посмертного воздаяния и т. д.

Интереснейшим дополнением и некоторым диссонансом к восторженным словам «апостола Японии» звучит текст, написанный португальским епископом, ревизором ордена иезуитов Алессандро Валиньяно спустя 30 лет, в августе 1580 года. «Люди здесь – благородны, учтивы и чрезвычайно воспитанны, и в этом они намного превосходят все другие известные нам народы. Они умны от природы, хотя науки здесь развиты довольно слабо, поскольку японцы – самая воинственная и драчливая нация на свете. Начиная с пятнадцатилетнего возраста все мужчины, и богатые и бедные, независимо от общественного положения и рода занятий, вооружены мечом и кинжалом [по иронии судьбы, как раз в эти годы в Японии набирала силу «охота за мечами» – повальное разоружение несамурайских сословий режимом Тоётоми Хидэёси; два меча могли носить только самураи. – Д. Ж.] Более того, каждый мужчина, благородного происхождения или низкого, имеет такую неограниченную власть над своими сыновьями, слугами и другими домочадцами, что может, если того пожелает, убить любого из них без малейшего повода и завладеть его землей и добром. Они являются полновластными хозяевами своей земли, хотя часто сильнейшие объединяются, чтобы противостоять своим сюзеренам, которые в результате не всегда вольны поступать так, как того хотят. Япония поделена между многочисленными правителями и феодалами, поэтому страну разрывают бесконечные междоусобные войны, процветает измена и никто не чувствует себя в безопасности даже в своем собственном поместье…

Жители настолько бедны, что трудно даже представить, на какие скудные средства живут их короли [даймё. – Д. Ж.] и феодалы. Они так делят свои земли между своими вассалами, что даже при условии, что вассал служит сюзерену бесплатно, все равно доход последнего чрезвычайно мал. В то же время японцы с таким почтением и уважением относятся ко всем людям, и в частности к дворянам, что диву даешься, как это они, несмотря на страшную бедность, умудряются сохранять опрятный вид и хорошие манеры. Но их одежда, еда, обряды, поведение, обычаи так резко отличаются от того, что принято в Европе и у других известных нам народов, что создается впечатление, будто они специально все это придумали, чтобы только не походить ни на кого другого. Поэтому мы все, прибывшие сюда из Европы, оказались в положении малых детей, которым приходиться учиться всему заново: как принимать пищу, сидеть, вести беседу, одеваться, демонстрировать хорошие манеры и тому подобное. Именно их самобытность и мешает нам, глядя на них из Индии или из Европы, разобраться в проблемах этой страны. Невозможно даже представить, что здесь происходит, так как это совершенно иной мир, другой образ жизни, обычаи и законы. Многое из того, что в Европе считается вежливым и достойным, здесь воспринимается как невероятное оскорбление и обида. И наоборот, то, что здесь является общепринятым и без чего невозможно никакое светское общение с японцами, в Европе расценивается как нечто низкое и недостойное, особенно в религиозной сфере.

Люди здесь привыкли жить, как хотят, поскольку и мужчины, и женщины с детства воспитаны в абсолютной свободе: детям разрешается делать все, что пожелают; родители ни в чем их не сдерживают, не бьют и не бранят… Помимо всего прочего, они никогда не обсуждают свои дела непосредственно – только через посредника; даже отец и сын никогда не интересуются делами друг друга, не обсуждают никакие проблемы, не дают друг другу советов и ни о чем не предупреждают – все делается исключительно через третьих лиц. Поэтому всякое серьезное деловое общение с ними очень замедлено и затруднено. Местные обычаи и законы так необычны и так противоречат здравому смыслу, что научить их жить в соответствии с нашими законами чрезвычайно трудно…»

Комментируя текст письма, отметим, что отец Алессандро (бывший главой иезуитской миссии в Японии с 1579 по 1603 год), равно как и Франциск Ксавье, быстро осознал необходимость тщательного изучения жизни японцев, необходимость учитывать традиции страны. Тридцать лет великой смуты Сэнгоку дзидай не прошли даром – если Ксавье писал просто о бедности, то Валиньяно – об ужасной нищете, в которую впало большинство населения Японии. Он отметил и те черты (намеренно или по неведению проигнорированные Ксавье), которые не способствовали успеху иезуитов – гордость и ранимость японцев в вопросах личной чести, нежелание подчиняться воле чужеземцев.

