Все равно, он не уйдет отсюда: либо дождется Семена с бойцами, либо... Додумывать не стал. Уткнув локти в песок, он растянулся в ивовых зарослях. И уже не пять, - один боец был с ним, Никита. Володя Яковлев лежал у его плеча, - какое оно сильное и теплое!
      Он почувствовал ломоту в руках, ногах, в спине; тело, совсем обессиленное, не в состоянии было сопротивляться подступавшему оцепенению; и даже грозившая опасность не будоражила нервы, не прибавляла сил, он не смог бы подняться, даже если б снаряды рвались возле. Его одолевало что-то похожее на дрему. "Ну да, ну да..." - объяснял себе. Оказывается, не спал двое суток, так складывалось, и еще одну ночь, третью, вот эту. Сон склонил ему голову и уводил куда-то. Он поморгал веками, ставшими тяжелыми, и вернулся в ивняк, к Никите, коснулся его плеча. Но тотчас дрема опять подступила, он еще больше ощутил утомление, все стало тускнеть, отодвигаться от него, и думы о Семене тоже, ничего не мог он удержать, ничего будто и не было. Какие-то клетки мозга еще бодрствовали, и он сознавал, что нельзя поддаваться этому, но даже двинуть рукой, как только что, уже не был в состоянии, и сказал себе: две-три секунды, не больше, и открыть глаза... Он слабо шевельнулся, и то, о чем только что думал, оборвалось.
      И тотчас улыбнулся Семену: они пьют пиво в ресторане на Казанском вокзале - как-никак, выходной день и он собирается на дачу, в Малаховку. "Постой, постой, но в Москве мы и не знали друг друга... Какое же пиво?.. Чудно как-то. Я жил у Земляного вала, а он где-то в Сокольниках, и работал он секретарем райкома комсомола, а я репортером городской газеты. Мы и не виделись ни разу..." - вмешалось то, что еще бодрствовало в нем. И все-таки они пьют пиво. Пьют пиво на Казанском вокзале. А потом подходит Нинка, студентка, третьекурсница, между прочим, самая красивая девушка в медицинском. Семен тоже говорит: красавица. И отставляет свою недопитую кружку с пивом, и во все глаза смотрит на нее. Нинка всегда смущается, и оттого, что смущается, смеется громко, громче, чем ей хочется. Она и сейчас так смеется. А он, Володя, пьет пиво, пьет жадно, так жадно, как никогда еще не пил. Выпивает до дна, и еще бы пить... "Постой, постой, я же определил - две-три секунды, и открыть глаза..." - помнил он это все время.
      Предчувствие опасности, не покидавшее его, враз заставило открыть глаза. Несколько мгновений не мог он решить, какой из миров реальный, тот, с Нинкой, с выходным днем, с кружкой пива на Казанском вокзале, который еще не ушел, или этот, открывшийся ему: мрак, ивняковые заросли, он и Никита на холодном прибрежном песке...
      Голос Никиты был из этого мира.
      - И долго так будем, сержант?.. - Это не вопрос, понимал Володя Яковлев, просто Никита поторапливал его.
      Он хотел сказать: "Нет. Наверное, нет. Не долго". Губы даже шевельнулись для ответа, но слова застряли в начале пути: безмерная усталость не давала говорить.
      Жажда одолевала - горло, язык, губы пересохли. Недопитая кружка Семена стояла перед глазами. Он осторожно выполз из кустов, добрался до воды. От воды несло холодом, она пахла осенью. Вода трогала гальку у берега. Широко раздвинув локти, наклонил он голову, и пил, пил...
      Минутный сон, вода вернули ему силы, он почувствовал себя бодрее.
      Он опять лег возле Никиты.
      - Долго ли еще, спрашиваешь?..
      - Ага... - Голос Никиты выдавал его нетерпенье.
      - Как только пробьется сюда политрук с бойцами.
