Здесь она попробовала себя на первых ролях в салонах, но, сделав двадцать тысяч долгу, поспешно перебралась на юг Франции в сопровождении какого-то немолодого ученого. На водах в Бареже она встретила молодого драгунского офицера маркиза де Фрегевиля и, по ее собственным словам, обрела в нем счастье, которое не нашла в обществе мужа. Барон наотрез отказал ей в разводе и велел ехать к матери в Лифляндию. Она отправилась туда с любовником, мечтая провести с ним "остаток своих дней". Однако в их идиллию вмешалась революция. По дороге маркиз решительно объявил ей, что долг патриота зовет его на родину. Потеряв свое счастье, баронесса не долго скучала. Она стала вести веселую бродячую жизнь, время от времени сходясь с мужем, чтобы выбраться из финансовых затруднений. Ее упорство достигло цели - она стала "звездой" салонов. Везде - в Теплице, Лозанне, Женеве, Лейпциге, Берлине и Петербурге - она привлекала внимание светской толпы: французских эмигрантов, литераторов и ученых дам, модных щеголей и скучных "их превосходительств". И только вновь оказываясь в тихом захолустье родной Лифляндии, она чувствовала себя ничтожной и опустошенной; здесь она пыталась размышлять о Боге, молиться и, насколько позволяли средства мужа, благотворительствовать.
      В 1802 году умер ее муж, еще раньше - ее отец. Но ужаснее потерь близких людей и расстроенных дел было старение - ей шел тридцать восьмой год. Нужно было подумать о том, как заставить свет не позабыть о себе. Лавры г-жи де Сталь не давали ей покоя. В подражание знаменитой "Дельфине" баронесса написала "Валерию" - сентиментальный роман в письмах, содержащий странную историю платонической любви с оттенком изысканной чувственности. Чтобы заставить публику говорить о нем, г-жа Крюднер инкогнито объезжала модные магазины, спрашивая шляпы, перья, ленты а-ля Валерия. Не прошло и недели, как Париж сошел с ума на "Валерии"; роман выдержал несколько изданий. Шатобриан и г-жа де Сталь почтительно отозвались о нем в салонах. Но баронессе было мало этого признания, она добивалась одобрения самого Наполеона. Зная, что на библиотекаре Государственного совета Барбье лежит обязанность приносить все новые книги на просмотр Наполеону, г-жа Крюднер упросила его положить на стол первому консулу ее "Валерию". Наполеон, прочитав несколько страниц, отбросил книгу, а наутро сказал библиотекарю: "Вы, кажется, забыли, Барбье, что я не люблю романов в письмах. Подобные книги годятся только для женщин, которые не знают, на что терять время".
      Г-жа Крюднер передала Барбье другой экземпляр, в великолепном переплете, вложив между страницами письмо, в котором просила первого консула милостиво принять творение иностранки, "избравшей Францию родиной своего сердца". Привлеченный переплетом, Наполеон поначалу живо раскрыл книгу, но, едва взглянув, с досадой отшвырнул; письмо "иностранки" только усилило его раздражение. "Посоветуйте от меня этой сумасшедшей Крюднер, сказал он Барбье, - чтобы впредь она писала свои сочинения по-русски или по-немецки, дабы мы избавились в будущем от этой сентиментальной чепухи".
      Потом был третий экземпляр, в еще более роскошном переплете, который, однако, сразу полетел в камин.
      После этого аутодафе Наполеон в глазах г-жи Крюднер превратился из гения в "черного ангела". Она не смогла дольше оставаться в Париже, этой резиденции демона зла. Только в родном лифляндском имении баронесса несколько пришла в себя. Местный пастор приходил давать уроки Закона Божьего ее маленькой дочке. Г-жа Крюднер от нечего делать приняла участие в занятиях и мало-помалу увлеклась ими. По замечанию одного французского писателя, "галантные дамы, посвящающие себя милому Богу, приносят Ему обыкновенно изношенную душу, ищущую занятий. Их набожность можно назвать новой страстью, и их нежное сердце в порыве самого покаяния меняет лишь предмет своей страсти".
      "Обращение" баронессы ускорила смерть одного ее любовника, принятая ею за знамение свыше. Она боялась умереть нераскаянной. Дневной свет наводил на нее страх. Она заперлась в своей комнате, тщательно занавесив окна и законопатив щели. Опасаясь, что смерть сразит ее на пороге дверей, она не решалась переступить через порог. Так прошло несколько недель.