Говоря об иезуитах в Японии, хотелось бы подчеркнуть не только роль ордена в целом в долгом и противоречивом процессе христианизации страны, но и значение, которое имела личность того или иного миссионера. Если для Китая такой важнейшей фигурой в деле распространения христианства стал Маттео Риччи[13], для Японии поворотный момент в процессе христианизации наступает именно после прибытия в страну Алессандро Валиньяно. В частности, именно Валиньяно основал несколько учебных заведений, призванных готовить будущих проповедников из числа самих японцев.

К несчастью для дела христианизации и патеров-иезуитов, многие члены ордена не отличались интеллектом и тактом своих великих современников, и их действия и суждения относительно японской паствы подтверждают этот факт. Так, многие иезуиты в Японии при сборе «урожая душ» нередко пользовались теми же методами, что и в других странах Азиатского региона, относились к азиатам как к варварам, которым они несут светоч истинной веры, настоящую науку и законы. В частности, некоторые из них жаловались на то, что японцы настолько гордые и ранимые, что по отношению к ним не удается, как с другими народами, прибегать к телесным наказаниям – средствам, применение которых оправдывалось представлением о неофитах-христианах: они суть дети неразумные, которых следует всячески наставлять, содержа в строгости и страхе Божьем. Кстати, подобное же отношение к собственно детям господствовало и в самой Европе до распространения гуманистических идеалов в педагогике. К примеру, глава миссии в Японию 1570 года падре Франсишку Кабрал сетовал, что «князья-христиане не заинтересованы ни в чем, кроме торговли», и что он не видел «более высокомерного, скупого, неспокойного и двуличного народа, чем японцы». Фактически досточтимый падре просто «переделал» приписанные Франциском Ксавье японцам добродетели в близкие по сути грехи. Как было известно еще Платону, скупость – возможная обратная сторона скромности и экономности, высокомерие и неспокойность – гордости и озабоченности собственной честью, а двуличие – хороших манер и вежливости.

Впрочем, сетования не мешали иезуитам продолжать активно проповедовать – и торговать. Постепенно Нагасаки, владение христианских князей Омура, превращался почти в португальский город. Здесь появлялось все больше каменных домов европейского типа, принадлежавших португальским миссионерам и купцам, часовни, а в 90-х годах XIX века был построен и первый в Японии настоящий большой собор, прославившийся под японским названием Тэнсюдо. Росло и количество новообращенных по всей стране – по некоторым данным, к 1581 году в Японии было уже более 150 000 католиков и 200 церквей. При этом состав собственно португальских миссий исчислялся даже не сотнями, скорее – несколькими десятками людей (до 150 священников в самые лучшие времена).

Распространение нового учения на Кюсю и на западе Хонсю не осталось незамеченным человеком, который первым преуспел (хоть и не до конца) в нелегком и кровавом деле объединения раздробленной Японии. Речь идет о талантливом и беспощадном полководце Ода Нобунага, почитаемом и сегодня как один из трех объединителей страны в XVI – начале XVII века наряду со своими соратниками и продолжателями – Тоётоми Хидэёси и Токугава Иэясу. Решительный и предельно жестокий, чуткий к новым веяниям Нобунага, не отягощенный слишком большим пиететом к буддизму, был во многом человеком весьма широких взглядов. Ему могли импонировать отдельные элементы христианского учения (в особенности относительно божественной природы земной власти) и тот факт, что христианство было связано с возможностью уменьшить влияние могучих буддистских монастырей, активно вмешивавшихся в политику. Кроме всего прочего, христианские миссионеры несли с собой не только слово Божье, но и зримое воплощение Его гнева – смертоносные, хоть и неточные ружья-аркебузы, бившие на 180–200 метров с гарантией пробить почти любой доспех. Фактически история сотрудничества Ода Нобунага и португальских миссионеров (а оно было взаимовыгодным, ибо владыка провинции Овари получал аркебузы, а миссионеры – право проповедовать в его землях и даже при дворе полководца, стававшего все более заметной силой в центральной Японии) началась с тайных поставок оружия (нескольких тысяч аркебуз), привезенного в порты Южного Кюсю и доставленного через полстраны в Центральную Японию войскам Нобунага.

