12 октября 1817 года, в годовщину ухода французов из Москвы, состоялась закладка храма в присутствии Александра, обеих императриц и архиепископа Августина. Парад и литургия увенчали торжество. Царь, потрясенный размахом строительства, жаловался Витбергу: "К сожалению, я не могу надеяться увидеть что-либо при своей жизни".
      20 февраля царь освятил своим присутствием открытие памятника Минину и Пожарскому.
      1 марта он выехал в Варшаву на открытие первого сейма Царства Польского. Здесь снова начались беспрерывные разводы и смотры. "Я желал бы, чтобы у меня в Петербурге и гвардия так пошла", - говорил Александр. Константин Павлович сиял от гордости.
      Через две недели состоялось открытие сейма. В своей речи, произнесенной по-французски, а потом зачитанной по-польски, Александр призвал поляков доказать Европе и России, что конституционные учреждения "не суть мечта опасная", но что они "утверждают истинное благосостояние народов".
      Карамзин писал, что "варшавская речь сильно отозвалась в молодых сердцах: спят и видят конституцию; судят, рядят, начинают и писать...". В дворянской среде поползли слухи о скором освобождении крестьян, отчего у многих, по словам Сперанского, сделались "припадки страха и уныния". А в народе распространялось мнение, что правительство не только хочет даровать свободу, но уже и даровало ее, да только помещики таят долгожданный указ.
      Вообще же публичное подтверждение царем в той же речи своего намерения отдать Польше западные русские губернии вызвало недовольство русских. Граф И. В. Паскевич рассказывает, как он спросил Милорадовича и графа Остермана, что же из этого будет, на что последний с запальчивостью ответил: "А вот что будет: что ты через десять лет со своей дивизией будешь их штурмом брать!" Остерман ошибся всего на три года.
      Но Александр не отступался от своих слов. 15 апреля на парадном обеде по случаю закрытия сейма он еще раз подтвердил:
      - Поляки! Я дорожу выполнением моих намерений. Они вам известны.
      Покинув 18 апреля Варшаву, царь заночевал в Пулавах - в третий, и последний, раз. Князь Адам сообщил отцу, что "радостная для нас возможность присоединения забранных провинций все более утверждается в его мыслях".
      Теперь путь его лежал на юг - в Бессарабию и Крым, где государь желал осмотреть южные военные поселения. Во время поездки Михайловский-Данилевский видел, как Александр несколько раз своими руками поправлял плащ Аракчеева, сидевшего рядом в коляске.
      В Одессе произошел забавный случай с губернатором Ланжероном, который славился своей рассеянностью. При встрече с Александром он долго шарил по карманам и в конце концов смущенно сказал:
      - Ваше величество, я не знаю, куда я подевал свой рапорт.
      Царь улыбнулся и успокаивающе пожал ему руку. Можно только гадать, как поступил бы Александр, если бы на месте Ланжерона оказался русский чиновник.
      Спустя несколько минут Ланжерон допустил еще одну оплошность. Проводив государя в свой кабинет, он вышел и по привычке повернул в замке ключ. Царь был освобожден только после того, как постучал в дверь.
      Устройство южных военных поселений получило высочайшее одобрение. "В мирное время военные поселения избавят меня от рекрутских наборов, - сказал Александр, - но в военное время необходимо, чтобы все шли защищать отечество".
      В Николаеве он осмотрел Черноморский флот и, похвалив вице-адмирала Грейга, скромно заметил:
      - Впрочем, я сужу о морском деле, как слепой о красках. Вина не моя: лучшие годы мои прошли в сухопутной войне.
      В Херсоне, слушая обедню в соборе, Александр стоял на плитах, под которыми покоился прах Потемкина. Не только памятник, но даже и простой крест не обозначал того места, где лежал человек, которому Херсон был обязан своим основанием, - извечная российская ненависть к прошлому. Когда хоронили "светлейшего", над его гробом соорудили свод и лестницу, но Павел распорядился "тело его вырыть и бросить в поле на съедение птицам". К счастью, кто-то из приверженцев покойного помешал исполнению указа и, разрушив свод и лестницу, заложил могилу досками, сравняв ее с полом.
