Исторические портреты - Карл XII. Последний викинг. 1682-1718

Сергей Цветков

Карл XII. Последний викинг. 1682-1718

(Исторические портреты)

ОТ АВТОРА

Вольтер называл этого человека самым удивительным из людей.

У него в самом деле удивительная судьба — прижизненная и посмертная.

Карл XII оказал сильнейшее влияние на пути развития как шведской, так и российской истории, не говоря уже о Польше, Саксонии и Дании. Для Швеции его правление ознаменовало наивысший взлет «великодержавной» идеи, а гибель привела к постепенному отказу от империалистических амбиций. Россия в ходе войны с Карлом XII была поставлена перед необходимостью реорганизовать всю систему государственных и общественных отношений, а победа в Северной войне сделала ее полноправным членом тогдашнего европейского сообщества.

Таким образом, Карл XII, одно время всерьез угрожавший самому существованию Российского государства, казалось, должен был бы привлечь к себе пристальное внимание российских историков. Однако этого в силу каких-то непонятных причин не произошло. До сих пор в российской исторической литературе отсутствуют труды, целиком посвященные его личности; некоторые стороны его деятельности освещаются в основном только в связи с украинским походом и Полтавским сражением. С XVIII века почти не сдвинулся с мертвой точки перевод на русский язык шведских источников, относящихся к этой эпохе.

Между тем в Европе Карл XII был и, пожалуй, остается одним из самых популярных исторических деятелей, избалованных постоянным вниманием историков. Прежде всего это относится, конечно, к Швеции, где с конца XVIII века поэты-романтики, обратившиеся к национальной старине, к глубинам народной жизни с ее безыскусной поэзией, открыли красоту скандинавских саг. Поразительное духовное родство Карла с древними витязями пробудило их интерес к личности короля, который в свой эпикурейский век, казалось, возродил идеал героя старинных преданий. Так, Э. Тегнер, творец эпического «Фритьофа», называл Карла «величайшим сыном Швеции» и воспевал его соратников (поэма «Аксель»). В свою очередь и лучшие историки Швеции позапрошлого века были одновременно замечательными поэтами — отчасти, может быть, потому, что цензура долгое время не допускала ознакомления с достоверными историческими источниками, особенно касавшимися гибели Карла XII: их труды о Карле XII содержали, наряду с историческими фактами, немалую долю поэтической идеализации его личности, что нередко мешало им правильно определить его место в шведской и европейской истории. Например, знаменитый историк Гейер, автор замечательной баллады «Викинг», ставил Карла XII в один ряд с королем Густавом Адольфом и Карлом Великим. Это соединение усилий поэзии и истории привело к тому, что Карл XII стал первым шведским королем, чей день рождения отмечался как национальный праздник.

В остальной Европе, за редкими исключениями, господствовали противоположные взгляды на личность Карла XII, сохранившиеся почти без изменений до наших дней. Особенно яростно накинулись на него представители той исторической школы, которая рассматривала историю с точки зрения разума, гражданского благоденствия, демократии и морали. Эти ученые не скупились на бранные эпитеты и уничижительные оценки. Российский историк Шлоссер, например, писал, что страсть Карла XII к необычайному более прилична сумасбродному английскому охотнику за лисицами, чем разумному полководцу и государю. А его коллега немецкий историк Роттек, признавая, что «энергия и отвага Карла, если бы они управлялись разумом, сделали бы его величайшим воином, а если бы сопровождались гуманностью и любовью к гражданам — лучшим государем», прибавлял: «Нельзя, однако, отделаться от неудовольствия, даже отвращения к монарху, который ровно ничего не уважал и не любил так, как лагерь и победу, для которого государство было только арсеналом, а народ — жнитвой солдат, который был равнодушен ко всякому благоденствию граждан, чужд всякой гражданской добродетели, с негодованием относился ко всякой мысли о гражданской свободе и который не считал падение своего отечества, даже разорение целого материка, слишком дорогою ценою для удовлетворения солдатской похоти… При невыносимом военном разорении, которое он принес всему северу и востоку, при неизлечимом бедствии, в которое он поверг свое отечество, Карл сделался полезен человечеству только тем, что доказал особенно ярким примером, как гибелен абсолютизм и как плачевно состояние народа, рассматриваемого по имущественному праву как вещь и слепое орудие и не имеющего относительно своего государя ни голоса, ни самостоятельного права». В последнее время к этой точке зрения на Карла XII не прочь примкнуть и некоторые шведские историки, как, например, Энглунд, который проводит прямую связь между полтавской катастрофой и нынешним благосостоянием Швеции, отказавшейся от претензий на роль великой европейской державы.

Не желая давать здесь какие бы то ни было оценки личности Карла XII и не покушаясь на право читателя сделать собственный вывод из прочитанного, отмечу лишь, что критика, опирающаяся на современные ей представления о долге и морали, попросту отказывает монарху в праве быть человеком своей эпохи, если не человеком вообще. Такой взгляд превращает историю в бессмысленный, отвратительный ряд деяний и событий, в «скучную сказку, рассказанную идиотом» (Шекспир), надрывающую сердце добродетельных профессоров своим совсем не добродетельным концом. Конечно, было бы замечательно, если бы фараоны ввели в Древнем Египте демократию, Нерон принял христианство, Иван Грозный отменил крепостное право, а Ленин проникся общечеловеческими ценностями. Но даже если историк испытывает антипатию к историческому деятелю, его задача остается все той же — не сетовать на то, что он не стал образцом добродетели, а показать, почему он стал именно таким, каким мы его вольны любить или ненавидеть.

Думаю, что, говоря о личностях, подобных Карлу XII, мы сталкиваемся с вопросом о допустимом соотношении истории и поэзии в труде историка. Вспомним, что и история когда-то была одной из девяти муз, от которой ждали правды и поучения. Но самое плодотворное поучение достигается посредством создания живого образа. Вряд ли можно считать случайностью, что шведский народ, как, впрочем, и любой другой, забывает о темных сторонах личности своего героя и хранит в памяти все чистое и благородное, что было в нем; и нельзя ставить в укор историкам стремление поддержать в своем народе этот порыв к подражанию геройской доблести своих предков. Идеализация хороша и неизбежна в национальных рамках. Однако и реализм — не одна только «трезвая проза». Вальтер Скотт да и Лев Толстой реалистичны и поэтичны одновременно. Поэзия войны, ибо те войны еще вдохновляли поэтов, поэзия военного быта, военного братства были знакомы не только литературным героям вроде Айвенго и Николая Ростова, но и реальным людям, которых никак нельзя причислить к кровожадным безумцам и извергам. Для примера приведу лишь имена, хорошо знакомые российскому читателю, — Державин, Суворов, Жуковский, Денис Давыдов, Пушкин, Николай Гумилев. Все они знали, что «есть вдохновение в бою», и знали не понаслышке.

Таким образом, признавая тот факт, что идеализация образа Карла XII была следствием вполне законного, хотя и одностороннего взгляда на его личность, отдадим должное и тем историкам, которые увидели в нем одну карикатуру, злую и жестокую: сама личность Карла допускает возможность обеих трактовок, в ней парадоксальным образом уживаются и карикатура, и геройство.

В чем же дело? Где следует искать причину и разрешение этого противоречия?

Пытаясь ответить на эти вопросы, я не преследовал цель написать биографию в собственном смысле этого слова. Скорее я предлагаю взглянуть на личность и деятельность Карла XII с иной, возможно, несколько необычной точки зрения, которая, кажется, прошла мимо внимания крупнейших биографов шведского короля.

Название книги — не метафора или не только метафора. Я убежден, что скандинавская древность является ключом к психологии Карла XII. Изучая его личность, его характер, его жизнь, я столкнулся с многочисленными примерами, которые действительно показывают и доказывают связь деятельности Карла XII с военными традициями викингов, обнаружил сходство его психологии с мироощущением героев древних саг. Эти примеры убедительно демонстрируют сознательное подражание монарха эпохи «просвещенного абсолютизма» суровым доблестям своих предков.

Только понимая и постоянно имея в виду эту глубинную основу всех его поступков, можно говорить о Карле XII спокойно и беспристрастно, не впадая ни в идеализацию, ни в карикатуру. И тогда слова Вольтера, которыми я начал это предисловие, не покажутся преувеличением и обретут свой подлинный смысл.

ВИКИНГИ СТАРЫЕ И НОВЫЕ

Славные победители, бесстрашные воины, железнорукие,

с черепами твердыми, как камень,

неутомимые в боях и в пирах,

вы привыкли спать в постелях побежденных,

обладать прекраснейшими девственницами,

пить вино из черепов врагов…

Скандинавские саги.

1

До VIII века жители Западной и Восточной Европы мало что знали о Скандинавии. Римские географы считали ее островом. В середине VI века историк Иордан назвал Скандинавию кузницей народов, думая, что из этой загадочной северной страны вышли многочисленные германские племена, в том числе готы, разрушившие Западную Римскую империю. В VI-VII веках скандинавы медленно, но упорно накапливали опыт в судоходстве, ограничиваясь редкими набегами на побережья северных морей. Вначале они, по образному выражению скальдов[1], «бродили по голубиному пути», выпуская птицу, которая летела к земле и показывала таким образом путь судну. Чаще же всего их корабли рыскали вдоль берега, подстерегая свои жертвы в проливах, бухтах и заводях — wikings. От этого слова древние скандинавы и получили свое название «викинги»[2].

Для многих викингов корабль был основным жилищем. Во время дальних плаваний на палубе корабля, помимо экипажа и воинов, располагались их семьи, рабы, скот, домашняя утварь. Причалив к берегу, викинги вытаскивали корабль на сушу, и он становился домом.

За кораблем ухаживали как за живым существом. Его украшали разноцветными щитами воинов, на носу устанавливали вырезанную из дерева и покрытую позолотой голову дракона, так что издалека казалось, что по морю плывет чудовище с высоко поднятой мордой. По этим носовым украшениям суда викингов и получили свое название «драккар» — «морской дракон». Драккары достигали в длину 50 метров и вмещали до 200 человек. Их борта обладали большой упругостью и выдерживали сильные удары морских волн. Некоторые драккары были оснащены железными таранами; позднее на носу и корме появились деревянные площадки для стрелков.

С появлением паруса возросли маневренность и скорость скандинавских кораблей. В IX веке они стали совершать регулярные набеги на все побережье Западной и Восточной Европы, открыв «эру викингов». Рассказывают, что Карл Великий во время одного из походов в Саксонию[3] столкнулся с норманнским отрядом, который у него на глазах напал на франков и отбил добычу. Пораженный дерзостью неведомых разбойников, император воскликнул: «Если эти люди так себя ведут при моей жизни, то что же они сделают после моей смерти!»

Удивить грабежами и насилиями Европу того времени было нелегко: война и разбой были повседневными занятиями феодалов. Но ужас, внушаемый набегами викингов, носил в себе что-то иррациональное, перед чем у объятого страхом человека бессильно опускаются руки. Ежедневно в течение трехсот лет христиане Запада повторяли специально сложенную молитву «От неистовства норманнов упаси нас, Господи!». Только в ней они видели свое спасение и утешение от этого «Божьего бича».

Непобедимость викингов коренилась в их совершенной по тем временам воинской тактике (построение клином, перенятое затем западноевропейскими рыцарями) и их религии, предписывавшей мужчинам непреклонный фатализм и презрение к смерти. Вот некоторые правила из древнего устава викингов, которым руководствовался каждый воин:

Мир принадлежит тому, кто храбрее и сильнее.

Мы населяем море и в нем ищем себе пищу.

Бедный плывет за добычей, богатый — за славой.

Мы не спрашиваем, когда хотим взять чью-либо жизнь или имущество.

Я с колыбели обрек свою жизнь войне.

Ты, трус, еще не видал человеческой крови.

Мы не воруем, а отнимаем.

Мы не верим ни во что, кроме силы нашего оружия и нашей храбрости.

Мы всегда довольны нашей верой, и нам не на что жаловаться.

Такой взгляд на вещи не признавал иных добродетелей, кроме воинских. Викинг рождался уже посвященным богу войны, какое-то время наблюдал на разных широтах, как «луна делалась алой, глядя в волны, вспененные драккарами», и шел на корм акулам возле какого-нибудь незнакомого берега, где его настигла вражеская стрела или меч, чтобы вместе с богами снова предаться в Валгалле[4] яростным битвам и неистовым пирам.

Викинги приходили прежде всего пограбить: опустошали побережья, поднимались по рекам, набрасывались на богатые аббатства, иногда осаждали города. К ним часто присоединялись местные крестьяне, доведенные до отчаяния притеснениями своих господ. По преданию, самый страшный из викингов — Гастинг — был крестьянином из восточной Франции. Про него рассказывают, что он долго не мог взять один прибрежный город в Италии (это была Луна в Этрурии, но Гастинг думал, что он осаждает Рим). Тогда он пустился на хитрость, весьма напоминающую известный прискорбный случай из античной истории. Его посланцы сказали епископу этого города, что Гастинг умер, и просили разрешения внести его тело в церковь для отпевания. Нового Лаокоона[5] в городе не нашлось, и гроб был поставлен в церкви. Во время богослужения Гастинг внезапно выскочил из своего «троянского коня» и убил епископа. Другие викинги, прятавшие оружие под одеждой, стали избивать и грабить горожан.

Норманны бороздили северные моря во всех направлениях. География их плаваний поразительна. В начале XIII столетия скандинавский историк Снорри Стурулсон составил сборник жизнеописаний королей Севера. На страницах этой книги встречаются Йорвик (Йорк), Бьярмаланд (Восточная Прибалтика), Ньорвезунд (Гибралтар), Серкланд (Арабский халифат), Блаланд (Африка), Саксланд (Саксония или Германия), Хеллуланд (Новая Земля) и Миклагард — Константинополь. В IX веке викинги грабили побережья современной Голландии, Германии, Англии, Испании, Португалии, России, жертвами их нападений были Гамбург и Париж, Лондон и Лиссабон, Корунья и Севилья. В 859 году они прорвались в Италию и дошли до Пизы, совершив самый глубокий в географическом отношении рейд, а в 881 году овладели древней столицей франков Ахеном, где сожгли гробницу Карла Великого, как бы ответив таким образом на его недоуменное восклицание столетней давности.

Викинги создали свои королевства в Англии и Ирландии, но глубокие корни пустили на Западе только норманны, осевшие в 911 году вместе с их вождем Роллоном на севере Франции, в области, получившей от них имя Нормандия. В 1066 году потомки этих норманнов завоевали Англию. В это же время другие викинги утвердились в Южной Италии и на Сицилии, создав одно из самых своеобразных государств Средневековья. Во времена крестовых походов викингов увидели в Святой земле и в Византии (византийские императоры, правда, и ранее нанимали на службу отдельные отряды норманнов).

Северные мореплаватели первыми пересекли Атлантику, основав свои колонии в Гренландии и Исландии. Почти за шесть веков до Колумба викинги высадились на берегах Северной Америки. Современные археологические раскопки это подтверждают. В Музее викингов на острове Бюгой близ Осло можно увидеть подлинные норманнские драккары. В том, насколько они были совершенны и маневренны, убедились в начале прошлого века, когда на модели такого судна норвежская команда в штормовую погоду менее чем за месяц пересекла Атлантический океан. В 1964 году правительство США провозгласило новый праздник — день Лейфа Эйриксона, первооткрывателя Нового Света, бесстрашного конунга[6], приплывшего в начале IX века к берегам Америки из Гренландии.

