- Я!
      Андрей услышал, Семен подошел.
      - Ни черта не видно, - негромко сердился Семен. - Послушай, Андрей, немцы притихли, наверное, укрылись где-нибудь, дрыхнут.
      - Дрыхнут? Возможно. Так работа какая же была у них! Измотались. Сил-то надо набраться на утро.
      - Нам не о них заботиться, - о себе.
      - Забочусь, Семен: стреляю. Пока есть чем стрелять. А когда не будет, тогда...
      - Тогда будет поздно. Надо что-то предпринимать.
      Если б знал Андрей, что предпринять!
      И, словно отвечая на мысль Андрея, Семен сказал:
      - В нашем положении - вечер утра мудреней. Пока немцы дрыхнут или что, будем выбираться. Давай так: я выхожу первым. Вместе с кем? С Данилой, скажем. Ждете минут десять. Если обойдется спокойно, осторожно выбираетесь. И - к лесу. Ничего другого не вижу. Надо рискнуть. Может, и получится.
      Андрей молчал, думал.
      - Уж дозор немцы непременно оставили, - произнес наконец. Наткнешься на него, и - переполох. Опять начнется пальба.
      - Дозор! Ну да. Дозор оставили. Не взвод, не отделение же. А у Данилы кинжал. Одного если, уберем запросто. А если двое, свалим и второго.
      - Гладко, - вздохнул Андрей.
      - Какое там - гладко!
      - А если отвлечь немцев огнем с другой, противоположной стороны школы?
      - Давай втихую.
      - Попробуем. Роман Харитонович!
      Неторопливые, шаркающие шаги.
      - Слушаю вас.
      - Будем уходить, - сказал Андрей.
      - Надеюсь, и я с вами?
      - Да.
      - Слушаю вас.
      - Посоветуйте, через какой ход? Правый? Левый? И куда подаваться, когда выйдем за порог.
      В тишине слышалось дыхание Романа Харитоновича.
      - Левая дверь, - сказал он наконец. - Несколько шагов, и по тропинке вниз, под взгорье. Потом не прямо, как вы шли сюда из рощи, а влево. Сельский базар, я говорил вам, останется в стороне, сразу выйдем в овражистую долину. А там и лес.
      Все молчали.
      - Быстро и тихо разбирать парты у левого входа, - приказал Андрей. Собраться здесь. Оружие, боеприпасы с собой. Бульба, поможешь Вано. Саша, быстро за Полянцевым! Никакой возни. Полная тишина. Все ясно?
      У двери разбирали парты. Потом вытащили из ручки лом.
      Выход свободен.
      - Я пошел, - твердый голос Семена. - Через десять минут, когда станет вам ясно, что мы прошли, трогаетесь. Данила?
      - Тут.
      Никто не услышал, как открылась дверь, как выбрались Семен и Данила. Все учащенно дышали, и каждый слышал дыхание другого.
      Андрей почувствовал боль в висках - перед глазами поплыли круги. Он считал секунды, раз, два, три, четыре, пять, шесть... Двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре... Тридцать девять, сорок, сорок один, сорок два, сорок три... Еще и минуты не прошло. Пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре, пятьдесят пять, пятьдесят шесть... Сердце билось в тот же счет: пятьдесят семь, пятьдесят восемь, пятьдесят девять. Минута. Наконец, минута. Он взглянул на часы: минута. Начиналась вторая минута. Раз, два, три, четыре... Как медленно все, как долго!.. Девять, десять, одиннадцать... Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать...
      Слава богу, тихо. Неужели прошли? Прошли. Пока прошли. А не пройдут если?.. Переход от надежды к отчаянию и от отчаяния к надежде требует напряжения. Требует нервов. Он снова посмотрел на часы: еще две минуты, немного больше. Идут... Идут, идут... Пятьдесят пять, пятьдесят шесть, пятьдесят семь... Оказывается, он продолжал считать секунды, уже не замечая этого. Шесть минут! Шесть минут. Прошли, прошли... Не хватало терпения прожить эти четыре оставшиеся минуты. Андрей был на краю жизни, на краю дыхания, на краю спасения.
      - Приготовиться! - шепнул. Он знал, все ждали этого его слова. Он не отнимал часов от глаз: семь, восемь минут. Прошли! Теперь уж точно прошли! - Приготовиться!