      Перед обедом Александр повел приближенных в сад и долго молча стоял у абрикосового дерева, с умилением глядя на него. Поведение государя вызвало недоумение у окружающих. Наконец царь пояснил:
      - Это дерево посадила императрица Екатерина. Она намеревалась основать в Херсоне столицу Южной России и часто говорила мне об этом. Она так дорожила своим завоеванием, что приказывала писать на некоторых манифестах вместе с годом своего вступления на престол год присоединения к России Таврического царства.
      Эти почти сочувственные слова о бабке были первым и единственным примером в таком роде.
      В Кикинети, населенном татарами, для него построили домик, но Александр непременно желал заночевать в татарской сакле - "иначе татары подумают, что я гнушаюсь ими".
      В селе Терпении (около Новочеркасска), населенном духоборами, государь присутствовал на их службе, называемой поклонение.
      - Я ваш защитник, - заверил он сектантов и прибавил, обращаясь к сопровождавшим: - Они люди добродетельные.
      Дальше он посетил колонии немцев-менонитов, селения ногайцев, казаков и греков - пять различных народностей и вероисповеданий мирно уживались на пространстве в каких-нибудь 180 верст. Эта веротерпимость пришлась по душе Александру.
      1 июня царь возвратился в Москву, куда спустя два дня приехал Фридрих Вильгельм с наследным принцем Прусским. Король пожелал осмотреть панораму древней русской столицы, еще лежавшую большей частью в руинах, для чего осведомился, нет ли в городе подходящего здания. Его отвезли в дом Пашкова. Когда Фридрих Вильгельм увидел с высоты выгоревший город, этот "деревянный человек", как его называли, неожиданно для всех опустился на колени и приказал сыну сделать то же. Отдав Москве три земных поклона, король со слезами воскликнул:
      - Вот наша спасительница!
      В конце августа Александр выехал в Ахен, где должен был состояться очередной европейский конгресс. Главным вопросом, подлежавшим обсуждению, была оккупация Франции: членам Священного союза предстояло решить, продолжать ли содержать во Франции войска до окончания пятилетнего срока или вывести их уже в этом году.
      Царь отправился на конгресс сухим путем, через Германию. В Берлине, по обыкновению, его ожидала торжественная встреча. Здесь Александр близко сошелся с прусским епископом Эйлертом, чья вдохновенная проповедь сильно поразила его. Во время аудиенции они говорили о самых разных вещах. Когда разговор коснулся прусского короля, царь, находившийся еще под впечатлением московского коленопреклонения Фридриха Вильгельма, с жаром воскликнул:
      - Мы - добрые, взаимно любящие один другого друзья и братья! Я надеюсь, что искренний союз Пруссии и России, освященный Всевышним, и впредь останется нерушимым.
      Заговорили о Священном союзе. Александр заметил, что "этот союз вовсе не наше дело, а дело Божие. Искупитель сам внушил те мысли, которые составляют содержание этого акта. Всякий, кто не признает и не чувствует этого, всякий, кто видит в этом лишь тайные замыслы политики и не отличает святого дела от несвятого, тот не имеет права говорить об этом вопросе".
      В конце беседы Александр пригласил Эйлерта приехать в Россию:
      - Я знаю, что немцы имеют невыгодное мнение о России, они почитают ее страной варварства и рабства, грубости и невежества. Говоря вообще, это совершенно несправедливо. Высшие сословия в городах, особенно в Петербурге, весьма образованны и даже утонченно образованны. Среднее сословие живет в довольстве, народ хорош, проникнут здравым духом, добродушен, счастлив в своем патриархальном образе жизни. То, что годится для других стран и считается там необходимой потребностью, нельзя еще считать полезным и нужным для России. Она не должна утратить свою народность, в которой столько хорошего.
      Эти слова заставляют признать, что этот завзятый западник был одновременно и первым славянофилом.
      После аудиенции Эйлерт сразу был приглашен к королю с отчетом. Выслушав рассказ епископа, Фридрих Вильгельм заметил:
      - Интересно, крайне интересно. Император прекрасная личность.
      Желая сделать приятное царю, король сообщил ему, что в Бунцлау сооружается памятник Кутузову, и предложил осмотреть его. Александр промолчал. Покойный фельдмаршал все еще не получил у него отпущение грехов.
