Местность эту видел он не по карте, он знал там каждую тропку, каждый кустик знал - совсем недавно все это было передним краем его роты. В бинокль можно разглядеть силосную башню, она как раз на окраине селенья, метрах в ста от большака. А пройти по большаку еще триста метров - и откроется, окруженная соснами, мельница из красного кирпича. Мельница в бинокль не видна, но перед глазами Андрея вот она... В силосной башне, наверху, и на мельнице были тогда установлены пулеметы Рябова и Вано. Андрей помнил, помнил все. Теперь там было расположение противника и туда отправились разведчики. Ребята пошли толковые - Капитонов, Абрамов Костя, Иванов, они тоже знали эту местность, как свою деревню. Еще бы, рыли там окопы, по тропинке, петлявшей меж сосен, ходили к полевой кухне, на прикрытой деревьями полянке собирались на политчас.
      Дорога неблизкая, - прикидывал Андрей, - километра три-четыре, туда и обратно, а то и больше. Напрямую если б, то вон передний край противника. А дело у разведчиков нелегкое - установить исходные позиции танков. Это требует времени, и немалого. Часа через три появятся, не раньше. Хорошо б, установили, где танки...
      Впрочем, - размышлял он, - можно было разведку и не посылать. В конце концов, что бы она ни разведала, ничего не изменить. Рота прикрытия, - это же ясно... Какие бы силы ни противостояли, она должна выполнить задачу: до двух тридцати удерживать берег и переправу, потом взорвать ее. Роте предстоит нечеловечески трудное, даже на войне, - остаться здесь, на небольшой прибрежной полоске земли, которую отдают противнику, после того, как все уйдут, без надежды выбраться отсюда.
      "Рота прикрытия, - это же ясно..." Он удивился спокойствию, с каким подумал об этом. Потому, наверное, что до двух тридцати очень далеко и был он еще отделен от опасности.
      Андрей ждал, когда наступят минуты, в которые предстоит выполнить то, что потребует опыта целой жизни. Его жизненный опыт - три месяца войны, и это гораздо больше, чем двадцать два года, которые до того прожил на земле. И хотелось, чтоб минуты эти уже миновали, были позади, пережиты.
      А время длилось, длилось. Он мог бы поклясться, что время не трогает стрелки на часах, что стрелки остановились, особенно та, короткая, всегда неторопливая. Сколько же прошло с тех пор, как комбат звонил? Минут тридцать, наверное. Он снова взглянул на циферблат. Оказывается, лишь девять минут. Только девять минут? - нервничал Андрей. - Столько терпения нужно, чтоб дотянуть до двух тридцати! А может быть, может быть, течение времени потому казалось медленным, что ночь - тихая, спокойная, и ветер немного унялся. Тишина особенная, грустная, какой и представить себе нельзя, она подавляла своей неподвижностью.
      "Черт его знает, противника! А вдруг второй раз не полезет на ночь глядя? Ночью немец воевать не любит, это уже известно. "Рус, бай-бай! Нахт нитс - паф-паф, - обычно кричал в рупор. - Утром нашинай будем..." А под Житомиром, кажется, часа через два после "Рус, бай-бай", ударил и мы откатились километров на двадцать. А в общем, ночи немец опасается. Может, роте удастся отойти незаметно, без боя, - подумал Андрей. - Если б!.."
      И он уже шел по дороге на противоположном берегу, видел редкие желтоватые перелески, песчаные бугорки, травянистые лощины, безошибочно поворачивал, где надо, и шел, шел, уверенно, хоть никогда нога его не ступала здесь. Путь к высоте сто восемьдесят три был в его воображении той самой, хорошо знакомой с детства дорогой через Ингульский мост на Терновку или мимо элеватора на Водопой и на Гороховку...