      Граната грохнула ужасающе отчетливо, ужасающе неожиданно. В мгновенном свете видно было, как пошатнулись тополя возле ограды, и ограда, и подсобные строения перед самыми оконными проемами, и колонны в коридоре, у главного входа. Сердце, почувствовал Андрей, остановилось, оно уже не отсчитывало секунды. Все у него опустилось внутри.
      В темноте из-за тополей сверкнули огоньки выстрелов. С разных сторон затрещали автоматы.
      - Пилипенко! Пулемет! Все на свои боевые места!
      За дверью, из глубины ночного мрака послышался шорох и глухой, надсадный голос:
      - Я... я... Данила...
      Данила вполз в коридор, еле поднялся на колени, сказал:
      - Накрылись...
      - Семен? - Ни нотки надежды в сдавленном голосе Андрея.
      - Подорвал себя. Гранатой. - Данила все еще стоял на коленях, не хватало сил встать на внезапно отяжелевшие ноги. Он трудно дышал. Дозорного я приколол. - Вобрал воздух. - Кинжал и остался в ем. - Выпустил воздух. - Крик, сволочь, поднял. - Опять перевел дыхание. - А тут фрицы!.. - Он задыхался. - Я было на помощь политруку, - остановился, умолк. - А политрук: "Назад! Предупреди!" И ахнул гранату там, где стоял. Он свалился. И гитлеровцев повалилось сколько! Вспых такой был, все я видел. Я отползать...
      - Парты! Парты! - И Андрей кинулся вместе с другими нагромождать парты у двери. Данила поднялся, шатаясь, тоже подталкивал парты к входу.
      На дворе - крики, кто-то что-то приказывал. Застучали немецкие автоматы. В оконные переплеты ринулись трассирующие пули.
      Ад начинался сызнова.
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      1
      Потом немцы притихли. Раза два выкрикнули:
      - Рус! Дуррак... Бросай. Выходи!..
      Все стихло.
      Было слишком тихо - ни говора, ни шагов, ни ветра в коридоре с расщепленными рамами. Недобрая тишина, все в ней настораживало. У проемов окон в продольных стенах и в торцовых, возле главного входа, как и у черных ходов, навалены парты, только щели оставлены, вести чтоб огонь. Люди на месте. Сон не вывалил бы у них оружие из рук...
      Андрей находился на той грани усталости, за которой возможна только смерть. Даже автомат на плече - тяжесть, граната на ремне - тяжесть. И голова тяжелая, ее не удержать на плечах, она и склонялась на грудь. Но спать уже не хотелось. Пить тоже.
      "Ну, будем обороняться, пока хоть один из нас останется в живых. Но отсюда же не уйти, гибель". И припомнилось Андрею, как был он уверен, если переживет переправу на другой берег, ничего уже не будет страшно, ничего худшего не будет... До чего слаб человек! И в голову не приходило, что возможна и школа, вот эта... Что может быть еще хуже? Надеяться было не на что, в этом он не сомневался. И все-таки, все-таки... Не бывает же вовсе безвыходных положений. Странно, даже смерть в лицо не может перечеркнуть надежду. "В наших силах жить, умереть не в наших силах: человек не в состоянии покорно принимать смерть!" И Андрей понимал, от него ждали, от него требовали - найти выход. Армия дала ему права, которыми наделен только бог: вести, приказывать, посылать на смерть, если сочтет, что так нужно. И он обязан, что бы ни было, вывести роту. В самом деле, почему непременно умирать, когда не надо умирать. Умирать, собственно, никогда не надо, к смерти нельзя привыкнуть, сколько бы раз ни видел ее в глаза. Смерть - это такое, что и не выразить. Когда человек ищет надежду там, где ее нет и быть не может, он вступает в разлад с логикой, обманывает себя. И знает, что обманывает, и хочет этого. Потому что боится, как только все встанет на свое место, он увидит истинное положение вещей. И тогда он погиб.
      "А если выхода нет? Нет выхода? - мысленно говорил он всем. - Понять это - значит легче примириться с концом. Раз нет... Надо смотреть правде в глаза".
