- Подавайся на меня... подавайся...
      Ухватив Рябова за руку, волочил его по песку за собой до мгновенья, когда, охнув, разжал руку. Он молча вытянулся возле Рябова. Рябов почувствовал у плеча, вдоль бедер, у ног всю длину как бы прижавшегося к нему красноармейца. Подождал несколько секунд, толкнул в бок, еще подождал, стал трясти. Красноармеец не шелохнулся, и Рябов вспомнил, что боец охнул, и понял: убит. Никогда не увидит Рябов лица, не узнает имени близкого товарища... Минуты четыре ползли они вместе, и четыре минуты эти соединили их на всю его, Рябова, жизнь, если еще суждена ему жизнь.
      Он услышал голоса. Кто-то кого-то сердито посылал к ядреной матери. И еще раз рявкнул что-то про мать... И, напрягшись, Рябов потянулся туда.
      - Дорогуши, сволочи! Бейте же из винтарей, чтоб костей, собаки, не собрали! Братушки! Нажимайте! Тю!.. - безнадежно. - Дерьмо в касках! Надейся на сморкачей!
      Рябов узнал голос: Гарри Пилипенко. Обрадовался. Хотел окликнуть Пилипенко, но получился глухой хрип. Да тот бы и не услышал, если б и крикнул. Протрещала пулеметная строчка. "Немцы наседают, - понял он, - и Пилипенко с ребятами сдерживают их".
      - Сянский! Не вертись возле моей задницы! Подавай ленту! Ленту!
      "А, Сянский... а, Сянский! - вдруг дошло до Рябова. - Как он тут оказался? Рыбальский где же? - Он не в состоянии постичь, что происходит. - А Полянцев?.. Да и Пилипенко не на месте где ему быть. Может, обстановка потребовала, и Писарев быстро передвинул его сюда?.."
      Пулемет Пилипенко строчил, пулемет строчил.
      Рябов не помнил, как добрался до Пилипенко. Он почувствовал на плечах сильные его руки. Он будет спасен, это точно, он, может быть, еще вернется к своим девочкам, надо же вырастить их.
      Он успокоился, рядом Пиль, даже раны в бедре не так давали себя знать.
      3
      - Немец! Не-мец!!
      - Орешь, слушай, зачем? - Вано сжал кулаки. - Почему, слушай, оборону бросил? Приказание было, да?
      - Так немец же!.. - повторял насмерть перепуганный голос. - Прет же... А я что с ним сделаю?
      Вано представил себе ефрейтора Шуранова, круглолицего, с выпуклыми и красными, как две разрезанные половины арбуза, щеками, с широкой челюстью.
      - Ну - немец, и что?..
      - Прет, спасу нет... - срывающимся голосом настаивал Шуранов.
      - А ты - для чего, слушай?
      - Так не берет его огонь, - растерянно продолжал Шуранов. - Лезет, не приведи бог!
      - А Горелов - что?..
      - Горелов и послал сказать, что не сдержим. Надо отходить...
      Окопы отделения ефрейтора Шуранова, выдвинутые вперед, в двухстах шагах от траншеи, прикрывали лощину, выходившую к берегу. Вано послал туда, к Шуранову, помкомвзвода Горелова. "До последнего, - наставлял Вано Горелова. - Помотайте его сколько сможете. А прорвется, с нами тут, перед траншеей, почикается. Пока нам не прикажут отойти. В лощину и к берегу не пустим". И вот - ефрейтор Шуранов: "Надо отходить..."
      Вано терял терпение.
      - На место! - повелительно крикнул Вано. - Ползи!
      - Духу уже не хватает. Ей-богу...
      - Мозоли на животе натер, да? - процедил Вано сдавленным до шепота голосом, словно не хватило дыхания, чтобы кричать, и в шепоте этом отчетливо слышались злость, гнев, угроза: вот-вот с кулаками набросится.
      Шуранов протяжно вздохнул, пополз обратно, к окопам своего отделения.