      Беспокойство снова охватило Володю Яковлева. "А если не пробьется? Если не пробьется?.." А ракеты, ракеты были? Сигнальные? Красные? Вспомнил: были, были. И мост же рванул как! На всю округу слышно было и видно. Какой еще нужен Семену сигнал к отходу? Почему его нет?.. Танки могли, конечно, повернуть от взорвавшегося моста и зажать Семена с бойцами на шоссе. Где же, в самом деле, танки? Танкам, подумал, время действовать. Либо давить тех, кто еще оборонялся на шоссе, либо бить по реке. Но здесь давно уже тихо, минут восемь. Если б не Никита, он бы навек уснул, так тихо здесь. Он вслушивался: слух его схватывал шорохи, вызванные ветром, копошившимся в кустах, в песке, - ни рокота моторов, ни лязга гусениц. Как сквозь землю провалились танки. Но танки не проваливаются сквозь землю, где они?..
      Володя Яковлев и Никита вздрогнули одновременно и подняли голову: за откосом, левее, должно быть, у шоссе, хряснула граната. "Свои действуют еще!.." - зашлось от радости сердце. Потом ударили танки. Никакого сомнения, это ударили танки, сначала один, потом другой. И опять два удара. Гранаты. В стороне от того места, где горел мост, заметался еще один огонь, смешанный с рвущимся громом: определенно, разрывался танк. Застрочил автомат, движущийся красный пунктир стлался низко, недалеко, будто над самой головой. Володя Яковлев инстинктивно вжимался в землю, но глазами следил за светящейся трассой.
      И снова все стихло.
      - Не время, сержант? Самое время, - настойчиво напоминал Никита. Никого же...
      Володя Яковлев как бы и не слышал Никиту. "Взрывы, - работа политрука, Семена. Не иначе. Надо ждать..." - не решался он уходить. Подождет еще несколько минут.
      По откосу быстрый топот. Двое, трое, четверо? Володя Яковлев и Никита стремительно вскочили на ноги, вскинули винтовки. Володя Яковлев был почти уверен: свои! Точно. Трое...
      Володя Яковлев и Никита рванулись к воде. Вслед им сквозь ивовые заросли ломились Семен, Дунаев, Шишарев.
      Влево, влево... Там лодки. Влево...
      В небе вспыхнула ракета. Оттуда, с откоса затрещал пулемет. Пули слышно шлепались в песок, совсем близко.
      Ракета не успела погаснуть, свет ее подхватила уже другая ракета. Свет лежал на земле, и ночная земля получила чуть голубоватый цвет.
      Стрельба стихла. Наверное, на минуту. Сейчас опять начнется. Сейчас начнется... начнется... Минута перерыва, а за минуту можно вырваться хоть куда.
      Они уже у воды.
      Семен, Дунаев, Шишарев прыгнули в лодку.
      Загремела сорванная с кола цепь.
      Володя Яковлев кинул цепь в лодку. Крикнул:
      - Никита, топи лодки! Те, что остались!
      - Есть, сержант.
      Что-то скрипнуло, хлюпнула вода.
      - Всё, сержант.
      Обеими руками, всей силой уперся Никита в корму. Рывок, рывок... Он оттолкнул лодку от берега, не отрывая от нее рук, побежал вслед и плюхнулся у правой уключины, у ног Дунаева. Володя Яковлев и Шишарев ухватились за левое весло.
      - Пошли! - нетерпеливо бросил Семен.
      Весла легли на воду.
      3
      Автоматчики теснили Вано.
      От береговой кручи до воды метров пятьдесят. Пять бойцов, Вано шестой, вжались в песок, преграждая автоматчикам дорогу к переправе.
      Вано уловил шорох, напряженно прислушался и выстрелил. Щелкнул затвором, потянул на себя, послал патрон, и палец снова лег на спусковой крючок. Патроны кончались. Стрелял только по целям, смутным в темноте.
      В стороне усилился беспорядочный треск автоматов. Вано и те, пятеро, не откликались. "Пусть, сволочи, бьют, - успокаивал себя Вано. - Не отвечать же на каждую очередь. Зачем обнаруживать, где мы залегли, да? Пусть бьют... Будем знать, где они, сволочи, и откуда ждать огня, и куда, в случае чего, самим стрелять".
      Стрельба стихала, совсем стихла, даже не верилось.
      Неподалеку пересыпался песок, кто-то подкрадывался. Твердо ухнула винтовка Вано, и потому что это был одинокий выстрел, он казался особенно громким.
      "Вот теперь самое отходить. Но как отойдешь, а приказ? Ничего, несколько минут мы еще выдержим, а там, может, и сигнал..." Несколько минут они выдержат. Что могут они еще сделать? Но это сделают. "Это мы сделаем - продержимся несколько минут. Нас шестеро..."