      "Если б отойти без боя... Размышляя, Андрей все-таки постепенно склонялся к тому, что боя не миновать. Мало шансов, чтоб без боя. Все-таки, думать надо о бое. - Он вынул из кармана смятую пачку папирос. Пальцы нашарили папиросу. Сунул в губы. - Не в бое даже дело, - продолжал думать. - Как в положенное время на виду противника перебраться на тот берег, вот дело в чем... - вздохнул. "Ладно, как-нибудь переправимся..." На миг представил себе плоты и лодки, они плыли перед глазами, зыбкие, легкие, какие-то невсамделишные. "Переправимся..." Андрей жестко усмехнулся: "Если будет кому переправляться..." И у надежды, пусть самой несбыточной, есть границы. Он дошел до самой границы, дальше - конец. И еще раз потерянно подумал: "Если будет кому переправляться..." Он подавил в себе эту мысль.
      - Товарищ лейтенант... - Кирюшкин передал Андрею телефонную трубку. Комбат.
      - Я! - приложил Андрей трубку к уху.
      Опять о том же, о разведчиках? Ну да.
      - Как? Ребята все еще в гостях? - спокойный и теплый голос комбата. А-а, понятно. Жди, жди...
      Андрей знал, столько в эти последние часы у комбата дел, - скоро батальон начнет отход. И звонит комбат, понимал Андрей, чтоб поддержать его дух, чтоб хоть еще какое-то время не ощущал одиночества. Одиночество страшно потому, что человек остается один на один с целым миром, в котором много боли, страха. И комбат понимал это. И Андрей понимал это. И старался преодолеть в себе что-то такое, неуместное сейчас, что-то мешавшее ему, хотел оттеснить надвинувшееся чувство безысходности, когда вокруг пусто, никого. Он хотел забыть на какое-то время все, что с ним происходило, и не думать о том, что еще должно наступить.
      В сердце хлынула волна благодарности этому, похожему скорее на преподавателя, чем на комбата, седому, с истомленным лицом, иссеченным крутыми морщинами, как затвердевшими ссадинами, человеку, уже потерявшему на войне все, кроме собственной жизни, которой, видно было, он теперь и не дорожил. Комбат не уходил из глаз. Долговязый, сухощавый, с потухшей папиросой между пальцев, сидел он на пне возле землянки и участливо смотрел на него. Он и сейчас был еще недалеко, комбат, спокойный и строгий, терпеливый, добрый, он был рядом, и от сознания этого делалось хорошо и казалось, нет такого, чего нельзя превозмочь.
      Кирюшкин, кажется, опять задремал над телефонным аппаратом.
      - Кирюшкин, - потряс Андрей его плечо.
      - Да?..
      Андрей выбрался из блиндажа. Легкий ветер, налетевший с реки, обдал песком лицо Андрея. Он смежил веки. Потом обвел глазами сомкнувшееся вокруг него пространство, в черном воздухе ничего нельзя было различить, он прощался с этим краешком земли, который должен удерживать до двух тридцати. Во что бы то ни стало. И он отстоит этот краешек до двух тридцати, во что бы то ни стало. Он понимал, конечно, что тут, между рощей и холмом, где находился противник, и берегом, где стояла рота, лишь клочок войны. Но для солдата, в ту минуту, когда на него идут танки, главная война здесь. И здесь должна быть победа.
      "Я знаю, они меня одолеют, - грустно покачал головой, - их много, очень много, и пушки, и танки. Противник пустит танки. - Андрей уже не сомневался в этом. - Потом пойдет пехота, превосходящая мои силы. И все-таки я должен выстоять, пока не перейдут переправу последние наши подразделения". И с новой силой охватила Андрея уверенность, что удержит переправу, сколько надо, и взорвет ее. И взорвет ее, во что бы то ни стало. Об этом думал он все время. Только минута, та, что наступит после двух часов двадцати девяти минут, только эти тысяча пятьсот метров оставляемой земли, только мост, контуры которого и во тьме выдавали его тяжелую и неподвижную красоту и которому осталось недолго жить, только это было важно сейчас, все остальное уже не имело значения. Андрей с удивлением подумал вдруг, что граница земли, до которой он дойдет, - берег реки, отстоявший всего метрах в семистах отсюда, для него и граница войны и жизни тоже. И он это знает. Человек знает, что смертен. Но ему счастливо неведомо, когда именно наступит его конец. Теперь Андрей это знал. Смысл его жизни, оказывается, был в том, чтоб дойти до какого-то луга и белого песчаного берега, которых до этого и не видел никогда, и здесь ни с того ни с сего умереть...