      Что есть правда? В этой обстановке все может выглядеть неправдой. Разве это возможно - почти двое суток без сна? Разве это возможно столько без воды? Разве возможно - горстке бойцов выдерживать такой огонь? Оказывается, возможно. Возможно, возможно...
      Андрей опять подумал, разбитая рота противостоит Гудериану, Рейхенау, Гитлеру. Когда-нибудь узнают об этом, нельзя же такое не узнать, не сомневался Андрей.
      Тихо, тихо. Ни звука нигде. Многих уже нет. Кто еще остался? Вано остался. Петрусь остался, Пиль, Пиль остался, отделенный остался, остался Саша, Данила остался, Роман Харитонович остался, и Сянский... Он не стал думать, кто не остался, это заберет последние силы.
      Он нашел Марию. На нижней ступеньке лестницы.
      - Андрей, - потянулась к нему. - Я боялась тебе мешать. Я знала, когда сможешь, придешь ко мне. Ты пришел... - услышал он ее мягкий всхлип. Она высвободилась от страха, от горя, от всего, что тревожило, мучило ее. - Посиди немного, хорошо?
      Андрей сел рядом. Мария положила голову ему на колени.
      Молчали. Было тихо, темно было.
      Оба теперь боялись света, боялись утра. Утро будет страшное, знали они.
      - Доживем до завтра, - сказал Андрей.
      - До завтра? - подняла Мария голову с его колен. - Завтра - это уже сегодня, Андрей.
      - Да. Четыре часа, - посмотрел Андрей на часы с лунными стрелками. Ночь прошла. И не заметил.
      "Четыре. Жаль, уже четыре. До рассвета, следовательно, осталось немного. Час. Ну с половиной. Еще б часа три темноты". Этим, как-никак, могла б вознаградить его судьба. За все. Не вознаградила.
      Голова Марии опять лежала у него на коленях.
      - Знаешь, Андрей, я теперь все время чувствую сердце, - говорила она. - Оно стучит, оно стучит.
      Андрей ничего не сказал. Он коснулся ее волос, пахнувших пылью.
      - Я слишком слабая для этой войны, - вполголоса говорила Мария. Если я не выдержу, ты поможешь мне, Андрей? И тогда я выдержу, непременно выдержу!
      - В этом помогать тебе не надо. - Андрей провел пальцами по ее щеке. Щека была мокрой. - Гордый все выдержит. Ты молодец, ты гордая.
      - Знаешь, Андрей, мне не умереть страшно. Мне страшно, что ты уйдешь раньше, пусть на минуту, чем умру я. Вот эта минута и есть самое страшное.
      Она прожила восемнадцать, и вот эту ночь, подумал Андрей. Он прожил двадцать два, и вот эту ночь. Они проживут еще несколько часов, утренних. Уходить из жизни ночью, когда и мира нет вокруг, уже совсем несправедливо. Осталось несколько часов. И они проживут их вместе.
      - Ты уже не девочка, Мария. - Андрей вытер пальцами слезы на ее щеке. - Ты прожила очень большую жизнь, целую ночь, вот эту.
      - Я не сразу улавливаю то, что ты говоришь, Андрей. Это придет потом, позже.
      Андрей почувствовал режущий комок в горле: она еще рассчитывает на "потом", на "позже"!..
      Он притянул ее к груди. От резкого движения в плечо что-то ударило, будто пуля снова вошла. Он прижал к себе Марию, всю, всю, и тень ее, прикрытую темнотой, и имя ее, и дыхание, и мысли, всю! И то, что могло у них сбыться, но уже не сбудется, тоже. В нем пробудилась сила, которую уже и не подозревал в себе. Откуда ей быть в его истерзанном теле, в его сердце, в нем, казалось, ничего уже не было. Кроме ненависти, которой можно и камни испепелить, ненависти к тем, кто с оружием ступил на его землю и привел его сюда, в осажденную школу.
      Мария притиснулась к нему, будто обрела, наконец, успокоение. Нет, нет, жизнь ее не ушла, как вода в песок, она получила все, чего можно желать и чего, случается, не получить, прожив и сто лет. "Спасибо тебе, судьба! Большего мне и не надо..." Столько думала она раньше о любви, понимала и не понимала - что это. Этого и понять нельзя, пока не тронет оно сердца. Чувство, ее охватившее, захлестнуло все, и - ни времени, ни пространства. Ничего не было, только Андрей и она. Немцы за стенами уже не так страшны, ей-богу! Она задыхалась, слишком много вобрала в себя воздуха, воздух переполнял ее, заставил закрыть глаза, она задыхалась.
