4
      Рябов в сердцах положил трубку полевого телефона. Кого успокаивал ротный, самого себя или его, Рябова? Потери-то какие! В первые же минуты...
      Только что, сообщили Рябову, мины накрыли отделение Юхим-Юхимыча и бронебойку, выдвинутую перед окопами на случай, если танки пойдут напрямик. Юхим-Юхимыч убит, сообщили, все отделение убито, все трое, и оба бронебойщика убиты. Приполз связной и сказал, что тяжело ранен пулеметчик Василий Руденко. И еще, наверное, есть раненые и убитые. "И - не паникуй!.. Это мне сказал ротный, - скривил губы. - А пошел он! Разве удержать оборону, если немец по-настоящему двинется на меня?.. Амба!.." Он закинул руки за спину, соединил пальцы, и пальцы хрустнули. Он думал о том, что во взводе осталось тридцать два бойца. И тридцать два бойца должны сдержать весь натиск противника. Ничего, кроме этого, не воспринимало смятенное сознание. "Разве удержаться? Амба! Амба!.." Он потирал лоб, словно стало больно от этой мысли.
      Но удержаться надо. Удержаться придется. Даже ценой жизни. Пусть на полчаса, на сколько сможет. Тут, далеко от родной подмосковной деревни Малинки, где остались его жена с дочурками, защищает он дом их, и надежды их, и поле, которое вспахал и засеял, а теперь на нем убирают хлеба. Плохо же защищает, но что поделать, если самолетов наших мало и танков мало. Он просился в танковую часть - тракторист же, а послали в пехоту. Поначалу это сердило его, потом привык, был даже доволен: не один на поле боя, целая цепь рядом бежит, матерится, кричит "ура", и залегает, и поднимается, и опять бежит...
      "Малинки, Малинки", - не покидало его. То ли взволнованно вслушивался в звучание этого отдалившегося от него слова, когда-то не вызывавшего никакого трепета, то ли представлял себе, как выглядят они сейчас, его Малинки - тихая-тихая деревушка, совсем зеленая и совсем голубая. Над белым в золотых зайчиках озером у околицы стоит уютно-темный лес, а над лесом - небо, чистое-чистое, синее-синее, как придуманное. А от леса вправо-влево веселые луга, окутанные желтым летним воздухом, высоко в небе висят жаворонки, чуть повыше травы летают стрекозы с прозрачными, как стекла, крылышками. И пахнет сеном, и медом, и яблоками, и теплым хлебом только что из печи, и еще - родниковой водой: другого запаха и не бывает в Малинках. Ему почудился этот запах, голова даже закружилась. Малинки, это хорошо, это сама жизнь, которой ничего и не нужно, чтобы быть...
      Близко разорвались две мины, и третья, и четвертая. "Ну и гвоздит! Всех накроет. Амба!" - ощутил Рябов учащенное биение сердца. Он вздохнул громко, будто преодолевая что-то тяжелое, застрявшее в груди.
      Пока не пошли танки и пехота противника, надо, не теряя времени, послать бойцов к бронебойке, она не повреждена, сообщили, и к пулемету послать, и положить в окопы между соснами другое отделение, взамен убитого отделения Юхим-Юхимыча. Надо действовать! Надо действовать.
      - Антонов!
      "Нет, отставить, - передумал Рябов. - Этот может дрогнуть".
      - Отставить! Полянцев!
      - Есть Полянцев!
      - Беги с отделением в передние ячейки. Заменишь Юхим-Юхимыча. Оружие оставь здесь. Возьмешь там "дегтяря" и обе винтовки. Как раз сколько нужно. - И в отделении Полянцева осталось всего трое. Эх!.. - Захвати гранату. Беги!
      Рябов облизнул губы. Сухость не прошла. Еще раз нервно провел языком по губам.
      - Пилипенко!
      - Я Пилипенко. А шо? - Медлительный голос уверенного в себе человека.
      - Пилипенко, к пулемету!
      - А що, самое по специальности, - прозвучало добродушно и безразлично. - А с куревом как, товарищ сержант? - поднялся сидевший на корточках Пилипенко. - Я же ж сдохну там без курева, товарищ сержант. А сдохну, обратно замену придется посылать. - Тон его как бы предупреждал, что останется балагуром, в каких бы обстоятельствах ни оказался. - Так как же с куревом?