      Опять немецкие автоматы. Совсем близко.
      Пули врывались в песок сзади, у самых ног. "Конец, да?.." - угнетенно подумал Вано. И неистово, как никогда раньше, вспыхнуло в нем желание уцелеть, быть, остаться в жизни, горевать, мучиться, голодать, если придется, испытывать неурядицы, которые, он уже хорошо знал, несет с собой жизнь, воевать...
      "Лезут... лезут..." Он выстрелил. Кажется, впустую - дрожала рука, все дрожало, и Вано понимал, почему впустую. "Трус, Вано! Сволочь ты, Вано!.. О чем думаешь?.."
      Он сменил обойму, прижал щеку к неостывавшей, все еще теплой ложе винтовки. Удар. Толчок в плечо. Удар. Толчок в плечо. Толчок в плечо, толчок в плечо. Удар! С каждым выстрелом Вано все больше и больше охватывала злость, и чем больше злился, тем крепче прижимал приклад. Удар!.. Толчок такой сильный, будто выстрелил себе в плечо.
      Автоматы продолжали бить.
      - Алеша!
      Молчание.
      - Петя! Петя!
      Молчание.
      Только двое - они лежали ближе к откосу - глухо отозвались:
      - Я!
      - Я!..
      Уже не шестеро их было, только трое, - он, Вано, и те, что ему откликнулись.
      Вано подумал о последнем патроне. Последний патрон? Нет, в себя он стрелять не станет. Все патроны во фрица. Тем более последний. Никакого последнего... В руки немцам он не дастся... "Во ты нас получишь, фриц проклятый!.. Во!" - представил себе непристойный жест, который бы сделал, если б не лежал, а стоял и рука была свободной.
      Грохот, словно за спиной провалилась земля. Он не ошибся?.. Грохот?.. Вано ничего уже не слышал, даже крика своего. А он кричал, захлебываясь от восторга.
      - Всё, да? Переправа, слушай, накрылась! Немец не пройдет! Всё! Вай, Володя, вай, кацо!..
      И тут же увидел: три красные ракеты - одна за другой - рванули темноту.
      4
      Грохот слишком сильный и совсем близко, чтоб недвижно улежать на месте. Рябов повернулся, глаза - туда, где раздался взрыв. Это, знал он, мост свалился в реку. Над головой вспыхнула красная ракета, и вторая, и третья. Рябов вздрогнул, словно повисший в небе красный свет был громче взрыва. Рябов почувствовал, как сильно начало биться сердце. Словно впервые увидел красные ракеты. Три красные ракеты... Он судорожно облизал губы.
      Воздух стал темнеть и погас.
      Рябов с трудом поднялся на колени.
      - Пилипенко! - позвал, напрягаясь, и оттого сорвавшийся голос показался немного визгливым и неубедительным. - Пилипенко! Сигнал!.. Ракеты... Давай всех... кто тут... к берегу!..
      - Понял, - спокойно откликнулась темнота. Рябов услышал быстрые шаги Пилипенко. И оттуда, куда тот отошел: - Хлопцы! Эй, слышьте? Жмите к реке.
      Пилипенко вернулся к Рябову.
      - Сержант, где вы тут? - не сразу нашел его во мраке.
      Рябов ощутил на плечах широкую и сильную ладонь Пилипенко.
      - Не встаете чего? А, сержант?
      - Понимаешь, ранило меня, - смущенным шепотом пробормотал Рябов.
      Пилипенко пробовал поставить его на ноги. Правая нога Рябова вдавилась в песок, левая не поддавалась, колено подгибалось, причиняя Рябову боль.
      - Э-э, - растерянно протянул Пилипенко. - Да вас вести придется... А ну, Антонов! Сянский! - принял он на себя команду, будто было это в порядке вещей.
      Антонов и Сянский взяли Рябова под мышки.
      Рябов застонал. Ноги стали тяжелыми, и каждый шаг был мучителен.
      - Волоком, братцы, волоком, - просил Рябов. - Головой вперед, иначе ничего не выйдет.
      Сянский сопел, с трусливой поспешностью беспорядочно семенил своими короткими ступнями, на шаг-полтора опережая Антонова, и потому тело Рябова, перекошенное, - одно плечо круто заносило, - становилось тяжелее.