      Из рощи стукнули орудия, несколько снарядов разорвались в середине луга. В отсветах горевших танков Вано было видно, как Шуранов грузно полз, как вдруг зачем-то шарахнулся вправо, потом подался вперед, потом влево, и снова вправо. "С ума сошел? - злился Вано. - До сих пор не знает: когда бьют снарядами, бежать зигзагом пустое?.." Шуранов опять ринулся влево, опять повернул в сторону и залег, словно то место заговорено от пуль, от осколков и всего другого, что несет смерть. Вано приподнялся над бруствером, удивленно посмотрел, где укрылся Шуранов, и в то же мгновенье как раз там разорвался снаряд. Вано даже пригнулся, ослепленный вспышкой разрыва. "Пропал!.. - подумал о Шуранове. - Умер с полным пузом страху. У трусов всегда так..."
      Теперь и Вано увидел: немцы бежали к окопам, где находился помкомвзвода Горелов. Бежали на пылавшие перед окопами танки, и когда приблизились к ним, их освещенные пламенем фигуры были похожи на двигавшиеся костры, они отдалились и погасли в темноте. Бойцы открыли огонь. "Вот-вот, Горелов! Правильно, Горелов! Вот так и надо, кацо!.." торжествовал Вано. Немцы залегли. Вскочили, опять понеслись.
      "Почему там пулемет молчит? - выходил из себя Вано. - Почему не сечет пехоту?.."
      Немцы огибали окопы отделения. Только пулемет мог остановить наступавшую цепь. "Ворвутся в лощину, трудней нам будет, совсем трудно".
      Вано еще не сообразил, как ему быть, - поодаль от танков, тех, окутанных огнем и дымом, показалась громадина с длинным прямым хоботом, выставленным перед собой, и на броне увидел Вано десант. Громадина двигалась к лощине.
      - Самусев, слушай! Держи оборону! Ни шагу назад! А я с гранатой. Да?..
      Вано выбрался из укрытия и торопливо пополз.
      Он все делал порывисто, Вано, подчас сумбурно, как и говорил. Всегда кидался вперед, Вано, даже тогда, когда и не следовало бросаться. Такой уж он, Вано.
      Он поравнялся с воронкой, ставшей могилой Шуранова. Земля тут еще пахла порохом. И какая горячая она, земля! Еще не остыла от разорвавшегося здесь снаряда. В воронке и подождет Вано танк. Он следил, как машина приближалась, медленно так, так медленно, умереть можно. Нетерпенье не давало улежать, и он ворочался с боку на бок.
      Вано отвел руку с противотанковой гранатой, тяжелой-тяжелой. И как добросишь ее до танка, если рука дрожит, дрожит, проклятая! "Доброшу! Доброшу!" - убеждал он себя, и верил, что добросит, и знал, что добросит.
      Танк вдруг изменил направление, просто издевался над ним, над Вано, и это взбесило его, Вано, и он метнулся танку вдогонку, во весь рост, не пригибаясь даже.
      На танке, наверное, заметили Вано и старались достать его автоматными очередями. Цвик... цвик... цвик... Он бросался на землю, вскакивал, бежал, снова растягивался на земле, не выпуская из рук гранату. Пули, пули... Шевелился песок... Засыпал глаза... Пули, пули...
      Танк отдалялся.
      "Хитрит фриц... Выманивает из лощины? Нашел дураков!"
      Вано раздражался: какого черта пулемет молчит? Почему молчит пулемет? На него и надежда...
      Он решительно повернул к кустарнику, туда, к пулемету.
      Он смежил веки - в глазницы натекал пот, скатывался на щеки, на губы, соленый, горчичный, обжигал глаза, схватывал горечью рот.
      Вано добежал до кустарника. На кустарник падал отдаленный отсвет горевших танков, и оттого казалось, что ветви, листья подернуты слабым и долгим огнем. Пулеметчик припал к земле, опираясь на согнутые в локтях руки, и бормотал ругательства.
      - Зачем, слушай, не стреляешь?
      - А стрелять чего? - не оглянулся пулеметчик. - Лежат же фрицы, мать их так, вставать не хочут, - оборвал он свои ругательства.
      Так вот почему пулемет молчал!
      Рванула ракета. "Дурак немец, раскрывает своих", - Вано и в самом деле увидел залегших солдат, и каски, будто булыжники разбросаны по лугу.
      - Во! - встрепенулся пулеметчик. - Кинулись! - Он ухватился за ручки затыльника, пулемет застучал.
      Короткая очередь - длинная очередь - короткая очередь... Лента, пустея, ложилась на землю.