К XII веку «эра викингов» закончилась, оставив по себе недобрую память и надгробные камни с эпитафиями этой эпохи, вроде надписи на камне в Эстерйётланде у Хёгбю:

Пять сыновей родил добрый Гулле.

Знаменитый Асмунд пал при Фюрисе.

Ассур нашел конец в Греции.

Хальвдан был убит на островной дороге.

Каре умер дома.

Мертв и Буи.

Казалось, викинги исчезли навсегда, как исчезли ранее готы, гунны и прочие орды, приводившие в трепет христианский мир. Европа стала забывать свой страх перед Севером. Но история редко обходится без воскрешения типов и характеров в духе Аватары[7] индуистских мифов. Через пять столетий викинги явились в других костюмах, с иным оружием, облагороженные цивилизацией, замкнутые в более тесном географическом пространстве, но одушевленные той же яростью разрушения.

2

Гейер[8] справедливо заметил: «История Швеции — это история ее королей». Действительно, в силу ряда причин королевский абсолютизм здесь не мог развиваться как бы независимо от воли монархов, подобно абсолютизму во Франции при Ришелье и в период несовершеннолетия Людовика XIV; взлеты и падения королевской власти в Швеции напрямую зависели от личных качеств ее правителей.

В 1521 году на шведский престол сел Густав I, основатель династии Ваза. Этот король, сделавший Швецию лютеранской страной, был сравнительно миролюбивым человеком и стремился решать внешнеполитические задачи дипломатическими средствами (при нем только в 1554 году шведы безуспешно осаждали русскую крепость Орешек). Его преемники выбрали другой путь.

Военная активность Швеции во второй половине XVI века оказалась полной неожиданностью для ее соседей, которые заговорили о «новом викингстве». Шведские правители как-то сразу выработали особый стиль внешней политики: агрессивный, смелый, на грани риска.

В войнах с Данией в 1560-х годах шведы стали побеждать под новым знаменем: с золотым крестом на синем поле. При Эрике XIV (1560-1568) и Юхане III (1568-1592) они захватили Эстонию, Ивангород и Нарву, где «по обычаю», как выразился начальник экспедиции Делагарди, было убито несколько тысяч мужчин, женщин и детей.

Во время правления Сигизмунда (1593-1600) и Карла IX (1600-1610) Швеция ввязалась в войну с Польшей за Лифляндию и с Россией за северные торговые пути. Заканчивать эти войны пришлось сыну Карла IX Густаву II Адольфу, заключившему с Россией выгодный для Швеции Столбовский мир (1617), который закрепил шведский контроль над балтийскими торговыми путями.

Густав Адольф продолжил дело основателя династии, укрепив королевскую власть и Лютеранскую церковь. Эребруское постановление 1617 года грозило жесточайшими карами за всякую связь с католичеством; католикам запрещено было проживать в Швеции, а протестантов, перешедших в католичество, насильственно высылали из страны. Король велел начинать утро колокольным звоном, зовущим на молитву, и ввел три дня для всенародного покаяния. Он также создал новое дворянство, обязанное своим возвышением не праву рождения, а государственной службе. В сознании дворян 80-90-х годов XVI века произошел настоящий переворот, именно они составили ту железную когорту шведской армии, чьи победы вскоре потрясли всю Европу. «Дворянство геройским мужеством и государственными талантами сумело создать себе политическое положение, находившееся в прямой зависимости от личных заслуг», — свидетельствует Оскар II[9]. Старое же дворянство, по словам одного автора, «сидело дома, присматривало за женами, разводило ищеек и охотничьих собак, травило зайцев, расставляло западню для лис и волков». Война с Россией показала Густаву Адольфу огромные возможности шведской экспансии на юге и юго-востоке. Вообще в представлении Густава Адольфа и его соратников династические, политические, стратегические и религиозные вопросы сливались в одно. С помощью войн король стремился и обеспечить государственную безопасность Швеции, и расширить торговлю, и защитить протестантов в Европе, и укрепить свой трон.

Густав Адольф осуществил важнейшую реформу армии, введя рекрутский набор для мужчин от 15 до 44 лет (правда, 15-летних часто браковали с мотивировкой «еще ребенок»). В то время рекрутства не было еще нигде, и создание регулярной национально однородной армии, воодушевленной идеей религиозного миссионерства, явилось основой военных успехов Швеции в XVII веке. Уже в начале 20-х годов датский посол в Стокгольме доносил, что шведская королевская пехота «ловко обучена и хорошо вооружена». К этому надо добавить замечательную дисциплину шведских солдат — предмет гордости нескольких поколений шведских военных. Вслед за древними римлянами они могли бы повторить историю о яблоне, с которой расположившиеся вокруг легионеры не сорвали ни единого плода.

Вскоре представился случай опробовать новую армию в деле. В Чехии, входившей в состав Священной Римской империи[10], монахи двух аббатств разрушили близлежащие ропаты — молитвенные дома чешских протестантов. Возмущенные протестанты явились в Прагу к наместникам императора и после оскорбительного отказа удовлетворить их жалобу выбросили имперских чиновников из окон. К счастью, те упали в мусорную яму и остались невредимы, но император счел действия протестантов личным оскорблением и двинул на Прагу войска. Эти события, происшедшие в 1618 году, послужили прологом к Тридцатилетней войне, в которой участвовали почти все европейские государства. Под предлогом защиты свободы совести (само собой и католики, и протестанты отстаивали эту свободу только для своего вероисповедания) каждый участник преследовал собственные цели: северные германские княжества отстаивали свою независимость и приверженность лютеранству, южные католические княжества стремились вернуть северные к истинной вере и одновременно не допустить усиления императорской власти; Австрия надеялась подчинить себе Германию, Франция — ослабить Австрию. В результате возникла серьезная опасность того, что благами религиозной свободы в Германии вскоре некому будет пользоваться — страна потеряла в этой войне, получившей название Тридцатилетней, две трети населения!

Имперские полководцы Валленштейн и Тилли нанесли чехам страшное поражение у Белой Горы под Прагой (1620) и затем опустошили Данию, оказавшую помощь протестантам. К 1629 году реставрация католицизма в Германии казалась свершившимся фактом. Густав Адольф не спешил ввязываться в европейскую войну и старался вначале создать удобный плацдарм для военных операций шведов. Результатом этих усилий стало присоединение к Швеции Лифляндии, взятие Риги и упрочение позиций на Балтике. Действия шведского короля вызвали протест других стран. «Когда я зачерпнул только ведро воды из Балтийского моря, меня заподозрили в том, что я выпил все море», — лицемерно жаловался Густав Адольф, пока еще скрывая свою мечту сделать Балтийское море «шведским озером».

Вскоре, однако, он признает: «Дело зашло теперь так далеко, что все те войны, которые ведутся в Европе, смешались в одну». От его взгляда не укрылось стремление Валленштейна утвердить власть германского императора на Балтике и создать там имперский флот. В конце 1629 года король известил шведский парламент — риксдаг, что доводы в пользу вмешательства в европейскую войну «очень вески: они ясно убеждают нас в том, что если мы не продолжим наши военные действия, то скоро будем стоять перед опасностью захвата врагом всего Балтийского моря, что приведет к господству его над нами», и предупредил: «Как только немцы покончат с Данией, огонь перекинется к нам».

Мнения депутатов риксдага по этому вопросу не отличались разнообразием; дворяне говорили, что лучше вести войну «возможно дальше от наших границ», а крестьяне сходились на том, что будет правильнее «пустить наших коней за забор врага, чем их коней — за наш». Окончательный вердикт риксдага гласил: «Лучше и благоразумнее будет, чтобы его королевское величество отправился с оружием и вел переговоры, надев шлем на голову».

В середине лета 1630 года «снежный король» высадился в Померании с отборной армией. Имперский полководец Тилли решил жестокими мерами в корне пресечь любые попытки немецких протестантов оказать помощь шведам. Тилли был фанатичным католиком, он гордился тем, что ни разу не притронулся к вину и женщине и всю жизнь посвятил борьбе с мечом в руке за чистоту веры (протестанты были того мнения, что лучше бы он пил и развратничал, но оставил их в покое). По его приказу имперские войска предали огню и мечу протестантский город Магдебург (Восточная Пруссия); по окончании экзекуции Тилли с гордостью заявил, что «со времен разрешения Трои и Иерусалима мир не знал такой катастрофы».

7 сентября 1631 года шведы и имперцы сошлись при Лейпциге. Здесь состоялась первая серьезная проверка военных нововведений Густава Адольфа: мощным терциям Тилли — компактным четырехугольным колоннам копейщиков и мушкетеров, обладавшим колоссальной ударной силой при лобовой атаке, — шведский король противопоставил гибкие, подвижные соединения пехоты, а медлительному конному клину имперской конницы — атаку конными шеренгами в галоп.

Первый удар имперских войск сокрушил 17-тысячный союзный саксонский корпус; 23000 шведов остались один на один с 32-тысячной армией непобедимого Тилли. Но умение шведов пустить в ход артиллерию в разгар рукопашной схватки в сочетании с маневренностью и взаимодействием всех родов войск вырвало победу из его рук. После шестичасового боя армия Тилли была наголову разбита. «Я смешал его с грязью!» — воскликнул Густав Адольф, объезжая поле сражения.

Поражение Тилли вызвало изумление всей Европы и самих шведов. Об этом свидетельствуют записки шведского дипломата Юхана Адлера Сальвиуса, который оставил такое описание двух вражеских лагерей перед боем: «Наша армия, проведшая целый год в непрерывных тяжелых походах, выглядела жалкой, потертой и грязной по сравнению с позолоченной, покрытой серебром, украшенной перьями имперской армией. Наши шведские и финские лошадки казались маленькими по сравнению с огромными немецкими лошадьми. По наружному своему виду наши крестьянские парни сильно уступали солдатам Тилли с их римскими носами и закрученными усами». Но сила шведов, по словам дипломата, была в том, что они «с победами прошли почти вокруг всего Балтийского моря».

Именно с этого времени шведские войска стали сравнивать с викингами древних саг. У себя на родине и в Европе Густав Адольф сделался популярнейшим героем, легендарной личностью. «Подавляющая окружающих личность короля, частая смена его настроений — то он был резко вспыльчив, то неотразимо привлекателен (и то и другое — типичные черты семьи Ваза) — вообще производили сильное впечатление, и не только на поле битвы, но и за дипломатическим столом и при торжественных церемониях», — говорит шведский историк Андерссон. На завоеванных территориях король пользовался абсолютной властью. Несмотря на преждевременную смерть Густава Адольфа, обаяние его личности и слава его побед сделали для укрепления королевской власти в Швеции больше, чем старания всех его предшественников, вместе взятых.

Тилли вскоре погиб, а имперскую армию возглавил Валленштейн, ранее отстраненный императором от руководства. Это был удачливый авантюрист, не чуждый величественных замыслов, с непреклонной верой в свою «счастливую звезду». Первая его схватка с Густавом Адольфом у Нюрнберга летом 1632 года закончилась вничью. Решительное сражение произошло 6 ноября при Люцене. Ранним туманным утром Густав Адольф атаковал позиции Валленштейна. Сражение было тяжелым для обеих сторон, однако потери шведов оказались невосполнимы: в первой же рукопашной схватке двух конниц Густав Адольф был убит. Его смерть скрывали от солдат до конца сражения. Противники вновь не уступили своих позиций, но после сражения Валленштейн ушел из Саксонии, чем и дал повод считать себя побежденным.

Смерть Густава Адольфа показала, насколько была слаба основа великодержавной политики Швеции. Оставшиеся без предводителя шведы начали повсюду терпеть поражения. Дочери Густава Адольфа Христине было всего шесть лет, и делами королевства заправляли опекуны. Это была эпоха невиданного расцвета шведского дворянства. Судить о ней можно по великолепным родовым замкам аристократии, которые во множестве появились в стране, олицетворяя мощь и значение благородного сословия. Если ранее самые роскошные замки строились короной (в Стокгольме, Упсале, Грипсхольме, Кальмаре), то теперь с ними соперничали стокгольмский замок Делагарди «Несравненный», монастырь Врангеля «Скуклостер», замок соратника Густава Адольфа Уксеншерны «Тиде»; к середине XVII столетия относится возведение знаменитого Рыцарского дома в Стокгольме, строившегося под лозунгом «Arte et Marte»[11], — олицетворение могущества дворянства. В это же время появляется много «нового дворянства» иностранного происхождения — балтийский род Врангелей, германский род Кенигсмарков, шотландский Гамильтонов, нидерландский де Гееров, а также и жалованного — Шютте, Адлер Сальвиус и другие.

Военные уроки Густава Адольфа все же не прошли даром: шведские полководцы Банер и Леннарт Торстенссон сохранили шведские провинции и добавили к ним новые. В 1645 году наметился поворот в тридцатилетней борьбе за Балтийское море: Дания была побеждена и уступила первенство.

В это время Христина достигла восемнадцатилетнего возраста и была намерена управлять твердой рукой — личные качества государыни вновь укрепили королевскую власть. В 1648 году воюющие страны заключили Вестфальский мир, положив конец тридцатилетней бойне. Все участники войны получили удовлетворение за счет Германии. Швеция приобрела Померанию, часть Бранденбурга, а также Висмар, Бремен, Верден, что сделало ее членом Священной Римской империи.

Правление Христины было недолгим. Государственным делам она предпочитала беседы с учеными (среди ее адресатов был Декарт[12]). В 1654 году королева опасно заболела и дала обет в случае выздоровления принять католичество. Поправившись, она тайно сменила веру, отреклась от престола в пользу своего двоюродного брата Карла X Густава и уехала в Рим, увезя с собой значительные сокровища и произведения искусства. После ее смерти «наследство Христины» перешло в руки папы, что еще на несколько градусов повысило температуру и без того накаленных отношений между Швецией и Ватиканом.

«Молчаливый король» Карл X был профессиональным военным. Он возобновил войну с Польшей на ее территории и вел ее в духе приключенческих рыцарских романов: отчаянные атаки и тяжелые отступления чередовались с блестящими стратегическими маневрами. В этом он предвосхитил польскую эпопею своего внука Карла XII, подобно тому как поход небольшого греческого отряда в глубь Азии[13] стал прологом завоеваний Александра Македонского. Карл X трижды брал Варшаву и заставил Польский сейм признать Литву частью Швеции. Осуществлению этого замысла помешал царь Алексей Михайлович, вторгшийся со 100-тысячным войском в Лифляндию и Эстляндию. Русские опустошили ряд областей, но осада Риги кончилась неудачно, и отец Петра I вынужден был признать за Швецией все ее владения в Прибалтике. Балтийскому морю еще долгие годы суждено было остаться «шведским озером».

Несмотря на завоевания, Швеция была довольно бедной страной с отсталым земледелием и слабой промышленностью. Быстро воспользоваться плодами великодержавной политики могла только бурно развивавшаяся торговля. В 1627 году Густав Адольф основал первую колониальную торговую компанию. В 1631 году шведы построили форт Христина на реке Делавар в Северной Америке и захватили часть Гвинеи (эти колонии были потеряны при Карле X). Во второй половине столетия шведские торговые корабли появляются во всех портах Европы, предлагая лес, пушнину, рыбу и другие товары. Агрессивный поиск Швецией своих «естественных границ» не соответствовал ее внутренним ресурсам и неизбежно должен был кончиться крахом. И как это часто бывало и ранее, наивысший взлет и падение шведской великодержавной идеи в XVIII веке оказались неотделимы от судьбы ее короля — Карла XII.