      - Андрей... - шепнули губы в самое ухо Андрея, словно боялась, что там, за стенами, могли ее услышать.
      - Марийка... Марийка...
      Андрей напряг все силы свои, горячие, в самом деле, последние. Почудилось ему: он и она оставили школу, и шли по лесу, и встречали утро. Если это и не так, все равно, сегодня они еще увидят, как светает, и он сжимал ее, сжимал, словно боялся выпустить и потерять...
      И она тоже боялась, что потеряет его, если не обхватит шею, если выпустит из рук живое, быстро и жарко дышавшее тело. И пресеклось дыхание, какая-то тяжесть сдавила ее, она все сжигала у нее внутри. Никогда раньше не знала она этого, не предполагала такого.
      Его охватила радость, самая большая радость, которую он когда-либо испытал, и радость эта выпала ему в последние часы его жизни.
      Она все еще задыхалась, все еще длилось счастье, которое в последние часы подарила ей жизнь.
      2
      Так и есть. Началось.
      Андрей услышал: тупо ухнуло. Он узнал это уханье: миномет. "Подтянули миномет. Плохо. Совсем плохо". Осколки мины врезались в потолок, в стены, густо посыпалась штукатурка, горячая пыль висела над головой и не оседала минуты три: миномет ухнул еще раз.
      Известковая пыль улеглась, и на полу, как петли, выделялись следы ног. Потом следы, много следов, смешались и уже были незаметны. Еще удар, показалось, слишком сильный, Андрей упал навзничь. Вместе с осколками по коридору разлетались красные крошки кирпича, красная пыль, словно кровь раненых стен. На полу громоздились вывалившиеся, раздробленные кирпичи.
      "Где Мария? Где?.." - протирал Андрей запорошенные пылью глаза. Он увидел ее у лестницы, успокоился. У лестницы было пока безопасней, чем в коридоре, чем в классах.
      Андрей поспешно направился к главному входу: Вано, Петрусь Бульба на месте. Оттуда - к левому торцовому окну. Данила тоже на месте. Саша с автоматом поглядывал в окна продольной стены коридора. "Ну да. Винтовку отдал Роману Харитоновичу и взял автомат, который был у Шишарева". Роман Харитонович держал винтовку свободно, как, наверно, держал указку, стоя у географической карты, он преподавал же географию.
      Страха, заметил Андрей, никто не испытывал. Выхода другого не было, только отвага. Никто уже не способен испытывать страх. Никто не проявлял нетерпенья, казалось, что и не представляли себе, что такое нетерпенье, они привыкли к ночному холоду, к жажде, к неутоленному желанию спать, есть. У них уже не было надежды уйти отсюда, ничего не было, кроме необходимости и обязанности стрелять. Стрелять в немцев, убивавших их. И они стреляли. Они стреляли. Они делали дело и сознавали, что надо его делать, потому что не сделать нельзя.
      "А Сянский? - Сянского нигде не было. - Сянский?" - поискал глазами Андрей.
      - Сянский! Черт тебя дери!
      - Я...
      Сянский появился из комнаты Романа Харитоновича. Остановился перед Андреем. Ноги тряслись, руки тряслись, губы дрожали.
      - Что с тобой?
      - Ничего...
      Сянский совершенно растерян. Он прикусил губу, обхватил руками голову. А ноги тряслись, ноги тряслись.
      - Наступи одной ногой на другую, и кончится эта мерзкая тряска, разъярился Андрей. - Слышишь?
      - А-а. Слышу.
      - Винтовка где?
      - Там... - наклоном головы показал Сянский на комнату Романа Харитоновича.
      - Немедленно вернись. И возьми ее!
      - Вернусь... вернусь... А-а, возьму... возьму...
      "А Полянцев? Полянцев?.. - Андрей вспомнил: - Опять наверху".