      - Сянский, не дергайся, - раздражался Антонов. - Слышь? Выроним...
      Сзади веско топал Пилипенко. Рябов слышал, тот тянул за собой пулемет. Когда колеса врезались в глубокие и вязкие песчаные наносы, движение замедлялось, это тоже ухватывало сознание Рябова.
      Где-то настойчиво тарахтели немецкие автоматы. Но здесь пули не ложились. Пилипенко прислушался: откуда бьют? "Плохо немцы стреляют. Плохо. От усталости ли, от страху, черт их разберет. Но стреляют они сейчас плохо. Спасибо им... Сможем добраться до плота!.." - был Пилипенко уверен. А в случае чего - развернет свой "станкач" с заправленной лентой, наполовину, правда, пустой. "Ничего, как-нибудь отгрызнусь..."
      - О-о-о!..
      Вроде бы Антонов вскрикнул? И в темноте можно было уловить: Антонов валко шагнул раз, другой. И упал.
      - Ты чего? - насторожился Пилипенко.
      - О-о-о... Пуля шибанула в пах... - простонал Антонов.
      Немцы правильно стреляли. Им же надо вырваться к берегу. Они обязаны были правильно стрелять...
      Сгоряча Антонов вскочил на ноги. Каждый шаг - боль, каждый шаг невозможная боль. Он снова свалился.
      - Антонов, шо, поползешь? Немного же ж осталось... - просительным тоном, наверное впервые, произнес Пилипенко.
      Антонов не ответил. Пилипенко слышал, тот, постанывая, уже полз. Медленно, переваливаясь с боку на бок, на полшага впереди ковылял Рябов, Сянский еле поддерживал его один.
      Вот, кажется, и сосны, - угадывал Пилипенко в темноте. - Так и есть, шесть сосен, те самые. Не свалиться бы в окопы. Отсюда, напрямую если, метров полтораста и - траншея, а там и спуск к воде.
      - Стой! Кто? Стой! - надрывно раздалось почти под ногами Пилипенко. Стой!
      - Ты? Полянцев? - удивленно прислушался Пилипенко. Он стоял у кромки окопа. - Ты? Чего ж торчишь тут? Немца ждешь? Сигнальных ракет не видел?..
      - Не видел. Нет. - Голос потерянный, какой-то виноватый. - Взрывы слышал. А ракеты нет, не видел...
      - Вылезай! - Пилипенко сердито шагнул вперед.
      - Не вижу куда... Ничего не вижу, черт подери. Глаза засыпаны... ощупывал Полянцев пустоту вокруг себя.
      Пилипенко вернулся, протянул свободную руку, Полянцев отыскал ее, ухватился.
      Полянцев выбрался из окопа, слабо, неуверенно, словно сомневался, что под ним земля, тронулся на четвереньках, потом нерешительно поднялся и инстинктивно выбросил перед собой руки, будто ограждая себя от невидимого препятствия.
      - Пошли, - торопил Пилипенко. Полянцев за ним: шаг неровный, робкий какой-то. Пилипенко показалось: тот будто примеривался перед тем, как сделать следующий шаг, но старался ступать быстро, чтоб не отстать.
      "Темень... - Полянцев вскинул кверху голову: ни звезды в небе, сплошные тучи... - Вроде темнее стало, чем было". Он провел по глазам рукавом - что-то неловко, и резь, и мешает... Ничего не изменилось. Он не был уверен, открыты ли глаза.
      - Куда в сторону берешь? - озадаченно окликнул его Пилипенко, услышав, что тот отклонился от него. - Глаза разуй!..
      Полянцев повернул на голос. "Ничего не видно, - встревоженно подумал. - Даже темноты..." Не очень твердо, шаркая ногами, шел он у плеча Пилипенко. Он чувствовал его плечо, были они одного роста.
      - Сянский! Ведешь Рябова? - кинул вперед Пилипенко.
      - А-а, веду...
      - Ползешь, Антонов?
      - Сил больше нету терпеть, - почти плача отозвался Антонов. Ему и вправду было невмоготу: в паху невыносимо жгла рана. Жила только левая половина тела, там он испытывал боль, особенно возле груди. Правая сторона безмолвствовала, как камень. Он полз, передвигая локти, колени едва сгибались и неуклюже, как могли, помогали локтям - локти приняли на себя всю тяжесть тела. - Сил уже нету, Гаррик... Дальше иди сам...