      В конце сентября начались заседания конгресса. В Ахене присутствовали ведущие дипломаты Европы, но первая скрипка по-прежнему принадлежала Александру. Прусский уполномоченный Генц писал: "Не Австрия и Меттерних, не Англия, не говоря уже о Пруссии, а император Александр и Каподистрия руководят конгрессом; Каподистрия приобрел преобладающее влияние и снискал величайшее благословение со стороны императора".
      Каподистрия был последним либералом в правительстве Александра. Этот уроженец острова Корфу был страстным патриотом, что не мешало ему стойко защищать интересы России. Как-то в ответ на предложение женить его на русской сказал: "Я не хочу стать русским по жене, а только по добросовестному исполнению своих обязанностей перед Россией. Но рано или поздно я вернусь на тот остров, где покоятся кости моих предков". Он состоял на русской службе с 1809 года, но стал близок царю во время заграничных походов, когда его либерализм пришелся особенно по душе Александру. В течение пяти последующих лет он пользовался исключительным доверием государя, который поручил ему турецкие и польские дела, но охотно пользовался его советами и в западноевропейских вопросах, которые составляли область ведения Нессельроде. Александр испытывал к нему почти отеческие чувства: "Вы лишились отца, но я буду вашим отцом!" Меттерних видел в Каподистрии главное препятствие к монархической реакции в Европе.
      Перу Генца принадлежит и любопытная характеристика Александра, относящаяся к этому времени: "Говорят, что он непроницаем, и, однако, позволяют себе судить о его намерениях. Он чрезвычайно дорожит добрым о себе мнением, быть может, более, чем собственно так называемой славой. Названия умиротворителя, покровителя слабых, восстановителя своей империи имеют для него более прелести, чем название завоевателя. Религиозное чувство, в котором нет никакого притворства, с некоторого времени сильно владеет его душой и подчиняет себе все другие чувства. Государь, в котором добро и зло перемешаны таким удивительным образом, должен необходимо подавать повод к большим подозрениям... Он смотрит на себя как на основателя европейской федерации и хотел бы, чтобы на него смотрели как на ее вождя. В продолжение двух лет (1816-1818) он не написал ни одного мемуара, ни одной дипломатической бумаги, где бы эта система не была представлена славой века и спасением мира... Если многие думают, что все это с его стороны комедия, то я попрошу доказательств..."
      Многое здесь схвачено верно и метко.
      Делами в Ахене занимались прилежнее, чем в Вене, чему немало способствовало то, что в Ахене не было женских салонов. Через две недели все вопросы были уже улажены. Меттерних возражал против вывода союзных войск из Франции, но под влиянием царя вынужден был дать свое согласие на прекращение оккупации. Таким образом, благодаря Александру Франция вышла из-под опеки и вновь была включена в список великих держав Европы. Этому решению царя немало содействовало то обстоятельство, что в прошлом году Людовик подписал акт о Священном союзе.
      Перед окончанием конгресса царь совершил поездку в Брюссель. В дороге нидерландское правительство известило его, что путешествие небезопасно, так как полицией открыт заговор бонапартистов, имевший целью захватить Александра, увезти его во Францию и там заставить подписать декларацию об освобождении Наполеона. Александр отнесся к этому предупреждению равнодушно: не только не отменил поездку, но надел не свою обычную фуражку, а шляпу с белым султаном, словно чтобы лучше выделяться среди своих спутников. Нидерландская полиция сбилась с ног, чтобы обеспечить безопасность царя: множество жандармов сидели под мостами, в деревнях и лесах, через которые проезжал Александр; переодетые в крестьянскую одежду полицейские постоянно следовали за его коляской.
      Александр казался удовлетворенным своей миротворческой политикой. За обедом в Иглау, когда речь зашла о Веллингтоне, Михайловский-Данилевский пошутил, что поскольку Веллингтон имеет чин фельдмаршала в семи странах (Англии, России, Франции, Австрии, Пруссии, Испании и Португалии), то он окажется в щекотливой ситуации, если между этими странами вспыхнет война. В ответ на это Александр очень серьезно сказал:
      - Я могу вас уверить, что войны не будет. Мы устроили теперь дела таким образом, что ни Россия, ни Англия, ни Австрия, ни Пруссия не имеют взаимных притязаний. Все заплачено, все между собой рассчитались, и надобно быть глупцом, начиная войну за какую-нибудь деревушку. - Однако, помолчав, он добавил: - Впрочем, чтобы сохранять мир, нужно содержать войска в исправности.