      Умереть всегда страшно, что бы там ни говорили, но он видел красноармейцев, бросавшихся вперед; вперед - это на пулеметы, бившие в упор, на строчившие автоматы; он видел перекошенные в ярости лица, и перекошенные лица эти были прекрасны. Вперед - это смерть, они знали, что смерть; они знали, и ничто не могло их остановить; и подумать нельзя было, что им страшно. Только попранная правда может вызвать такую силу, поднимающую человека над всем, над страхом тоже, даже над боязнью умереть.
      Долгий шорох заставил Андрея прислушаться, показалось, что ветер трется о бруствер. Шорох приближался, потом донеслось срывающееся дыхание. "Ребята! Они... Наконец!" Андрей не выдержал, поспешил навстречу.
      У поворота хода сообщения возникли три смутные фигуры.
      - Черт бы вас побрал! - обрадованно выпалил Андрей. - Черт бы вас побрал! - Он похлопал по плечу одного, другого, третьего. - Спасибо, Капитонов, все целы.
      - Целы, товарищ лейтенант, - утомленно, как бы безразлично, откликнулся Капитонов. - Долговато получилось.
      - Ничего, главное - все вернулись. Пошли.
      Уселись в блиндаже. На столе - лампа-гильза. Вьющийся вокруг желтого язычка пламени дымок казался тенью огня. Огонь отбрасывал неровный свет на стены, на потолок. Лица всех троих, увидел Андрей, как-то сразу исхудали, осунулись, словно только что вышли парни из боя. Круто опущенные плечи, бессильно повисшие руки, смыкающиеся глаза, которые трудно было держать открытыми, - всех троих одолевала усталость. Они протянули вперед онемевшие ноги, давая им отдых. С голенищ сапог еще не отвалилась не совсем засохшая грязь. На коленях, на локтях тоже чернели сгустки грязи.
      - Воды бы, - просительно взглянул на Валерика Капитонов, низкорослый, щуплый, тоненький-тоненький. "Неужели ему под тридцать?" - удивленно подумал Андрей.
      Валерик шустро подхватил с пола два котелка с водой, один подал Капитонову, все еще смотревшему на него, другой - тем, двоим. Капитонов, запрокинув голову, пил, пил долго, не отрываясь от котелка. С уголков губ стекали струйки, оставляя след на гимнастерке.
      - Курите, - Андрей раскрыл пачку папирос.
      Три руки потянулись к пачке. Прикурили от лампы-гильзы. И трое, как заводные, одновременно вобрали в себя как можно больше дыма и одновременно густо выдохнули его.
      Для того, чтоб усесться, утолить жажду, закурить, понадобилось несколько минут. Но и эти минуты показались Андрею долгими.
      - Давай, сержант, - нетерпеливо бросил он Капитонову. - Что?
      - Ничего такого разведать не удалось, - сказал Капитонов. Он сипло вздохнул. - Танки нигде не обнаружили. Вон Абрамов Костя, он прополз в глубь опушки.
      - Метров на триста в лес пробрался, - как бы пробудившись, вскинул голову и додал остроносый парень в осевшей на уши пилотке, - куда вы говорили. Ну, прополз, и чуток дале, верно, котлованы есть, по двум полазил, потому что пустые и - черт его знает - охраны никакой. Котлованы те, должно, были танковые укрытия. Шибко там бензином разило. Ну, взял правее, против нашего первого взвода, как вы приказали, и еще правее. Никаких моторов не слыхал. И голосов никаких.
      - Мертво, - подтверждая, кивнул Капитонов.
      - Возможно, противник увел оттуда танки, раз место нашей артиллерией пристреляно. - Слушая разведчиков, Андрей рассуждал сам с собой. - Куда вот увел?
      - А мы - лугом и выбрались к большой дороге, думали - там в кустах сосредоточены танки, чтоб по ровному и на мост, - продолжал Капитонов. Он говорил, наклонив голову, чтоб глаза ни на что не отвлекались, а видели только луг, по которому то, неслышно ступая, шли они, то ползли, и большую дорогу. - Непонятно, - приподнял плечи в удивлении. - И сторожевого охранения вроде не выставили нигде.