      Немцы перестали стрелять. Пауза. Андрей опять подумал о Марии. Теперь, после минувшей ночи, мысли его, чувства были окончательно связаны с нею, с ее судьбой. Она здесь, Мария, рядом с ним, этого уже достаточно, чтоб нервы как-то справлялись с тем, чего в нормальной обстановке выдержать нельзя. Пауза продолжалась. Андрей понимал, что-то еще, более губительное, замышляют немцы.
      В раскрытую дверь седьмого "Б" он увидел спину Пилипенко.
      - Пиль. - И как тогда, когда подошел к раненому, едва державшемуся на ногах Вано, не знал, что сказать, только сжимал автомат. Пилипенко обернулся, в глазах, будто затянутых туманом, спокойных, может быть безразличных, нет ожидания, что скажет лейтенант, словно все ему было ясно наперед, до самого конца, и что бы тот ни сказал, ничего не изменится. Широкие руки, красные, как бы только что с морозной работы, держали ручки пулемета. Запыленная известкой рана на плече выглядела грязным пятном.
      За окнами, между яблонями, перемещались тени солдат, самих солдат не было видно. Не стрелять же по теням. И Пилипенко не стрелял. Там, под стеной, краешком глаза заметил Андрей, лежала винтовка Валерика, брезентовый ремень змеисто свернулся в восьмерку. "Три патрона остались в магазине", - вспомнилось.
      Опять ухнул миномет. Потом, увидел Андрей в раме разбитого окна, немцы перебежками понеслись к главному входу. Андрей схватил гранату, одну из трех, лежавших у простенка, рука дрожала и не могла вставить запал в гнездо. Вставил! Выдернул предохранительную чеку. Взрыв! У самых ступеней.
      - Пиль! Веди огонь! - выкрикнул Андрей. И выскочил в коридор. На ходу зачем-то еще раз крикнул: - Пиль!..
      Но Пилипенко не услышал, он стрелял в немцев, все еще рвавшихся к главному ходу.
      Андрей подбежал к колоннам.
      Беда: упал Петрусь Бульба!
      - Петрусь!!
      Только стон в ответ.
      Андрей уже стоял на месте Петруся Бульбы и водил автомат справа-налево, слева-направо, еще раз справа-налево: веер, веер... Диск пуст! А немцы лезут...
      - Вано! Вано! - волновался Андрей. - Смотри! Смотри!..
      Но Вано бил, он бил по переползавшим между деревьями немцам. Трое, пятеро? Больше... Еще вон трое, еще... Вано бил, бил!
      Теперь умолк и его автомат. Вано видел: немцы поднимаются!..
      Андрей успел снять пустой диск и вставить заряженный. Не поднимутся немцы!..
      Мария подобралась к Петрусю Бульбе. Он дернул головой, еще раз.
      - Не шевелись! Не шевелись!
      Он, наверное, и не слышал ее. Теперь он вытянул ноги, потом подогнул их, снова вытянул. Боль скрутила его, заставила сцепить зубы, что-то еще сделала.
      - Не шевелись...
      В голом окне, сквозь проступавший рассвет, уже виднелся синевший сад, и синевшие толстые тополя возле ограды, и небо посиневшее, скорее фиолетовое, и все это было безучастно к тому, что здесь происходило, словно сад, тополя, небо непричастны к жизни. Жизнь - только они, вконец изнуренные, полумертвые люди.
      Напрягаясь, через силу, волокла Мария Петруся Бульбу к лестнице, тело его, тяжелое, потеряло упругость. Втащила на ступени. И когда выпустила из рук, поняла: делать ей нечего. Все в нем было убито - осколок мины пробил лоб, у левого виска, и со лба спускалась красная струйка; известковая пыль садилась на рану, и кровь стала бурой, потом черной. Только открытые глаза, в которых остановилось выражение боли, только глаза на мертвом лице были как бы живые.
      Мария взобралась на середину лестницы.
      На верхней площадке, упираясь ногами в ступеньку, сидел отделенный Поздняев. Теперь не только гимнастерка разодрана, и брюки разодраны, и виднелось грязное белье. Четверть часа назад он был ранен второй раз, пуля попала в бок. Он раскачивался из стороны в сторону, умеряя боль. В том месте, на ступеньке, где он сидел, налилась лужица крови, и он передвинулся, но вскоре и там появилось красное мокрое пятно. И он больше никуда не передвигался, сидел, тупо наклонив голову.