После ряда успешных битв и интриг 9 ноября 1568 года Нобунага вступил в императорскую столицу – Киото, став фактическим правителем значительной части страны. В 1570 году Нобунага выиграл кровавое сражение при Анэгава, в котором и он, и его враги (князья Асаи и Асакура) применяли аркебузы. Собственно, главным тактическим нововведением Нобунага военные историки считают массовое применение ружей, перед которыми не могли устоять даже лучшие копейщики, мечники и конница. В том, что это так, в 1571 году убедились несчастные монахи Энрякудзи (читатель, видимо, помнит драматическое описание гибели этого монастыря – выше мы уже цитировали отрывок из записок иезуита Луиша Фруа, служившего ключевым звеном во взаимоотношениях между европейскими миссионерами и торговцами и князем Нобунага), а в 1575 году – и лучшая в Японии конница грозного восточного клана Такэда, ведомая сыном покойного великого даймё Такэда Сингэна – Такэда Кацуёри. Битва у Нагасино до сих пор известна каждому японскому школьнику – в ее ходе три тысячи стрелков Нобунага, выстроенных шеренгами за частоколом, буквально изрешетили безрассудно атаковавшую кавалерию Такэда. Так европейское оружие объективно помогло объединить Японию, но цена этого объединения вряд ли привела бы в восторг Иисуса из Назарета, чье царство было действительно не от мира сего. Идеология же и деятельность отцов-иезуитов были значительно больше приспособлены к реалиям как раз сего мира. Нобунага несколько раз устраивал при дворе в Киото публичные богословские диспуты с участием буддийских монахов и католических священнослужителей. В дискуссиях неизменно побеждали христиане, к радости самого Нобунага и его придворных, недолюбливавших буддистское духовенство. Иезуиты, в том числе Луиш Фруа, практически постоянно пребывавший в Киото в течение последних лет жизни Нобунага, оставили нам массу интересных свидетельств того, что великий полководец временами демонстрировал определенную склонность к принятию новой веры, и будущее Японии как христианской страны вполне могло стать реальностью.

Сложно сказать, насколько эта склонность была лишь умелым политическим маневром, дабы заинтересовать ценных португальских союзников в продолжении взаимовыгодных отношений, как считают многие ученые. С другой стороны, жестокость Нобунага по отношению к врагам не могла временами не шокировать иезуитов, да и его подданных. Но, так или иначе, крестить «некоронованного сёгуна» (ведь Нобунага никогда официально не носил этот титул) португальские миссионеры не смогли или не успели – его блистательная карьера внезапно прервалась на рассвете 21 июля 1582 года, когда один из полководцев Нобунага, Акэти Мицухидэ (отец той самой героической Грации Хосокава), поднял мятеж против своего господина и окружил его временную ставку, находившуюся в монастыре Хоннодзи на окраине Киото. Аркебузиры, лучники и копейщики Мицухидэ расправились с сотней охранников Нобунага и окружили храм. Последовавшие затем события описал очевидец – все тот же отец Фруа: «Нобунага только что встал. Он умывался, когда услышал снаружи шум. Неожиданно стрела ударила ему в ребро. Он вырвал ее, схватил первое попавшееся копье и защищался им до тех пор, пока пуля не раздробила ему левую руку. Тогда он отступил в комнаты и с трудом запер за собой дверь. Одни говорят, что он вспорол живот и умер по обычаю японских владык, другие утверждают, что он заживо сгорел в объятом пламенем дворце, который подожгли нападавшие. Так или иначе, тот, кто прежде заставлял трепетать других не то что словом, но даже именем своим, теперь обратился в прах и пепел». По иронии судьбы, замечает Стивен Тёрнбулл, мастер ружейной тактики был сражен в своем последнем бою пулей из португальской аркебузы, привезенной в страну его союзниками!