      Кто-то хмыкнул, кто-то сдержанно засмеялся. "Хорошо, хорошо. Спасибо, Гаррик Пилипенко. Спасибо, Гарри Пиль..." - довольно подумал о нем Рябов.
      Грузный, плотный здоровяк, с широким лбом, на который спадали густые волосы, как только снимал пилотку или каску, со спокойными жестами, с развалистой походкой, Гарри Пилипенко выглядел не очень расторопным. Никогда не унывавший, он видел вокруг себя лишь веселых людей, лишь веселые люди окружали его, и не представлял, что может быть и по-иному. Ко всему и ко всем относился насмешливо и небрежно, к командиру взвода тоже. "Смотри, - предостерегали Пилипенко. - Поосторожней со взводным. Ничего, что выглядит покладистым..." - "А шо со мной сделает? - бахвалился. - Да и я - палец в рот не клади. Шо со мной сделает? Шо? Дальше переднего края не пошлет. А я так и так все одно на передовой..." Во взводе рассказывали, что у отца Гаррика, одесского портового грузчика, в молодости самым любимым киноартистом был прославленный в то время Гарри Пиль. И когда у портового грузчика Пилипенко появился первенец, он назвал его Гарри. Во дворе, на Молдаванке, потом в школе, потом в армии Пилипенко так сокращенно и называли - Гарри Пиль. Он прилагал немало стараний, чтобы добиться сходства со знаменитым тезкой. Усики короткими квадратиками, гладко зачесанные кверху волосы, конечно, обворожительная улыбка. Вот улыбка-то ему как раз и не давалась, улыбка получалась несмешливой, даже язвительной. От улыбки пришлось отказаться, сбрил и усики. Потом махнул рукой на Гарри Пиля: чем Пилипенко хуже?.. А чтоб отбиваться, если кто-нибудь особенно настырный наваливался, он выдавал себя за тезку "Гариклита". Как-то, когда рыли траншею, ротный поинтересовался, какого Гариклита имел Пилипенко в виду. "Не слышали? Это как же?!. - изумленно вскинул Пилипенко глаза. - Ученый был такой. Когда-то. Давно". - "Что-то не слыхал про такого", - уже улыбался ротный. "Не слыхали? Как же так, товарищ лейтенант? - искренне удивлялся Пилипенко. - Ну тот, что порох выдумал. Или нет, постойте, небесное тяготение придумал. А может, первым врачом был или как... - терялся он. - В общем, Гариклит. Все знают. Да и вы, товарищ лейтенант, знать должны, институт же кончали..." - "Кончал, кончал. Да нас учили - Гераклит..." - рассмеялся ротный. "Значит, очки втерли, когда в загсе имя вписывали..." - рассмеялся и Пилипенко.
      Сейчас Рябов благодарно подумал о Пилипенко, ответившем и не так, как положено, и тоном, не подходящим в этой обстановке.
      - Так нащет курева, товарищ сержант?
      Рябов полез в карман, вытащил кисет, неполный, меньше половины. И наугад сунул Пилипенко в его протянутые руки, не видные в темноте.
      - Разрешите сполнять? - уже по-воински произнес Пилипенко.
      Должно быть, рукой махнул, представил себе Рябов. Жестом, одним и тем же, Пилипенко откликался на все. И когда радовался, и когда огорчался, и ругался когда, он неизменно взмахивал рукой, как отрубал.
      - Исполнять. Немедленно!
      Рябов побежал дальше по траншее.
      Он бежал, не пригибаясь, и поверх бруствера всматривался в черный мрак неба. Огонь противника заметно ослабел, это не ускользнуло от внимания Рябова, потом стрельба и вовсе прекратилась. Его остановил сухой голос.
      - Поломает он, гад, зубы об нас.
      Говорил бронебойщик Рыбальский, Илюша Рыбальский, узнал Рябов голос.
      - Не поломает, шею нам поломает... - вскинулся жиденький тенорок. Если бой, то обязательно отступать. Да, да. Бой - обязательно драпать. Сам знаешь...