      - Дальше, дальше, - поторапливал Андрей.
      - Дальше, товарищ лейтенант, опять вышли мы в луг... приблизились к силосной башне. На самой верхотуре мелькали хитрые огоньки.
      - Как - хитрые? - не понял Андрей.
      - Ну, вспыхивали они в западную сторону, с нашего боку их бы не увидеть. Курили, точно. Не иначе, пулеметы там. Дот, точно.
      "Дот, точно. - Андрей повторил про себя слова Капитонова. - Не уверен, значит, боится немец контратаки. После вчерашнего, когда потрепали его танки". Андрей внимательно смотрел на Капитонова, тот продолжал:
      - А за мельницей, подглядели мы, фрицы разгребали завалы. Те, что наши набросали.
      - А почему думаешь, что завалы разгребали? - насторожился Андрей.
      - Сам слышал. И вот он, Иванов, - показал, - слышал.
      - А как же вы слышали? - уточнял Андрей. - Не рядом же с немцами стояли...
      - Не рядом, - согласился Капитонов. - Завалы ж и разгрести и разобрать надо. А помните, делали их из необхватных сосен. Вот и слышали мы тяжелый след, когда сосны волоком волокли и когда фрицы на себе таскали. Топали же как!..
      "Тягачи не пустили. Чтоб шум моторов до нас не дошел, - понял Андрей. - На себе и таскали. Так, ясно. Разгребают завалы, - продолжал он размышлять, - значит, открывают дорогу танкам. Танки, значит, здесь. И собираются двинуть их не прямо на переправу, а в обход. Важное наблюдение. Но завалы, правильно говорят разведчики, - за мельницей. Как раз против обороны Вано. - Здесь начиналась неясность. - Зачем противнику готовить дорогу туда, где танкам пройти почти невозможно? Там же тесный лес, крутая лощина там... Куда пускать танки? - Лес и лощина с отвесными, как стена, склонами возникали перед ним. - В чем тут умысел? - терялся в догадках. Возможно, противник бросит танк-два в сторону Вано, чтоб отвлечь туда какие-то силы, а потом ударить на Рябова? - Андрей продолжал размышлять. Еще странность: кроме пулеметного гнезда в силосной башне да солдат, разгребавших завалы, судя по данным разведчиков, вражеских подразделений против роты никаких, - недоумевал он. - Не смогли разведчики высмотреть? Пехота и машины могут находиться где-то в укрытиях и в определенное время выйдут на рубеж атаки. Над всем этим надо подумать. И поставить в известность комбата. Раз он еще не отошел, он и командует".
      - Продолжай, Капитонов.
      - Все, товарищ лейтенант, - вскинул Капитонов глаза. - Что разведал, то и доложил, - и виновато развел руками. Тень его сразу задвигалась и заполнила всю стену до потолка. - Все.
      Андрей поднялся.
      - Добро. Отдохните, ребята.
      И - Кирюшкину:
      - Комбата.
      Андрей доложил комбату обстановку.
      - Все равно, готовься, старик, к музыке. Есть еще что? Ну, продолжим разговор, когда встретимся у тещи на блинах. Как условились с тобой. Адрес знаешь. Так?
      Андрей понял, это последний разговор с комбатом здесь, на правом берегу.
      Он рассеянно взглянул на Кирюшкина, на Валерика, посмотрел в угол: Капитонов, Абрамов Костя и Иванов, совсем сморенные, свалились на еловый лапник, выстланный на полу блиндажа, они уже спали, глубоко, даже дыхания их не было слышно.
      "Неужели немцы оставили рощу и холм и втихую перешли куда-то, далеко отсюда, на новый рубеж? - верилось Андрею и не верилось. - А завалы разгребали зачем? Чтоб мы подумали, будто прорываться собираются здесь, а на самом деле ударят совсем в другом месте? Засекли разведку, с умыслом пропустили, и пусть возвращается и доложит, что именно здесь разгребают завалы? Ну, так. А танков, пехоты ребята не обнаружили. Ничего не ясно. Может, все же удастся без боя оторваться от противника?" - снова подумал с надеждой.