Изменник Акэти Мицухидэ правил недолго – через 13 дней он был разбит в битве при Ямадзаки полководцем, которого считали правой рукой покойного Нобунага – «японским Наполеоном» Тоётоми Хидэёси. Мицухидэ бежал и был убит простыми пехотинцами из вражеской армии, а Хидэёси, когда-то простой крестьянин, продолжил свое головокружительное восхождение к вершине власти над всей Японией. Еще будучи полководцем Нобунага, Хидэёси внимательно присматривался к иностранным миссионерам и их учению. Его отношение к христианству менялось несколько раз в течение его правления (Хидэёси управлял Японией до самой своей смерти в 1598 году). В отличие от Нобунага, желавшего любой ценой заполучить ценного союзника, Хидэёси чувствовал себя гораздо увереннее – за 16 лет своего правления он сумел разбить всех основных врагов и заложить фундамент единой Японии. В отличие от самоуверенного потомственного самурая Нобунага, политика бывшего крестьянина Хидэёси была более осторожной, в том числе по отношению к буддизму и синто, и менее прохристианской. Общеизвестная в Японии притча-сказка о соловье прекрасно иллюстрирует то, в чем усматривали японцы тех времен различия характеров трех объединителей их страны. Если коротко, суть этой притчи заключается в вопросе: что делать, если подаренный вам соловей (певчая птица, называемая в Японии соловьем, – это зеленая камышовка угуису) отказывается петь, и в ответах на этот вопрос. Ответ в стиле Ода Нобунага: «Соловей не хочет петь? Убить соловья!» Ответ Хидэёси: «Соловей не хочет петь? Что же, найдем способ заставить его петь!» И наконец, ответ Токугава Иэясу: «Соловей не хочет петь? Ничего – подождем, пока он запоет». Хотя, конечно же, и жестокость, и изворотливость, и умение выжидать не раз в течение своей политической карьеры блестяще демонстрировали все трое, пусть и в несколько разной мере.

Впрочем, в начале своего правления Хидэёси вообще не мешал деятельности миссионеров и торговцев из Европы и даже разрешил итальянскому иезуиту падре Солдо Органтино (он прибыл в Японию в 1570 году и проживал здесь до самой смерти в 1609 году) построить церковь рядом с грандиозным замком, выстроенным Хидэёси в Осака. За строительством церкви, которая открылась в 1583 году, наблюдал доверенный соратник Хидэёси – христианин Такаяма Укон. Именно в это время португальцам удалось обратить в христианство таких видных даймё и военачальников, как Кониси Юкинага (который считался любимцем Хидэёси), Курода Нагамаса, глав родов Укита, Такаяма, Мори и Маэда, а также любимую жену самого Хидэёси Ёдогими, родившую всесильному правителю наследника – Хидэёри, которому так и не суждено было стать сёгуном. Как не суждено было стать Японии католической страной, хотя значительная часть ее элиты уже стала христианами, а число обращенных в христианство японцев, по оценкам известного историка профессора Совастеева, во времена расцвета католической миссии в Японии во второй половине XVI века составляло порядка 150 тысяч человек, то есть около 0,6 % населения (Японию тогда населяли около 26 миллионов человек), а по мнению польского католического историка Юзефа Дремлюга – не менее миллиона (700 тысяч крещеных плюс 300 тысяч готовых принять крещение), то есть почти 4 % населения страны.

Центрами распространения христианства в этот период стали города Сакаи, Фусима, Дзэсима и Нагасаки. В Нагасаки было открыто училище и типография, где Святое писание и многие произведения европейской христианской литературы (как богослужебной, так и светской) переводились на японский язык и печатались в латинской графике. В Нагасаки существовали художественные мастерские, где японцев обучали искусству иконописи, фактически впервые познакомив жителей Страны восходящего солнца с основами живописи масляными красками. Надо сказать, что культурные контакты той эпохи не были односторонними. Так, иезуит Жоао Родригеш (1562–1633), прекрасно знавший японский язык, составил первую его грамматику для европейцев, а также подробный японо-португальский словарь. На страницах своего двухтомного труда, посвященного истории деятельности католической миссии в Японии, он с интересом и часто с восхищением писал о культуре Японии, рассказывая о произведения живописи, ландшафтных садах, чайной церемонии, как раз начавшей распространяться в стране Ямато. Конечно, не всегда эти контакты были безоблачными – так, даже вдумчивый Алессандро Валиньяно искренне удивлялся трепетному, «детскому» восхищению японцев несовершенными, как ему казалось, произведениями их искусства (керамике и т. д.).