      "Это Сянский..." Сянский был Рябову неприятен. Малорослый, толстоватый, с выпуклыми, как у пышной женщины, вздрагивавшими бедрами, ходил он вразвалку; голову обычно склонял набок и просительно и настороженно смотрел томными, скорбными глазами. "Видите же, меня нельзя обижать", - говорил его обезоруживающий взгляд. Мясистый нос с миндалевидным вырезом ноздрей, казалось, все время к чему-то принюхивался. Пухлые губы приоткрывали маленькие зубы, острые, частые, как у зверька. Ни у кого, во всем полку, даже у медсестры, не было такого размера ноги, как у него, Сянского, тридцать четвертый номер, что ли... Когда рота отходила, бежал он проворней всех, впереди всех, и это вызывало скорее удивление, чем осуждение: с крохотными ножками так бежать!
      - Драпаем и драпаем... - с неискренним сожалением продолжал Сянский.
      - Помолчи, - сердито попросил Рыбальский.
      - На большее мы и не способны, - не унимался пискливый голосок Сянского. - Только драпать.
      - Помолчи! - резко и решительно повторил Рыбальский.
      - А молчать чего?
      - Перестань, говорю, трепаться. Я же знаю, от страха треплешься. Заткнись! По мордам смажу.
      - Ты мне рот не затыкай. Тоже мне храбрец. Говорю тебе, мы никогда и не узнаем, что значит наступать...
      - Узнаем. А пока здесь накостыляем ему шею как следует и оторвемся...
      - А и оторвемся если?
      - Пошел ты...
      Рябов постоял еще несколько секунд.
      - А и оторвемся, - потерянный лепет Сянского, - а потом?
      - Потом? Потом, что генералы прикажут.
      - А вот такое генералы видят? А? Видят, я тебя спрашиваю?
      - Генералы такие ж солдаты, как и мы, - хмуро обрезал Рыбальский.
      - А-а. Такие же, - язвительно согласился Сянский. - Но лежат они в кроватях, а не в окопах, и от переднего края на сто километров дальше, чем мы.
      - Ну, знаешь! - укорительно произнес Рыбальский. - Ну, знаешь. Если и генералам быть тут, то вся война топтаться будет на этом пятачке. А немцы тем временем на Москву пойдут.
      - На Москву и идут, - продолжал Сянский тем же тоном, но придал ему оттенок огорченности и осуждения: допустили же до этого! Он умолк. Должно быть, тоже вслушивался в наступившую тишину. - Ну, пострелял, попугал и хватит, - просительно произнес, как бы обращаясь к немцам. Потом - к Рыбальскому: - Скорей бы мотать отсюда. Кашу сделает из нас...
      - А ну! А ну, отваливай. А то за бруствер выкину!
      "И выкинет!" - подумал Рябов. Он знал Рыбальского довольно долго, месяца полтора, он дал ему рекомендацию для вступления в партию. И три дня назад на партийном собрании его приняли.
      - А что... я ничего... я ничего... За что будешь меня выкидывать?..
      Рябов ощутил неприязнь к Сянскому. Он представил себе: склоненная набок голова, скорбные глаза... Что в них, в этих постоянно просительных глазах? Желание вызвать к себе сочувствие? У мужества один соперник трусость, соперник не шуточный, и Сянский сделал выбор. Он боялся всего, тишины, снарядных разрывов, тьмы и ракет, самолетов в небе, нарядов в караул, даже своей винтовки боялся. "Повоюй с таким дерьмом", - злился Рябов.
      - Сянский!
      Не отозвался.
      - Сянский!
      - А?.. - Голос упавший, заискивающий. - В чем дело?
      Рябову показалось, что видит, как тот мелко суетится. Захотелось ударить его, вот так, с размаху. Но, сдерживая порыв, гаркнул:
      - Отвечаешь как? - дал Рябов волю своему раздражению. - Ты где, на именинах или на войне? Научу отзываться моментально!
      - Я!.. - оробело выкрикнул Сянский, поправляя себя. - Я!.. - Теперь страдальческий тон выдавал его боязнь перед возможным приказанием командира.
      - Рыбальский!
      - Я!
      - К соснам! Оба. Ты и Сянский. К бронебойке!
      - Ясно, товарищ сержант.
      Рыбальский побежал по ходу сообщения, потом раздались короткие, плетущиеся шаги Сянского. "Ей-богу, прибить бы такого... Гнида!"
      Рябов вернулся на свое место.