      Наконец ей захотелось размяться. Почему-то она решила, что может отправиться на прогулку только в новых туфлях, и послала за башмачником. Когда он явился, баронессу поразило счастливое выражение его лица.
      - Друг мой, вы счастливы? - спросила она.
      - Да, ибо думаю, что я искуплен кровью Иисуса Христа, - ответил он.
      Башмачник оказался гернгутером*, и г-жа Крюднер начала посещать их братские собрания. Она искала общество вдохновенных пророков, столь же экзальтированных, как и она сама. В 1807 году она сильно прониклась Адамом Мюллером, крестьянином, бросившим жену и детей и явившимся в Берлин для того, чтобы возвестить прусскому королю волю Божию. Подражая ему, г-жа Крюднер добилась свидания с королевой Луизой и возвестила ей скорую гибель Бонапарта.
      Отныне пророческий зуд не давал ей покоя. Начиная с 1811 года она обратила свое внимание на Александра, и с тех пор ее пророчества о нем нарастали как снежный ком. Г-жа Крюднер называла его "всемирным спасителем", "кротким ангелом мира" и предсказывала его победу в борьбе с "черным ангелом". Она вступила в переписку с царем и сумела произвести на него впечатление, но добиться личной встречи ей долгое время не удавалось из-за войны и длительных заграничных путешествий Александра. Зато она сумела снискать дружбу императрицы Елизаветы Алексеевны и подчинить своему влиянию нескольких дам, в частности фрейлину Стурдзу.
      В 1814 году в Гейльбронне г-же Крюднер удалось наконец добиться свидания с Александром. Этому способствовало тяжелое душевное состояние государя. Царь хандрил и жаждал уединения. "Наконец я вздохнул свободнее, рассказывал он впоследствии Стурдзе, - и первым моим делом было раскрыть книгу, которая всегда со мною. Но отуманенный рассудок мой не проникал в смысл читаемого. Мысли мои были бессвязны, сердце стеснено. Я оставил книгу и думал, каким бы утешением была для меня в подобную минуту беседа с душевно сочувствующим мне человеком. Эта мысль напомнила мне о вас и о том, что вы говорили мне о г-же Крюднер, а также о желании, высказанном мною вам, познакомиться с ней. Где она теперь находится и как мне повстречаться с ней? Не успел я остановиться на этой мысли, как услышал стук в дверь. Это был князь Волконский; с видом нетерпения и досады он сказал мне, что поневоле беспокоит меня в такой час только для того, чтобы отделаться от женщины, которая настоятельно требует свидания со мною, и назвал г-жу Крюднер. Вы можете судить о моем удивлении! Мне казалось, что это сновидение. Такой внезапный ответ на мою мысль представился мне не случайностью. Я принял ее тотчас же, и она, как бы читая в моей душе, обратилась ко мне с сильными и утешительными словами, успокоившими тревожные мысли, которыми я так давно мучился. Ее появление оказалось для меня благодеянием, и я дал себе слово продолжать столь дорогое для меня знакомство".
      Г-жа Крюднер явилась перед Александром в образе грозного ангела, возвещающего о Страшном суде; на ней было черное, почти монашеское платье. В этой первой беседе она представила царю всю его прошлую жизнь как непрерывную цепь заблуждений суетного тщеславия и гордости и доказала ему, что сознание своих слабостей и временное раскаяние не являются полным искуплением грехов и не ведут еще к духовному возрождению.
      - Нет, государь, - предостерегала она, - вы еще не приблизились к богочеловеку, вы еще не получили помилования от Того, Кто один имеет власть разрешать грехи на земле. Вы еще остаетесь в своих грехах. Вы еще не смирились перед Иисусом, не сказали еще, как мытарь, из глубины сердца: Боже, помилуй меня, грешного! Вот почему вы не находите душевного мира. Послушайте слова женщины, которая также была великой грешницей, но нашла прощение всех своих грехов у подножия Креста Христова.
      Она продолжала в том же духе еще около трех часов. Если бы на месте Александра находился Наполеон, то докучливая проповедница, несомненно, через три минуты полетела бы в камин вслед за своей "Валерией". Но Александр, видимо, находился во власти душевного мазохизма. Во весь разговор он вставил только несколько обрывочных фраз, а остальное время просидел опустив голову на руки и проливая слезы. Наконец даже г-жа Крюднер испугалась за его состояние.