Именно в эту пору расцвета надежд Рима относительно будущего христианства в Японии в 1583 году Алессандро Валиньяно и четверо молодых японца из княжеских семейств (Отомо, Омура и Арима) с Кюсю – Ито Мансио, Тидива Мигель, Хара Мартино и Накаура Джулиан – отправились в Рим к папе Григорию XIII. Это беспрецедентное японское посольство в Европу имело своей целью ознакомление с европейской культурой в целом и положением ордена иезуитов в частности. Также князья-христиане с Кюсю были не против установить прямые торговые отношения с Европой, иезуиты же – показать японцам величие и могущество католических держав, а усиливающим свое влияние протестантам – успехи католической миссии на Востоке. За годы пребывания в Европе (1582–1590) юноши были представлены ко двору португальского короля и Папы Римского. Посольство выражало надежду христианской части населения Японии на скорое обращение всей страны. Впрочем, еще до возвращения его участников на родину были изданы первые указы, резко ограничивавшие деятельность христианских миссионеров. И издал их не кто иной, как Тоётоми Хидэёси.

Существует масса версий того, почему вдруг регент (кампаку) и владыка Японии решил порвать с европейцами и их религией и почему этот разрыв был столь внезапным и непоследовательным, ведь первая волна гонений на японских христиан была недолгой. Отечественные, западные и собственно японские историки выдвигают несколько основных возможных объяснений – от изменчивости и непостоянства характера Хидэёси, при всей своей мудрости и политическом чутье склонного к вспышкам неконтролируемого гнева (так, в одном из таких приступов ярости он приказал своему племяннику и наследнику Хидэцугу, обвиненному в измене, совершить сэппуку и уничтожил всю его родню и домочадцев, включая маленьких детей), до интриг среди окружения Хидэёси и возможного противостояния с могущественными князьями Южного Кюсю, уже принявшими к тому времени христианство.

События начала 1587 года, казалось, не предвещали христианству в Японии ничего плохого. Еще в мае предыдущего года в Осака из Нагасаки прибыл очередной высокопоставленный иезуит – падре Коэльо, духовный глава всех миссий на юго-западе Японии. Он и неоднократно упоминавшийся нами Луиш Фруа, выступавший в роли переводчика, удостоились пышного приема у Хидэёси, заявившего, ни много ни мало, что он собирается сделать всю страну христианской. В ходе дальнейших нескольких месяцев Хидэёси завершил покорение Кюсю, кое-где столкнувшись с отчаянным сопротивлением, в том числе со стороны христианских князей Симадзу. Побывав на южном острове, присоединенном к его владениям, Хидэёси обратил самое пристальное внимание на сомнительные или откровенно негативные последствия принятия японцами христианства. Впоследствии они были сформулированы в виде вопросов, которые кампаку задавал князьям Кюсю в личных беседах летом 1587 года. Принуждают ли иезуиты японцев к принятию христианства? Подстрекают ли они свою паству к разрушению синтоистских и буддистских храмов, и если да, то почему? Почему христианство (в отличие от буддизма) не запрещает употребление в пишу мяса дорогих и полезных для крестьян животных – лошади и буйвола, – тем самым способствуя обнищанию крестьян? Почему христианскими князьями преследуются буддистские священники? Правда ли, что португальские пираты обманом и силой захватывают японцев из прибрежных селений и затем продают их как рабов в Китае, Корее и других странах?

Обращает на себя внимание спорный характер обвинений против христиан, выдвигаемых Хидэёси. С одной стороны, все вышеизложенные факты вполне могли иметь место, но с другой – доказать причастность к ним миссионеров не так-то просто. К примеру, им было элементарно невыгодно и опасно поддерживать нелегальную работорговлю своими же прихожанами, не говоря уже о вопиющей аморальности этого занятия. Пункт о мясе животных тоже кажется надуманным, хоть и продиктованным крестьянской сметкой правителя Японии. Так или иначе, но само решение о высылке миссионеров от 25 июля 1587 года было принято (или все-таки представлено специально для иезуитов?) как почти спонтанное. Утром Хидэёси пригласил падре Коэльо в свою временную ставку близ Нагасаки, крайне любезно пообщался с ним, посетил португальский корабль, осмотрев его вооружение и оснастку, и даже разрешил построить церковь в отстраивавшемся после боев городе Хаката. Затем ночью он призвал христианских святых отцов к себе и огорошил их неожиданным указом о запрещении проповедования в Японии и необходимости в двадцатидневный срок покинуть страну. Коэльо пытался протестовать и уговаривать всемогущего диктатора, ссылаясь на невозможность в столь короткий срок выехать из страны, учитывая недостаточное количество кораблей и невозможность быстро оповестить всех миссионеров. Хидэёси был неумолим и в ответ на вопросы о причинах запретов и репрессий привел пункты о мясе коней и быков, попутно обвинив католических миссионеров в неучастии в общегосударственных религиозных церемониях и распрях христиан с буддистским и синтоистским духовенством. При этом Хидэёси совсем не собирался порывать с португальцами вообще – в последнем пункте указа речь шла о том, что все европейские торговцы, желающие остаться, могут сделать это. То есть, образно говоря, изгнанию подлежал крест, но не аркебуза.