      Мария слышала его тихий, глухой стон. Стон этот ничего не просил, даже воды.
      - Ничего, миленький, - голосом матери, которая ничем не может помочь, произнесла Мария, глядя на отделенного. - Пуля вошла не глубоко. Было б чем, и я б вынула.
      Отсюда, сверху, видно, что делается внизу. У правого окна, чуть отставив раненую ногу, отклонившись к простенку, в нескольких шагах от Андрея, по-прежнему стоял Вано. Он не сводил глаз с сада за окном. Немцев на виду не было, но они рядом. Все дело в том, кто кого выследит и кто первый ударит. Вано должен ударить первым. И он ударил.
      - Вон сколько, да? Вон за теми яблонями прячутся! Вон они, да?.. запальчиво, самому себе выкрикивал Вано, словно желал удостовериться, что не ошибся. - Давай! Давай!
      Очередь! Короткая. У ног Вано пустые расстрелянные магазины, один магазин с патронами торчал из кармана.
      Вано выдернул из автомата опустевший магазин, извлек из кармана тот, полный. Магазин дрожал в руках Вано, и он не мог попасть в паз. Наконец, всё на месте. Всё! Он готов стрелять.
      Мария отвернула от Вано глаза, снова взглянула на отделенного. Отделенный Поздняев сидел теперь неподвижно, по-прежнему опустив голову. Мария заметила, повязка на боку у него сместилась, и уже было поднялась на две ступеньки, чтоб поправить ее, но в эту минуту услышала стук под собой, внизу, и увидела: Вано, выронив автомат, схватился за живот и, подгибая ноги, повалился. Бегом спустилась она с лестницы.
      Вано трудно посмотрел перед собой: сестра, Мария?..
      - Я сам.
      Он пробовал встать на колени, упал. Он не чувствовал, откуда исходила боль.
      - Я сам, - повторил хрипло. И смежил веки.
      Вано глубоко вдохнул в себя воздух, это тоже причинило боль. С усилием открыл глаза, ничего не увидел, и оттого, показалось, боль еще крепче ударила. Боль была во всем, ничто ей уже не сопротивлялось, и он устало примирился с этим.
      Он пополз. Он загребал локтями, ноги неуклюже волочились. Он испытывал опустошающую усталость.
      Вано обернулся: кто там, у окон, вместо него, вместо Петруся? Лейтенант? Один лейтенант? Пиля бы еще... С пулеметом. Пиль молодец. Пиль - это дело. Мысль путано вертелась вокруг этого, сознание ничего другого не постигало. Он очень устал, пока прополз метра три-четыре. Он заметил след крови за собой. Но не было желания посмотреть, откуда у него кровь.
      - Вано, миленький... Дай я тебя подтяну на лестницу. Легче перевязывать там. Ты понял?
      Вано почувствовал, что совсем ослабел, потерял всю силу, и понимал, еще час назад, полчаса, четверть часа, пять минут, мог с раненой ногой добраться и до леса, о котором вчера столько разговору было, а сейчас не может повернуться с боку на бок.
      - Подтягивай, - согласился он.
      Мария ухватила Вано за руки. Полная гимнастерка крови, - испугалась она. Она приподняла его, и кровь из-под гимнастерки хлынула ей на сапоги. Вот уже и лестница. Втащила его на ступеньку, еще на одну, еще на две. Голова Вано тупо ударялась о каждую ступеньку, и каждый раз Мария вскрикивала: "Ой!" Словно это она испытывала боль от ударов. Хватит! Выше не надо.
      Вано выплюнул сгусток крови и темным языком облизал губы. "И в грудь попало, - догадалась Мария. - Ранен в грудь".
      Она увидела, у Вано перебиты обе ноги. Вано и сам увидел это. Ноги были недвижны, они были мертвы. Но весь он не мертв, понимал он, слабые проблески сознания еще связывали его с жизнью, отодвигали от него то, что мешало жить, весь он не был мертв - голова была жива, потому что воспринимала боль и облегчение.
      Мария осторожно сняла с него сапоги, подвернула штанины.