      5
      Рыбальский влез в окоп. Рукой нашарил впотьмах площадку. Опрокинутое противотанковое ружье торчало сошками кверху. Рыбальский наощупь поставил его на сошки.
      Бережно, будто это был живой, но больной человек, отодвинул он убитого бронебойщика и лег на его место, рядом с ним.
      - Ложись, - отрывисто сказал Сянскому.
      Рыбальский не мог отделаться от гнетущего состояния - возле, слева от него, лежал Жадан, Ваня Жадан из Очакова, и ему никогда не подняться. Еще на границе, когда началось отступление, подружились они. Делили горе, короткие радости, и махорку, и хлеб делили. Теперь Рыбальский был вторым номером у смелого и удачливого Жадана, Вани Жадана. Рыбальский знал, глубокая боль придет потом, после боя, или еще позже, когда сердцу станет опять доступно все человеческое и оно сможет, как прежде, вобрать в себя горечь потерь.
      - Ложись, - снова сказал Рыбальский.
      - А куда я лягу, а куда я лягу, - огрызаясь, залопотал Сянский. Этот же лежит...
      Рыбальский представил себе, как Сянский брезгливо скривил свои толстые, собранные в комок и похожие на куриную гузку, губы.
      - Хм-м... - вырвалось у него гневно.
      - У тебя что, есть ко мне слово? - хотел Сянский понять Рыбальского.
      - Есть.
      - Ну?
      - Дрянь.
      Рыбальский громко сплюнул. В тоне слышалось и презрение, и непонимание, кто же он, этот Сянский?
      - Повернулся язык сказать: этот...
      - Ну, не этот... Коля Богданов...
      - Передвинь Колю и ложись, - приказным тоном произнес Рыбальский. Тебе понятно, что я сказал?
      - А как я его передвину, а как я его передвину, если он убитый?
      Сянский услышал, Рыбальский скрипнул зубами.
      Ногой отпихнул Сянский тело бронебойщика Коли Богданова, и улегся.
      Рыбальский как бы и не замечал его присутствия, он прилаживался к противотанковому ружью. Он был спокоен. И уверен, что встретит танки точными выстрелами.
      6
      Они бежали вместе - Полянцев с двумя красноармейцами и Пилипенко. Там, где Пилипенко свернет к кустарнику, Полянцев должен взять влево, и он вслушивался, ушел уже Пилипенко или нет.
      - Гаррик!
      - Тут еще, тут я, не дрейфь еще!
      - С чего бы мне дрейфить?..
      - Прикидываешься. - В нескольких метрах ухали сапоги Пилипенко. - Был такой хмырь. На Дерибасовской семнадцать, где я жил... то есть, на Дерибасовской двадцать пять...
      - Ты ж говорил, что жил на Дерибасовской сорок шесть, - напомнил ему Полянцев.
      - Чего? Дерибасовская сорок шесть? Разве? Да, да, вспомнил: нам, как рабочему классу, дали лучшую квартиру. На Дерибасовской семнадцать.
      - Ты сейчас сказал: Дерибасовская двадцать пять.
      - А, трясця твоей матери, забыл уже. Не все равно, - семнадцать или двадцать пять? И отвяжись.
      - Гаррик!
      - Ну шо, обратно я за него, - пробасил Пилипенко. - Шо тебе?
      - Сердито! Ишь: "я за него..." Что, имя разонравилось? - ровняя дыхание, проговорил Полянцев.
      - А шо поделаешь, - топали сапоги Пилипенко. - Меня не спрашивали, как назвать. Теперь таскать этого Гарри до старости, и потом тоже.
      Они перебрасывались шутками, оттого что у каждого было неспокойно на сердце.
      - Думаешь до старости дотянуть?
      - А то как! - топали сапоги.
      - Самонадеянный товарищ...
      - На войне без этого самонадейства никак.
      Он шутил, Пилипенко, он шутил, как бы ничего не принимая всерьез, он и не собирался унывать, словно находился за пределами того, что окружало остальных.
      - Все одесситы на ходу подметки отрывают...
      - А ты думал - олухи царя небесного?
      Полянцев слышал топот Пилипенко. Пилипенко тоже слышал: Полянцев еще бежал рядом.
      - А сам откуда, Полянцев?
      - Металл.
      - С Урала, значит?
      - Значит.