      Посмотрел на часы. Два тридцать еще не скоро. Как движение на шоссе? Кончается? Нет? Что, впрочем, это меняет? Время взрыва переправы определено. Но мысль о Володе Яковлеве не оставляла Андрея. "Что-то не доносит ничего. Да и Семен не звонит".
      Андрей стал крутить ручку полевого телефона.
      7
      Дорога начала гаснуть и вскоре стерлась в темноте. Показалось несколько машин, по расположению подфарок, должно быть, грузовики. Потом, спустя полчаса, еще три грузовика - один за другим выплыли они из мрака и ушли во мрак. И дорога стихла, похоже, совсем.
      Семен и Володя Яковлев смотрели вниз, на дорогу.
      Ночь заслонила все, и облака на небе, и лес, и холм, и реку на земле.
      - А молчит немец, - тревожно недоумевал Семен. - В этом что-то есть, как думаешь, взводный?
      - Молчать ему недолго, - мрачным шепотом произнес Володя Яковлев. Рассветет, и обнаружит, что мы оставили позиции. А то еще раньше - услышит и увидит, как мост летит вверх тормашками, и сразу трехнется, что к чему.
      Они продолжали смотреть на дорогу.
      - Два тридцать, - это еще полтора часа, - надсадно выдохнул Семен. Твердыми пальцами сжал плечо Володи Яковлева. - И не догадаться, что немец сделает в оставшиеся полтора часа.
      Еще две машины неслись к переправе.
      - По времени батальон, кроме нас, уже смотал катушки, - сказал Семен.
      Володя Яковлев не откликнулся.
      Нервное возбуждение заставляло их то говорить, то подолгу молчать.
      С реки тянуло ночной прохладой.
      - Послушай, взводный, - Семен поежился. - Чего тут вдвоем делать. Тебе, по-моему, лучше остаться здесь. А мне дай автоматчика, пойду посмотрю, все ли как следует у подрывников за переправой.
      Оба знали, что к взрыву моста все подготовлено: в основные опоры заложены заряды и от окопчиков подрывников протянуты к ним провода.
      Семена тянуло вниз, на дорогу, по которой двигались войска, как бы рассчитывал найти там разгадку того, что видел, но до конца еще не понимал.
      - Так давай. Заодно перехвачу кого-нибудь на дороге, выспрошу, что там в городе.
      - И то дело, - согласился Володя Яковлев. Он повернулся, сделал несколько шагов. - Никита!
      - Есть! - раздался над плечом Володи Яковлева басовитый голос Никиты.
      - С товарищем политруком пойдешь.
      - Есть пойти с товарищем политруком.
      - Разрешите и мне, товарищ сержант.
      "Тут как тут, - невольно усмехнулся Семен. - Тишка-мокрые-штаны". Он узнал его.
      - Так можно, товарищ сержант? - настойчиво стонал Тишка-мокрые-штаны.
      - Разреши, разреши, взводный, - в голосе Семена слышалась улыбка... Как же Никита без него?
      - Верно, - усмехнулся и Володя Яковлев. - Идите оба.
      - Давай, - позвал Никита.
      Они двинулись по косогору. Впереди Никита, грузный, твердый шаг его отдавался в ушах Семена, ступавшего вместе с Тишкой-мокрые-штаны чуть сзади. Тот спотыкался, будто ноги его не научились ходить.
      Начался спуск. Ноги увязали в сухом шевелившемся песке. Дорога должна быть уже недалеко.
      Вот и дорога. Видно было, впереди и сзади включали и выключали подфарки. Когда подфарки включали, по дороге двигались синие молнии, а когда выключали, казалось, что молнии прихлопывала тьма.
      Тишка-мокрые-штаны опять оступился, едва не упал в кювет.
      - Ты, хмырь, держись ногами за землю, - сердился Никита.
      - Держусь, Никитка, держусь.
      Они услышали хриплый голос неподалеку. Выжидательно остановились. Кто-то матерно бранился. "Шофер, - понял Семен. - Что-то не заладилось в машине".