      В дороге царь вел такой же размеренный образ жизни, как и в Царском Селе. Просыпался в восьмом часу, в постели пил чай, потом надевал белый халат, молился и начинал не торопясь одеваться. Когда подавали воду для умывания, звал Волконского. Проехав верст тридцать-сорок, обедал с большим аппетитом (из вин употреблял одно бургундское, которое для него специально привозили из Петербурга). После кофе сразу трогался в путь. Верст через шестьдесят ему подавали чай; этот же напиток он пил по прибытии на ночлег. Таким образом, за сутки Александр принимал пищу всего один раз.
      Волконский жаловался Михайловскому-Данилевскому на возросшую раздражительность государя: "Что я терплю, никто не знает. Прусский король приедет на бал раньше государя - он мне наговорит такого, что мне хочется навсегда бежать от него; посадят каких-нибудь приезжих англичанок за обеденный стол - снова бранит; придворная церковная служба прошла не так опять я виноват".
      22 декабря Александр наконец возвратился в Петербург, проехав в этом году более 14 тысяч верст.
      Под влиянием религиозного настроения Александра вновь стали посещать юношеские мысли об отречении от престола. Летом 1819 года он говорил о престолонаследии со своим младшим братом, великим князем Николаем Павловичем. Супруга последнего, великая княгиня Александра Федоровна, присутствовавшая при этом разговоре, впоследствии подробно описала его. Дело было за обедом, после учений в Красном Селе. Во время легкой, дружеской беседы Александр вдруг переменил тон и, сделавшись весьма серьезным, сказал, что остался доволен войсками и тем, что брат так хорошо справляется с военными обязанностями, ибо на нем со временем будет лежать гораздо более тяжелое бремя, так как сам он, Александр, смотрит на него как на наследника и намерен еще при своей жизни передать ему бразды правления.
      От неожиданности супруги окаменели, широко открытыми глазами глядя на Александра, а царь продолжал:
      - Кажется, вы удивлены, так знайте же, что мой брат Константин, который никогда не заботился о престоле, решил ныне формально отказаться от него, передав свои права брату своему Николаю и его потомкам. Что касается меня, то я решил отказаться от лежащих на мне обязанностях и удалиться от мира. Европа теперь более чем когда-либо нуждается в монархах молодых, вполне обладающих энергией и силой, а я уже не тот, каким был прежде, и считаю долгом удалиться вовремя. Я думаю, что то же самое сделает король Прусский, передав престол Фрицу.
      Николай Павлович, теряясь в мыслях, забормотал, что не готов принять такую ответственность, что не имеет для этого ни сил, ни мужества, но Александр остановил его, сказав, что сам при вступлении на престол находился в таком же положении, которое усугублялось тем, что все дела были запущены, и для успокоения брата добавил, что, впрочем, передача ему власти произойдет не скоро, может быть через несколько лет.
      Великокняжеская чета и в самом деле никогда не предполагала, что ей когда-нибудь придется царствовать, поэтому была совершенно подавлена услышанным. "Нас точно громом поразило, - пишет великая княгиня Александра Федоровна. - Будущее казалось нам мрачным и недоступным для счастья. Эта минута памятна в нашей жизни!"
      Осенью того же года Александр переговорил на эту тему и с великим князем Константином Павловичем, который формально должен был наследовать ему. Провожая государя из Варшавы, Константин Павлович проехал несколько станций в царской коляске. Во время этой короткой поездки и состоялся их разговор.
      - Я должен сказать тебе, брат, - задумчиво промолвил Александр, - что я устал и не в силах сносить тяжесть правления. Я тебя предупреждаю, чтобы ты подумал, что тебе надобно будет делать в этом случае.
      Константин Павлович, не раздумывая, горячо воскликнул:
      - Тогда я буду просить у вас место второго камердинера вашего! Когда бы я теперь это сделал, то почли бы сие подлостью, но когда вы будете не на престоле, я докажу свою преданность вам!
      "При сих словах, - вспоминает Константин Павлович, - государь поцеловал меня так крепко, как еще никогда в 45 лет нашей жизни он меня не целовал".