      - Государь, я прошу простить мне тон, которым я говорила, - поспешила заявить она. - Поверьте, что я со всей искренностью сердца перед Богом сказала вам истины, которые еще не были сказаны вам. Я только исполнила священный долг относительно вас.
      - Не бойтесь, - всхлипнул царь, - все ваши слова нашли место в моем сердце. Вы помогли мне открыть в самом себе то, чего я еще никогда не подмечал в себе. Я благодарю за это Бога, но мне нужно часто иметь такие разговоры, и я прошу вас не уезжать.
      С этих пор они виделись ежедневно. Князь А. Н. Голицын испытывал живейшее удовольствие, наблюдая, "как исполински пошел император по пути религии". "Без сомнения, - писал он об этих встречах, - живущая верой Крюднерша подкрепила эту развивающуюся веру в государе своими бескорыстными и опытными советами; она решительно направила волю Александрову к еще большему самопреданию (самосозерцанию. - С. Ц.) и молитве; она, быть может, в то же время раскрывала ему и тайну той молитвы духом, которая, быв от Бога назначена достоянием всех земнородных, по несчастью, однако, есть удел только весьма немногих избранных". Никоим образом не относясь к числу последних, рискну все же заметить, что г-жа Крюднер знала только одну тайну - тайну собственного неутоленного (и неутолимого) честолюбия, душевной опустошенности и умственного ничтожества, - которую она, конечно, не собиралась никому раскрывать.
      26 мая царь переехал еще ближе к французской границе, в Гейдельберг, и поселился за городом, на берегу Некара, в доме англичанина Пикфорда. В письме к г-же Крюднер выбор этого места он объяснил тем, что "нашел в саду мое знамя - крест". Баронесса, по его желанию, поместилась рядом, в десяти минутах ходьбы. Вместе с ней приехали ее дочь Жюльетта, зять Беркгейм и духовный наставник - женевский богослов и мистик Эмпейтаз.
      Александр навещал их через день и проводил с ними весь вечер молился, читал Библию (три главы ежедневно - из Пророков, Евангелия и Посланий апостолов) и беседовал, часто засиживаясь далеко за полночь. Он много и с грустью говорил о беспорядочности своей прежней жизни.
      - Государь, примирились ли вы теперь с Богом, убеждены ли в прощении ваших грехов? - спросил однажды Эмпейтаз.
      Царь помолчал с минуту и, возведя очи горе, умиленно ответил:
      - Я счастлив, да, я очень счастлив! Я примирился с моим Господом! Я был великий грешник, но с тех пор, как мадам (он указал на Крюднер) доказала мне, что Христос пришел искать и спасти погибших, я знаю, я верую, что грехи мои прощены мне. Слово Божие гласит: тот, кто верует в Сына Божьего, тот перешел от смерти к жизни и не пойдет на суд. Я верую, да, я обладаю верой. Иоанн Богослов говорит: верующий в Сына будет иметь жизнь вечную... Но я нуждаюсь в набожных беседах, я чувствую потребность передать то, что происходит во мне, и принимать благие советы. Необходимо, чтобы я был окружен людьми, которые помогали бы мне идти по пути христианскому, которые поднимали бы меня выше земного и преисполняли бы сердце мое делами небесными.
      Он говорил также о том, что с каждым часом убеждается в спасительной силе молитвы, даже в государственных делах.
      - Я могу уверить вас, - заметил он как-то, - что, находясь в положениях затруднительных, я всегда выходил из них с помощью молитвы. Я расскажу вам про такое дело, которое изумило бы мир, если бы оно сделалось известным. В совещании с моими министрами, которые не разделяют моих принципов, я вместо того, чтобы спорить с ними, творю внутреннюю молитву и замечаю тотчас же, как они склоняются к принципам милосердия и справедливости.
      В другой раз он говорил, что необходимо "иметь веру простую и живую, которая взирает лишь на Господа, которая надеется вопреки всем надеждам; но необходимо также иметь мужество, чтобы, как Авраам, пожертвовать Исааком.
      - Вот чего недостает мне! - воскликнул он при этом. - Просите у Господа, чтобы он даровал мне веру пожертвовать всем, дабы следовать за Иисусом Христом и исповедовать Его откровение перед всеми людьми.