      - Здорово, товарищи, - бросил Семен в темноту, предупреждая тех, невидимых, что свой. "Как бы не пульнули с перепугу, не разобравшись, в чем дело..." - Здорово! - громко повторил.
      - Пошел ты к бабкиной матери! Не то еще дальше пошлю! - зло огрызнулся тот же хриплый голос. - Какого хрена тебе?
      - Патруль, - нашелся Семен. Он подтянул сползавший с плеча автомат.
      - Патруль? - другой голос, протяжный, недоверчивый.
      Семен услышал, к нему направлялись медленные шаги. Кто-то шел навстречу, тяжело и устало. Их разделял уже один шаг густой темноты. Слабый щелчок карманного фонарика, и в руках того, кто шел, вспыхнул белый круг. Секунда, и свет погас. Семен успел заметить: старшина, высокий, худое стеариновое лицо. И еще увидел прижавшийся к обочине грузовик.
      - Небольшая авария, товарищ политрук, - огорченно произнес старшина. - И не вовремя так...
      - Авария всегда не вовремя. А спешишь когда, особенно.
      - Жмем, товарищ политрук, жмем. Переправу приказано перескочить. А тут задержка.
      - Все? - полушепотом спросил Семен. - Все выбрались? Или еще остались там?
      - Не знаю, товарищ политрук, - не сразу ответил старшина. - Не знаю.
      - Немцы уже в городе?
      - Двадцать минут назад немцев еще не было, - проронил старшина.
      - Да-а, - вырвался у Семена горестный вздох.
      - По правде сказать, - доверительно шепнул старшина, - мы еле оторвались от них. Вот оно как...
      Сверкнув холодным огоньком, мимо пронеслась одна машина, другая, третья, будто роняли на дорогу фиолетовые искры и те мгновенно угасали.
      - Всё. Давай, давай садись, - прикрикнул шофер.
      Послышался топот многих ног. Громыхнули крюки, накинутые на задний борт грузовика.
      - Садись!.. Садись, говорю!..
      Старшина бросил Семену на плечо свою руку, словно тот хотел убежать.
      - Эх! - прозвучало, как стон. Старшина торопливо отошел от Семена.
      Стукнула дверца кабины.
      - Поехали! - раздался возглас облегчения: шофер прощался с опасностью, которую оставлял позади машины.
      Теперь нажал на кнопку карманного фонарика Семен, и из-под руки вырвался клок света: хотелось взглянуть на тех, кто через минуту перемахнет переправу. Переправа как бы делила мир и жизнь на две половины, он оставался на обреченной половине. Он увидел на грузовике запахнувшихся в плащ-палатки бойцов, одни сидели спиной к движению, другие - к боковым бортам. Он повел фонариком и тотчас убрал свет.
      Машина двинулась.
      Включенные подфарки тронули шоссе, оно чуть приметно открылось перед машиной. Семен смотрел ей вслед. Он слышал, как шуршала под ней дорога. Через полминуты стерлись машина и дорога, будто никогда и не были здесь. Семен услышал, как ухнула выхлопная труба. "Уже выскочила на переправу, прикидывал он. - И, считай, оторвалась от противника".
      Постоял еще немного. Ни одной машины больше. Все словно вымерло. Тьма и тишина.
      Снова огоньки, там, за поворотом.
      - Смотри, - локтем толкнул Семен Никиту в бок.
      - А-а, - угодливо пискнул Тишка-мокрые-штаны, словно к нему обратился политрук. - Цельная колонна. Наши, а?
      На них надвигались холодные фары машин. Глухие огоньки неслись быстро, быстрее тех, что уже промелькнули. Отсюда, с поворота, видно было - большая колонна машин двигалась к переправе. Значит, еще не все выбрались из города, - подумал Семен. Часы показывали - двадцать пять минут второго. Так по времени и выходит. Рассчитано. Переправу же снимать через час. "Двадцать минут назад немцев в городе еще не было, - помнились слова старшины. - Счет идет уже на минуты..."
      По дороге, шурша опавшими листьями, пробежал ветер.
      - Пошли, ребята.