МОЛОДОСТЬ КАРЛА XII

Еще ребенку

Ему дал Один

Смелое сердце…

Скандинавские саги.

1

Отец Карла XII Карл XI родился 24 ноября 1655 года и был возведен на престол в пятилетнем возрасте. Ничто не предвещало в нем будущего неограниченного правителя Швеции. Карл XI рос застенчивым юношей, который на заседаниях Государственного совета боязливо шептал свое мнение на ухо председательствующей матери. Перелом в его характере произошел после битвы с датчанами при Лунде (1676), где Карл XI, командовавший правым крылом шведов, обратил в бегство левый фланг датчан и решил исход сражения. Во время войны с Данией король сосредоточил в своих руках всю полноту власти и стал диктатором в древнеримском, военном значении этого слова. Но он не прельстился военным поприщем, а использовал свою власть для проведения редукции — изъятия значительной части дворянских земель в пользу казны. Честолюбие Карла XI проявлялось в том, что он хотел добиться «идеального бюджета», в чем и преуспел, наведя порядок в государственных финансах.

Король также закончил церковную реформу, начатую Густавом I. В 1686 году вышел закон о подчинении Церкви королевской власти. Архиепископ Улоф Свебелиус написал специальный катехизис, ставший обязательным на всей территории королевства. Единственно законной духовной пищей были признаны официальные школьные учебники, а затем и книга псалмов, авторами которой стали известные шведские поэты Хаквин Спегель, Еспер Сведберг и другие.

Одновременно с ростом благосостояния и просвещения в Швеции, как и в других государствах Западной Европы, ширилась «охота на ведьм». В этом вопросе шведское духовенство проявляло не меньше рвения, чем столь ненавидимые им паписты. Так, в 1669 году в Далекарлии у детей обнаружилась неизвестная болезнь, сопровождающаяся обмороками и спазмами. Дети рассказывали, что ведьмы по ночам возят их на шабаш. Церковная комиссия допросила с применением пытки 300 детей. По их показаниям были сожжены 84 взрослых и 15 малолетних еретиков; 128 детей ежедневно в продолжение длительного времени пороли у дверей церкви. Юристы пытались оспорить детские показания, но теологи сослались на текст Библии, где говорится, что «устами младенца глаголет истина», и экзекуции продолжались.

Венцом политической деятельности короля стало решение риксдага 1693 года, который официально охарактеризовал Карла XI как «самодержавного, всем приказывающего и всем распоряжающегося короля, ни перед кем на земле не отвечающего за свои действия». Таким образом была торжественно провозглашена доктрина абсолютизма. Впрочем, Карл XI продолжал обращаться к риксдагу за поддержкой. В полной мере пожалеть об опрометчивости этого решения стране пришлось несколько позже, уже при Карле XII, когда ничто не могло заставить короля прекратить ставшую бессмысленной войну.

Неуемное властолюбие Карла XI оставило по себе противоречивую память. Мнение сторонников государственной централизации лучше всех высказал король Оскар II: «Редукция Карла XI была необходима, но она исполнялась бессердечно и не в меру строго. Он создал на развалинах провинциальной аристократии с федеративными убеждениями чиновничью иерархию, верную долгу и королевскому дому… государственная сокровищница обогатилась вследствие строгой экономии и честного управления, суды были неподкупны, торговые сношения установились с отдаленнейшими странами, войско реорганизовано и прекрасно вооружено, сильный и хорошо обученный флот властвовал в Балтийском море».

Шведское дворянство устами одного из своих представителей сложило ему панегирик в несколько ином духе: «Да будет благословенна память великого эконома государства Карла XI, который лишил моего деда пяти имений. Не дай Бог, чтобы он воскрес в Судный день среди святых, ибо тогда он выдаст нам холст из оческов вместо белоснежных шелковых одеяний и ветки можжевельника вместо обещанных пальмовых ветвей. Он самого Господа Бога заставит думать о бережливости».

Судя по всему, Карл XII должен был получить очень хорошее наследство.

Несмотря на то что Карл XI был человеком начисто лишенным воображения, ему приписывали один весьма любопытный документ, который стоит того, чтобы о нем упомянуть.

Старый королевский дворец в Риттерхольме представлял собой обширное здание в форме подковы. В одном его конце помещался кабинет короля, а почти напротив находился зал, где собирались представители сословий.

Однажды поздним осенним вечером Карл XI сидел в кабинете в присутствии своего любимца камергера графа Браге и лейб-медика Баумгартена, известного своим вольнодумством (эскулап слыл сторонником учения Декарта и хотел, чтобы все сомневались во всем, кроме медицины). Им было нетрудно заметить, что окна зала напротив ярко освещены, что возбудило их любопытство.

Король позвал сторожа и велел отпереть зал. То, что открылось его глазам, повергло всю компанию в ужас.

Зал был освещен бесчисленными факелами, стены затянуты черной материей; с них свисали трофейные и шведские знамена, причем последние были покрыты черным крепом.

На скамьях сидели депутаты. Трон занимал труп в королевском облачении. Справа от него стоял мальчик с короной на голове и скипетром в руке, а слева человек, облаченный в парадную мантию, которую носили шведские короли до воцарения династии Ваза. Посередине зала находилась плаха с топором.

Вдруг из другой двери стража ввела в зал молодого человека со связанными руками. В то же мгновение труп свела судорога, а из раны хлынула кровь. Молодой человек с горделивым достоинством опустился на колени и вытянул шею; спустя несколько минут его голова подкатилась к ногам Карла XI, забрызгав его сапоги кровью. Человек в мантии торжественно обратился к королю:

— Король Карл! Кровь эта прольется не при тебе, но спустя еще пять царствований. Горе, горе, горе дому Ваза!

После этого видение исчезло. По мнению Карла XI и его спутников, фантасмагория продолжалась минут десять.

Вернувшись в кабинет, король приказал записать рассказ об увиденном и велел троим другим свидетелям скрепить документ своими подписями, после чего подписал его сам. Примечателен конец этой записи: «А если то, что я здесь изложил, — пишет король, — не истинная правда, я отрекаюсь от надежды на лучшую жизнь за гробом, каковую, быть может, заслужил кое-какими добрыми делами, в особенности же ревностным трудом на благо моего народа и защитой веры моих предков».

О подлинности этого документа судить трудно, подобные легенды окружают любой трон, обагренный кровью государя. Когда в начале XIX века видение Карла XI стало известно, труп на троне отождествили с Густавом III[14], а казненного — с его убийцей Анкарстремом.

2

В 1680 году Карл XI женился на датской принцессе Ульрике Элеоноре. От этого брака рано утром 17 июня 1682 года в стокгольмском дворце появился на свет наследник, нареченный Карлом. По преданию, множество примет и предзнаменований окружало его колыбель (до настоящего времени это одна из драгоценных исторических реликвий Швеции), содействуя росту народных надежд на блестящую будущность младенца.

У Карла XII было шесть братьев и сестер: принцесса Ядвига София родилась годом раньше, принц Густав в 1683 году, Ульрих в 1684-м, Фридерик в 1685-м, Карл Густав в 1686-м и принцесса Ульрика Элеонора в 1688 году. К младшей сестре Карл XII впоследствии питал особенно нежные чувства и называл в письмах mon coeur[15]; она же наследовала ему, приняв королевский сан в 1719 году.

Первые годы жизни маленький Карл провел под благотворным влиянием матери. Именно она посеяла в нем семена религиозности, справедливости и чистоты нравов, отличавших Карла в зрелом возрасте. В то же время в наследнике обнаружились прирожденная воля и самолюбие, которые в детстве неизбежно принимали форму упрямства. Так, однажды мальчик заявил, что синий цвет в сущности черный, и его никак не могли переубедить. В другой раз няня, которой нужно было на время отлучиться, посадила Карла в кресло и взяла с него обещание не вставать, пока она не вернется. Спустя какое-то время в комнату вошла королева, чтобы взять сына с собою в церковь, но все ее уговоры встать и идти с ней оказались бесполезными до прихода няни.

Карл XII в молодости.

Королева не хотела, чтобы со временем эти качества усилились в ребенке. Она внимательно следила за Карлом, сама занималась его уроками. К наследнику были приставлены лучшие учителя. В четыре года Карл получил в дядьки королевского советника графа Эрика Линдшельда, а позже его преподавателем стал известный профессор элоквенции[16] Упсальского университета Норчепенский (в латинском варианте — Norcopensis), возведенный впоследствии в дворянство под фамилией Норденгиельм; последнего Карл, кажется, сам выбрал из нескольких учителей, предложенных ему родителями. Учителя получили инструкцию, в которой, помимо прочего, говорилось: «Хотя существует много причин, вследствие которых государи и их дети увлекаются высокомерием и своеволием, однако большею частью эти дурные свойства происходят от собственного воображения или вследствие речей льстецов, откуда проистекает ложное мнение, что королевские дети, поставленные выше других детей, могут делать или не делать, что хотят». Норденгиельм имел большое влияние на наследника и пользовался его неизменным уважением.

Первая книга, которую Карлу дали прочесть, чтобы познакомить его со своим и соседними государствами, было сочинение немецкого юриста XVII века Самуэля Пуфендорфа. Норденгиельм быстро открыл главную пружину в характере наследника — честолюбие — и успешно пользовался своим открытием для того, чтобы сломить его упрямство. Так, во время обучения иностранным языкам Карл выказал большую склонность к немецкому языку, на котором говорил как на родном. Но к латыни он питал нескрываемое отвращение. Тогда Норденгиельм сказал ему, что польский и датский короли знают ее в совершенстве. Карл сразу изменил свое отношение к латыни и изучил ее так хорошо, что всю жизнь употреблял в разговоре. То же средство помогло и при изучении французского языка — Карл выучил его, хотя впоследствии почти никогда им не пользовался. Когда воспитатель заметил ему, что знание этого языка может пригодиться, если надо будет переговорить с французским послом лично, наследник гордо ответил:

— Если я сойдусь с королем Франции, я буду говорить с ним на его языке, но если приедет сюда французский посол, то приличнее ему, ради меня, выучиться по-шведски, чем мне ради него учиться по-французски.

Огромное честолюбие мальчика обнаруживалось и во многих других случаях. Когда Норденгиельм, читая с наследником сочинение Квинта Курция об Александре Македонском, спросил его мнение об этом полководце, Карл ответил:

— Я думаю, что желал бы походить на него.

— Но он жил только тридцать два года, — возразил Норденгиельм.

— Разве этого не достаточно, когда он покорил столько царств? — высокомерно произнес Карл.

Эти слова передали его отцу, который воскликнул: «Вот ребенок, который будет лучше, чем я, и пойдет дальше, чем Густав Великий!»

В другой раз в кабинете отца Карл заинтересовался двумя географическими картами: одна из них изображала венгерский город, отнятый турками у германского императора; другая — Ригу, завоеванную шведами. Под первой картой было написано изречение из Книги Иова: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно». Принц прочитал надпись, взял карандаш и приписал на карте Риги: «Бог мне дал, дьявол у меня не отнимет».

К сожалению, воспитание Карла осталось незаконченным. 5 августа 1693 года умерла королева Ульрика Элеонора. Молва винила в ее смерти короля. Действительно, в последние годы Карл XI дурно обращался с ней. Ежедневно у стокгольмского дворца толпились жертвы проведенной королем редукции. Ульрика Элеонора давала им свои деньги, драгоценности, мебель и даже платья. Когда ее средства истощились, она в слезах бросилась к ногам мужа, прося его помочь несчастным. Карл XI грубо оборвал ее:

— Сударыня, мы на вас женились, чтобы иметь от вас детей, а не выслушивать ваши мнения.

С этих-то пор он и обращался с ней столь сурово, что это приблизило ее конец. Карл так сильно горевал о потере матери, что впал в горячку, перешедшую затем в оспу, которая, правда, не оставила каких-либо отметин. Через год умер и Норденгиельм; Линдшельд скончался еще раньше. Вместе с этими людьми добрый гений покинул маленького Карла. Приставленные к нему новые преподаватели граф Нильс Гюльденстольпе и канцелярский советник Фома Полус не могли вполне заменить умерших — наследник постепенно был предоставлен самому себе. К тому же Карл XI, страстный охотник, часто брал с собой сына, нарушая ход занятий. В общении с отцом Карл усвоил привычки неограниченного государя.

Развитие Карла шло очень быстро. В 14-15 лет современники рисуют его характер теми же красками, которые будут преобладать в нем впоследствии.

3

В начале 1697 года епископ доктор Бенцелиус приготовил Карла к первому причащению Святых Тайн; наследник причастился на следующий день после последнего совершения этого таинства над умирающим отцом. Карл XI скончался на сорок втором году жизни от рака желудка.

Карл XII взошел на престол 14 апреля 1697 года в возрасте 14 лет 10 месяцев, приняв во владение Швецию, Финляндию, Ливонию, Карелию, Ингрию, города Висмар, Выборг, острова Рюген и Эзель, лучшую часть Померании, герцогства Бремен и Верден — земли, закрепленные за Швецией международными трактатами и страхом перед шведской армией.

Сразу возникла сложная ситуация: в завещании Карла XI не был точно определен срок наступления совершеннолетия Карла XII, а только назначалось регентство пяти опекунов под председательством бабки Карла XII Ядвиги Элеоноры Голштинской до более «зрелого» возраста нового короля, как было сказано в завещании. Вследствие этого регентство сразу превратилось в клубок интриг соперничавших партий двора. Ядвига Элеонора была уже в почтенном возрасте, делавшем извинительным ее природное слабоумие; из регентов, отличавшихся бесхарактерностью, только граф Бенгт Оксеншерна обладал влиянием на государственные дела. Регентам противостояла французская партия, представленная Кристофером Гюлленшерной, Фабианом Вреде, Валленштедтом, Гюлленстольпе и другими, и продатски настроенная аристократия, которая из-за своего бессилия вскоре слилась со сторонниками Франции.

Сведений об этом периоде сохранилось немного. Недовольство народа правлением вельмож, любовь к молодцеватому королю и разразившийся в стране голод ускорили переворот. Карл XII уже успел во время ужасного пожара, уничтожившего королевский дворец, впервые принародно показать присущую ему ловкость и силу духа: он покинул дымящиеся развалины замка против своей воли, уступив настояниям придворных. Его популярность возросла. Имя Карла XII объединяло его фаворитов, сенаторов, не попавших в регентство, аристократию, ненавидевшую регентов как сподвижников редукции, офицеров, надеявшихся на повышение, и народ, который, как водится, возлагал на молодого короля большие надежды.

Последующие события развивались стремительно. Как-то в начале ноября 1697 года Карл производил смотр нескольких полков. С ним был его любимец Карл Пипер, энергичный, умный, честолюбивый толстяк, представитель небогатой дворянской фамилии. Король пребывал в задумчивости.

— Осмелюсь ли я спросить ваше величество, о чем вы так серьезно задумались? — задал вопрос Пипер.

— Я думаю, — отвечал Карл, — что чувствую себя достойным командовать этими храбрецами и что не хотел бы, чтобы я или они получали приказания от женщины.

Пипер решил воспользоваться удобным случаем занять высокое положение, исполнив более чем прозрачный намек своего повелителя. Он передал слова короля графу Акселю Спарре, человеку горячему, также искавшему случая обратить на себя внимание. Спарре взял на себя роль посредника в сношениях с придворными партиями. За короткое время он заручился поддержкой почти всех влиятельных лиц.