      - Кончай бодягу, - прикрикнул Пилипенко и подтолкнул его в спину. Кончай, говорю. Ползи!
      - Нет, Гаррик, не поползу, - едва выговорил Антонов. - Бросай меня. Какая разница, где сдохнуть - тут или через сто метров...
      - Я сказал: ползи!
      - Не могу.
      - Можешь...
      - Не могу...
      - Можешь! - Пилипенко размахнулся и ожесточенно ткнул кулак Антонову в скулу. - Теперь сможешь, трясця твоей матери...
      Уцепившись за руку Пилипенко, Антонов все же смог встать на колени, потом кое-как поднялся и, припадая то на одну, то на другую ногу, с трудом выравнивая дыхание, потянулся ему вслед.
      "Ай Гаррик, молодец Гаррик! - слышал все Рябов. - И подумать было нельзя, что ты у нас такой, Гаррик..."
      Недалеко, левее, должно быть у Вано, раздавался ожесточенный стук автоматов. "Немцы... - было ясно Пилипенко. - Вано, значит, еще отбивается..." Пилипенко понимал, пока Вано держится, надо успеть перемахнуть через траншею и спуститься к берегу. Как только сомнут Вано, дорога немцам открыта и плотом уже не воспользоваться.
      - Ребятки, господом богом прошу, быстрее давайте, - приказывал он и умолял. - Иначе нету нам спасенства!..
      Но где эта чертова траншея? Может, не туда двигались? Мысль эта ужаснула его. Сплошной мрак - не за что глазу уцепиться. Никакого ориентира!..
      Он едва переступал, ноги расходились в стороны, одной рукой волочил за собой стонавшего Антонова, другой - тащил пулемет.
      Он услышал шум впереди.
      - Что там?
      - В траншею угодил, - плаксиво откликнулся Сянский. - И сержант на мне... Плохо!..
      - Амба! - как бы подтверждал Рябов, что плохо.
      - Брось ты свое "амба"! - с досадой оборвал его Пилипенко. - Ничего не амба. Сейчас выберемся и - к воде!
      Выкарабкались из траншеи.
      Словно освещая им дорогу, вскинулась ракета, долгая и пугающая. Тающий свет ее растекался, растекался, охватывая все небо, до самого конца, всю землю, до самого конца. Пилипенко потерянно скрипнул зубами. "Сейчас стукнут в спину", - приготовился он к худшему. Он и Антонов кинулись на землю, Полянцев стоял, как бы озираясь. Слишком суетливо водил перед собой руками, и это было непохоже на уравновешенного Полянцева.
      - Ложись, душа из тебя вон! - рявкнул Пилипенко. - Ракету не видишь?
      И когда тот повернулся к нему лицом, в свете, уже начинавшем синеть, Пилипенко увидел: Полянцев слеп.
      Неловко, будто хватаясь за воздух, Полянцев запоздало опустился на землю. Он, возможно, еще не понимал, что лишился света, что жить теперь будет в мире, в котором все только черное, и всю жизнь не уйдет из памяти белое, зеленое, синее, красное.
      Выстрелов не было.
      - Поднимайсь!
      Шли, бежали дальше. Впереди Сянский с Рябовым, чуть позади Пилипенко с Антоновым, с Полянцевым. Сколько двигаются уже, а откос не приближался. Рябов, услышал Пилипенко его вскрикнувший голос, кажется, споткнулся обо что-то.
      - Ну чего там еще?! - вскипел Пилипенко.
      Рябов припал на колено, и рана в бедре зло напомнила о себе. Снова вспыхнула ракета, он увидел: перед ним, скорчившись, с неестественно согнутой ногой, с которой свисала размотавшаяся обмотка, лежал Петреев, связист Петреев, с худыми узкими плечами, с невозможно бледным под зеленоватым светом, искаженным лицом. Ему, видно, было очень больно, когда осколок впился в лоб, так больно, что боль не проходила и сейчас: брови перекошены, рот судорожно раскрыт, два передних зуба врезались в нижнюю искривившуюся губу. Смерть настигла его, наверное, когда он нашел перебитый снарядным осколком провод и соединял концы. Рябову вспомнилось: "Хрен его носит где, этого Петреева!.." А он, бедный Петреев, маленький связист Петреев, может быть, в ту минуту упал здесь.