Хидэёси не мог не понимать, что многочисленные христианские общины во главе с иностранными священниками не исчезнут – они просто замаскируются под торговые представительства, фактории и т. д., что и произошло в действительности в течение нескольких последующих месяцев. Отсюда возникает интересная гипотеза: а не был ли этот первый указ Хидэёси просто попыткой слегка (и по-японски в несколько театральном стиле) припугнуть обнаглевших, по его мнению, иностранных миссионеров, дабы они не смогли в дальнейшем представлять угрозу для его власти и единства страны, в том числе поддерживая слишком независимых князей Кюсю? Ведь тогда, в отличие от следующей волны запретов 1597 года, особых репрессий к иезуитам применено не было, указ кампаку они, похоже, просто проигнорировали, хотя, возможно, стали действовать более осторожно, многие укрылись во владениях христианских даймё. По крайней мере, документы ордена не показывают сколь-нибудь заметного сокращения числа проповедников в Японии в 1587 году. Наконец, указ 1587 года был обставлен как акт веротерпимости, явно рассчитанный на поднятие авторитета Хидэёси в среде его подданных любого вероисповедания – исповедование христианства «по велению своего сердца», то есть без принуждения со стороны своих князей или иностранных священников, не возбранялось.

Последующее десятилетие ознаменовалось ростом числа новообращенных, к тому же в 1590 году из Европы вернулось упомянутое нами выше японское посольство и с ним – Алессандро Валиньяно и еще 17 миссионеров-иезуитов. В результате переговоров с Хидэёси миссия фактически продолжила работу.

Впрочем, позиции португальских иезуитов в Японии несколько подорвал тот факт, что Португалия во второй половине XVI века переживала не лучшие времена – в 1578 году в битве с марокканцами при Алькасерквивире погиб молодой король Себастьян I (ставший после смерти героем настоящей легенды, похожей на историю о грядущем возвращении короля Артура или Фридриха Барбароссы) – погиб, возможно, сжимая в руках самурайский меч, подаренный ему в 1562 году одним японским князем-христианином с Кюсю. После гибели короля и армии Португалия вскоре была присоединена к Испании, чей монарх заявил о своих правах на португальский трон и на огромную Португальскую колониальную империю. По договору 1580 года, заключенному при посредничестве Папы Римского, страны объединялись под скипетром испанского короля Филиппа II, но при этом португальские колониальные владения и торговые фактории имели и в дальнейшем свою собственную систему управления и администрацию, а за португальскими монахами-иезуитами сохранялось монопольное право на проповедническую деятельность на Дальнем Востоке. Такие же монопольные права имели в этом регионе и португальские торговцы. В 1585 году папа торжественно подтвердил основные пункты этого договора. Впрочем, испанские власти вскоре продемонстрировали свое нежелание мириться с такими невыгодными для великой империи Габсбургов условиями. Первый шаг сделали местные колониальные власти испанского форпоста на Тихом океане – Филиппинских островов, всячески поддерживаемые и направляемые монахами францисканского ордена (главными конкурентами иезуитов), доминиканцами, августинцами и местными купцами. Несмотря на все усилия Валиньяно, стремившегося не допустить испанских францисканцев в Японию, они все же прибыли сюда в 1593 году, заявив, что являются послами испанского короля и не собираются вести проповеднической деятельности. На самом же деле они быстро построили церковь в Киото и монастырь в Осака. Горячие протесты иезуитов ничего не дали – наоборот, в 1608 году Папа Римский официально отменил запрет представителям других орденов заниматься проповедничеством в Японии, после чего сюда хлынули испанские монахи, в основном францисканцы. Отношения между ними и иезуитами резко обострились.