      - Давай! - ожесточенно гаркнул пулеметчик.
      Второй номер, невысокий, сухонький боец держал ленту наготове.
      Длинная очередь. Очень длинная. Не было ей конца.
      Немцы рвались к лощине, не обращая внимания на пулеметный и винтовочный огонь. "Сомнут... сомнут нас..." Вано охватило беспокойство.
      - Строчи, кацо! Строчи, да? - волновался Вано. - Оставляю тебе противотанковую, - проговорил быстро, словно опасался, что не успеет сказать. - Тебе граната нужней, чем мне. Кончатся ленты, рви гранатой. Понял, да?
      Пулеметчик как бы и не слушал Вано. Он был весь в работе, требовавшей неимоверного напряжения, запала, ненависти, всего, что есть в тронутом болью сердце, в возмущенном сознании, в мускулах человека.
      - Давай! - снова выпалил он. - Ленту!
      - На, на, - слабым голосом пропищал невысокий, сухонький боец второй номер.
      Вано ринулся обратно, к траншее. Откуда-то сбоку щелкали автоматы. Он не заметил, как пробежал эти двести шагов, отделявшие кустарник от траншеи.
      - Самусев! Самусев! - позвал Вано.
      - Я! - откликнулся Самусев. - Танк было попер сюда, а развернулся и от нас.
      - Видел тот танк. Рядом был. Что-то мудрит фриц!
      Там, возле кустарника, где был пулемет, будто земля провалилась, грохнул оглушительный взрыв. "Ясно. Моя, противотанковая", - пронеслось в голове, и Вано понял: это последнее, что мог пулеметчик сделать.
      Потом за бруствером послышался сбивающийся топоток, кто-то бежал, спотыкаясь, бежал и останавливался, бежал и останавливался. Вано держал автомат наготове, напряг слух.
      - Вано... взводный... Вано...
      Вано опасливо приподнял голову.
      - Скорее, - торопил он бежавшего. - Скорее!..
      Тот, заваливаясь на один бок, на другой, протяжно застонал в ответ, должно быть, его настигла пуля. Он ступил уже на бруствер и как бы окаменел, не в состоянии сделать еще один шаг. "Накрылось отделение". Все в Вано похолодело.
      Он протянул руку и втащил бойца в траншею. Больше ничем не мог ему помочь. Теперь, по крайней мере, пули не будут впиваться в его еще живое тело, уже неспособное ни двигаться, ни укрыться от опасности. Это был второй номер - тот самый, невысокий, сухонький боец. Весь мокрый и липкий, он почти не дышал.
      - Что там, говори!.. - тряс Вано его за плечи.
      - Все-е-е... - прохрипел боец. - Гранато-ой...
      - Что все? - продолжал его трясти Вано, хоть и понимал, что имел в виду сухонький, невысокий.
      - У...би... - еще успел невнятно пробормотать боец. И затих.
      Немцы, значит, все-таки ушли из-под пулеметного обстрела. Во всяком случае, те, что бежали к траншее. Слышно было, пули вонзались в бруствер, в заднюю стенку траншеи.
      "Спокойно, Вано, спокойно, - убеждал он себя и сердито усмехался: - У Вано разве выйдет спокойно?" Нетерпенье брало верх, и он уже было раскрыл рот, чтоб приказать: в контратаку! "Не горячись, Вано, ну не надо, Вано, упрашивал себя. - Вано, ладно, может поступать как ему взбредет. Но у Вано взвод". И, пересилив себя, громко крикнул:
      - Приготовиться! Петров! Оба Петрова! Скворцов! Тухватуллин! Анисимов! И Клязин!
      Темные фигуры возникли по обе стороны Вано. Заклацали винтовочные затворы.
      - А Клязин?.. Ты где, Клязин?.. В штаны наклал?.. Я тоже наложил полные штаны, не думай. А обороняться придется...
      Рядом кто-то рванул затвор, вогнал в ствол винтовки патрон. "Клязин..." - догадался Вано.
      - Рассредоточиться!
      Торопливый перестук ног. Направо, налево.
      - Самусев! - дернулся Вано. - Сколько в твоем отделении? Четверо? Вали на правый... Фрицы могут повернуть на правый фланг... Ищут же слабину, да? Вали!..
      Четверо, пригнув головы, побежали по траншее.