      Политические вопросы в этих беседах почти не затрагивались, за исключением одного, который особенно волновал Александра: является ли он все еще орудием Промысла или это восхитительное избранничество теперь узурпировал Наполеон в числе прочих похищенным им прав?
      Г-жа Крюднер успокоила Александра на этот счет, черпая свои доказательства в многочисленных библейских пророчествах. Из Писания явствовало, что император французов был тем человеком, названным в пророчествах царем Вавилонским, о котором Исайя говорит: "Видящие тебя всматриваются в тебя, размышляют о тебе: тот ли это человек, который колебал землю, потрясал царства, вселенную сделал пустыней и разрушал города ее?" Остановить его беззакония может только Божий избранник: "Господь возлюбил его, и он исполнит волю Его над Вавилоном и явит мышцу Его над халдеями". Этот избранник - царь Александр, кроткий ангел мира, что, несомненно, доказывалось стихом: "Я воззвал орла от востока, из дальней страны, исполнителя определения Моего". О том же свидетельствовал и Иеремия: "Ибо от севера поднялся против него народ, который сделает землю его пустынею"; и еще: "Вот, идет народ от севера, и народ великий, и многие цари поднимаются от краев земли". Царь Вавилонский будет низвержен в ад, в глубины преисподней, по слову пророка Исайи.
      Под влиянием доводов баронессы царь отбросил последние сомнения в своем высоком предназначении. Когда утром 7 июня в Гейдельберг пришло сообщение о том, что четырьмя днями ранее Наполеон перешел границу Бельгии и разбил Блюхера у Линьи, Александр поспешил к своей утешительнице с просьбой прочесть ему псалом 34-й ("Вступись, Господи, в тяжбу с тяжущимися со мною, побори борящихся со мною").
      - Этот псалом, - заметил он, - изгнал из души моей все сомнения на счет успеха войны. Я убежден теперь, что мои действия согласуются с волей Божьей.
      Чтение сопровождалось его комментариями. Так, после прочтения стихов 12-14 ("Воздают мне злом за добро, сиротством души моей") царь вздохнул:
      - Я не перестаю молиться за моих врагов, и я чувствую, что я могу любить их, как заповедует Евангелие.
      А после стихов 22 и 23 ("Суди меня по правде Твоей, Господи, Боже мой, и да не торжествуют они надо мною") сказал:
      - Да, Господь сделает именно так, я глубоко убежден в этом. Это дело Его дело, ибо оно касается счастья народов. О, да дарует мне Бог милость доставить мир Европе! Я готов принести в жертву жизнь мою для достижения этой цели!
      В беседах с г-жой Крюднер Александр постигал и самую трудную для монарха науку - азы незлобивости и смирения. Как-то он вошел к ней чрезвычайно мрачный и сердитый. Оказалось, что лакей, затворяя за ним дверь в прихожей, прищемил ему палец, и государь выбранил его. Баронесса отпустила ему и этот грех. Александр вышел от нее безмятежным и веселым и, немедленно позвав злодея лакея, подал ему руку и попросил прощения.
      Этот день больше запомнился миру как день битвы при Ватерлоо...
      После сражения при Ватерлоо и вторичного отречения Наполеона Александром владела только одна мысль - как можно быстрее войти в Париж.
      11 июня главная квартира русской армии была перенесена в Мангейм. Здесь Александр устраивал смотры подходившим с востока дивизиям. Русские войска поражали иностранцев строевой выучкой, отличным состоянием амуниции и лошадей, но от зоркого взгляда сына Павла не укрылись некоторые недостатки. Так, Ахтырский гусарский полк найден был государем в превосходном состоянии, но было замечено, что некоторые офицеры употребляют "противу правил" серебряные цепочки на уздах; в другом гусарском полку султаны на киверах были не довольно прямы; а об артиллерии 9-й пехотной дивизии было сказано, что у исправного извозчика сбруя на лошадях лучше (в наказание командир артиллерийской роты был разжалован в младшие офицеры до окончания похода). Вот какими строгостями сопровождались гейдельбергские душеспасительные беседы.
      Участие русских войск в этом походе ограничилось штурмом Шалона и осадой Меца; потери не превысили 50 человек. Александр вновь находился во главе всех дел. По словам очевидца, "переходы делает он верхом, с чужими весел и торжествует, когда же занимается делом - важен, иногда бранчлив, быстр, но нетороплив, и взыскателен". Французы толпились у его дома по нескольку часов, ожидая его выхода, тогда как улицы, где жили Франц и Фридрих Вильгельм, были пусты, "как будто монархов сих там не было".