      Сянский подхватил Рябова, тот поднялся, сделал шага два, оглянулся, и пока окончательно не иссяк свет ракеты, глядел в открытые глаза Петреева, и казалось - тот смотрел вслед, удивленно и укоризненно, что его оставляют здесь одного...
      Запахло водой. Вперед, до откоса - метров пять. И наверное, метров пятьдесят до немцев - назад. Считанные метры. Считанные секунды. "Ну, пан или пропал", - пробормотал про себя Пилипенко.
      - Антонов! Цепче держись за меня... Полянцев, друг, не теряйся. На меня иди. Спину мою чувствуй. Сянский, ты?.. - волновался Пилипенко. Он стал командиром вот этих трех. Взводный, раненый, не в счет, он уже не мог давать команду. Пилипенко стал командиром этих трех, потому что они инстинктивно поверили в него, в его решения, в его приказания - в волю его: они хотели остаться солдатами, но живыми. И он понимал это.
      Теперь у него хватало дыхания только для того, чтобы самому передвигаться. Но его подгоняла беда, и он знал, что у Антонова, у Полянцева дыхание еще слабее, и тащил за собой Антонова, Полянцева и пулемет.
      Выстрелы настигали их. Немцы окружали их, чтоб отсечь от берега.
      - Хлопцы... как можете... все... и Антонов, и Полянцев... и Рябов... мотайте... Огнем прикрою...
      "На минуты две сдержать бы... Дать возможность хлопцам оторваться. Метров пять же... А там откос, и вода". Пилипенко приник к пулемету. Р-р-раз!.. Очередь. Р-р-раз!.. Очередь. Р-р-раз!.. Очередь. И - на ноги. Немецкие автоматы продолжали стучать. "Хлопцы уже у откоса?.." Быстрее! Быстрее!.. Он бросился их догонять. Антонов полз, загребая ладонями песок, одно колено не сгибалось, другое он с трудом подтягивал. Мелким, заплетающимся шагом, с напряженно протянутыми перед собой руками, ступал Полянцев. Рябов спотыкался и скользил вниз, увлекая за собой Сянского: Сянский не удержал его, и Рябов со стоном покатился. Пилипенко услышал, что Рябов застонал, и догадался, что произошло. Он подбежал к Рябову.
      - Быстро, быстро... - выдохнул решительно. Он наклонился над Рябовым, и тот, приподняв голову, обхватил шею Пилипенко.
      Пилипенко грузно ступал, раскорячив ноги, правой рукой поддерживал Рябова, левой волок за собой пулемет. "Еще шаг, эх! Еще шаг, эх!" приближался Пилипенко к цели.
      Бегом... бегом... бегом!.. Пусть стреляют... Бегом!..
      Они бежали. Полянцев тоже. Антонов тоже.
      Слышно было, на воде колыхался плот.
      5
      Семен оглянулся, во тьме проступали ивняковые заросли, напоминая гору. Казалось, они нисколько не отошли назад. Семен повернул голову и снова стал смотреть перед собой: вода была совсем черной, еще черней ночи, и как ни силился, не мог разглядеть - ни ее начала, ни конца. Он нервничал, нельзя было определить, далеко ли до берега. Стена мрака стояла мертво, и только хлюпавшая под быстрыми веслами вода напоминала о движении. Стремительные огоньки трассирующих пуль вонзались в эту стену и пропадали.
      Семен, сжавшись, сидел на корме. Левая рука - на диске автомата, пересекавшего грудь. Над самой головой проносился тонкий короткий свист. Ветер гнал прогорклый дым по реке, бил в нос, скреб в горле. Дым напоминал о рухнувшем мосте. Раздался глухой взрыв, почти в то же мгновенье второй, уже недалеко от носа лодки, впереди, как бы загораживая ей путь. Кверху вскинулась вода и тяжелым ливнем обдала Семена, всех. "Бьет минометами", - переживал Семен.
      - Ребята, жмите! Жмите!.. - во весь дух крикнул он, хоть и знал, что гребцы что было силы налегали на весла. - Жмите!..