      Цвик... цвик... цвик... Немцы уже близко. Цвик... цвик... Песок с бруствера, будто ветром сдувало, порошил лицо. Вано протирал глаза, но резь не проходила.
      "Заставлю фрицев залечь, да? - Но мысль эта не убавила тревоги. Заставлю залечь. На две-три минуты задержу их продвижение. Две-три минуты, как-никак - время". А что это даст? Что изменит? - вдруг подумалось. "Не знаю. Не знаю... А все-таки время, да?.." Он сознавал: положение безвыходное. Пусть. Так, задаром, он им не дастся. "Ты, фриц, еще нажрешься у меня земли". И требовательно крикнул:
      - Тухватуллин! Приготовить гранату!
      И еще тверже:
      - Клязин! Гранату!
      Решительный тон Вано должен был придать бойцам чувство уверенности. Он и сам услышал в своем голосе нотки надежды, которой у него уже не было.
      - Кидай!!
      Гранаты ахнули одна за другой. Из траншеи видно было: вспыхнули огненные кусты и клочковатое пламя метнулось вверх, потом вниз, как бы придавленное тьмой.
      Автоматный треск прервался. "Залегли, собаки!" - успокоительно стучало в груди. Вано показалось даже, что беда отведена. "Может, отобьемся?"
      Близко снова раздались раскатистые очереди противника.
      - Петя Петров убит! - надрывно крикнул Петров, Миша, узнал его Вано.
      А немцы лезли, лезли вперед. И где их взялось столько?
      Еще вскрик, мученический, короткий.
      - Клязин? - встревожился Вано. - Клязин!
      Клязин не откликнулся.
      - Мертвый уже. На мой спина свалился. Совсем упал, - жестко вздохнул Тухватуллин. - Совсем, думай, убит.
      Вано уже не слушал, его отвлекли немецкие автоматные выстрелы рядом с собой. И он дал очередь, вторую, еще...
      Он нажимал на спуск, нажимал на спуск - автомат молчал.
      Кончился диск, последний.
      - Винтовку!! Хоть Петрова! Хоть Клязина! Быстро винтовку!!
      Тухватуллин сунул Вано чью-то винтовку и подсумок. Ощущение спасительной тяжести в руках вернуло ему уверенность.
      Выстрел. Выстрел. Обойму за обоймой выхватывал Вано из подсумка, заряжал винтовку и стрелял, стрелял, как только в темноте обозначалась цель.
      - Ой! - вскинулся голос, не то растерянно, не то испуганно.
      - Что?! Скворцов?! Что?! - "И этому пришел конец?"
      - Приклад пулей перешибло... - виновато проговорил Скворцов, будто сам винтовку расколол. - Гранатой дам сейчас...
      Но гранату швырнуть не успел.
      Выстрелить Вано тоже не успел.
      Немцы метнули гранаты. Вано и Скворцов шлепнулись на дно траншеи над бруствером вскинулось пламя и чиркнули осколки. Вано упал на спину и, когда убрал руки от лица, снова зажмурил глаза: резко сверкавшие звезды в небе показались ему множеством осколков - вот-вот бухнутся вниз. Будто тугой мешок кто-то бросил в траншею, тяжело свалилось живое, злобно напрягшееся тело.
      - Немец!
      Под ударом сапога голова Вано отклонилась назад.
      - А! - Не от боли крикнул Вано. Боли он не ощутил, словно со стороны смотрел, как чей-то сапог врезался носком ему в подбородок. Он сглотнул кровь, наполнившую рот.
      Он оказался перед темной глыбой, свесившейся над ним. Отворотив приклад винтовки, Вано подался головой вперед, готовый ринуться на глыбу и в то же время увернуться от возможного удара. "Немец без автомата, мелькнуло в сознании. - Обронил, видно, когда падал..." В отсвете огня, полыхавшего в стороне, над траншеей, Вано разглядел немца. Высокий, толстый. Он склонился, угрожающе вобрав голову в плечи, раздвинув локти. Перед глазами Вано белели скрюченные пальцы немца, - он старался изловчиться и схватить Вано за горло.
      Примериваясь, стояли они друг против друга, и, наверное, ни тот, ни другой не могли отличить своего дыхания от дыхания чужого. "Так, слушай, долго продолжаться не может, - лихорадочно соображал Вано, - кто-то кого-то должен свалить. Свали его, Вано..." И, собрав силы, Вано прикладом двинул немца в бок, даже руки заныли. Сшиб немца. Сшиб!