      Таким образом Александр выяснил, что никаких семейных ссор по этому поводу возникнуть не должно.
      Практическим следствием этих бесед стало поручение, данное государем Новосильцову: разработать проект конституции для Российской империи. Александр, видимо, не хотел уйти, не выполнив своего главного обещания: даровать подданным основные законы. Помощником Новосильцова в этом деле стал его секретарь - французский юрист и публицист Дешан, от которого, впрочем, оказалось мало проку. На русский язык текст конституции переводил князь П. А. Вяземский. Проект Новосильцова получил название "Государственная уставная грамота Российской империи". Слова "конституция" все-таки побаивались.
      Летом 1819 года Вяземский был приглашен в Петербург. Царь принял его в Каменноостровском дворце. Из беседы Вяземский вынес убеждение, что царь связывает этот проект с польской конституцией. Александр сказал, что доволен их трудом и надеется успешно окончить это дело и что только недостаток в деньгах для подобного государственного преобразования мешает ему немедленно претворить его в жизнь.
      В следующем, 1820 году вопрос о престолонаследии получил дальнейшее развитие. 20 марта был опубликован высочайший манифест, определявший, что если кто из царской фамилии сочетается браком с лицом, не принадлежащим к царствующему дому, то дети от этого брака не имеют прав на российский престол. Этот манифест был вызван тем, что великий князь Константин Павлович наконец развелся со своей женой, великой княгиней Анной Федоровной, и женился на Жанетте Грудзинской, которой по этому случаю был пожалован титул княгини Лович. Константин Павлович никогда не раскаивался в своем предпочтении, оказанном любимой женщине в ущерб престолу, и впоследствии писал: "Я ей обязан счастьем, спокойствием..."
      1819 год был отмечен путешествием государя в северные губернии и Финляндию. Губернаторам заранее был выслан наказ: привести дороги и мосты в наилучшее состояние; никаких торжественных встреч не устраивать; за обеденным столом роскошных блюд его величеству не подносить.
      Александр был восхищен красотой Севера и нашел, что Финляндия это "северная Италия". Верхом, в коляске и пешком он объездил и исходил самые труднопроходимые и отдаленные места, интересуясь преимущественно жизнью простых людей - крестьян и горожан. Его полное равнодушие к комфорту во время этих поездок приводило свиту в отчаяние. Так, однажды всем им пришлось завтракать в доме у крестьянина, причем стол был накрыт в конюшне, убранной березовыми ветками. Когда на десерт подали два ананаса, царь, смеясь, велел унести их, так как, по его мнению, эти фрукты выглядели здесь слишком несообразно. А вообще, главным блюдом за столом государя в этом путешествии был вареный картофель.
      Пока продолжалось это путешествие, в чугуевских военных поселениях произошел бунт. Аракчеев лично явился туда для расправы. Идиллическая картина благоденствия военных поселян была нарушена, но Аракчеев в письме царю объяснил причины мятежа "несовершенством человеческого творения". Исправлять это несовершенство он поручил военному суду, который приговорил 275 бунтовщиков "к лишению живота" с заменой смертной казни прогнанием сквозь строй двенадцать раз (то есть каждый из этих людей получил 12 тысяч шпицрутенов); затем тем, кто не раскаялся (значит, были и такие несовершенные создания), была выдана добавочная порция шпицрутенов, остальных заново привели к присяге.
      В личном письме государю, в котором он "раскрыл расположение своего духа", Аракчеев жаловался: "Происшествия, здесь бывшие, меня очень расстроили; я не скрываю от вас, что несколько преступников, самых злых, после наказания, законами определенного, умерли, и я от всего оного начинаю очень уставать, в чем откровенно признаюсь перед вами".
      Александр откликнулся с дороги письмом, в котором между прочим писал: "С одной стороны, мог я в надлежащей силе ценить все, что твоя чувствительная душа должна была претерпеть в тех обстоятельствах, в которых ты находился. С другой, умею я также и ценить благоразумие, с коим ты действовал... Благодарю тебя искренно, от чистого сердца за все твои труды. Происшествие, конечно, прискорбное, но уж когда, по несчастию, случилось оное, то не оставалось другого средства из оного выйти, как дав действовать силе и строгости законов". Все же он осторожно, чтобы не обидеть чувствительную душу своего верного друга, добавил, не следует ли "строго, искренно и беспристрастно нам самих себя вопросить: выполнено ли нами все обещанное полку"? Впрочем, на ближайшем смотре военных поселений остался доволен увиденным, нашел, что все обещания выполнены.