Был срочно созван риксдаг. Среди дворянских депутатов преобладала французская партия, стоявшая за скорейшее обеспечение Карлу прав совершеннолетия. Утром 8 ноября в дворянской палате сторонники короля перекричали осторожных, заставили молчать сопротивляющихся и подняли на смех сомневающихся. Немедленно была послана депутация в Государственный совет, находившийся в это время в соборе. Все члены совета, в том числе и Ядвига Элеонора, с какой-то лихорадочной поспешностью согласились с решением дворян.

Другие сословия тоже наспех объявили о своем согласии, только духовенство увещевало не торопиться и выказало упорство, «названное впоследствии уважением к закону», по словам Оскара II.

По решению риксдага 1604 года совершеннолетие шведского короля наступало с восемнадцати лет. Карлу было только пятнадцать (чем, возможно, и объясняется расплывчатость завещания Карла XI), но после оглашения решения дворянской палаты все стали с воодушевлением бросать шапки в потолок и кричать: «Vivat rex Carolus!»[17]. Духовенство почти отсутствовало; назавтра оно вновь призвало к благоразумию, но совершеннолетнего короля уже нельзя было вновь сделать несовершеннолетним.

Вечером предводитель дворянства во главе представителей сословий на аудиенции высказал желание, чтобы Карл объявил себя сувереном. Король охотно объявил о своем решении «с помощью Божьей и именем Иисуса Христа править страной». Сословия поклялись в верности и послушании, в нещажении добра, живота и крови. Впоследствии Карл XII не имел повода жаловаться на неверность шведов, а его подданные — на то, что король забыл хотя бы слово из их клятвы.

Так, через три дня после разговора с Пипером и меньше чем через десять часов после начала заседания риксдага совершился государственный переворот — «политическая Нарва» Карла XII. 29 ноября 1697 года король взял в руки бразды государственного правления.

Коронация состоялась 24 декабря. Король въехал в Стокгольм на рыжем коне, подкованном серебром, со скипетром в руке и короной на голове, при восторженных криках толпы. Архиепископ Упсальский совершил над ним обряды миропомазания и коронования. Когда он был готов водрузить корону на голову Карла, тот вырвал ее из его рук и короновался сам, гордо смотря на прелата. Зрители встретили этот жест неистовыми рукоплесканиями. Таким образом Карл отобрал у Церкви единственное право по отношению к королю, которое еще оставалось у нее от времен католичества.

Став неограниченным монархом в столь раннем возрасте, Карл хотел показать повадки взрослого мужа и в течение двух лет не созывал Государственный совет. Он решал дела в спальне, советуясь преимущественно со своими любимцами, среди которых первая роль надолго перешла к Пиперу, сделавшемуся графом и первым министром.

Карл XII в королевской мантии.

Впрочем, Карл не особенно обременял себя государственными заботами. Ему еще доставляло большее удовольствие ломать со сверстниками стулья и канделябры во дворце, стрелять в мраморные статуи в залах и поить вином ручного медведя на потеху двору. Если ночью в стокгольмских домах дребезжали и вылетали стекла, горожане знали: это развлекается молодой король; если запоздалый прохожий встречал на улице шумную ватагу, едущую верхом в одних рубашках, он не сомневался: это потешается молодой король; если в сеймовом зале дворца раздавались выстрелы, придворные не пугались, зная: это охотится молодой король… Возможно, что эти наклонности Карла также повлияли на решение дворянства о передаче ему власти — абсолютизм Карла XI всем навяз в зубах.

Свободное время Карл делил между геройскими забавами — охотой, страсть к которой поощрял герцог Голштинский, женатый на старшей сестре Карла, и военными играми под руководством преподавателя военных наук генерал-квартирмейстера Стюарта.

Военное предание было в Швеции сильно, как нигде в Европе. Только благодаря войнам страна приобрела то значение, которое она имела, и только войнами его можно было сохранить. Целый ряд блестящих воинов на престоле Ваза осуществили, как мы видели, то, что, казалось, было возможно только в древних сагах.

Карл рос в атмосфере героических преданий. Он с детства так увлекался чтением саг, что Норденгиельм даже предостерегал его от излишней потери времени за этим занятием. Саги оказали сильное влияние на его воображение. Семилетний Карл уже выражал желание поручить царствование брату, пока он сам будет странствовать с дружиной по свету. Эта страсть не угасла с возрастом. Юношей он увлекся чтением рыцарских романов, запоем прочитал многотомного «Гедеона де Максибрандара», где король между прочим передает сыну скипетр со словами: «Я провел дни мои в мире, тебе же предстоит постоянная борьба с разбойниками и мятежниками, со львами и леопардами, с огнем и с водою. Да, мир изумится страданиям, которые тебе придется перенести: злобу и зависть и преследования от скорпионов и змеев, которые будут преграждать путь тебе и твоим. Но после долгих и тяжелых трудов ты наконец достигнешь своей цели». Последующая жизнь Карла окажется почти буквальным исполнением этого напутствия.

Конечно, редкий мальчишка не грезит о приключениях и подвигах, но у Карла это не было простой игрой воображения. Уже в детстве он начал вести соответствующий образ жизни: в 4 года сел на маленькую лошадку, чтобы присутствовать на маневрах войск; в 12 лет с восторгом писал о наслаждении скакать на королевских лошадях. В семилетнем возрасте он застрелил первую лису на охоте; в 11 лет — первого медведя. Присутствовавших при этом придворных особенно удивило хладнокровие, с которым мальчик направил ружье на приближающегося зверя.

В охоте Карл искал не добычи, а славы, как и полагалось викингу. Повзрослев, он не удовлетворился существующими охотничьими правилами, а издал указ, чтобы, на королевских охотах ходили на медведя только с копьем или ножом (как древние витязи), и сам, по словам его биографа Фрикселя, проделывал это множество раз. Его спутники с ужасом следили, как огромный зверь вставал на задние лапы и шел на короля, извергая из пасти вместе с ревом жаркую вонь. Однажды медведь ринулся на Карла так быстро, что успел сорвать с него парик. Но и этот способ охоты король нашел недостаточно рыцарственным и чересчур выгодным для охотника — и стал ходить на медведя с вилами и дубинкой. Он опрокидывал зверя вилами, а товарищи затягивали петлей задние лапы. Особенно прославилась охота в Кунгёере, на которой восемнадцатилетний Карл оглушил бросившегося на него медведя такими мощными ударами дубинки, что косолапого привезли в санях в обморочном состоянии.

Подобные забавы не были случайны — в них видно сознательное подражание обычаям викингов:

Уже Фритьоф ходит на ловитву;

В глуши лесной, не трепеща,

Вступает он с медведем в битву

И без коня, и без меча.

Грудь с грудью бьются; но со славой

Смельчак, хоть ранен, прочь идет…[18]

Карл любил и другие потехи, связанные с опасностью для жизни, например скачку на лошади. Он то носился по тонкому льду заливов и озер, часто проваливаясь под лед, то возносился на такие крутые горы, что однажды опрокинулся навзничь вместе с конем.

Как-то весной в четыре часа утра в сопровождении гвардейского капитана он выехал на лед, который уже отстал от берега. Офицер придержал лошадь.

— Ты боишься? — спросил его король.

— Я боюсь не за себя, а за высокую особу вашего величества, — ответил гвардеец.

Но Карл натянул поводья и поскакал по льду. Когда он достиг другого берега, оказалось, что между берегом и льдом образовалась полоса воды в несколько метров шириной. Перескочить ее, как это любил делать король, было невозможно. Тогда Карл пришпорил лошадь, ушел по пояс в ледяную воду, но благополучно выбрался на сушу.

Герцог Голштинский подстрекал Карла и на более опасные выходки. Однажды король на спор уселся верхом на только что пойманного оленя. В другой раз герцог хвастался, что отрубит одним ударом сабли голову теленку. Услышав это, Карл встрепенулся. В течение нескольких дней во дворец приводили телят и овец, а Карл и герцог отрубали им головы и бросали их из окон на улицу.

Король не забывал и о военных упражнениях, к которым тоже приучал себя с детства. В 6 лет он приказал построить крепость с бастионами, чтобы познакомиться с различными видами укреплений; с увлечением слушал лекции по фортификации и тактике.

Тринадцатилетним он уже с упоением бросался на маневрах в самую гущу «вражеской» кавалерии, невзирая на ушибы и ссадины. От удовольствия он буквально терял разум.

Карл приучал себя к военным лишениям: ночью переходил спать с постели на пол; на 17-м году провел три декабрьские ночи в сенном сарае. Не случайно шведский король служил одним из любимых образцов для Суворова.

На одной из охот Карла XII и застало известие о начале войны, которая стала для него первой и единственной — длиною в жизнь.

НАЧАЛО СЕВЕРНОЙ ВОЙНЫ

Родины черный

Дым уже боле

Взоры его не пленит в вышине.

Люди в неволе:

Властвуют Норны[19];

Жизнь или смерть посылают оне.

Э. Тегнер. Фритьоф.

1

Восемнадцатое столетие в военно-политическом отношении — это преимущественно век союзов нескольких крупных держав для раздела более слабых, начавшийся на западе войной за так называемое испанское наследство, на востоке — союзом Дании, России и Польши против Швеции.

Главной причиной этих и последующих войн была феодальная система тогдашней Европы. Основным общественным богатством справедливо считалась земля, которую нельзя было прирастить, подобно капиталу, мог лишь поменяться ее владелец. А поводов к такому дележу при весьма запутанных династических связях владетельных домов Европы возникало более чем достаточно. Политическая система абсолютизма позволяла нескольким лицам решать вопрос о начале войны, сообразуясь не с общественными выгодами или невыгодами своих действий, а с личными мотивами — честолюбием, завистью, ревностью.

Неизбежность войн коренилась также в психологии военного сословия — дворянства, для которого война была источником обогащения, наград, славы, а мир обычно оборачивался материальной нуждой, скукой и безвестностью. «Многие рыцари нашли себя и выказали свои способности, чем достоинство своего сословия поддержали, в то время как иначе им пришлось бы дома в ничтожестве прозябать», — говорил шведский дворянин Густав Бунде, докладывая Государственному совету о подвигах шведской армии. У многих дворян, наоборот, побудительной силой участия в войнах служило пресыщение, что превосходно выразил знаменитый шведский генерал Левенгаупт: «На войне и за границей меня и самая малость радует больше, чем так называемые радости, на которые я со стыдом и тщеславием дома, у себя на родине, время убиваю».

Господство Швеции на Балтике осуществлялось за счет соседей — Дании, Польши, России, поэтому было наивно предполагать, что они не воспользуются первым же удобным случаем, чтобы вернуть утраченное. Именно таким случаем им показалось вступление на шведский престол малолетнего Карла XII.

Первой делами соседа заинтересовалась Дания, где правил Фредерик IV. Сообщения, поступавшие из Швеции о царящем там голоде и внутреннем разброде, оживили стремление датчан к реваншизму. Но выступить против Швеции один на один Фредерик IV не решился; впрочем, найти союзников было нетрудно.

Курфюрст Саксонский Фридрих Август, прозванный Сильным, в 1697 году был избран королем Польши под именем Августа II. Красноречие и происки французского посла аббата Полиньяка, прочившего на польский престол принца Конти, не смогли соперничать с грудами саксонских золотых монет, щедро расточаемых польским вельможам Фридрихом Августом. Курфюрст купил половину польского дворянства, а другую заставил повиноваться силой. Августу II необходимо было найти предлог для ввода своих войск в Польшу. Перед коронацией в Кракове он поклялся вернуть Речи Посполитой Лифляндию и Ригу. Таким образом он хотел обеспечить присутствие саксонских войск в стране.

Планы Августа всячески поддерживал лифляндский дворянин Иоганн Рейнольд Паткуль, смелый и решительный патриот. Лифляндия была лучшей прибалтийской провинцией Швеции. Карл XI отнял у тамошних дворян их привилегии и часть родовых имений. Паткуль был представителем лифляндского дворянства для подачи шведскому королю жалоб от провинции. Однажды он держал перед Карлом XI почтительную, но сильную речь. По ее окончании король не выказал никаких признаков неудовольствия и слегка ударил Паткуля по плечу, сказав:

— Вы говорили в защиту своей родины как честный человек. Я уважаю вас за это.

Но через несколько дней Паткуль был обвинен в оскорблении величества и приговорен к смертной казни. Ему удалось бежать в Польшу, где он в 1698 году официально поступил на службу к Августу II, однако смертный приговор над ним сохранился и после кончины Карла XI. Лифляндец убеждал Августа, что Карл XII — неразумное дитя и стоит только саксонцам появиться под Ригой, как ее жители откроют им ворота. С целью организации коалиции против Швеции Паткуль ездил с поручениями от Августа II в Москву и Копенгаген.

Петр I со своей стороны, следуя новой политической конъюнктуре после неудачной попытки пробиться в Крым, разрабатывал планы как можно более широкой коалиции против Швеции, имея в виду добиться возвращения России восточного — Ингерманландского и Карельского — побережья Балтийского моря. Летом 1698 года на обратном пути из Голландии в Москву Петр, несмотря на спешку в связи с восстанием стрельцов, встретился с Августом II в Раве (около Львова). После трехдневной попойки, перемежаемой с политическими переговорами, новые друзья обменялись оружием и платьем в знак своего побратимства и расстались, договорившись о совместных действиях в Лифляндии. В сентябре 1699 года был подписан договор Дании, Польши и России, предусматривавший нападение на Швецию в январе — феврале 1700 года (Август II официально участвовал в войне как саксонский курфюрст, а не как польский король).

Союзники вели себя чрезвычайно вероломно: Петр I за три дня до подписания союза с Августом заключил дружественный договор с Карлом XII и даже успел получить от Швеции пушки; а за две недели до этого Август II отрядил посольство в Стокгольм для поздравления Карла XII с вступлением на престол. Датский король тоже шумно поздравил молодого шведского короля. Эти обстоятельства решающим образом повлияли на последующий образ действий Карла XII по отношению к его противникам.

Военные действия начала Дания. Прежде чем объявить войну Швеции, Фредерик IV решил обезопасить себя с тыла и напал на владения герцога Голштинского, который, как уже говорилось, был женат на старшей сестре Карла XII. Герцогство Голштейн-Готторпское издавна привлекало взоры Дании, и отношения этих двух государств были чрезвычайно запутаны. В 1499 году представитель старинного голштинского дома, слившегося с ольденбургским, был избран на датский престол. Вскоре после этого в Дании, как и в Швеции, королевская власть стала наследственной. Датский король Христиан III очень хотел оставить своему любимому младшему брату Адольфу какое-нибудь владение, но не решался выделить ему датские провинции. Тогда он разделил с ним по весьма странному договору Голштейн-Готторпское и Шлезвигское герцогства, установив, чтобы потомки Адольфа правили впредь в Голштинии и Шлезвиге совместно с датскими королями, а также чтобы все нововведения в этих двух герцогствах осуществлялись с обоюдного согласия двух государей — герцога и короля. Этот договор и служил уже 80 лет предметом раздоров между датской и голштинской ветвями королевского дома: короли старались притеснять герцогов, а те в свою очередь стремились получить полную независимость. Понадобилось даже вмешательство Англии, Голландии и Швеции, которые на Альтонской конференции в 1689 году гарантировали выполнение злосчастного трактата.