      Вано не успел перевести дух, как тот вскочил, выпрямился, взмахнул руками, словно в воду бросался, и, высокий, толстый, снова бросился на Вано. Вано не выдержал тяжести, ноги подломились, он упал. Немец накрыл его своим широким телом, сомкнул руки на горле Вано и сдавливал, сдавливал. У Вано пресеклось дыхание, и его охватила слабость. Он почувствовал, какие у немца сильные и цепкие пальцы.
      Вано все-таки выдернул руку из-под немца. Уперся ладонью в землю, приподнял плечо и пробовал скинуть его с себя. Не получилось. Немец плотно стиснул его, густо дышал кислым ему в лицо, дышал часто, толчками, грудь немца, чувствовал Вано, подымалась и опускалась. Подогнув колени, Вано уткнулся немцу в живот. Силы еще были, но долго держать так колени он не сможет, немец снова его подомнет. Сделав последнее усилие, Вано сбросил с себя немца. Он уже стоял, покачиваясь, на широко расставленных ногах. Одновременно рванулся с земли и немец. Не давая немцу опомниться, Вано вцепился ему в ноги, ниже колен, и тот свалился. Сжав кулак, Вано двинул в правую скулу, в левую скулу, еще раз, еще раз, и еще раз, и потерял счет. Потом нашарил выпущенную из рук винтовку, неловко, как вышло, выстрелил. Немец дернул плечами, головой, всем телом и затих. Он больше не двигался, он лежал, подобрав под себя ноги и выбросив вперед руку, словно все еще хотел дотянуться до Вано.
      Вспыхивали ракеты, и бледный свет вырывал из темноты то один, то другой кусок траншеи.
      В траншее все еще дрались.
      Вано кинулся на крик Анисимова. Обхватив немца, он клубком перекатывался с ним в темноте траншеи. Анисимов хрипел, немец хрипел, у кого-то из них булькало в горле, словно захлебывался. Вано выждал секунду - перед глазами спина немца, и голова, с нее свалилась каска. Со всего маху опустил Вано на голову немца приклад.
      - Не лезь, слушай, куда не звали, сволочь-Гитлер! - прорычал, и опять прикладом. - На моей земле только мне жить! - Удар, удар. - Я тебя, слушай, и с того света достану и еще раз убью! Обязательно, слушай, убью! Вот как сейчас... - дышал он прерывисто, тяжело.
      Анисимов вскочил на ноги, схватил винтовку, выроненную им, когда немец его подмял, он нетвердо держал ее в трясущейся руке. Растерянный, не двигался с места.
      - Ты сдурел, слушай? - прошипел Вано. - Сдурел, да? С одним фрицем чикаться столько, когда их куча вон!..
      Анисимов не откликнулся, слышно было, рванул затвор винтовки и побежал по ходу сообщения, где смешались матерная брань и немецкие ругательства.
      Кто-то встревоженно дернул Вано за руку.
      - Взводный!.. Вано!..
      Тухватуллин?
      - Немцы!.. лазай!.. наверх!.. Спасай надо дело!..
      - Лазай?.. Наверх?.. - Вано не мог, не хотел поверить, что немцы обходили лощину и по гребню спускались вниз, вырывались к берегу. "А огневая точка Леонтенко, Мити Леонтенко, прикрывавшая лощину! Смяли? А Татировский где? Убит? Где он?.." И почему раньше не пришло ему в голову, что может так случиться! Спасать надо дело! Спасать надо дело! Спасать!.. Иначе какого черта нужна была огневая точка и сама траншея? И, значит, напрасна смерть товарищей? Будто прикорнули, они лежали у стенки траншеи он еще не знал кто.
      Ракеты широко открывали пространство. Теперь Вано видел их, убитых. В двух шагах от него лежал Петров-второй, Миша, чуть дальше - Скворцов, Анисимов, и еще, и еще, и убитый раньше невысокий, сухощавый боец - второй номер пулеметного расчета... Лица у всех одинаковые, слабого лимонного цвета, тихие, спокойные, словно не они только что матерились, кряхтели, колотили немцев прикладами по головам, по ногам, куда попало.