      Они шли к мосту, туда, за переправу, где в ожидании сигнала лежали в окопчиках подрывники.
      Впереди опять ступал Никита. Теперь, слышал Семен, в его шагах уже не было твердости.
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      1
      Напряженное ожидание действий противника вконец истомило Андрея.
      Раньше он не поверил бы, что минута - это долго, очень долго, так долго - можно успеть всю жизнь вспомнить. А еще столько до взрыва переправы. Он старался заполнить время, отвлечься от ожидания, и то связывался со взводными, хоть приказания на разные случаи уже отдал, то в который раз просматривал по карте маршрут к высоте сто восемьдесят три, то шел к пулеметчикам, словно забыл, что совсем недавно был у них. Тревога, как и радость и все другое, понимал он, была в нем самом, вещи и обстоятельства лишь пробуждали ее. Как-то, вспомнилось, противник атаковал его батальон, он тогда не испугался, не кинулся прочь, просто не думал об опасности, думал о том, что надо держать оборону и ни с места, и деловито действовал, и отбил атаку. Не паниковать, не паниковать, это очень важно на войне.
      Андрей выбрался из березового колка, он проверил боевое охранение и возвращался к себе на командный пункт. Колок, белый, отчетливо проступал в темноте, и, наверное, у немцев на прицеле. Скорее отделиться от него и войти во мрак. Он убыстрил шаги. С боевым охранением в порядке, размышлял он. - По всей линии обороны как будто в порядке. Двадцать пять минут обходил он участок, - не отрывал глаз от стрелок, словно сомневался, не остановились ли. Он часто, слишком часто взглядывал на часы, хоть и сдерживал себя: пусть пройдет еще немного, но он торопил время, охваченный неослабным нетерпеньем, он торопил время. Стало на двадцать пять минут меньше. На двадцать пять минут меньше ждать.
      До командного пункта осталось шагов двести. Тихо. Тихо, удивительно тихо. Ночь, полная звезд и снов. И разведчики донесли: ни моторов, ни голосов не слышали, пока пробирались они туда и обратно. "Мертво", сказал Капитонов.
      "Либо здорово замаскировались немцы, либо в самом деле после нашей вчерашней контратаки передвинулись куда-то. А, может, тут что-то другое, что-то похуже?.." Тревоги одолевали Андрея, тревоги, вызванные мрачными предположениями. Он неуверенно сопротивлялся им. "А что, собственно, похуже? Что бы ни было, все хуже. И - ничего!.." Ладно, он не будет строить догадок. Догадки, как назло, не успокаивали, они пугали. А страх штука сильная, и его надо одолеть. Его надо одолеть, чтобы самому стать сильнее. Ладно, он попробует думать о другом, о чем угодно, но о другом. В конце концов, то, что должно произойти, произойдет, и он встретит непреложное с достоинством, как сможет. Вспомнился разговор с комбатом после одного ожесточенного боя. На войне, хочешь - не хочешь, а будешь храбрым, сказал Андрей, и в этом гражданский долг чудесно совпадает с инстинктом самосохранения - быть трусом просто неблагоразумно. "То есть, слепая храбрость? - с недовольным удивлением произнес комбат. - Нет, старик, нет. Такая храбрость унижает". Пусть слепая, пусть не слепая, - он выполнит поставленную комбатом задачу.
      "Мертво", - сказал Капитонов. И верно, мертво. Но относилось это уже не к возможным подвохам противника. В тишине угадывал он спокойствие, с которым улегся на миллионах постелей далекий отсюда мир, выключив электрический свет в миллионах домов и кинувший перед закрытыми глазами миллионов людей, ставших счастливо-беспомощными, видения без начала, без конца, неожиданные и в то же время совсем обыкновенные, и, словно продолжалась знакомая жизнь, люди чему-то радовались, чего-то пугались, спешили куда-то, что-то делали, без какого-нибудь смысла порой, так только, чтоб и во сне действовать, как и положено живым... Андрей любил эти облегченные часы жизни - он и все сущее, окружавшее его, расходились в стороны, и лишь смутное подобие действительности сохранялось в утомленном сознании. Сейчас ему не спалось. Он и раньше, случалось, бессонно встречал такие тихие, глубокие ночи, когда ветер не в состоянии и листья на деревьях шелохнуть, когда жизнь отдыхает от всего, от дневных дел и забот, от тревог, движения, желаний, и не думалось ни о чем, только дышалось, только дышалось, медленно, неторопливо.