      Семен отчетливо слышал, точно видел, как, упираясь в слани ногами и трудно переводя дыхание, гребцы всем телом откидывались назад, наклонялись вперед, снова назад... Под сильными взмахами весел лодка подавалась дальше, дальше, но, казалось ему, так медленно, что хотелось прыгнуть в воду и плыть, плыть...
      Через борт переплескивалась вода. Насквозь промокшие гимнастерка, брюки прилипли к спине, груди, рукам, ногам, но Семен не ощущал холода. Он поводил глазами, как бы искал чего-то, что уняло бы его тревогу. Над ним тянулся темный простор неба, испещренного звездами. Звезды лежали и на воде, сверкающие, холодные. Вода шла по звездам, не накрывая их.
      Семен настороженно вслушивался: поблизости раздавались чужие всплески воды - странно, кто-то греб в сторону моста, в дым.
      - Кто? - трубкой прислонив ладони ко рту, крикнул Семен. - Кто, отвечай!
      Там, во мраке, выжидательно молчали.
      - Куда... дурачье... гребете?.. - выпалил Никита. - Левей надо, если свои!
      - Свои-и! - наконец вырвался из темноты густой осиплый голос. Поняли! Есть левей...
      - Никитка-а-а! - послышался оттуда обрадованный возглас Тишки-мокрые-штаны.
      Шум приближавшейся лодки нарастал.
      - Ты, Кудренко-ов? - окликнул Семен. - Или Пото-омин?
      - Каплюшкин! - помедлив, ответила соседняя лодка. - Кудрянкова Колю... - Слышный взмах весел заглушил голос. - И Потомина... - Взмах веслами. - Только что миной накрыло... - Взмах веслами. - Мы и шарахнулись от мин. - Торопливое хлюпанье сбегавшей с весел воды. - Да не туда... Гребок. Гребок. Сильный гребок.
      Лодки шли рядом.
      Вспорхнула ракета. Семен согнулся весь, бросил взгляд назад и ужаснулся: неужели они почти не отдалились от берега? Откос по-прежнему стоял перед глазами - недалеко, словно не к левому берегу двигалась лодка, а держала к правому. Над кручей висел ракетный свет, и видно было, как Широкая тень откоса разбежалась по реке и неслась лодкам вдогонку. "И не поверил бы, что могут быть такие широкие реки".
      Свет оборвался, и ночь опять легла на воду, гремящую, несущуюся, страшную. Немцы снова ударили. Все в лодке, затаив дыхание, молчали. Во мраке они не видели, как их расстреливают, и потому могло показаться, что автоматы, бившие справа, бившие слева, мины, с резким всплеском ударявшиеся в воду, - вхолостую, и это немного успокаивало.
      - Ни-кит-ка-а! - снова донеслось из соседней лодки. - Ни-кит-ка!..
      - Ладно тебе, Ти-ш-ш... - Голос Никиты как бы увяз в темноте, оборвался на полуслове. И в то же мгновенье нос лодки круто повернул вправо.
      - Что там? Черт бы вас побрал! - злился Володя Яковлев. - Не суши весло! Крепче налегай! - Он с Шишаревым рванули весло на себя. Лодка еще больше шарахнулась вбок.
      Семен дотянулся до поперечины. У уключины, свесившись над бортом, чуть не вываливалось тело Дунаева. На спине Дунаева лежала недвижная голова Никиты. Ноги Никиты вытянулись, беспомощные, твердые, прямые.
      - Дунаев! Никита! - Семен растерянно тряс за плечи одного, другого. Они не откликнулись. - Никита! - уже тормошил его Семен. - Никита!.. Голова Никиты сползла со спины Дунаева, и он свалился на дно лодки. Дунаев!..
      Но Дунаев и Никита не шевельнулись. Семен пересел к правому борту и обеими руками сжал весло. Со свистом пронеслась мина, и он сунул голову между колен. Гулко ударил разрыв, и тотчас в воздух, ставший жарким, врезался ужасающий шорох осколков.
      - Володя! Володя! Взяли!
      Семен налег на весло. Лодка дернулась, но теперь нос подался влево.
      - Взяли! Что еще случилось?..
      - Случилось, товарищ политрук! - испуганно прокричал Шишарев. Сержанта хлопнуло. Вот только...
      "Что?.." - задыхался Семен. Из сознания выпало: минуту назад перед самой лодкой разорвалась мина.
      - Володя, - быстро проговорил Семен, - переберись к корме. Сможешь?