      - Знаешь, товарищ металл, кончится вот это, и самую вкусную бабенку облапаю. Мои руки еще при мне. Во! - протянул он руки, будто Пилипенко мог увидеть, и пошевелил пальцами, как бы убеждая себя, что все в порядке. Самую вкусную.
      - Бабы, они все вкусные...
      - Все, - сразу согласился Пилипенко. - Ну, привет! Я поворачиваю.
      - Привет. Я тоже...
      Топот сапог отдалялся.
      "Не проскочить бы мимо", - забеспокоился Полянцев. Он приостановился. Где-то здесь должны быть эти сосны, шесть сосен, помнил он, шесть сосен. Он услышал тупой стук - споткнулся, наверно, о выдавшиеся наверх толстые корни бежавший впереди боец и упал.
      - Есть, есть... Сюда! - звал тот боец. - Добрались! - И тюкнулся в окоп.
      Полянцев и второй с ним, тихий красноармеец Пулька, недавний слесарь-водопроводчик домоуправления номер девять, что на Сретенке в Москве, шли на зов. Вот они, сосны. Он и Пулька двигались осторожным шагом.
      - Ты где? - окликнул Полянцев бойца, того, что свалился в окоп.
      - Тут я... - Голос справа.
      Так и есть, три стрелковые ячейки.
      - Ложись, Пулька, влево.
      - Ага.
      Полянцев, ощупывая на поясе гранату, сделал еще несколько шагов. Вот здесь, чуть выдвинутый, должен быть окоп, тот - между правой и левой ячейками. Он подумал, что ему показалось: из окопа раздавался невнятный стон... И тут же Полянцева пронзила мысль: кто-то из отделения Юхим-Юхимыча. "Не все убиты?" Выставив вперед руку, пошел немного быстрее, стон становился явственнее, громче.
      Полянцев прыгнул в окоп.
      - Кто? - опустился Полянцев на колени и наклонился над кем-то. - Кто?
      - Та Юхым... Ой...
      "Юхим-Юхимыч? Жив?"
      - Куда тебя, а?
      - Хиба ж я знаю? Кудысь тут... - Чувствовалось, раненый сдерживался, чтоб не застонать в голос. - У живит сдаеться... Силы нема пидняться...
      - А зачем? Подниматься зачем? Дело теперь короткое будет. Кончим, я тебя в траншею перенесу.
      - Попить бы... - словно и не слушал его Юхим-Юхимыч. - Пить. Каплю воды хоч. Высох весь...
      - Потерпи, друг. Кончится вот петрушка эта, перенесу тебя, там и напьешься вдоволь. Потерпи, говорю.
      Юхим-Юхимыч смолк. Полянцев коснулся рукой гимнастерки Юхим-Юхимыча. Как решето, тело его обильно пропускало кровь, и кровь, почувствовал Полянцев, была теплой. Потом положил ладонь на лоб Юхим-Юхимыча, пальцы соскользнули и легли на губы. Горячим и беспомощным ртом хватал Юхим-Юхимыч воздух.
      - Лежи спокойно, - сказал Полянцев. - Не кидайся туда-сюда. Сможешь улежать спокойно? Тогда больно не будет, а главное - из тебя вся кровь не уйдет. Так сможешь?
      - А бис його знае, - натужно и слабо произнес Юхим-Юхимыч. - Попробую хиба...
      И, будто наперекор, стал ворочаться и никак не мог принять удобное положение и улечься спокойно, чтоб не было больно и чтоб вся кровь из него не ушла.
      Полянцев отодвинулся от Юхим-Юхимыча. "Цел ли дегтярь"? - подумал. Есть из чего стрелять?" Он нажал на кнопку карманного фонарика. На дне окопа вспыхнул быстрый кружок. Ручной пулемет, как длинная птица, уцепившаяся лапами за землю и недвижно замершая, стоял с приподнятым стволом. Отлегло от сердца. Полянцев успел увидеть и лицо Юхим-Юхимыча необычно костлявое, с косыми полосами приставшей ко лбу земли. Потом он нащупал диски с патронами, семь дисков.
      - Как там у тебя? - крикнул направо.
      - В порядке. - Полянцев услышал, как тот двинул затвор винтовки назад-вперед.
      - Винтовка в порядке? - крикнул налево.
      - В порядке. Вот она, лежит. Да патронов не нахожу, - голос Пульки из левого окопа.