      - За мной все! - Вано кинулся по лощине к берегу. - Тухватуллин! Прикрывай "дегтярем"!
      Вано слышал за собой быстрый топот бойцов. Они должны успеть выйти к берегу раньше, чем немцы спустятся с гребня вниз.
      Опять холодным пламенем сверкнула ракета. В ее безжалостном свете отчетливо проступила лощина и видны были бойцы, бежавшие по лощине. Вслед им раздавались пулеметные очереди. Вано оглянулся: бойцы падали и не поднимались. И Тухватуллин, увидел он, тоже упал, навзничь, и тотчас оборвалась строчка его ручного пулемета.
      Ракеты погасли, а другие еще не успели воспламениться, и в эти секунды темноты Вано и те, что уцелели, переползали и перебегали.
      - Ходу! Ходу! - бился в лощине нетерпеливый и настойчивый голос Вано. - Ходу!!.
      Вано выскочил из лощины на берег. Несколько немцев уже взобрались на гребень, побежали, тени их спускались по склону. Они уже ступили на прибрежный песок. "Один, два, три, четыре..." Ракета повисла над ними, над Вано, и все залила белым светом. Ночь стояла теперь далеко, справа и слева от света ракеты. "Пять, шесть, семь..." - лихорадочно считал Вано. Он вскинул винтовку, выстрелил. Еще раз выстрелил, еще раз. А по гребню двигались каски, каски, каски, каски... Проклятые каски! Проклятые каски!..
      4
      До Андрея доносился странный шум слева, и он вслушивался, но ничего толком не разобрал. Надо разведать... На войне все подозрительно, во всем опасность. Не знал он, что на танках, подбитых Рябовым и Писаревым, был десант, и когда под машинами раздались взрывы, солдаты, которым повезло и они остались живы, бросились в сторону от огня - в ивняк. Ивняковые заросли тянулись к траншее и дальше, по откосу, и к берегу.
      - Тимофеев!
      - Я!
      - Проберитесь в лог, поближе к ивняку, понаблюдайте. Неладно что-то...
      - Есть пробраться к логу.
      Нетвердый свет лампы-гильзы падал на Тимофеева. Ему под сорок. Замкнутый, что-то трудное чувствовалось в его судьбе. Молча исполнял он приказания, говорил без всякого выражения, и потому плохое и хорошее выходило у него одинаково.
      Андрей задержал взгляд на желтых, как пальцы курильщика, глазах, казалось, ко всему равнодушных: размозжи ему сейчас голову, он и не шевельнется. И вчера, и позавчера, и раньше, глаза Тимофеева ничего не выражали, и можно было подумать, что в них неотступно стояла смерть, что он примирился с мыслью о ней, как только пошел на войну, и ему уже ничего не страшно. Это же совсем нечеловеческое, когда не страшно, - сжалось сердце Андрея.
      - Поняли задачу? - быстро спросил.
      - Понял, товарищ лейтенант, - спокойно произнес Тимофеев. - Разрешите выполнять.
      - В случае чего, лимонкой! Возьмите с собой: вам, чтоб отбиться, и мне будет знак. Сигнал отхода знаете. Три красных ракеты. Выполняйте!
      - Есть.
      Тимофеев мешковато шагнул к выходу. Андрей смотрел ему вслед и тоже вышел из блиндажа. Тимофеев двинулся зарослью. С полминуты Андрей еще слышал, как крупное тело Тимофеева раздирало кусты. Потом все пропало - и отдалявшиеся шаги и стихавший треск в кустах.
      Тимофеев держал винтовку перед собой и протискивался сквозь кустарник - весь напряжение, весь слух, весь внимание. Он двигался осторожно, хоть ничто не выдавало опасности. Только ветер перебирал редкие уже листья на ветках, только приглушенный звук его крадущихся шагов. Он продолжал двигаться осторожно и когда, казалось, окончательно уверился, что все спокойно. Он приблизился к логу. Постоял, вслушался: ни голоса, ни шороха даже; он стоял и вслушивался... Грохот боя раздавался гораздо правее, в километре, что ли, отсюда, у Рябова, у Вано.