      Между человеком и тем, что ему противостоит, всегда есть что-то есть люди, есть улицы, дома, деревья, лощины, дороги, есть облака, свет, подумалось Андрею, - сейчас между ним и противником только и была тяжелая, все прикрывшая темнота. Ничего не видно, самой земли не было. Его охватило гнетущее ощущение повсеместной необитаемости. И не верилось, что где-то ходит боевое охранение, сидят и лежат люди в окопах. И вдруг почудилось, что ничего нигде нет, и война тоже лишь видение во сне, странное и бессмысленное, ненароком возникшее в ночи. И еще показалось, что тысячелетия стоит, как мертвая, эта ночь, она далеко ушла от сумерек и, похоже, никогда не дойдет до рассвета, и все в ней неподвижно, и небо, и воздух... И дремлет все. Сон не может отсюда уйти, слишком темно и слишком спокойно. Звезды стали крупнее и ярче, и светили как раз над дорогой к высоте сто восемьдесят три. Чуть слышно тронулись под слабым ветром сосны, и хвойный дух дошел до окопов. Неужели в такую ночь может произойти что-нибудь плохое?
      Война и эта тихая ночь жили рядом, не соприкасаясь. Андрей попеременно находился то тут, то там, но больше, пожалуй, все-таки в тихом мире. И с огорчением выбирался из него, возвращался в действительность, удивленный, что мог хоть на мгновенье уйти из нее. Там, немного дальше сторожки, - пусто, комбат ушел, на другом берегу реки уже не было своих пушек, и Андрей остро почувствовал, что остался один. Мысль о пушках задержалась. "Батарея ушла", - почти жалобно подумал он. Пехотинец еще больше, чем сами артиллеристы, понимает, что такое батарея позади него. Только пехотинец знает в полной мере, что значит артиллерия за спиной. Рота, неполная рота, стояла теперь против немецкой армии, наступавшей на переправу.
      Он ловил себя на том, что все время надеялся на какой-нибудь просчет противника, и подойдет назначенный срок - и Андрей сделает то, что приказано сделать, сделает и рванет на левый берег. Если удастся. И напрасно комбат переживал, ставя ему эту задачу. Андрей видел, тот переживал. В эти часы мысль о невозможности без боя оторваться от противника слишком часто овладевала его сознанием. Раскис, значит? Не верит в себя? Не убежден, что выстоит? Рота еще повоюет, рота еще повоюет!
      "Солдатом становятся без радости, - подумалось, - тело человека сотворено не для того, чтоб его дырявили пули. И разве надо это доказывать? Все дело в том, ради чего мы стали солдатами. Мы хотим того, чего нельзя не хотеть: прогнать с нашей земли тех, кто не родился, не вырос на ней, а пришел управлять ею и нами. Что может быть справедливей, если мы даже убьем их всех?"
      Он снова стал думать о различных вариантах атаки, которую может предпринять противник. Ничто новое не возникало.
      Так и оставалось: главный удар противник, следует ожидать, нанесет по первому взводу - на самом танкоопасном участке роты. Конечно, может и по-иному случиться, все может случиться. А пока - Рябов. Все, что мог, Андрей передал Рябову, у него и пулеметов больше, чем у Вано и у Володи Яковлева, и бойцов больше. Не много, но больше.
      Рябова было Андрею особенно жаль. И не потому, что знал его дольше, чем других взводных и бойцов, - ничто их близко не связывало. Нет, сержант Рябов, колхозный тракторист, появился в роте недавно. Андрею было известно, что у Рябова трое маленьких детей - девочки, они остались на руках жены, больной. Хоть бы он уцелел, если кому-нибудь суждено в сегодняшнюю ночь уцелеть.
      Андрей добрался до блиндажа.
      - Рябова.
      Кирюшкин повертел ручку телефонного аппарата.