Теперь старый спор возобновился. Пока герцог Голштинский рубил в Стокгольме головы телятам, датские войска наводнили Голштинию. Герцог попросил защиты у Карла XII как у своего родственника. Карл ответил ему:

— Так как ваша светлость отдаетесь совершенно под мое покровительство, то я вам обещаю его и не оставлю вас, хотя бы мне это стоило престола.

Это не было пустым обещанием — за всю свою жизнь Карл ни разу не отступил от однажды данного слова.

2

Почти одновременно с захватом Данией Голштинии в Стокгольм пришла весть о вторжении войск Августа II в Лифляндию без объявления войны. Известие о союзе трех государств ужаснуло Государственный совет, один только Карл XII, прибывший на его заседание с медвежьей охоты, выглядел рассеянным и равнодушным. Развалясь в кресле, он безучастно слушал речи советников. Но когда многие из них стали предлагать предотвратить войну с помощью переговоров, король поднялся со своего места с видом человека, принявшего окончательное решение.

— Милостивые государи, — сказал он, — я решил никогда не вести несправедливой войны, а справедливую кончать лишь гибелью моих противников. Я нападу на первого, объявившего мне войну, и, когда одержу над ним победу, этим, надеюсь, наведу страх на остальных.

Изумленные и несколько пристыженные советники молча переглядывались, не осмеливаясь возражать, — неограниченное самовластие отца Карла XII отучило их спорить с королем. Молча выслушали они и военные распоряжения Карла.

Удивление придворных возросло еще больше, когда они увидели резкую перемену в поведении молодого короля. Карл сразу отказался от всех забав молодости и с этого дня стал вести тот образ жизни, которому не изменял никогда, решив подражать Цезарю и Александру Македонскому во всем, кроме их пороков. Отныне он не знал ни роскоши, ни игр, ни отдыха. Если раньше он любил пышные одеяния, то теперь стал одеваться как солдат — в синий сюртук с откидным воротником и большими гладкими латунными пуговицами и кожаный жилет; его шею обвивал черный галстук, голову покрывала грубая круглая войлочная шляпа, на ногах были тяжелые сапоги с громадными стальными шпорами. Какими-либо внешними знаками различия король пренебрегал. До этих пор подозревали, что он питал страсть к одной придворной даме; отныне Карл отвергал женщин не только чтобы не подпасть под их влияние, но и чтобы дать пример своим солдатам, которых он решил содержать в самой строгой дисциплине, а может быть, и из тщеславия, чтобы единственным из великих государей-полководцев превозмочь эту страсть. Он раз и навсегда отказался от вина. Одни говорили, что таким образом он намеревался победить свою натуру и приобрести еще одну добродетель; другие считали, что король этим решил себя наказать за невоздержанность и грубость, допущенные им однажды под воздействием винных паров по отношению к одной даме за столом королевы-матери. С этих пор в характере Карла нельзя было обнаружить ни одной слабости: ради войны он обрек себя на добровольное воздержание, оставшись до конца дней девственником и трезвенником, монахом в солдатской куртке.

Солдаты шведской армии.

Шведская армия была отлично вооружена, оснащена и обучена. Каждый солдат и офицер получал от государства надел земли, который обычно сдавался в аренду обывателям, обязавшимся содержать владельца. Правительство обеспечивало рекрутов мундиром, оружием и жалованьем во время военных действий. В Швеции король мог располагать значительными по тем временам силами — 34000 пехотинцев и кавалеристов регулярных войск и 38 линейными кораблями, команды которых насчитывали до 15000 матросов.

Боевой дух шведской армии был чрезвычайно высок, что объяснялось особым религиозным настроем, основанным на протестантском учении о Божественном Предопределении. Этот настрой поддерживался полковыми священниками, которые утешали раненых и умирающих, надзирали за образом жизни солдат и выполнением ими религиозных обрядов. Пасторы внушали своей пастве в мундирах фатальное восприятие войны. Например, при штурме артиллерийских батарей, всегда связанном с крупными потерями, солдаты не должны были пытаться укрыться от картечи и ядер — им предписывалось идти в атаку в полный рост, с высоко поднятой головой и думать, что без воли Божьей ни одна пуля не заденет никого из них. После сражения офицеры, говоря об убитых, вновь подчеркивали, что на все воля Божья.

Во время сражения священники часто выходили на поле боя и поддерживали паству словом, а иногда и делом. Многие священники погибали, когда под пулями врага пытались возвратить на поле боя бегущих шведов.

Самым сильным доказательством Божьего благоволения к шведам была победа — а шведы привыкли побеждать. Солдаты были убеждены, что шведская армия послана Богом покарать еретиков и грешников, бесчестных и нечестивых князей, которые начали эту войну без справедливых причин. Для поддержания этого убеждения священники прибегали к бессовестным софизмам и фальсификациям Священного Писания, впрочем, иногда довольно наивным. Так, один священник доказывал перед эскадроном, что шведы — это новые израильтяне, так как если прочесть наоборот древнее название главного противника народа Божьего Ассирии — Ассур, то получается Русса, то есть Россия.

Религия нужна была и для поддержания в солдатах жестокости: слова «кара» и «месть» в то время не сходили с языка протестантских проповедников, черпавших свое вдохновение в страшных сценах Ветхого Завета, где израильтяне истребляют поголовно не только язычников, но даже их скот.

При всем том проповеди армейских священников имели один весьма существенный изъян: из утверждения, что Бог посылает победу избранным, неизбежно следовало, что поражение означает благоволение Бога к противной стороне. Но на это до поры до времени закрывали глаза, поскольку шведская армия считалась непобедимой.

3

Карл XII начал военные действия, послав 8-тысячный корпус в Померанию — соседнюю с Голштинией провинцию — в помощь герцогу против датчан. Эта помощь пришлась весьма кстати, поскольку Дания одерживала победу за победой. Голштиния была разорена, готторпский замок взят, а город Тоннинг подвергся осаде датских войск, возглавляемых самим Фредериком IV. В то же время саксонцы Августа II, бранденбургские, гессен-кассельские и вольфенбютенские войска шли на помощь датчанам.

Швеция заручилась поддержкой Англии и Голландии, чьи эскадры появились в Балтийском море для поддержания гарантий Альтонского договора, нарушенного Данией. Кроме того, эти страны стремились обеспечить свои коммерческие интересы: датчане, став хозяевами Зундского пролива, ввели тяжелые таможенные пошлины для иностранных торговых кораблей.

13 апреля 1700 года[20] Карл простился с сестрами и бабкой и покинул Стокгольм; ему не суждено было сюда возвратиться. Толпа народа проводила Карла до порта Карлскруны, плача и выкрикивая восторженные напутствия. Перед отъездом король учредил совет обороны из нескольких сенаторов. Этот орган должен был заботиться о войсках, флоте и укреплениях. Сенату было поручено прочее управление внутри государства. Сам Карл желал заниматься только войной.

Короля принял на борт самый большой корабль шведского флота «Король Карл», оснащенный 120 пушками. Вступив на палубу, Карл сорвал с головы и бросил в море парик — последнюю деталь туалета, связывавшую его с прошлым.

В датской операции сразу обнаружилась отличительная черта тактики Карла XII — быстрота и решительность в нападении. Пока Фредерик IV был скован в Голштинии действиями шведского корпуса, флот Карла с юга вошел в Зунд и дал несколько залпов по Копенгагену. Одновременно на севере показались английская и голландская эскадры. Датский флот не посмел выйти в море.

Карл предложил командующему десантом генералу графу Карлу Густаву Рёншельду осадить Копенгаген с суши и с моря. Генерал был поражен смелостью плана. Операция была проведена молниеносно.

Шведский флот остановился около Гумлебека, в семи милях от Копенгагена. Датчане собрали в этом месте всю кавалерию; позади нее в окопах находились ополчение и артиллерия.

Шведский десант не превышал 6000 человек. Карл сел в первую попавшуюся шлюпку, возглавив ударный отряд из 300 гренадеров. За шведским флотом двигались два английских и два голландских фрегата, которые должны были прикрыть десант огнем.

Возле короля находился французский посол граф Гискар. Карл обратился к нему на латыни:

— Господин посланник, вам не о чем спорить с датчанами. Я вас прошу не ехать дальше.

— Ваше величество, — отвечал Гискар, — король, мой господин, приказал мне пребывать при вашем величестве. Льщу себя надеждой, что вы не прогоните меня сегодня от своего двора, который никогда не был столь блестящ.

Он подал руку королю, который прыгнул к нему в шлюпку. Десант поплыл к берегу под прикрытием корабельной артиллерии англичан и голландцев. В 300 шагах от берега Карл нетерпеливо прыгнул в воду со шпагой в руке, погрузившись по грудь; его спутники, офицеры и солдаты, последовали за ним.

Шведы приближались к берегу под градом мушкетных пуль. Оказалось, что король никогда не слышал выстрела из мушкета, так как в своих викингских забавах не употреблял огнестрельного оружия. Он спросил идущего рядом генерал-квартирмейстера Стюарта, что это за свист раздается над их головами.

— Это шум, производимый ружейными пулями, выпускаемыми в вас, — ответил генерал.

Карл блаженно улыбнулся:

— Хорошо, с этих пор он станет моей музыкой.

В то же мгновение Стюарт был ранен в плечо, а с другой стороны от короля пал мертвым лейтенант. Карл как ни в чем не бывало продолжал брести по отмели.

Датчане бежали после слабого сопротивления, дело обошлось почти без кровопролития. Карл на коленях поблагодарил Бога за первую дарованную победу. Он велел возвести редуты вокруг города и сам наметил место лагеря. Затем он отослал флот за подкреплениями в Сканию (шведская провинция на севере от Копенгагена); 9000 шведских солдат прибыли на следующий день.

Все это происходило на глазах у датского флота, не осмелившегося приблизиться. Поняв, что положение безнадежно, многочисленные депутации горожан стали стекаться в шведский лагерь, приветствуя сына своей доброй принцессы Ульрики Элеоноры и упрашивая его не бомбардировать город. Карл принял их верхом, во главе гвардии. Депутаты пали на колени. Король успокоил их:

— Я был принужден поступить так, как я поступил. Примите уверения, что с этого дня я буду искреннейшим другом вашего короля!

За свою дружбу Карл потребовал от копенгагенцев уплатить 400000 далеров контрибуции и привезти в лагерь провизию, за которую, правда, обещал хорошо заплатить. Горожане выполнили эти требования, а Карл — свое обещание: солдатам было запрещено покидать лагерь и мародерствовать. Датские крестьяне охотно привозили припасы шведам, платившим гораздо щедрее горожан. Множество людей хотели увидеть молодого победителя. В шведском лагере дважды в день — в семь часов утра и в четыре часа пополудни — проводилась общая молитва. Карл всегда присутствовал на ней, с чувством читая псалмы, и производил сильное впечатление на всех, кто не подозревал его в притворстве.

Услышав об угрозе своей столице, Фредерик IV снял осаду Тоннинга и объявил, что каждый крестьянин, поднявший оружие против шведов, получит свободу. Но Карл велел ему передать, что воюет с Данией исключительно ради справедливости и единственное, чего он требует, — это удовлетворения требований голштинского герцога.

5 августа в городе Травендале, на границе с Голштинией, был подписан мирный договор: датские войска очищали Голштинию и Шлезвиг и уплачивали герцогу военные издержки. Для Швеции Карл не потребовал ничего. «Неужели в основе характера того, кто заключает таким образом свой первый воинский подвиг, лежит лишь одна жажда войны, а не чувство мирного величия?» — спрашивает один шведский историк. Но, отвечая на этот вопрос, нельзя упускать из виду психологию Карла XII. Его взгляды на войну отличались от понятий XVIII века, война была для него подобием рыцарского турнира, где государи выступали в качестве бойцов, а народы служили пылкими конями. Этим взглядам соответствовали и цели политики Карла, и его способ ведения войны, и отношение к миру. Он не искал ни территориальных, ни политических выгод для своего народа; но мир был невозможен для него, пока противник не выбит из седла. Как только это происходило, Карл становился великодушным и довольствовался славой и правотой, доказанной на этом своеобразном «Божьем суде»[21].

На решение Карла заключить мир повлияли и уговоры союзников — Англии и Голландии, спешивших уладить этот конфликт ввиду начала борьбы за испанское наследство. Все же, поскольку датский король не был «выбит из седла», Карл пошел на заключение мира неохотно, приближенные едва уговорили его оставить Данию в покое. Говорили, что он тогда дал себе слово впредь как можно меньше связывать себя союзными договорами, чтобы иметь возможность вести войну по собственной воле.

Несмотря на дипломатические помехи, общий итог кампании был совсем неплох: семнадцатилетний юноша победоносно окончил войну против злейшего врага Швеции за шесть недель.

4

Ведущие европейские державы — Франция, Австрия, Англия, Голландия, а также крупные германские княжества — не вмешались в конфликт на севере Европы, потому что уже добрых два десятка лет внимательно следили за судьбой испанского наследства, стараясь обеспечить себе при его неизбежном дележе наиболее лакомые куски. В 1700 году давно ожидаемое событие свершилось.

В 1665 году на испанский престол вступил Карл II, последний представитель габсбургского дома в Испании[22]. Испанская ветвь Габсбургов вырождалась из-за постоянных кровнородственных браков, заключаемых ее представителями. Рахитичная фигура, выпяченная далеко вперед нижняя челюсть, мертвенный взгляд, характерные для королей этой династии, достигли у Карла II пределов безобразия. К тому же он был слабоумен от рождения. Карл II не знал своих собственных владений: когда французы захватили Монс (испанские Нидерланды), он думал, что Людовик XIV отнял этот город у английского короля. Всю жизнь Карл II считал себя одержимым и несколько раз заставлял изгонять из себя бесов.

Над любым частным лицом, обнаружившим хотя бы половину тех качеств, которыми обладал Карл II, суд давно бы назначил опеку. Но он по праву престолонаследия получил возможность вершить судьбы половины мира — королевства Неаполитанского, герцогства Миланского, Сардинии, Сицилии, Фландрии, огромного берега Африки, царства в Азии со всем побережьем Индийского океана, Мексики, Перу, Бразилии, Парагвая, Юкатана, бесчисленных островов во всех океанах.

Испания стремительно клонилась к смертельному упадку. Грозная пехота, гордость испанской армии, полегла под Рокруа[23], немногочисленные нищие ветераны дряхлели в гарнизонах; флот, некогда прозванный Непобедимой Армадой[24], догнивал в портах. Дипломаты разных стран все чаще и смелее поговаривали о «неизлечимо больном человеке», подразумевая под ним испанскую монархию.

В 1679 году Карл II женился на французской принцессе Марии Луизе. Это была крупная победа Людовика XIV над Австрией, до того неизменно поставлявшей невест для испанских королей. Карл II любил свою жену, но его любовь не принесла ей счастья. Окруженная мертвящим придворным церемониалом и интригами, Мария Луиза медленно умирала от одиночества и скуки. С первых лет этого брака стало ясно, что трон останется без наследника. Граф де Рабенак, французский посланник в Мадриде, в письмах Людовику XIV рисовал спальню Марии Луизы как место, посещаемое призраком, и заверял своего государя, что у испанского короля никогда не будет детей. Упустить такой случай не хотел никто, и вскоре целый рой иностранных претендентов начал вербовать сторонников при мадридском дворе.