      Со сдачей Парижа военные действия прекратились почти повсюду. У Сен-Дизье Александра нагнал курьер от Чернышева, который находился уже в Париже и писал оттуда, что, по мнению Веллингтона, царь должен поспешить с приездом, так как только он может уладить противоречия между союзниками и укрепить трон Бурбонов, которыми парижане явно недовольны.
      При этом известии Александр опередил армию и в сопровождении австрийского императора и прусского короля проехал 200 верст под охраной всего полусотни казаков, а после Мо - и вовсе без конвоя. "Должно удивляться, с какой смелостью государь отважился на опасный путь, в котором сотня решительных французов могла переменить участь вселенной", - писал Михайловский-Данилевский.
      28 июня царь въехал в Париж под приветственные крики жителей: "Вот Александр, вот наш избавитель!" Спустя полчаса после того, как он вошел в Елисейский дворец, туда явился Людовик, который на этот раз уже не разыгрывал из себя "короля-солнце". Их беседа продолжалась около часа. Когда они вышли из кабинета, на Александре была голубая лента ордена Святого Духа. Король, указывая на царскую свиту, громко сказал: "Ваше величество, объявите этим господам, что на вас не лента святого Андрея Первозванного". Прощаясь с царем, он был любезен и предупредителен, всем своим видом показывая, что он неплохой, в сущности, старикан.
      Прибытие Александра действительно предотвратило многие беды. Так, Блюхер отдал уже распоряжение взорвать Йенский мост - символ военного позора Пруссии, - и только вмешательство царя предотвратило готовящийся акт вандализма. Кроме того, как и в прошлый раз, были приняты меры по охране спокойствия парижан.
      Александр и виду не подавал, что находится в побежденном городе: ходил пешком по улицам, иногда один; прогуливался по Елисейским полям в сопровождении одного конюшего или ездил по городу в карете, запряженной двумя лошадьми, два лакея на запятках и кучер были французами. Немногочисленные караулы во дворце несли поочередно русские, пруссаки и англичане; на ночь к ним присоединялись несколько лейб-казаков. Однажды вечером царь получил анонимную записку с предупреждением о том, что из дома напротив к Елисейскому дворцу проведен подкоп и заложен порох. Тайная проверка не обнаружила ничего подозрительного, и Михайловский-Данилевский, войдя к Александру, чтобы доложить об этом, застал его уже спящим.
      Вторичное пребывание царя в Париже ознаменовалось, как и в 1814 году, новыми притеснениями русского офицерства. Примерно через месяц в город торжественно вступили одна русская гренадерская и одна кирасирская дивизии. Во время церемониального марша некоторые полки сбились с ноги, что страшно разгневало государя, который приказал арестовать их командиров. Приказ вызвал недовольство офицеров; особенно возмущался Ермолов. На обеде, за которым Александр в присутствии Франца и Фридриха Вильгельма все время ругал провинившихся, чем довел до слез командира корпуса генерала Рота, Ермолов обратил внимание государя, что сегодня во дворце несут караул англичане, и просил, по крайней мере, препроводить арестованных полковников в русскую караульню, дабы не срамить русскую армию.
      - Нет, пусть они для большего стыда содержатся у англичан, - упрямо ответил Александр.
      Ермолов был вынужден подчиниться и препроводить арестованных на английскую гауптвахту.
      Михайловский-Данилевский находил, что "государь следует, кажется, русской пословице, что всякая вина виновата". Крутой нрав его отца с годами все более проявлялся в нем. Любая безделица выводила его из себя. Раз он накричал на Волконского за то, что он якобы потерял депешу от русского посланника при нидерландском дворе, и пообещал сослать его в такое место, какое князь не найдет на всех своих картах (Волконский возглавлял русский штаб); между тем бедный Волконский положил накануне эту депешу на стол Александру, где она, видимо, и затерялась среди прочих бумаг. Царь так расстроился, что приказал Михайловскому-Данилевскому никого не впускать к себе и жаловался ему, что подобные беспорядки вынудят его бросить все и уехать в Россию; кончилось тем, что он попросил принести ему Библию. Вечером он отошел и послал за Волконским.
      - Не правда ли, что ты был виноват? - примиряюще сказал Александр. Помиримся.