      - Есть патроны. Есть... - прохрипел Юхим-Юхимыч.
      - Есть патроны, - повторил Полянцев слова Юхим-Юхимыча. - Посмотри получше.
      Ответа он не услышал. Возникший гул двигавшихся танков захватил его всего. Полянцев положил ствол ручного пулемета на бруствер, он должен был отсекать пехоту, если пехота пойдет вслед за танками.
      Тапки уже шли.
      7
      Обозленные и напряженные, переступая с ноги на ногу, стояли бойцы, готовые по команде броситься вперед. По низу окопа, будто на дно брызнули капли крови, проступали и гасли багровые огоньки, это бойцы не могли удержаться, закурили. Присев на корточки, наклонялись они, жадно затягивались, и тогда видно было, как капли набухали. Рябов тревожился, но на этот раз не смог приказать: отставить, прекратить! "Пусть покурят. Пусть нервы подавят. Немцу не видно, не засечет... Пусть покурят". Самого тянуло свернуть цигарку. Но не позволил себе, не ему нарушать порядок.
      - До чего курить хочется! Одну б затяжку!.. Одну б затяжку!.. - не выдержал Рябов, он и не заметил, как это вырвалось у него.
      Он оглянулся. Над головой услышал он голос Писарева. Высокий, никто в роте не доходил ему и до плеч, стоял он перед Рябовым.
      - Ну и покланялся я и осколкам и пулям, - тяжело выдохнул Писарев. Он поправил свернувшееся набок пенсне. - Хорошо ноги длинные, быстро добрался.
      Рябов не откликнулся, он не слушал его. Весь он был рядом с Рыбальским и Сянским у бронебойки, и возле пулеметчиков, скрытых в кустарнике, и там, где уже лежал Полянцев со своим отделением из двух бойцов, и возле Гаррика Пилипенко, припавшего к "максиму", был.
      Писарев понял это и вернул его в окопы.
      - Ты доносил о потерях, - проговорил Писарев, он все еще не мог перевести дыхание. - Перепугал ты нас. Половина взвода, говоришь?
      "И этот вот начнет пилить: не паникуй, и прочее!" - взвинченно подумал Рябов. Он почувствовал, что не выдержит и пошлет куда следует и старшину, и ротного, и эту проклятую войну, и все на свете... И так и так - амба! Но сдержался.
      - Говоришь, старшина, перепугал вас? Я и сам перепугался. А что? произнес Рябов тоном человека, сознающего, что главное выполнит. А остальное не заслуживает внимания. - Перепугаешься тут. Минами немец завалил. Надо ждать танки.
      - Не исключено. И мы так думаем.
      - Потери будем вместе считать? - горько усмехнулся Рябов.
      - Спокойней, сержант, спокойней.
      - Не могу спокойней, товарищ старшина, - запальчиво сказал Рябов. Но раздражение, удивился он, не нарастало, а пропадало, его уже не было, он проникался спокойствием, которого ему как раз не хватало. - Мне скоро на танки идти, а не с кем. Я не могу спокойней, - повторил.
      - И пойдешь, - не повышая тона, подтвердил Писарев. - Кто у бронебойки?
      Рябов сказал кто.
      - А этого, Сянского, думаю, зря туда. Подведет. Определенно подведет, - озабоченно сказал Писарев. И помолчав: - Сянского, думаю, зря...
      - В моем положении выбирать не приходится, куда кого ставить. Взвод тридцать два бойца, со мной. И того меньше. Еще не установили, сколько выкосило. А ты мне, того ставь, того не ставь... - И снова раздраженно: Мне воевать не с кем, понял?..
      - Тебя, сержант, послушать, так ты все еще в трактористах ходишь...
      Рябов ничего не успел сказать, он уловил мерный гул, зародившийся вдалеке, на противоположном конце луга, и понял все.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      1
      Ракета противника, внезапно вырвавшаяся из пустоты, бросила в небо мертвый свет, и свет этот перевернул всю ночь и раскрыл унылый, зло притаившийся мир. Человек боялся этого мира, этого света. Бледно-желтый круг ракеты, медленно покачиваясь, широко повис между землей и звездами. Звезды, как бы ослабев, едва виднелись в небе. Еловые зубцы рощи становились оранжевыми, потом бело-голубыми, потом пепельными и постепенно пропадали.