      Тот не ответил.
      - Володя! Сможешь? Шишарев, весло!
      Лодка тяжело двинулась.
      Володя Яковлев пробовал взлезть на корму и не смог. Его охватила слабость. Должно быть, потерял много крови. Грудь разрывала боль, он кусал губы, грыз кулак - пытался осилить боль. Он лежал перед Шишаревым, лицом вниз. Вода на дне лодки студила лоб, щеки. С трудом втянул в себя глоток воды. Повернулся на бок, прижал рукой грудь - ничего не помогало. Его поразила мысль, похожая на отчаяние: такой, на войне, он бесполезен - ни держать винтовку, ни бросать гранату, ни взрывать мосты, если опять придется. Уже и дышать стало невозможно. И он понял: еще немного - и все. И все...
      "Почему я?.. - вспыхнула терзающая обида, пересилив боль. - Именно... я? Почему? Ради них это... Ради тех, кто появится потом, после меня. Меня не будет, будут другие, может быть лучше, может быть хуже, но не я, не я..." Спазм сдавил горло. Он проглотил рвавшийся наружу стон.
      Вода, пространство, которое не превозмочь, осколок, впившийся в грудь возле сердца, все требовало его смерти. Он должен был умереть. Часто, даже в самых трудных обстоятельствах, думал он, как вернется домой, к друзьям, в редакцию, и будет писать книгу о войне, о том, как оставаться человеком и на войне, и женится, наверное, на студентке Нине. Теперь он знал, возвращения не будет.
      Надо что-то одолеть в себе, что-то такое сильное, глубокое, может быть неподвластное и воле, и тогда пропадет самое противное состояние, когда человек перестает быть человеком, когда в нем гаснут мужество, чувство долга, простое сознание необходимости, - и он уже ничего не будет бояться, смерти тоже. Мысль эта смягчила его, сделала уступчивей. "Пусть. Пусть я, - уже примирялся он с неизбежным. - Ничего не поделаешь... На войне вслепую же, не на выбор. Не я, значит, другой. Жизнь всем дорога... у всех она одна... И ничего не поделаешь. Ничего не поделаешь... - Стало как-то легче, боль отодвинулась, недалеко, - потому что немного, а слышал ее. Его ничто уже не обременяло: ни воспоминания, ни привязанности, ни желание жить. - Ничего не поделаешь... Ничего... На земле всегда есть человеку место - живому, мертвому тоже. То, что пришло в мир, никогда не уходит. В них... которые придут потом... войдет что-то и от меня... от моих бед и страданий... от моих коротких радостей... от моих желаний и надежд... от веры моей... - Он задыхался. - Не делай я того, что делаю сейчас, им... тем... другим... и вовсе, быть может, не быть..." Он чувствовал, все внутри медленно обрывалось, сознание меркло. Он обмяк весь. "А мост! Мост... - вдруг пришло в голову. - Мост... Мост - это я... Я!.." Он хотел улыбнуться и, может быть, улыбнулся, подумалось ему. В последнюю минуту, видно, необходимо утешение, большое утешение, чтоб легче принять конец. Он слышал свой слабевший голос: "Мост... мост... мост... мост... - И, как под тихий шум дождя, засыпал. - Мост... мост..."
      - Шишарев, жми! Шишарев... - выдохнул Семен. Шишарев в лад движениям Семена тяжело налегал на весло. Ноги Семена упирались в чье-то тело, Дунаева или Никиты.
      Лодка, шедшая рядом, пропала. Возможно, вырвалась вперед, Семен поймал: что-то захлюпало сбоку. Не лодка?
      - Ты? Каплюшкин?
      Никакого отклика.
      - Ты? Отвечай?
      Молчание.
      Никого, значит. Показалось.
      - Жми, Шишарев!
      Опять захлюпало по правому борту. Не показалось, нет.
      - Кто? Кто? - снова крикнул Семен. - Отвечай!
      - Подбери-и-и... друг... - донесся рваный голос. - Подбери...
      Семен узнал: отделенный. Поздняев!
      - Подгребай! Не вижу тебя. Ты на чем?
      - На балке... - простонал отделенный. - Пуля в руку... не удержусь...
      Семен рывком взял в сторону - на голос. Минуты через три лодка ткнулась во что-то твердое.