      Вано не сводил с нее глаз, и - ни стона. "Боже, - схватывали ее глаза. - Столько ранений! Три, четыре, пять, шесть осколков в ногах. Семь, восемь... Сплошная рана. Девять, десять, одиннадцать... Эти в грудь". Достаточно, чтоб умереть. Мария не знала, что делать. Бинты? Ничего это не даст.
      Вано заметил растерянность Марии. "Ладно, - мысленно успокаивал Марию, успокаивал себя. - Конечно, ранение не пустяковое. А все ж обойдется..." Он вздремнет минуту. Он вздремнет минуту, и легче станет. У Петруся, у того - да, - увидел недвижного Петруся Бульбу, навзничь лежавшего повыше, ступеньки на три. Жаль Петруся. Хороший человек. А может, и он отойдет. Всякое же бывает, - устало и примиренно пронеслось в голове. Он видел, по ступенькам вниз текли из-под него змейки крови, его кровь, и это расслабило его. "Ничего, слушай, кровь опять наберется. Кончилось бы все это..."
      Мария страдала: "Вано, Вано, миленький... Что же мне делать с тобой?.."
      Ничего уже не нужно было делать. Лицо его темнело, будто уже не лицо было, а тень лица. Вано умер. Мария поняла это, когда подсовывала под его голову пилотку, чтоб не так жестко было голове. Рот Вано ожесточенно искривлен, скулы напряжены - даже смерть не принесла ему успокоения.
      Мария так и не могла постичь этого простого способа исчезновения. Сейчас вот Вано кричал: "Давай! Давай!..", а теперь и рта не раскроет, чтоб попросить удобней положить его. Он лежал, приземистый, с крутой горбинкой на носу, с двумя хвостиками-усиками, лихими, смешными такими, и невозможно подумать, что его нет. Вот он, вот!..
      Кровь Вано, кровь Петруся Бульбы стекала на ступеньки, на пол, струйки соединялись, ширились, ширились и стали одной большой струей общей их крови, она не чернела, она была густо-красной на свету.
      3
      С лестницы видно было солнце, оно висело на вершине самого высокого тополя у ограды. Утро было светлое, утро было темное, утро убивало людей, утро внушало надежду.
      Нет, надежды не было.
      Неужели утро с солнцем на голове может быть таким жестоким? Может. Оказывается, может, ужаснулась Мария.
      За стенами был мир: небо, которое раньше принадлежало ей, было ее собственностью, солнце, деревья, трава, воздух, все всегда было ее собственностью, сейчас у нее ничего не было, кроме ее жизни, которая мало что значила. Все, что сейчас ее окружало, отвергало этот мир. Он не сулил спасения. Мир во всей своей силе и красоте катился к черту на рога!
      И еще видна была там, за окном, кошка, белая, будто схваченная светом утра, кошка подходила к каменным ступеням школы, вдруг отпрянула и скрылась в саду. Мария завидовала кошке, ее свободе.
      Опять, опять. Автоматы, оттуда. Миномет, удар, граната, вторая. В неопавшем дыму, как в тумане, ничего не разглядеть. Автоматы, миномет, граната, вторая. И снова, и снова. С ума можно сойти! "Умереть один раз, наверное, легче, чем умирать каждый раз, оживать и ждать смерти", сжималось у Марии сердце. Такое никогда не сможет стать воспоминанием вечная боль, вечная боль.
      Граната разорвалась на лестнице. Бах-х-х! Только и услышала.
      Отделенный, Поздняев, сшибленный гранатой, скатился головой вниз, накрыл Петруся Бульбу, Вано, свалившихся на мгновенье раньше, и Марию тоже. Отделенный лежал, подвернув ногу, на красной от крови нижней площадке лестницы: половина лица - темная, в тени, а другая половина в свету, - на свету лучше виделась кровь, покрывшая все лицо отделенного.
      Мария выбралась из-под убитых. Хотела ухватиться за перила лестницы.
      Перила горели. Три верхних ступеньки раздроблены, и первый этаж разъединен со вторым.
      А Полянцев там, на втором, в каком-то классе! Как добраться туда вместо трех ступенек провал, перила в огне! Ни о чем не думая, Мария устремилась вверх. Лестница длинная-длинная-длинная, даже дыхание занялось, такая длинная. Вот и последняя уцелевшая ступенька. Вытянула Руку, уцепилась за торчавшую наверху балясину и стала подтягиваться. Только б не выпустить балясину. Не выпустила. Еще усилие, и грудью повалится на площадку, потом локтями, потом ладонями и - вползет наверх.