      Снова ракета, и снова: оранжевое, бело-голубое, пепельное... Над лугом зажглась и третья ракета. Андрей настороженно приложил к глазам бинокль: из рощи выходили танки. Два, три, пять... Танк, двигавшийся впереди, поводил орудийным стволом, как бы нашаривая дорогу, и тронутый его силой, воздух клубился и гудел.
      Недолгий свет ракеты стал иссякать. И в этом тускнеющем, ускользающем свете Андрей успел даже заметить кресты на мрачной броне танков. Или только показалось, что увидел кресты, а на самом деле это подсказала память.
      Ракета окончательно истратилась, и тотчас все в бинокле погасло: тьма. Словно перед глазами поднялась стена дыма и земли. В черной высоте снова остро зажглись звезды. Лес и холм под звездами в мутном воздухе казались теперь гораздо ближе, чем были днем, и потому выглядели сурово и зловеще.
      В глубине ночи двигался рокот, слабый еще, но настойчивый.
      Что-то сжимало голову, почувствовал Андрей, даже больно стало. "А, каска давит, - убеждал он себя, что нашел объяснение. - Как гиря на голове. К черту каску!" - швырнул ее на дно окопа. Запустил пальцы в волосы. Кажется, стало легче. "Ну, конечно, каска".
      Танки шли уже с минуту, не меньше.
      Над мостом, увидел Андрей, тоже взвилась ракета, и воздух там заголубел.
      Потом близко взлетели одновременно еще две ракеты.
      Андрей снова вскинул к глазам бинокль, и опять танки, огромные, грузные, сразу выросли перед ним. Он вздрогнул. Он убрал бинокль, и машины как бы вернулись и по-прежнему были еще далеко. Сердце учащенно стучало.
      Танки на ходу стреляли из пушек, строчили из пулеметов. Красные, синие, зеленые точки быстро чертили воздух. Летевшая линия трассирующих пуль показывала - танки шли на окопы первого взвода, на Рябова. Хорошо, не забрал у Рябова бронебойку! Хоть и сообщили разведчики, что разгребают немцы завалы перед вторым взводом, перед Вано, все же удержался и бронебойку оставил в первом взводе. Хорошо, хорошо... Андрей испытывал удовлетворение, что не ошибся.
      Воротник гимнастерки стал тесен и стягивал шею, и вспомнилось прощание с комбатом, когда тому тоже мешал воротник. Пальцы Андрея никак не могли найти крючок, чтоб его расстегнуть. Наконец расстегнул. Но все равно, что-то сжимало шею. Он повел головой раз, еще раз, не помогло.
      Циферблат показывал: два часа три минуты.
      "Только бы вовремя взорвать мост... Только бы выполнить задачу... Переправиться на тот берег не удастся..."
      Андрей полузакрыл глаза: успокоиться, успокоиться, привести мысли в порядок - иначе пропасть.
      2
      - Танки, старшина.
      Будто Писарев не знал, что танки.
      - Далеко, как думаешь? - изменившимся голосом допытывался Рябов.
      - А не все равно, раз идут? - хмуро откликнулся Писарев. Он прислушивался к смутному гулу, доносившемуся с противоположного конца огромного луга.
      Рябову почудилось, что происходит это не сейчас, совсем не сейчас, что все еще длится вчерашняя ночь и идут танки, и вот-вот, вместе с Юхим-Юхимычем, бросится он танкам наперерез и ахнет зажигательную бутылку в башню. Он чувствовал себя увереннее, чем вчера, когда кинулся к танкам. Может быть, потому увереннее, что теперь уже знал: в башню танка полетит бутылка с горючей жидкостью, а под гусеницы метнет гранату Юхим-Юхимыч, и боец отделения Юхим-Юхимыча и второй его боец швырнут зажигательные бутылки в мотор танков, двух танков, и через несколько минут, равных вечности, помнил он, машины вспыхнут и, горящие, остановятся. А утром вся рота будет смотреть из окопов на три этих танка. А он, - он не сможет оторвать глаз от заглохшей машины, от той, с задымленной башней, припавшей на развороченную гусеницу, метрах в пятидесяти от окопов. Его и Юхим-Юхимыча танк! Он вздрогнул от мысли, что Юхим-Юхимыч лежит теперь недалеко от этого танка, тоже мертвый. И сразу все стало на место: танки шли на него сейчас, и именно сейчас надо их остановить, сейчас, когда сил у него меньше, чем было вчера.