Мысль завещать свое королевство иностранцам была для короля невыносима. Карл II впал в меланхолию еще более черную, чем до женитьбы. Наследственное отвращение к людям, соединенное со стыдом за позор бесплодия, заставляло его искать уединения.

Его излюбленным развлечением стала охота, которая давала возможность надолго покидать двор.

Несчастная Мария Луиза была отравлена австрийской партией в 1689 году. С ее смертью угасла та искра разума, которую еще сохранял Карл II. Все прежние развлечения — охота, бой быков, аутодафе — стали ему неприятны. Король запирался от всех в своем кабинете или бродил с утра до ночи по песчаной пустыне вокруг Эскориала. Остальное время он посвящал ребяческим играм или ребяческим подвигам веры. Он любовался редкими животными в зверинце, а еще больше — карликами во дворце. Если ни те, ни другие не разгоняли черных мыслей, клубившихся у него в голове, он читал Ave или Credo[25], ходил с монашескими процессиями, иногда морил себя голодом, иногда бичевал. Его физический упадок в последние годы жизни принял характер разложения; в тридцать восемь лет он казался восьмидесятилетним стариком. Портрет той эпохи рисует его почти трупом: провалившиеся щеки, безумные глаза, свисающие редкие волосы, судорожно сжатый рот. Его желудок перестал переваривать пищу, потому что из-за уродливого строения челюсти он не мог ее пережевывать и глотал куски целиком. Лихорадки терзали его еще сильнее, чем в детстве. Через каждые два дня на третий конвульсивная дрожь, упадок сил, приступы бреда, казалось, предвещали близкий конец. Однако жизнь теплилась в нем еще десять лет. Его даже вновь женили, но этот брак без всякой надежды на потомство был простой политической махинацией, австрийской интригой, проникшей в постель к умирающему. Его вторая жена Мария Анна Нейбургская, преданная Австрии, деятельно поддерживала права австрийского эрцгерцога Карла на испанское наследство.

Королева-мать вела к трону сына государя Баварии, между тем как Людовик XIV, опираясь на мощный внутренний заговор, направлял к Пиренеям свои армии, требуя испанский престол для своего внука. Договоры о разделе составлялись и обсуждались на глазах у Карла II, каждая партия по очереди заставляла его их подписывать и разрывать.

Ни одно средство воздействия на его слабый разум не было забыто заговорщиками, ни один ужас домашних раздоров не миновал его. Безумие короля пытались обратить против его же родных. Исповедник Карла II, подкупленный австрийской партией, вызвал дьявола в присутствии короля и заставил нечистого признаться в том, что болезнь Карла II происходит от чашки шоколада с порошком из человеческих костей, данной ему королевой-матерью четырнадцать лет назад. Чтобы излечиться от колдовства, король должен был каждое утро пить освященное масло; австрийский император Леопольд I рекомендовал ему воспользоваться услугами знаменитой венской чародейки. Королева-мать всполошилась и призвала на помощь инквизицию. Великий инквизитор взамен на обещание кардинальской шапки арестовал исповедника как подозреваемого в ереси за суеверие и виновного в принятии учения, осуждаемого Церковью, поскольку тот оказал доверие дьяволу, воспользовавшись его услугами. Богословы, однако, заявили о том, что поведение исповедника с церковной точки зрения беспорочно, и монах был отпущен. Дело замяли, но король никогда не смог оправиться от этого кошмара.

Карл II умер в 1700 году, завещав испанский трон герцогу Филиппу Анжуйскому, внуку Людовика XIV. Французский король, узнав об этом, воскликнул: «Пиренеи развалились, их больше не существует!» С таким географическим новшеством не согласились Англия, Голландия, Австрия, большинство немецких князей и герцог Савойский, которые объявили войну Франции. Таким образом, в 1700 году все европейские государства — от России на востоке до Испании на западе — одновременно оказались втянутыми в войны, одна из которых продлилась 11 лет, другая — 21 год.

Война за испанское наследство отвлекла внимание возможных союзников Швеции от Балтийского моря и оставила ее один на один с сильными противниками — Россией и Польшей.

РОССИЯ ПЕРЕД СЕВЕРНОЙ ВОЙНОЙ

Была та смутная пора,

Когда Россия молодая,

В бореньях силы напрягая,

Мужала с гением Петра.

А.С. Пушкин. Полтава.

1

Россия конца XVII века представляла собой огромное пространство, скорее географическое, чем государственное, с небольшим числом городов и ничтожным количеством промышленного люда. Эти города были не чем иным, как большими огороженными селами с внутренними усадьбами, огородами и садами. Их промышленное и торговое значение было невелико. Города по-прежнему представляли собой главным образом военно-оборонительные пункты, находившиеся на значительном расстоянии один от другого и практически терявшие сообщение между собой весной и осенью. Россия оставалась бедной земледельческой страной, развивающейся очень медленно.

Преобладание военного значения городов объяснялось тем, что громадное континентальное государство все еще было не защищено природными границами и открыто для вторжений с востока, юга и запада. Русское государство создавалось на территории, где веками господствовали дикие кочевые орды, широким потоком устремлявшиеся по этой открытой дороге на запад. Вследствие этого русское государство изначально было обречено на изнурительную борьбу со степью. Первое известие о дани, выплачиваемой восточными славянами кочевникам, приходится еще на VIII век, и только в конце XVII века русское государство добивается освобождения от посылки постоянных даров крымскому хану, от чьих набегов Москва не была застрахована и при Алексее Михайловиче. Но едва только Россия начала справляться с Востоком, как на Западе появились враги еще более опасные, так как они опережали Москву в техническом и культурном развитии. В Смутное время Москва, горевшая и от татарина, и от поляка, должна была чуть ли не заново собирать вокруг себя расползающиеся русские земли, боронить Русь, по выражению летописца, от «латинства и бесерменства». Московское государство вышло из этой борьбы истощенным, разоренным, отрезанным от морей, сохранившим единственное благо — независимость.

Перед этой истерзанной, ограбленной страной по-прежнему стояли две задачи, незамедлительное решение которых было необходимо для обеспечения внешней безопасности государства. Во-первых, надо было довершить политическое объединение русского народа, едва ли не половина которого находилась за пределами русского государства; во-вторых, предстояло укрепить государственные границы, с юга и запада открытые нападению. Эти задачи до Петра были лишь намечены и едва начали решаться, сразу вызвав столкновение Московского государства со Швецией, крымскими татарами (значит, и с Турцией) и ближайшим соседом — Речью Посполитой. Но еще до Петра московским правительством Алексея Михайловича была осознана невозможность одновременного решения обеих задач. Война на три фронта была Москве не по силам. Нужно было выбрать главного врага и замириться до времени с другими или даже использовать их как союзников. Необходимость такого выбора произвела в царствование Алексея Михайловича крутой перелом во внешней политике Московского государства. После Андрусовского перемирия 1667 года Польша, обессиленная тяжелыми поражениями и потерей Левобережной Украины, перестала казаться опасной. В московском договоре 1686 года перемирие превратилось в «вечный мир» и даже в наступательный союз. Ян Собеский[26] со слезами на глазах подписал договор, по которому Киев навсегда оставался за Россией, но в утешение ему Россия вступила в священную лигу Польши, Австрии и Венеции против Турции. Задача национально-политического объединения русского народа была отложена на неопределенное время. Коалиционными войнами с Турцией, а потом и со Швецией Московское государство впервые утверждало себя полноправным членом семьи европейских держав. Петр, начиная свою деятельность, оказался вовлечен в систему международных отношений, сложившуюся до него. Как отмечал В.О. Ключевский, внешнеполитическая программа Петра была начертана людьми XVII века, в ней отражались настоятельные потребности государства и народа. Сами же реформы Петра были вызваны уже новыми условиями и развивались сообразно с его характером и пониманием государственных нужд. Таким образом, по словам С.М. Соловьева, «великий человек является сыном своего времени, своего народа, он теряет свое сверхъестественное значение, его деятельность теряет характер случайности, произвола; он высоко поднимается как представитель своего народа в известное время, носитель и выразитель народной мысли; деятельность его получает великое значение, как удовлетворяющая сильной потребности народной, выводящая народ на новую дорогу, необходимую для поддержания его исторической жизни».

2

Участие России в европейских делах требовало привлечения новых дипломатических, военных, экономических, культурных и других средств решения стоящих перед ней задач. Московским государственным людям пришлось иметь дело со сложившейся в результате длительного развития системой межгосударственных отношений европейских стран, которая включала изощренную дипломатию, придворные интриги, шпионаж, политику коалиций, переплетение династических интересов и так далее. Между тем московские политики почти не были знакомы ни с историей европейских государств, ни с их традициями, ни с их экономическим и военным потенциалом. Нельзя сказать, что русское правительство совсем не интересовалось этими вещами; напротив, задолго до того, как Петр широко распахнул пресловутое окно в Европу, Москва уже приоткрыла туда форточку, но так как при этом оставалась незакрытой дверь на Восток, то европейский сквознячок вызывал у русских людей неизбежный политический насморк и простуду; иными словами, технические и бытовые заимствования вызывали упорное, порой даже истерическое неприятие у ревнителей старины, не без основания опасавшихся, что ношение платья иностранного покроя в конце концов приведет к решительной ломке традиционных устоев народной жизни. Действительно, даже такие незначительные нововведения вызывали в умах неизбежный вопрос: можно ли носить фряжский кафтан и брить бороду, не признавая культурной отсталости русской жизни? А коль скоро таковая отсталость признается, особенно в военной области, то как быть с глубочайшим убеждением, что только благодаря вере и старому укладу земля Русская праведниками просияла, отстояла независимость и единственная в мире сохранила истинную веру? Вопрос, таким образом, долгое время ставился так: меняя платье, меняешь веру. Ревнивое вероохранительство представлялось единственным способом отстоять национальное достоинство при все более распространявшемся мнении о культурном превосходстве Европы. И пока московские цари оставались по существу богомольцами на троне, видевшими свою главную задачу в неукоснительном соблюдении церковного устава, русская политика и дипломатия не могли избавиться от азиатских понятий государственной жизни, выработанных вековым соседством со степью, от «татарщины», на которую в Европе смотрели с отвращением и насмешкой. Понадобились гениальная личность Петра, совершенно исключительное стечение счастливых и несчастных обстоятельств его воспитания для того, чтобы он мог приобрести европейский взгляд на вещи.

Петр вышел не похожим на своих предшественников, хотя между ними и можно заметить некоторую генетическую связь, историческую преемственность типов. «Петр был великий хозяин, — отмечает В.О. Ключевский, — всего лучше понимавший экономические интересы, всего более чуткий к источникам государственного богатства. Подобными хозяевами были и его предшественники…; но те были хозяева-сидни, белоручки, привыкшие хозяйничать чужими руками, а из Петра вышел подвижной хозяин-чернорабочий, самоучка, царь-мастеровой». В первом дошедшем до нас собственноручно писанном семнадцатилетним царем известии о самом себе — письме матери с Переславского озера — говорится: «Сынишка твой, в работе пребывающий, Петрушка, благословения прошу и о твоем здравии слышать желаю… А озеро все вскрылось сего 20 числа, и суды все, кроме большого корабля, в отделке». Это самоопределение «в работе пребывающий», дополненное бессмертным пушкинским «на троне вечный был работник», навсегда останется для нас главенствующим во взгляде на Петра. Но было бы неверно представлять себе дело так, что вся преобразовательная программа Петра была рождена одним его творческим гением. Выше уже говорилось, что программа действий досталась Петру, так сказать, по наследству и заключалась в решении государственных нужд, неотложных и всем очевидных. Долгое время петровские преобразования были не планомерными реформами, а сумбурными и более или менее случайными нововведениями, обусловленными темпераментом и вкусами молодого царя и сиюминутными нуждами. Осознание значения начатого дела пришло позднее, когда приобретенный военный и государственный опыт позволил Петру взглянуть на пройденный путь с определенной точки исторической перспективы. Тогда-то обрели государственный смысл и потешные полки, и Немецкая слобода, и ботик, и брадобритие.

Петр I.

Зрелым двадцативосьмилетним мужем начав войну с семнадцатилетним шведским королем, Петр обрел в нем противника, на первый взгляд разительно отличающегося складом характера, направлением политической воли, пониманием народных нужд. Более внимательное рассмотрение и сопоставление обстоятельств их жизни, наиболее важных черт личности обнаруживают в них много общего, явное или скрытое родство судеб и умонастроений, которое придавало дополнительный драматизм их борьбе.

Прежде всего бросается в глаза, что ни тот ни другой не получили систематического, завершенного воспитания и образования, хотя образовательно-нравственный фундамент, заложенный в Карла его учителями, представляется более основательным. Петр же до десяти лет, то есть до тех пор, пока кровавые события не вытолкнули его из Кремля, успел лишь пройти выучку мастерству церковно-славянской грамоты под руководством дьяка Никиты Зотова. Те же науки, которые Карл изучал с опытными учителями — арифметику, геометрию, артиллерию, фортификацию, историю, географию и так далее, — Петр наверстывал сам, без всякого плана, с помощью «дохтура» Яна Тиммермана (математика весьма посредственного, не раз делавшего ошибки, например, в задачах на умножение) и других не более сведущих учителей. Зато охотой к учению и бойкостью в самостоятельном приобретении знаний Петр намного превосходил своего противника. Воспитание шведского короля можно назвать книжно-героическим, воспитание Петра — военно-ремесленным. Оба государя любили в юности военные забавы, но Карл относился к военному делу идеалистически, видя в нем способ удовлетворить свое честолюбие, а царь подходил к тому же предмету сугубо практически, как к средству решения государственных задач.

Карл рано оказался вырванным из круга детских представлений вследствие потери родителей, Петр — по причине дворцового переворота. Но если Карл твердо усвоил традиции шведской государственности, то Петр оторвался от традиций и преданий кремлевского дворца, которые составляли основу политического миросозерцания старорусского царя. Понятия и наклонности Петра в юности получили крайне одностороннее направление. По словам Ключевского, вся его политическая мысль долгое время была поглощена борьбой с сестрой и Милославскими; все гражданское настроение его сложилось из ненависти и антипатии к духовенству, боярству, стрельцам, раскольникам; солдаты, пушки, фортеции, корабли заняли в его уме место людей, политических учреждений, народных нужд, гражданских отношений: Область понятий об обществе и общественных обязанностях, гражданская этика «очень долго оставались заброшенным углом в духовном хозяйстве Петра». Тем удивительнее, что шведский король скоро презрел общественные и государственные нужды ради личных наклонностей и симпатий, а кремлевский изгой положил жизнь на служение Отечеству, выразив свою душу в бессмертных словах: «А о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего».

И Карл, и Петр оказались самодержавными государями огромных империй в очень раннем возрасте, и оба в результате политического переворота (в случае с Петром, правда, более драматического). Оба, однако, сумели подчинить себе события и не сделались игрушкой в руках дворцовых партий и влиятельных фамилий. Петр ощущал колебания под своим троном в течение длительного времени и после стрелецкого восстания остерегался надолго покидать Россию, в то время как Карл мог пятнадцать лет не наведываться в Швецию без всяких опасений за судьбу своей короны. Сама же охота к перемене мест была одинаково характерна для обоих: и король, и царь были вечными гостями как за границей, так и дома.