      Во время пребывания в этом году в Варшаве царь поручил Новосильцову сделать перевод с латинского двух государственных актов - 1419 и 1551 годов - о присоединении Великого Княжества Литовского к Королевству Польскому. Это было нужно для юридического обеспечения передачи Польше западных русских земель. На этот раз против разбазаривания России выступил Карамзин с запиской "Мнение русского гражданина". В ней знаменитый историк доказывал, что восстановление Речи Посполитой противно обязанностям российского самодержца и исторической справедливости: данный шаг приведет к падению России или же, писал Николай Михайлович, "сыновья наши обагрят своею кровью землю польскую и снова возьмут штурмом Прагу" (предместье Варшавы).
      17 октября Карамзин пил чай в царскосельском кабинете Александра и прочел ему свою записку. Царь терпеливо выслушал все возражения, но затем Карамзина постигла участь всех, кто становился поперек внешнеполитических замыслов Александра: государь лишил его своего расположения. "Мы пробыли вместе с глазу на глаз пять часов, - вспоминает Николай Михайлович. - На другой день я у него обедал; обедал еще и в Петербурге... но мы душой расстались, кажется, навеки". После смерти Александра Карамзин подвел итог своим отношениям с царем: "Я всегда был чистосердечен. Он всегда был терпелив, кроток, любезен неизъяснимо; не требовал моих советов, однако ж слушал их, хотя им большей частью не следовал". Однако на этот раз "Мнение гражданина" оказало влияние на намерения царя: Александр на время отложил свой проект, найдя, что мысли Карамзина созвучны настроению всего русского общества. Сам Николай Михайлович считал, что "более счастливые обстоятельства, нежели мои слезные убеждения, спасли Александра от дела равно бедственного и несправедливого".
      Надо сказать, что и поляки уже не вызывали в душе Александра прежнего воодушевления. Строптивость депутатов сейма вызывала в нем растущее раздражение. Речь Александра на открытии второго польского сейма 1 сентября 1819 года разительно отличалась от прошлогодней: он уже говорил о возможной необходимости прибегнуть к насильственным мерам, чтобы "истребить семена расстройства". "Дух зла, - вещал царь, - покушается водворить снова свое бедственное владычество; он уже парит над частью Европы, уже накопляет злодеяния и пагубные события".
      Однако, несмотря на грозный тон царя, сейм, трепеща от собственной смелости, отверг проекты законов, предложенные правительством. При закрытии заседаний, 1 октября, среди депутатов раздавались голоса, что теперь им, пожалуй, придется долго дожидаться третьего сейма. Повторяли слова Александра, сказанные им депутации сейма, что он даровал Польше представительные учреждения и конституцию не для того, чтобы депутаты старались стеснить его власть. В общем, в этом году Александр испытывал в Варшаве чувство, уже ставшее ему привычным: досаду на то, что все, кому он оказывал благодеяния, спешили направить их против самого благодетеля.
      II
      Кто имеет друзей, которые ненавидят друг друга,
      заслуживает их общей ненависти.
      В. О. Ключевский
      "Злодеяниями и пагубными событиями", которые сеял витавший над Европой "дух зла", были разразившиеся в Испании и Неаполе революции. В январе 1820 года восставшая испанская армия принудила Фердинанда VII снова ввести в действие конституцию 1812 года, скопированную Наполеоном для своего брата Жерома с французской конституции. Немного позже эту же конституцию неаполитанские солдаты навязали королю Обеих Сицилий Фердинанду I. Одновременно Европу взбудоражили два террористических акта: в Пруссии студент Карл Занд убил известного драматурга и писателя Коцебу, которого "прогрессивная прусская молодежь" почему-то считала агентом русского правительства, а во Франции рабочий Лувель заколол герцога Беррийского, принца крови. Под впечатлением от этих событий члены Священного союза положили необходимым собраться на новый конгресс, местом проведения которого выбрали Троппау.