      Почему-то из всего, что нагромоздила в его памяти война, только вчерашняя контратака стояла перед глазами. И совсем выпало из головы то, как будет он отрываться от противника, когда Володя Яковлев взорвет переправу. Об этом не думалось. Он не думал о том, что должно произойти через полчаса, через четверть часа: на него шли танки, на него шли танки, и их надо остановить, их надо остановить, хоть во взводе тридцать два бойца, вместе с ним, и того меньше - сколько взвод в эти минуты потерял, он уже не успеет узнать. На него шли танки, все остальное ничего не значило.
      Уже слышно было, траки вгрызались в землю. Три танка? Четыре? Рябов напрягал слух. Три, определенно три танка двигались на окопы. Он различил ход трех машин.
      "Все. Амба!" Он поморщился, как от нестерпимой боли. Он сознавал свою беспомощность, и беззащитность, и обреченность. "Все. Амба!"
      В два прыжка оказался он в блиндаже, у телефонного аппарата. Повернул ручку, второй раз повернул, третий. Трубка молчала, даже треска, даже шороха не было в ней.
      - На кой хрен мне телефон, если ни хрена в него не скажешь!.. надрывался он. - Связь!.. - скосил глаза на связиста Петреева. - Есть, спрашиваю, связь?..
      Маленький, с бледным лицом, с худыми узкими плечами, тот выглядел в блеклом свете коптилки совсем растерянным.
      - Только что была связь, товарищ сержант. - Губы его тряслись. - Вот секунду... вот сейчас...
      - Какой к хрену - сейчас! Нет связи с капэ роты! Обрыв, что ли? Снарядом где перебило?..
      - А-а, - голос Петреева виноватый, испуганный.
      Он неловко опустился на землю и дрожащими руками торопливо навертывал развернувшуюся на ноге обмотку.
      - Чего расселся!.. На линию! - кричал Рябов, словно Петреев и в самом деле виноват, что снаряд где-то перебил провод.
      Схватив моток провода, Петреев побежал.
      Рябов непрестанно вертел ручку телефона. Молчание, молчание. "Носит его где, этого Петреева! Столько времени! До города добежать можно и вернуться!.." Но он знал, прошло чуть более трех минут. Снова с силой повернул ручку, что-то в трубке зашевелилось. "Ага, есть!.."
      3
      Андрей открыл глаза, он, кажется, успокоился, и первое, о чем подумалось: выстоит ли Рябов.
      - Товарищ лейтенант, - выбежал из блиндажа Кирюшкин. Он шумно дышал. - Товарищ лейтенант... Рябов! Что ж это будет, товарищ лейтенант? бормотал оторопело. - Танки ж...
      - А пошел ты!.. - Андрей сердито отмахнулся от Кирюшкина. Подскочил к телефонному аппарату, схватил трубку.
      - Давай... Знаю, что танки. Не глухой, не слепой. - Он понял: Рябов растерян. - И что палит вовсю, слышу.
      "Бьет семидесятипятимиллиметровыми". Андрей не раз находился под танковым обстрелом, он узнал этот калибр.
      - Три танка? Ну и что? - Пауза. - Не сдержишь, говоришь? Я тебе не сдержу! Я тебе не сдержу! Сдерживай, и все! - властно потребовал Андрей. Рябов, показалось ему, собирался еще что-то сказать, но промолчал. Выдержку! Выдержку! - Пауза. - Нет, нет. И торопиться не надо. Нет! - Он начал задыхаться. - Подпусти... на расстояние... броска гранаты... и бутылки... и тогда действуй... Сумел же вчера!.. Надо бить наверняка!
      "Выжди, потерпи, дружище Рябов, - стучало в мозгу. - Не наверняка если, - гибель. Прорвутся через боевые порядки и - на переправу". Андрей задрожал от этой мысли.
      - Следи, следи и выжидай момента, - уже спокойней произнес Андрей. Он понимал взводного: противник ведет такой огонь - бруствер, наверное, обваливается, дно в окопах, наверное, ходит ходуном, а должен молчать - ни одной пули не выпустить. Какие нервы выдержат это? Никакие нервы не выдержат.