Равным образом им была присуща и склонность к неограниченному правлению — ни тот ни другой ни разу не усомнились в том, что они помазанники Божий и вольны по своему усмотрению распоряжаться жизнью и имуществом своих подданных. Оба жестоко карали всякое покушение на свою власть, но Петр при этом легко впадал в ярость и откровенное палачество. Собственноручная расправа над стрельцами и царевичем Алексеем — хрестоматийные тому примеры. Правда, заметное отличие в отношении к своему сану видно в том, что Петр не стыдился сделать собственную власть предметом шутки, величая, например, князя Ф.Ю. Ромодановского королем, государем, «вашим пресветлым царским величеством», а себя «всегдашним рабом и холопом Piter'ом» или просто по-русски Петрушкой Алексеевым. Трудно точно указать источник пристрастия к подобному шутовству. Ключевский считал, что склонный к шуткам и веселью характер достался Петру от отца, «который тоже любил пошутить, хотя и остерегался быть шутом». Впрочем, скорее уж напрашивается сравнение с аналогичными выходками Ивана Грозного по отношению к Симеону Бекбулатовичу[27]. Видимо, здесь мы имеем дело с чисто русским явлением — припадками юродства у самодержавного государя, которому его власть иногда самому кажется непомерной. Другая отличительная черта единовластия Петра состояла в умении прислушиваться к дельному совету и отступить от своего решения, если оно, по зрелом размышлении, неверно или вредно, — черта, совершенно отсутствующая у Карла с его почти маниакальной манией непогрешимости и верности однажды принятому решению.

В тесной связи с шутовством Петра по отношению к своему сану находились и его непристойные до кощунства пародии на церковную обрядность и иерархию, причем эти увеселения были штатными, облеченными в канцелярские формы. Учрежденная ранее других коллегия пьянства, или по официальному определению «сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор», состояла под председательством набольшего шута, носившего титул князя-папы, или всешумнейшего и всешутейшего патриарха московского, кукуйского и всея Яузы. При нем был конклав из 12 кардиналов и других «духовных» чинов, носивших прозвища, которые, по словам Ключевского, ни при каком цензурном уставе не появятся в печати. Петр носил в этом соборе сан протодьякона и сам сочинил для него устав. У собора был особый порядок священнодействия, или, лучше сказать, пьянодействия, «служения Бахусу и честнаго обхождения с крепкими напитками». Например, новопринимаемому члену задавался вопрос: «Пиеши ли?», пародировавший церковное: «Веруеши ли?» На Масленице 1699 года царь устроил служение Бахусу: патриарх, князь-папа Никита Зотов, бывший учитель Петра, пил и благословлял преклонявших перед ним колена гостей, осеняя их сложенными накрест двумя чубуками, подобно тому как делают архиереи дикирием и трикирием[28]; потом с посохом в руке «владыка» пустился в пляс. Характерно, что паскудного зрелища православных шутов не вынес только один из присутствовавших — иноземный посол, покинувший собрание. Вообще иноземные наблюдатели готовы были видеть в этих безобразиях политическую и даже народовоспитательную тенденцию, направленную будто бы против русской церковной иерархии, предрассудков, а также против порока пьянства, выставляемого в смешном виде. Возможно, что Петр и в самом деле подобными дурачествами срывал свою досаду на духовенство, среди которого было так много противников его нововведений. Но серьезного покушения на православие, на иерархию в этом не было, Петр оставался набожным человеком, знавшим и чтившим церковный обряд, любившим петь на клиросе с певчими; кроме того, он превосходно понимал охранительное значение Церкви для государства. В заседаниях всешутейшего собора скорее видна общая грубость тогдашних русских нравов, укоренившаяся в русском человеке привычка пошутить в пьяную минуту над церковными предметами, над духовенством; еще более в них видно чувство вседозволенности властных гуляк, обнаруживающее общий глубокий упадок церковного авторитета. Карл подавал совершенно обратный пример своим подданным; но его сближало с Петром то, что и он не терпел претензий духовенства на авторитет в делах государства.

Инстинкт произвола всецело определял характер правления этих государей. Они не признавали исторической логики общественной жизни, их действия не сообразовывались с объективной оценкой возможностей своих народов. Впрочем, нельзя слишком винить их за это; даже самые выдающиеся умы века с трудом понимали законы общественного развития. Так, Лейбниц[29] уверял Петра I в том, что в России тем легче можно насадить науки, чем меньше она к этому подготовлена. Вся военная и государственная деятельность короля и царя направлялась мыслью о необходимости и всемогуществе властного принуждения. Они искренне считали, что силе подвластно все, что герой может направить народную жизнь в иное русло, и потому они до крайности напрягали народные силы, тратили людские силы и жизни без всякой бережливости. Сознание собственного значения и всемогущества мешало принимать в расчет других людей, видеть в человеке человека, личность. И Карл, и Петр великолепно умели угадывать, кто на что годен, и пользовались людьми как рабочими орудиями, оставаясь равнодушными к человеческим страданиям (что, как ни странно, не мешало им часто обнаруживать справедливость и великодушие). Эту черту Петра превосходно уловили две образованнейшие дамы того времени — курфюрстина Ганноверская София и ее дочь София Шарлотта, курфюрстина Бранденбургская, которые парадоксально охарактеризовали его как государя «очень хорошего и вместе очень дурного». Это определение применимо и к Карлу.

Их внешний вид соответствовал их властным натурам и производил сильное впечатление на окружающих. Благородный облик Карла носил родовой отпечаток Пфальц-Цвейбркженской династии: искрящиеся голубые глаза, высокий лоб, орлиный нос, резкие складки вокруг безусого и безбородого рта с полными губами. При небольшом росте он был не коренаст и хорошо сложен. А вот каким увидел Петра во время его пребывания в Париже герцог Сен-Симон, автор известных «Мемуаров», внимательно присматривавшийся к молодому царю: «Он был очень высок ростом, хорошо сложен, довольно сухощав, с кругловатым лицом, высоким лбом, прекрасными бровями; нос у него довольно короток, но не слишком и к концу несколько толст; губы довольно крупные, цвет лица красноватый и смуглый, прекрасные черные глаза, большие, живые, проницательные, красивой формы; взгляд величественный и приветливый, когда он наблюдает за собой и сдерживается, в противном случае суровый и дикий, с судорогами на лице, которые повторяются не часто, но искажают и глаза и все лицо, пугая всех присутствующих. Судорога длилась обыкновенно одно мгновение, и тогда взгляд его делался страшным, как бы растерянным, потом все сейчас же принимало обычный вид. Вся наружность его выказывала ум, размышление и величие и не лишена была прелести».

Что касается привычек будничной жизни и личных наклонностей, то и здесь некоторое сходство этих людей оттеняется разительными контрастами. Шведский и русский государи были людьми горячего темперамента, заклятыми врагами придворного церемониала. Привыкнув чувствовать себя хозяевами всегда и всюду, они конфузились и терялись среди торжественной обстановки, тяжело дышали, краснели и обливались потом на аудиенциях, слушая высокопарный вздор от какого-нибудь представлявшегося посланника. Ни тот ни другой не обладали деликатными манерами и очень любили непринужденность в беседе. Им были свойственны простота обхождения и непритязательность в быту. Петра часто видели в стоптанных башмаках и чулках, заштопанных женой или дочерью. Дома, встав с постели, он принимал посетителей в простеньком «китайчатом» халате, выезжал или выходил в незатейливом кафтане из грубого сукна, который не любил менять часто; летом, выходя недалеко, почти никогда не носил шляпы; ездил обычно на одноколке или на плохой паре и в таком кабриолете, в каком, по замечанию иностранца-очевидца, не всякий московский купец решился бы выехать. Во всей Европе разве только двор прусского короля-скряги Фридриха Вильгельма I мог поспорить в простоте с петровским (Карл, при личном аскетизме, казенных денег никогда не считал). Пышность, которой Петр окружил в последние годы Екатерину, возможно, просто должна была заставить окружающих забыть ее слишком простое происхождение.

Эта скуповатость сочеталась у Петра с бурной невоздержанностью в еде и питье. Он обладал каким-то несокрушимым аппетитом. Современники говорят, что он мог есть всегда и везде; когда бы ни приехал он в гости, до или после обеда, он сейчас готов был сесть за стол. Не менее поразительна его страсть к попойкам и, главное, невероятная выносливость в винопитии. Первейшей заповедью упомянутого всепьянейшего ордена было напиваться каждодневно и не ложиться спать трезвым. Эту заповедь Петр чтил свято, отдавая часы вечернего досуга веселым собраниям за стаканом венгерского или чего-нибудь покрепче. При торжественных случаях или заседаниях собора пили страшно, замечает современник. В построенном на Яузе дворце честная компания запиралась дня на три, по словам князя Куракина, «для пьянства столь великого, что невозможно описать, и многим случалось от того умирать». Журнал заграничного путешествия Петра полон записей вроде: «Были дома и веселились довольно», т. е. пили весь день за полночь. В Дептфорде (Англия) Петру со свитой отвели помещение в частном доме близ верфи, оборудовав его по приказу короля соответствующим образом. После отъезда посольства домовладелец подал куда следовало счет повреждений, произведенных уехавшими гостями. Эта опись является позорнейшим памятником пьяному русскому свинству. Полы и стены были заплеваны, запачканы следами веселья, мебель поломана, занавески оборваны, картины на стенах использовались в качестве мишеней для стрельбы, газоны в саду затоптаны так, словно там маршировал целый полк. Единственным, хотя и слабым оправданием подобных привычек является то, что Петр усвоил пьяные нравы в Немецкой слободе, общаясь с отбросами того мира, в который так упорно стремился.

Женского общества царь не избегал, в отличие от Карла, но в юности страдал чрезмерной застенчивостью. В городке Коппенбурге ему пришлось свидеться с уже знакомыми нам курфюрстинами. Они рассказывают, как царь сначала ни за что не хотел идти к ним. Правда, потом, после долгих уговоров, он согласился, но с условием, чтобы не было посторонних. Петр вошел, закрыв лицо рукой, как застенчивый ребенок, и на все любезности дам отвечал только одно:

— Не могу говорить!

Однако за ужином он быстро оправился, разговорился, перепоил всех по-московски, признался, что не любит ни музыки, ни охоты (правда, усердно танцевал с дамами, веселясь от души, причем московские кавалеры приняли корсеты немецких дам за их ребра), а любит плавать по морям, строить корабли и фейерверки, показал свои мозолистые руки, которыми приподнял за уши и поцеловал десятилетнюю принцессу, будущую мать Фридриха Великого, испортив ей прическу.

Окончательно определила характер и образ жизни как Карла, так и Петра Северная война, но каждый из них выбрал себе в ней роль, соответствующую его привычным занятиям и вкусам. Интересно, что оба они отказались от роли государя-правителя, направляющего действия подчиненных из дворца. Роль боевого генерала-главнокомандующего также не могла полностью удовлетворить их. Карл с его понятиями о викингской доблести скоро предпочтет славе полководца славу бесшабашного рубаки. Петр, предоставив вести военные действия своим генералам и адмиралам, возьмет на себя более близкую ему техническую сторону войны: набор рекрутов, составление военных планов, строительство кораблей и военных заводов, заготовление амуниции и боеприпасов. Впрочем, Нарва и Полтава навсегда останутся великими памятниками военного искусства этих венценосных врагов. Стоит отметить также любопытный парадокс: Швеция, морская держава, воспитала превосходного сухопутного полководца, ступившего на корабль чуть ли не два раза в жизни — при отплытии из Швеции и при возвращении туда; в то время как отрезанная от морей Россия управлялась непревзойденным корабелом и шкипером.

Война, потребовавшая безустанной деятельности и напряжения всех нравственных сил Петра и Карла, выковала их характеры односторонними, но рельефными, сделала их народными героями, с той разницей, что величие Петра утверждалось не на полях сражений и не могло быть поколеблено поражениями.

3

Северная война застала Россию врасплох. Немного найдется войн, в которые бы она вступала так плохо подготовленной. Несмотря на союз с Польшей и Данией, конкретные сроки войны стали для Петра полной неожиданностью.

К началу XVIII столетия спокойствие Европы нарушали три агрессивных государства — Франция, Швеция и Турция, борьба с которыми сколачивала остальные державы в коалиции. Против Франции объединялись Англия, Голландия, Испания, Австрия и Германская империя; против Турции — Австрия, Венеция и Польша; против Швеции — Польша, Дания и Пруссия (тогдашнее курфюршество Бранденбург). Заключив в 1686 году договор с Польшей, Москва вошла в антитурецкий союз, который на долгие годы определил деятельность Петра. Но интересы союзников расходились. Австрия в ожидании войны за испанское наследство спешила выгодным миром 1699 года в Карловице развязать себе руки на юго-востоке, но очень хлопотала, чтобы Петр один продолжал войну, оберегая австрийский тыл. Новый король Речи Посполитой Август II чувствовал себя на польском престоле как на горячих угольях, опасаясь не только поляков, но и своего нового друга, русского царя. В 1700 году на мирных переговорах московского посла Е.И. Украинцева в Стамбуле польский посол очень упрашивал турок не мириться с московитами. Другие страны вели себя не лучше. Русский военный корабль «Крепость», на котором прибыл русский посол, испугал не одних турок. Неожиданная сила, проявленная Москвой при взятии Азова, заставила Европу насторожиться. «От послов цесарского, английского, венецианского, — писал Украинцев Петру, — помощи мне никакой нет, и не только помощи, не присылают даже никаких известий. Послы английский и голландский во всем держат крепко турецкую сторону и больше хотят всякого добра туркам, нежели тебе, великому государю; завидуют, ненавидят то, что у тебя завелось корабельное строение и плавание под Азов и у Архангельска; думают, что от этого будет им в их морской торговле помешка».

Союз завершился тем, что по Карловицкому договору 1699 года венецианцы и австрийцы забрали у Турции Морею, Трансильванию, турецкую Венгрию и Славонию и заткнули горло туркам, по выражению московского посла П.Б. Возницына, своими союзниками, предоставив полякам опустошенную Подолию, а русским — Азов с новопостроенными прибрежными городками.

Петр очутился в сложном положении. Воронежское дело его было разрушено; флот, стоивший стольких усилий и расходов и предназначавшийся для Черного моря, остался гнить в азовских гаванях, поскольку взять Керчь и стать прочно в Крыму не удалось; канал между Волгой и Доном был брошен. Вопрос об освобождении балканских христиан был отодвинут в сторону. На севере составлялась новая коалиция против Швеции. Чтобы не потерять последнего союзника — Польшу, царь вынужден был круто повернуть фронт с юга на север. 18 августа 1700 года в Москве был сожжен «преизрядный фейерверк»: царь Петр Алексеевич праздновал турецкий мир и приобретение Азова. На другой день, 19 августа, он объявил войну Карлу XII. Славный российский шкипер, столько лет готовивший себя в черноморские моряки, со всеми своими беломорскими, голландскими и английскими навигацкими познаниями вынужден был много лет вести сухопутную войну, чтобы пробиться к другому морю.

4

Перенос боевого фронта с юга на северо-запад делал для Петра необходимым прежде всего преобразование военных сил страны: старыми военными средствами еще можно было кое-как обходиться в борьбе с крымскими татарами, но, чтобы успешно воевать с Швецией, надо было поставить армию на европейскую ногу.

Ключевский отмечал, что «военная реформа была первоочередным преобразовательным делом Петра, наиболее продолжительным и самым тяжелым как для него самого, так и для народа… Реформа оказала глубокое действие и на склад общества и на дальнейший ход событий».