Конечно, можно было бы усмотреть причину произошедшего в, мягко скажем, «нелюбви» иезуитов-португальцев к завоевавшим их родину испанцам, католический фанатизм которых был известен всей Европе. Однако многие исследователи (например, Ф. Роджерс) усматривают здесь более глубокие корни – так, тот же Валиньяно (кстати, итальянец, а не португалец) боялся, что присутствие нескольких орденов в Японии принесет неизбежные распри в борьбе за паству, которые не пойдут на пользу миссий и дискредитируют христианство в глазах японцев – прихожан и властей. Более того, самые талантливые из числа проповедников-иезуитов, многие из которых прожили в Японии не один десяток лет, понемногу научились понимать и ценить необычную и чуждую им поначалу культуру, стали более открытыми к некоторым японским влияниям, более гибкими, менее фанатичными и догматичными в отстаивании своих постулатов. Как оказалось, эти качества почти полностью отсутствовали у испанских монахов и священников, рассматривавших проповедь в Японии как шанс быстро увеличить количество паствы папы на уже подготовленной почве и заработать себе бессмертную славу, не особо церемонясь при этом с методами «обработки» этой самой паствы, обычаи и нравы которой рассматривались как варварские и подлежащие скорейшему «исправлению».

Определенная логика в таких рассуждениях, конечно, есть, хотя вряд ли стоит представлять себе иезуитов толерантными и гуманными просветителями, а их коллег-соперников – беспардонными фанатиками. И те и другие при наличии определенных различий были все же детьми той эпохи, когда европоцентризм (пусть еще и не в крайней форме, запечатленной в бессмертном «Бремени белого человека» Редьярда Киплинга, которое, то есть «бремя справедливости, просвещения, демократии и общечеловеческих ценностей», непременно следует нести лишенным всех этих благ «наполовину бесам, наполовину детям») был само собой разумеющимся понятием для абсолютного большинства образованных европейцев. Впрочем, история ордена иезуитов, к сожалению, все еще малоизвестная широкому читателю, чаще всего ассоциирующему орден Иисуса исключительно с тайными интригами, преступлениями и кознями, доказывает, что иезуиты действительно почти всегда хорошо приспосабливались к окружающей их реальности, везде – от Украины до Японии, от Португалии до Парагвая (где в свое время существовало целое иезуитское индейское государство (!), разрушенное светскими колонизаторами).

В 1594–1597 годах иезуиты и францисканцы плели серьезные интриги друг против друга, вовлекая в них и придворных Хидэёси. Речь шла прежде всего о привилегиях проповедования в новых провинциях в центре и на востоке страны и о том, чтобы одновременно настроить против своих соперников Хидэёси и его окружение. При этом испанские священники совершили грубейшую ошибку – они попытались говорить с японцами с позиции силы, чего никогда не позволяли себе их более прозорливые португальские коллеги, которые, в конце концов, были представителями совсем маленькой страны-метрополии, хоть и владевшей огромной империей. В полном соответствии с довольно распространенными взглядами на всех азиатов как на варваров, уважающих лишь силу и признающими лишь страх, испанские миссионеры в порыве полемики пригрозили японским придворным тем, что могучая испанская армия и флот с Филиппин могут начать вторжение в Японию, причем испанцев поддержат местные христиане-японцы. Осуществления подобных планов и боялись самые дальновидные японские политики, в том числе и сам Хидэёси. Они явно занимались сбором информации, пытаясь (в том числе и с помощью посольств) узнать, насколько их страхи перед чужеземцами, которые, владея смертоносным оружием, могут подвергнуть японцев участи жителей Филиппин (с которыми японцы поддерживали определенные торговые связи), имеют под собой почву.