      Тимофеев повернул было обратно, как хлопнул выстрел. Ф-ть! - успел услышать и почувствовал сильный толчок в спину. Голова качнулась назад, ноги не удержали его и он навзничь повалился в лог. Пробовал приподняться, немного, чтоб вглядеться, откуда пришел выстрел, но ничего не получалось, и, ослабевший вдруг, продолжал лежать в логу. Он прикрыл глаза, вслушивался: ветер трогал траву. "Из ивняка выстрел. - И как бы отзываясь на собственную мысль: - Точно, из ивняка. Заметили, гады", - не сомневался он.
      Он не выпускал винтовку из рук, слишком тяжелую теперь, и не удержать. А удержал, прижался щекой к прикладу, хотел надавить на курок, но палец недвижен в спусковой скобе. "Хорошо, что лимонка. Отплачу гадам!"
      Он поводил раскрытым ртом, чтоб глотнуть воздух, но воздух словно отошел отсюда. Наконец вздохнул, вздох получился слабый, будто и не вздох.
      Тимофеев пересиливал себя, чтоб не вскрикнуть. "Не в сердце, в левую лопатку, это точно. Иначе б... - проглотил комок, застрявший в горле. - Да ничего, не надолго это. - Он вдруг испугался своей мысли. Мысль была неопределенной, возникла так, просто, чтоб не думалось о другом, худшем. Тимофеев вздрогнул: - А что не надолго? - ждал ответа от самого себя, хоть и понимал, что именно имел в виду. - Ну что не надолго? - Он собрал все свое мужество. - Ясно же - жизнь, вот что". Но не мог представить, что не поднимется и не пойдет или не поползет обратно, в траншею. Выбраться из лога, проползти малость по кустарнику и - траншея. "Это из-за боли пришло в голову, что жить осталось недолго, - не очень определенно подумалось. Что ни говори, а дельная штука жизнь. Кому не жаль расставаться с жизнью? Если и плохо живется. Каждому жаль". И ему тоже жаль, может, больше, чем кому другому. Тут и объяснять ничего не надо.
      "Но отсюда уже никуда не уйти, - остановил он мысль, да и думать уже было не о чем. - Смерть, вон она, за логом, в ивняке. Поползти бы..." Совсем же просто - ползти. А лежит... И не повернуться, как пришил кто к земле! Силы покинули его, это он чувствует. Даже пальцами не пошевелить. Черт возьми! Неужели эти руки, в которых уже никакой твердости, сажали деревья, клали кирпичи, сжимали топорище и еще многое другое делали, неужели не в состоянии они оттолкнуться и выползти из проклятого лога?.. не верилось. И лог неглубокий. В самом деле, еще выстрел, и все. Оттуда, из ивовых кустов, нельзя не попасть. И попадут, если выстрелят. А выстрелят, это верно. Он вдруг понял, что боится умереть здесь, в логу, в стороне от всех. И дернулся, одолел метра полтора и в беспамятстве приник лицом к земле.
      Ветер перебирал волосы на затылке. Тимофеев очнулся, кое-как повернулся на спину. "Не уйти. И пробовать не надо, - смирился он. - Они тоже не уйдут отсюда. Те, что меня убили!.."
      Опять подумал о лимонке и испытал тихую радость - он отплатит им, гадам, и здорово отплатит, пусть там, в ивняке, поживут еще несколько минут, теперь торопиться ему и незачем. Надо прислушаться, установить надо, где и что - и лимонкой!..
      Боль держалась, туго прищемила спину, грудь и не отпускала. Глаза смежились, и он испугался, что не откроет их. Но глаза открылись. Он всматривался в сторону, откуда шлепнул выстрел. Ничего не было вокруг пустота, только звезды над самым лицом.
      Все в нем выжидало: что же дальше, что будет дальше? "А ничего дальше..."