От своих предшественников Петр унаследовал большую военную силу. Московское государство XVII века было в состоянии выставить на поле боя армию более чем в 200000 человек. Главную массу ее образовывало ополчение служилых людей, которые жили на данной им от государства «для службы» земле и по призыву правительства должны были идти в поход на конях и в вооружении, качество которого соответствовало по особой росписи количеству земли, даваемой «для службы».

Ополчение совершенно не походило на регулярную армию. Это было наследственное войско. Сын служилого человека должен был стать с возрастом тоже служилым человеком. Каждый воин шел в поход и содержал себя в войске на свои собственные средства; никакой строевой выправки и единообразного вооружения у этого войска не было. Начальники занимали свои места не по заслугам, а по родовитости. Наличие стрелецких отрядов не меняло общей картины.

Боевые качества московского войска были невысоки, а тактика боя определялась опытом вековой борьбы с татарами: армия легко воспламенялась и летела в бой, каждый отряд на свой страх и риск (предпочтение отдавалось удару конницы), и если этот первый натиск оказывался действенным, то поле боя оставалось за русскими, если же нет — то войско теряло присутствие духа и так же легко обращалось в бегство, как ранее шло в атаку. В XVII веке русские могли с трудом побеждать только те войска, которые формировались аналогичным образом и придерживались той же тактики, то есть татар, турок и поляков.

Московское правительство подметило эти недостатки и пыталось исправить положение, нанимая на службу целые отряды иноземных солдат. Вначале они играли в основном роль почетного конвоя при особе государя, но со времен Смуты стали вливаться в ряды русского войска как составная и деятельная его часть. Правительство царя Михаила сделало первый опыт такого рода. В 1631 году, ожидая войны с Польшей, царь нанял 5000 датчан, шведов, голландцев и англичан. К католикам москвичи относились с подозрением, поэтому русским послам был дан наказ «францужан и иных, которые римской веры, никак не нанимать». Но и на наемников-протестантов всецело полагаться было нельзя, они также преподносили сюрпризы вроде перехода к полякам под Смоленском во время похода воеводы Шеина. К тому же наемники обходились чрезмерно дорого бедной русской казне, и московское правительство пришло к мысли набрать несколько конных и пеших полков из беспоместных и малопоместных служилых и других охочих людей и обучить их иноземному строю под руководством иностранных офицеров. Так появились русские полки иноземного строя.

К концу царствования Федора Алексеевича насчитывалось уже 63 полка такого войска (89000 человек) на 164000 ополченцев (без учета малороссийских казаков).

Вместе с устройством полков иноземного строя были изменены и набор войска, и организация командования. В 1681 году комиссия из выборных служилых чинов под председательством князя В.В. Голицына предложила расписать всех ратных людей по ротам и назначить офицеров из служилых людей «без мест и без подбора», то есть не обращая внимания на местнические споры знатных фамилий. Вследствие этого постановления боярская дума указом от 12 января 1682 года запретила счет местами на службе. С тех пор, как бы знатен ни был человек, он должен был подчиняться более опытному и знающему старшему офицеру.

Введение войск иноземного строя изменило и сам состав армии: она перестала быть сословной в своей основе. В солдатские полки нельзя было набирать одних только служилых людей — помещиков; от солдат требовались постоянная служба и постоянное упражнение в военном деле. Поэтому солдат стали набирать таким же способом, каким впоследствии набирали рекрутов.

Однако Петру достались лишь жалкие обломки этой новой системы комплектования армии. Переформировка шла медленно. В состав 112-тысячной армии, которую в 1689 году князь В.В. Голицын повел во второй крымский поход, все еще входили те же 63 полка иноземного строя, правда численностью уже до 80000 . Поэтому совсем неожиданным является состав сил, направленных Петром в 1695 году в первый азовский поход. В 30-тысячном корпусе, который пошел с самим Петром, насчитывалось не более 14000 солдат иноземного строя, тогда как огромное 120-тысячное ополчение, направленное в Крым, все состояло из ратников русского строя, собственно никакого строя не знавших, по выражению современника. Косвенный ответ на вопрос, куда девались остальные 66000 ратников иноземного строя, дал князь Я.Ф. Долгорукий на известном пиру 1717 года. Он был знаком с состоянием московского войска при царе Федоре и царевне Софье и сказал тогда Петру, что отец его, Алексей Михайлович, учреждением регулярных войск ему путь показал, «да по нем несмысленные все его учреждения разорили», так что Петру пришлось делать все вновь и приводить в лучшее состояние. Поскольку Голицын водил 63 полка иноземного строя против Турции во время правления Софьи, то под «несмысленными» могут подразумеваться только Нарышкины, Стрешневы, Лопухины, цеплявшиеся за мать Петра, царицу Наталью. Видимо, потакая дворянству, они сменили иноземный строй на более привычный и легкий, русский.

По сути, к началу Северной войны у Петра под рукой было всего четыре полка регулярной армии: гвардейские Семеновский и Преображенский, Лефортовский и переустроенный по-новому старый Бутырский полк. Но зато эти полки были обучены уже по полной европейской программе. Остальные полки иноземного строя пополнялись двумя способами: или «кликали вольницу в солдаты», или собирали с помещиков рекрутов, по числу крестьянских дворов. Петр приказал писать в солдаты вольноотпущенных холопов и даже дал холопам свободу поступать в солдатские полки без отпуска от господ. Таким образом была составлена первая армия Петра в Северную войну: 29 вновь сформированных полков из вольницы и рекрутов по 1000 человек в каждом и 4 старых полка, всего до 40000 человек. Армия была разделена на три корпуса, или «генеральства»: Автонома Головина, командовавшего гвардией, Адама Вейде и князя Аникиты Репнина, чей корпус не успел сформироваться к началу военных действий и избежал нарвского погрома. Кроме регулярных полков, в поход двинулись и служилое ополчение в количестве 12000 человек, и около 10000 казаков. Таким образом, нарвская армия, без корпуса Репнина, насчитывала около 50000 человек.

Саксонский генерал Ланген, видевший эту армию до Нарвы, находил ее превосходной по составу. По его описанию, люди все были рослые, молодые, исправно обмундированные и обученные стрельбе так хорошо, что не уступят немецким полкам. Объясняется это тем, что Ланген видел, по всей вероятности, гвардейские и старые полки. Прочие полки, по выражению Корба, бывшего секретарем австрийского посольства в Москве в 1698-1699 годах, были сбродом самых дрянных солдат, набранных из беднейшей черни. Аттестация Головина подтверждает это мнение: многие из солдат были «гуляки великие», другие просто не знали своего дела и «за мушкет взяться не умели».

Нарва обнаружила их боевые качества.

НАРВА

Рубились мы мечом!

Очень был я молод, когда мы насекли

На востоке в Эйрасунде

Обед алчному волку

И желтоногой птице[30];

Добыли мы там, где звучало

Об отороченные шлемы

Твердое железо, много корма.

Все море вздулось,

Плыл ворон[31] по крови трупов.

Скандинавские саги. Песнь Лодброка.

1

Петр вступил в Северную войну последним из союзников. В то время как царевы вербовщики еще только «кликали вольницу в солдаты», Август II уже вторгся со своими саксонцами в Ливонию и осадил Ригу. Начиная войну, польский король руководствовался главным образом соображениями внутренней политики, стремясь усилить свое положение в Польше вводом в нее саксонских войск. Война со Швецией и осада Риги служили лишь благовидным предлогом для этой цели.

Польскому сейму дело было представлено так, что сама Ливония хочет отложиться от Швеции под покровительство Речи Посполитой и что Паткуль получил на это полномочия от ливонского рыцарства; поскольку Польша боится войны, Август будет воевать на свой страх и риск с помощью саксонских войск. Был заключен договор, по которому Ливония присоединялась к Польше; но в секретных пунктах рыцарство обязывалось признавать верховную власть Августа и его потомков, если бы даже они не были королями польскими, и все доходы отправлять прямо к ним. Таким образом, Ливония переходила не к полякам, а к курфюрсту Саксонскому, который приобретал благодаря этому значительные выгоды для утверждения своей власти в Польше.

Русский царь был естественным и необходимым союзником Августа в его замыслах. «Надобно взять у царя деньги и войско, особенно пехоту, которая очень способна работать в траншеях под неприятельскими выстрелами», — писал Паткуль польскому королю. Но при этом и Август, и Паткуль испытывали сильные сомнения: царь, человек необыкновенный, с ним надо обращаться осторожнее; он не подставит своих солдат под неприятельские выстрелы даром. Придется делиться добычей, а насколько разгорится аппетит царя в случае успеха — неизвестно. «Надобно опасаться, — писал Паткуль, — чтоб этот могущественный союзник не выхватил у нас из-под носа жаркое, которое мы воткнем на вертел; надобно договориться, чтоб он не шел дальше Нарвы и Пейпуса; если он захватит Нарву, то ему легко будет потом овладеть Лифляндией и Эстляндией». То есть Петру, единственному серьезному участнику этой коалиции, предлагалось удовольствоваться карельскими болотами. А Петр хотел прежде всего овладеть именно двумя крепостями — Нарвой и Нотебургом, старым русским Орешком, чтобы, владея этими опорными пунктами, возвратить России утерянные Ингрию и Ингерманландию и, если удастся, завладеть удобным для мореплавания побережьем Балтийского моря. Раздражать царя было опасно еще и потому, что близость русских войск служила немаловажным аргументом для тех поляков, которые были недовольны Августом, и поддержка Петра была необходима Августу в самой Польше.

Вид на Нарву и Ивангород.

Вот почему Август начал войну, не дождавшись вступления в нее России. Скорейшее взятие Риги должно было стать главным козырем Августа в дальнейшем разделе Ливонии между ним и царем. Война начиналась союзниками вяло, без определенного плана и согласованных действий.

Ригу защищал значительный шведский гарнизон под командованием восьмидесятилетнего графа Дальберга, опытнейшего воина, на чьем боевом счету было 60 проведенных кампаний. Осаду города вела саксонская армия во главе с графом Флеммингом, также опытным офицером и государственным деятелем, ставшим впоследствии министром Августа II, и Паткулем. Общее руководство осадой осуществлял сам польский король.

Опытность Дальберга взяла верх. Шведы успешно отразили все попытки саксонцев взять город. Август отчаялся овладеть городскими укреплениями и уже только искал предлога для почетного отвода войск на зимние квартиры. Он ухватился для этого за первый же представившийся случай. Рига была наводнена голландскими товарами. Голландский посланник сделал официальное представление Августу на этот счет, прося снять осаду. Август притворился любезным и отдал приказ отвести войска от города, хотя истинные причины снятия осады ни для кого не остались секретом.

Потерпев неудачу, Август не скрывал своего беспокойства по поводу намерения Петра осадить Нарву. Но скоро общая страшная опасность заставила союзников прекратить дележ шкуры неубитого медведя.

2

В начале осени 1700 года Карл возвратился из Дании. Он отдал приказ о разоружении армии, собираясь отложить поход против Августа до весны. Вдруг с востока пришло известие о вторжении русских в шведские провинции без объявления войны. Вероломство царя вызвало ярость Карла: еще совсем недавно три московитских посла клялись ему в нерушимой дружбе! В одно мгновение в глазах Карла, с его понятиями о верности слову, Петр превратился в смертельного врага. Он отменил приказ о разоружении, наскоро распорядился делами и 1 октября отплыл в Ливонию с 16000 пехотинцев и 4000 кавалеристов.

Манифест об объявлении войны был все-таки с запозданием доставлен шведскому правительству. В нем, между прочим, среди причин войны выставлялись следующие веские обстоятельства: неоказание Петру почестей при его проезде через Ригу во время недавнего заграничного путешествия (это при том, что Петр путешествовал инкогнито!) и продажа по дорогой цене провизии его посланникам.

22 августа 1700 года Петр начал наступательное движение к Нарве. Проливные дожди испортили дороги, подвод не хватало, подвоз продовольствия и боеприпасов проводился нерегулярно. Под Нарву дотащились только 1 октября, а между тем надо было торопиться с взятием города. Петру доносили о том, что Карл высадился в Пернау (Рижский залив) и стремительными переходами движется на помощь осажденному гарнизону.

Командование 35-40-тысячной русской армией, осадившей Нарву, было поручено австрийскому генералу герцогу Карлу Евгению Кроа (встречаются написания Круа, Круи), потомку венгерских королей, фельдмаршалу, который представился Петру в Новгороде с отличными рекомендациями. Он и повел армию в дальнейший поход, а Петр с Головиным временно остались в Новгороде для того, чтобы ускорить отправку под Нарву отставших полков.

В Нарве засел небольшой гарнизон барона Горна, едва насчитывавший 1000 человек. Город почти не имел укреплений, но Горн сумел продержаться в осаде шесть недель. Не умаляя мужества шведов, главную причину столь удивительной стойкости следует искать все же в потрясающей безалаберности, неразберихе и деморализации, быстро распространившихся в лагере осаждавших. С 20 октября русские начали бомбардировку города, но… скоро прекратили ее, потому что израсходовали весь артиллерийский запас; тут же выяснилось, что пушки, казавшиеся столь хорошими в Москве, на самом деле из рук вон плохи. 150 русских орудий едва смогли пробить незначительную брешь в городской стене, в то время как шведская артиллерия укладывала целые ряды солдат в траншеях осаждавших. Русские, по словам очевидца, ходили около крепости, как кошки около горячей каши. Армия почти сплошь состояла из людей, никогда не видевших правильной осады и все неудачи сваливавших на злоумышление своих офицеров-иностранцев. В конце концов осада свелась к земляным работам под тоскливый свист шведских ядер. Петр лично разметил укрепления русского лагеря и покинул армию, чтобы не стеснять герцога Кроа.

Карл и на этот раз действовал стремительно. Он буквально летел к Нарве, не заботясь об отставших частях. Оттеснив Шереметева, двинутого Петром к Везенбергу (его корпус присоединился к нарвской армии), шведский король 19 ноября явился перед русским лагерем во главе всего 8500 человек.

Уверенность молодого короля в победе разделяли далеко не все. Один офицер указал ему на опасность сражения со столь многочисленным противником. Карл беззаботно ответил:

— Как? Вы сомневаетесь, что я с моими восемью тысячами храбрых шведов возьму верх над восемьюдесятью тысячами московитов?[32]

Однако спустя некоторое время, боясь, что его слова могут показаться чересчур хвастливыми, король сам обратился к этому офицеру:

— Разве вы не того же мнения, что и я? Разве у меня нет двух преимуществ над врагом: во-первых, его кавалерия не может ему служить; во-вторых, так как место ограничено, то многочисленность будет им только мешать. Таким образом, в действительности я буду сильнее.

Неизвестно, что Карл имел в виду, говоря о беспомощности русской кавалерии, но в целом его соображения были верны и полностью оправдались в ходе боя.

Русское войско, по крайней мере впятеро превосходившее численностью отряд Карла, растянулось под Нарвой на целых семь верст, так что на всех пунктах оказалось слабее шведов. Русское командование, проявляя удивительную беспечность, не приняло никаких мер против неожиданного нападения. Карл превосходно использовал эти обстоятельства. Почти не дав своим солдатам отдохнуть, он с наступлением ночи бросил армию на русские укрепления. Сигналом к атаке были две ракеты, а боевым кличем — «С нами Бог!».

Как только шведские пушки пробили брешь в укреплениях, шведы двумя колоннами двинулись в атаку со штыками наперевес. Сильная вьюга била в спину шведским солдатам, ослепляя русских и скрывая нападавших от глаз противника. В двадцати шагах ничего не было видно.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.