      Здесь произошел важный поворот во взаимоотношениях Александра и Меттерниха. Начиная с этого времени австрийский канцлер сумел высвободиться из-под влияния царя и в свою очередь подчинил себе его волю и политическое мировоззрение. Политическая система, сложившаяся в Европе в 1820-х годах, была уже полностью меттерниховской системой. Суть ее заключалась в том, что религиозно-нравственную идею Александра, идею Священного союза, Меттерних "обогатил" своей теорией права вмешательства.
      Основой политической системы Меттерниха выступало право силы, а ее целью было - оградить существующий монархический порядок от любых изменений. Он полагал, что изолированных государств, характерных для древности, больше не существует, на смену им пришли общества государств, где каждая отдельная держава со своими частными интересами связана со всеми остальными рядом общих интересов. Государства составляют коллективный организм, каждый член которого должен иметь своим девизом: "Не делай другому того, чего не желаешь, чтобы сделали тебе самому". Этот коллективный государственный организм должен поддерживать равновесие между отдельными своими частями, и если один из его членов пожелает возобладать над другими, то остальные должны соединиться и общими силами принудить его подчиниться общему порядку. Таким образом, под его пером доктрина Священного союза из религиозно-нравственной сферы переходила в область чисто политическую. Ее новой основой провозглашалось право вмешательства, это специфическое меттерниховское лекарство против революции, применение которого предписывается и регулируется конгрессами.
      8 октября в Троппау прибыли оба императора, русский и австрийский, прусский наследный принц, Меттерних, Нессельроде, Каподистрия, Гарденберг, английский уполномоченный Чарльз Стюарт и французские посланники герцоги Караман и де ла Ферроне. Вскоре к ним присоединились вдовствующая императрица Мария Федоровна и великий князь Николай Павлович.
      Троппау в то время находился на стыке трех границ - прусской, польской и австрийской. Это был довольно значительный по размерам и населению город, раскинувшийся в долине между Богемскими горами. В самом городе, впрочем, не было ничего заслуживавшего особенного внимания, но его окрестности были очаровательны. Здесь, среди лугов и рощ, находилось много поместий австрийской аристократии.
      В Троппау Александр придерживался обычного образа жизни. По утрам он совершал прогулки - один или с членами семьи. Поскольку в городе не было тротуаров, а мостовые были "очень негладки", по словам одного из членов царской свиты, то по особому распоряжению городского начальства для царя был выстроен дощатый тротуар.
      День проходил в заседаниях конгресса или в беседах с кем-нибудь из иностранных уполномоченных. Первое место среди них занимал Меттерних. В длинных беседах канцлер рисовал перед Александром картину грозно надвигающейся со всех сторон революции: она уже разразилась в Испании и Неаполе, перекинулась на Португалию и готова разразиться в Пьемонте; даже во Франции самые благонамеренные министры находятся во власти капризов палаты. Его усилия увенчались полным успехом. "Император Александр податлив, - сообщал Меттерних своему государю уже после первой встречи с царем. - Он извиняется и доходит до того, что осуждает сам себя. Все это слишком хорошо, и если бы я не ощупывал себя, то подумал бы, что мною играет мечта. В течение трехчасовой моей беседы с императором Александром я нашел в нем то же любезное обхождение, которым я уже восхищался в 1813 году; но он стал гораздо рассудительнее, чем был в ту эпоху. Я просил его, чтобы он сам объяснил мне эту перемену. Он отвечал мне с полной откровенностью: "Вы не понимаете, почему я не тот, что прежде; я вам это объясню. Между 1813 годом и 1820-м протекло семь лет, и эти семь лет кажутся мне веком. В 1820 году я ни за что не сделаю того, что совершил в 1813-м. Не вы изменились, а я. Вам не в чем раскаиваться; не могу сказать того же про себя"".
      Меттерних внимательно изучал перемены, произошедшие в Александре, надеясь угадать, насколько прочно они внедрились в сознание и характер царя. По его мнению, характер Александра представлял "странную смесь мужских качеств с женскими слабостями. Император был, несомненно, умен, но ум его, проницательный и тонкий, был лишен глубины. Он также легко заблуждался вследствие решительной склонности к ложным теориям. Излюбленные теории всегда одерживали верх в его мнении, он отдавался им крайне горячо, причем они овладевали им настолько, что подчиняли его волю.