      Вползла.
      - Полянцев! Полянцев!
      - Здесь. Здесь.
      Мария услышала, откуда шел голос, и влетела в класс. Полянцев лежал вдоль простенка, вскинул голову.
      - Здесь. - Как будто она могла не увидеть его.
      - Вниз!.. Вниз!..
      Полянцев неповоротливо поднялся, протянул, словно искал опору, обе руки, прямые, как палки. Он покорно двинулся за нею.
      - Постой. - Мария остановилась. Как спуститься? Три ступеньки. Три ступеньки. Спуститься как?.. Об этом не думала, когда переползала сюда, на второй этаж. Огонь с перил перебросится на ступеньки, вся лестница будет гореть. Тогда - все. - Постой, Полянцев.
      - Горит, - потянул он носом воздух.
      - Постой, Полянцев. - Мария бросилась обратно в класс. Вытащила парту, подтолкнула к площадке, наклонила, и парта краем уперлась в уцелевшую ниже ступеньку. - Полянцев, слушай меня внимательно. Нет трех верхних ступенек, граната расшибла их. Ты понял? Я спустила парту. Парта накрыла пространство между площадкой, где мы стоим, и ступенькой. Я сползу по парте. Потом крикну, спускайся ты, я подхвачу тебя. Ты меня понял? Попробуем давай. Ты меня понял?
      - Понял.
      - Ну вот. Берись руками. Взял. И стой. Все время держись за парту. Пока крикну. Тогда наклоняйся и сползай. Я подхвачу. Ты понял? Ну вот, держись руками за край парты. Я крикну. Ты все понял? Ну вот, я сползаю, слышишь?
      Она легла на парту, поползла, коснулась ногами ступеньки, встала.
      - Давай, Полянцев. Не бойся. Подхвачу. Я сильная. Давай.
      Полянцев медленно опустился на парту, головой вперед, и, выбросив руки перед собой, неловко, как мешок, начал сползать. Мария, стоя спиной к спуску, поймала его руки, сделала шаг на нижнюю ступеньку, и второй шаг.
      - Обхвати меня. И спускай ноги. Вот. Вот так. Держу тебя. Держу. Крепче обхватывай.
      Под тяжестью тела Полянцева Мария, не сохранив равновесия, чуть не покатилась с ним по лестнице.
      - Ох... - тяжело перевела дыхание. Они стояли лицом к лицу, Мария ступенькой ниже, Полянцев - выше, руки его на ее плечах. - Передохнём...
      Ее одолевал сон. Глаза смыкались, поднять веки невозможно. Она спала. Она спала и все видела, все слышала. Ничто не отходило от нее прочь. Все было на месте, возле, рядом.
      Из последних сил свела Полянцева вниз.
      - Мария!
      Голос Андрея. Ранен? Все в ней замерло.
      - Мария! Цела?
      Отлегло от сердца. Ничего с Андреем, просто он беспокоился о ней.
      - Сюда не подходи, - предупредил он ее порыв. - Там и будь. Тебя не было на лестнице.
      - Не было.
      - Лестница еще есть?
      - Не вся. Граната пришибла отделенного. Поздняева.
      - Ранен? - не понял Андрей. - Еще раз ранен?
      - Нет. Убит.
      Мария стояла у лестничной площадки. Глаза ел дым.
      Перила сгорели. Все ступеньки обуглились, вот-вот вспыхнут.
      Мария услышала, в конце коридора, у торцового окна, где был Данила, громко шарахнуло. Что-то с Данилой случилось.
      Данила матюкнулся; надо же, как гвоздями прибило тело во многих местах одновременно. Какой-то толчок откинул его от окна, но он жив, это он понял, лишь ощутил под руками пол. Автомат он выронил, и чего-то не хватало рукам, пусто в них стало, так пусто, что все время чувствовал свои руки, словно только они и были у него. И подался к автомату. Рука не дотянулась до него. Чуть осунулся с места, но поднять автомат не хватило сил. Он провел по нему ладонью, автомат еще теплый, или то было тепло ладони.