Конечно, данные разведки не могли быть точными, на их восприятие сильно влияли личные симпатии или антипатии людей из окружения стареющего диктатора (в том числе фанатичных буддистов – врагов христианства, таких как лечащий врач Хидэёси Сякуин Дзэнсо или знаменитый полководец Като Киёмаса), и, вероятнее всего, испанские угрозы были блефом. Япония тех лет – не Филиппины, не Мексика и не Перу, и крайне сложно представить себе какого-нибудь нового Кортеса или Писарро во главе нескольких сотен или даже нескольких тысяч солдат (а больше Испания, занятая постоянными войнами в Европе, не могла бы выделить для гипотетической рискованной дальневосточной экспедиции), завоевывающего страну с населением большим, чем население самой Испании, на защиту которой могли встать сотни тысяч воинов-самураев, знакомых со всеми основными европейскими военными новинками. Однако Хидэёси не мог знать этого наверняка и решил перестраховаться. В конце концов, его сильно разозлил и донос, в котором сообщалось о пьяном португальском моряке, кричавшем с борта корабля об адских муках, ожидающих Хидэёси (уже серьезно болевшего) после смерти, если он не сделает христианство единственной религией в Японии.

Как бы то ни было, Хидэёси в начале января 1597 года в бешенстве приказал запретить исповедание христианства в стране, а также под страхом смерти изгнать миссионеров и прекратить всяческую деятельность иностранных миссий в Японии.

Церкви подлежали уничтожению повсеместно, даймё под страхом казни запрещалось укрывать священников – на сей раз, в отличие от событий десятилетней давности, поблажек не планировалось. В том, что правитель намерен образцово покарать непокорных его воле, вскоре убедились как проповедники, так и жители городов и сел Японии, в том числе главного оплота католицизма – Нагасаки. Даймё-буддисты, дождавшиеся реванша, с радостью разрушали христианские храмы, в том числе в Киото (хотя падре Органтино – единственному – позволили легально остаться в стране), некоторые даймё-христиане начали отрекаться от своей веры или заколебались, их подданным запретили креститься. Репрессивная машина заработала на полную мощность. Было казнено около 80 миссионеров (около половины всех, находившихсях в стране в то время) и немалое число новообращенных японцев. Венцом отвратительной серии доносов, сведения счетов и запугиваний стала печально известная жестокая казнь шести испанских францисканцев, трех португальских иезуитов и 17 японских католиков, схваченных в Киото. Их зверски изуродовали и провезли для устрашения далеко на юг, через города Осака, Хёго, Окаяма и Симоносэки, подвергая пыткам и издевательствам, до Нагасаки, где они были распяты на крестах 5 февраля 1597 года на одной из площадей города. Нагасаки был избран местом показательной расправы именно потому, что воспринимался многими как настоящее «гнездо христианства». Впервые крест – давно известный в Японии символ – стал орудием казни, которым он был на Западе. По легендам, ходившим в среде новообращенных японцев, казненных запрещалось хоронить в течение 80 дней, но все это время тела не разлагались и «походили на спящих ангелов». Впоследствии площадь в Нагасаки, где были казнены 26 христиан, обросла легендами о чудесах, стала местом тайного паломничества японских христиан. Здесь в промежутке между гонениями в начале XVII века даже был сооружен памятный крест, обсаженный деревьями. Сегодня на этом месте находится один из парков многострадального города, ставшего мишенью атомного оружия.

Примечания

1

Гунки – в японской литературе так назывались военные эпопеи, посвященные борьбе за власть между феодальными домами.

2

Тэнно – с японского буквально – небесный государь, титул японского императора.

3

Страна утренней свежести – традиционное поэтическое название Кореи.

4

Тумен – 10 тысяч, одна из тактических единиц в монгольском войске.

5

Глефа – европейское древковое оружие, похожее на алебарду.

6

Требюше – метательная машина, работающая на принципе противовеса.

7

Темник – военачальник «тьмы», т. е. 10 тысяч воинов.

8

Сэппуку (харакири) – ритуальное самоубийство посредством вспарывания живота с помощью короткого меча.

9

Брата Хубилая, см. предыдущую главу.

10

Ронин – в феодальной Японии самурай, потерявший покровительство своего суверена, либо не сумевший уберечь своего господина от смерти.

11

Целибат – обязательное безбрачие католического духовенства.

12

О формировании самурайского идеала см. соответствующую главу.

13

Маттео Риччи (1552–1610) – известный итальянский миссионер-иезуит.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.