      Лог, кусты, немцы в кустах, выстрел в него, траншея позади, все как-то поблекло, отодвинулось, словно ничего этого нет и вызвано игрой воображения. И память почему-то выдавила из себя что-то давнее, приглушенное годами, и это приблизилось к нему и застигло врасплох, и был он уже в другом времени и в той беде, которую лучше не вспоминать. Семья Тимофеевых тогда, в двадцать девятом, собиралась в колхоз, а ее раскулачили: разорили двор, отобрали дом. Раскулачили и с другими односельчанами увезли за тысячи километров от родного края, выгрузили на далекой станции Уш-тобе. На грузовике доставили в солончаковую степь: "Здесь стройтесь". Это значило - копать землянки. Выкопали, стали работать, жить. Конечно, выжили. А чего б не выжить? Потом выяснилось, что Тимофеевы никакие не кулаки, их вернули в свое село. Пришлось начинать все сначала. Трудно, трудно было жить. Теперь, здесь, на войне, не хотелось верить, что было это, и он пытался понять, что привело все это сюда, в лог под ивняковыми зарослями, когда ему и так плохо, совсем плохо. Значит, не умеет он выбирать из прожитого то, что стоит удержать в себе, пустить внутрь, - нет, не умеет, значит. "Пустишь яд, змею, отчаяние, сомненье, тогда, считай, пропал. Это источит тебя, а потом убьет. Надо быть разборчивым в таком. Осторожней, хочешь сказать? - с издевкой обратился к себе. - И это..." Словно не о своем несчастье подумалось, - о несчастье другого, все-таки стряхнул с себя вспомнившееся - лишнее, ненужное, мешавшее сейчас. В самую неподходящую минуту пришло это и здорово мешало ему вести себя мужественно.
      Мужественно вести себя значило, по его теперешним представлениям, спокойно идти навстречу гибели, если другое уже невозможно. Он понимал, что другое невозможно. На войне такое вполне обыкновенно. Вполне обыкновенно. Он подавлял в себе то, что было сильнее его - желание жить во что бы то ни стало, и не смог подавить. "Можно же и спастись, - не очень убежденно раздумывал он. - Убить тех, в ивняке, а самому выручиться. Что-нибудь предпринять..." Боль стукнула в голову, и думать стало трудно. Просто из тела выходила кровь, потому и боль. Он провел рукой по земле возле себя, и рука ощутила, что земля мокрая. "Кровь... А когда кровь выходит, всегда больно..." Но он не мог перестать думать, как быть дальше. "Конечно, если тихонько отползти и податься кустарником к берегу, то все было бы в порядке... Все было бы в порядке. Только бы до берега..."
      Почти над самым ухом опять просвистело: ф-ть... Еще раз: ф-ть...
      - Я крепкий, меня одной пулей не возьмешь... - прохрипел Тимофеев. Меня убить одной пули мало...
      Он услышал: щелкнул затвор; насторожился. Потом до сознания дошло, что это он отвел затвор и, щелкнув им, вдвинул на место. Превозмогая боль, прижал к себе приклад винтовки и, не спеша, словно впереди у него вечность, выстрелил. Подумалось, без винтовки было бы ему совсем одиноко, винтовка намного смягчает одиночество, это здорово, что возле - винтовка, просто здорово, это вправду здорово. Когда у человека случится вот так, как у него, он начинает особенно понимать, что винтовка лучший друг, и верно, нет чувства одиночества, - рассуждал Тимофеев сам с собой.
      Он потянул затвор на себя, на землю выпала гильза. Снова двинул затвор, дослал патрон. Он собирался выстрелить еще, и не смог. Рука стала неповоротливой. Он почувствовал, что окончательно ослабел. Жить трудно, жить всегда трудно, что ни говори, - качнул Тимофеев головой, - а умереть обязательно должно быть легко, если по-справедливому. Почему же ему и умирать трудно?.. В груди будто кто ножом ворочал, больно, больно! Пуля пробила спину и прошла к сердцу. Совсем несправедливо, мучиться, мучиться и - умереть. А он умирал. И понимал это.
      Он снова закрыл глаза, в них вошел спокойный мрак, и посторонилась боль. Пуля под самым сердцем, и не больно, - не то удивился, не то обрадовался он, - и стонать не приходится, и ничего такого страшного не видится ему, будто спать улегся в логу, проснется, и все опять будет хорошо. Он уже не ощущал себя, все в нем было пусто - ни костей, ни мыслей, ни желаний. Он почувствовал терявшиеся удары сердца. На войне легко умереть - счастье, и, спасибо, - хоть это выпало ему на долю.
      Он разомкнул веки.
      "Лимонка... лимонка... Где же... лимонка?.. - мучительно припоминал. Вспомнил, в кармане. Медленно, с усилием повернулся, сунул руку в карман. - Ну да. Вот она". Тимофеев ощутил рубчатые квадратики лимонки.