      - Вы бранитесь при всех, а миритесь наедине, - пробурчал князь.
      Приняв это к сведению, царь на другой день за обедом сказал во всеуслышание:
      - Люди, живущие вместе, иногда ссорятся, зато скоро и мирятся например, как мы с Волконским.
      Эти слова были, несомненно, тоже следствием гейдельбергских бесед.
      Свидания с г-жой Крюднер возобновились со 2 июля. Александр проводил у нее большую часть вечеров, беседуя о грехе и душевном спокойствии, читая Библию и молясь. Светских празднеств и увеселений он избегал и говорил баронессе, что "эти вещи производят на него впечатление похорон и что он уже не может понимать светских людей, предлагающих ему развлечение".
      Душевное спокойствие, которое искал царь, было сродни полному равнодушию и безразличию к людям. На этот раз Александр не шевельнул и пальцем, чтобы облегчить участь Наполеона. Когда же во Франции начался белый террор, царь делал вид, что это его не касается, и не внял ничьим просьбам спасти жизни маршала Нея и еще сорока наполеоновских офицеров, приговоренных к расстрелу. Доклад генерала Жомини, пытавшегося оправдать Нея, Александр возвратил с припиской, предупреждавшей генерала о том, что "доколе он находится на службе его величества, то не должен заниматься никакими посторонними делами, не принадлежащими к сей службе". Александр умел показывать великодушие, но никогда не был великодушным.
      Напоследок перед отъездом из Парижа царь решил продемонстрировать всем - и врагам, и союзникам - мощь русской армии. Для этого грандиозного смотра он выбрал обширную равнину близ города Вертю, примерно в 120 верстах от Парижа. Пока армия сосредоточивалась там, в главной квартире днем и ночью составляли чертежи, обсуждали расстановку войск, маршруты движения частей, пароли и сигналы для каждой дивизии. Александр входил во все подробности; к нему в кабинет по двадцать раз на дню носили бумаги, касавшиеся этого смотра, на котором он, так сказать, желал представить свою армию на суд Европы.
      Положено было 26 августа, в день Бородина, произвести примерный смотр, а 29-го - главный смотр в присутствии всех государей и гостей (за г-жой Крюднер был послан императорский экипаж; баронесса играла на празднестве роль г-жи Ментенон). Торжество должно было закончиться 30 августа, в день тезоименитства Александра, благодарственным молебном. В параде должно было принять участие 150 тысяч человек при 540 орудиях.
      Репетиция торжества обрадовала Александра. "Я вижу, что моя армия первая в свете, - горделиво произнес он. - Для нее нет ничего невозможного, и по самому наружному ее виду никакие войска не могут с ней сравниться".
      29 августа царь лично командовал церемониальным маршем и салютовал союзным государям. Великий князь Николай Павлович впервые обнажил на равнине Вертю шпагу, ведя за собой гренадерский Фанагорийский полк, а великий князь Михаил Павлович возглавлял конную артиллерию.
      Маневры произвели огромное впечатление на всех, особенно на военных. Английский адмирал Сидней Смит сказал по этому поводу, что русский царь дал урок другим народам, а Веллингтон заявил, что не мог и вообразить, что можно довести армию до такого совершенства. Действительно, из 107 тысяч человек, участвовавших в церемониальном марше, ни один не сбился с ноги.
      В тот же день во время торжественного обеда на триста персон Александр поднял тост за мир Европы и благоденствие народов.
      30 августа после молебствия был зачитан высочайший приказ по армии, где царь благодарил всех "сослуживцев" за усердие и исправность и возвещал о возвращении в любезное отечество.
      Возвратившись в Париж, Александр решил увенчать свое пребывание во французской столице заключением неслыханного политического договора. Речь шла о создании Священного союза. Не особенно полагаясь теперь на верность союзников, он хотел независимо от политических договоров скрепить связь союзных монархов актом, основанным на непреложных истинах божественного учения, создать союз, который связал бы государства и народы узами, освященными религией, и стал бы для них своего рода политическим Евангелием. Сам он называл этот документ "актом богопочтения".
      Александр собственноручно написал все три статьи договора, которые обязывали союзников: пребывать соединенными неразрывными узами братской дружбы и управлять подданными в духе братства для охраны правды и мира; почитать себя членами единого христианского народа; пригласить все державы к признанию этих правил и к вступлению в Священный союз (последнее не распространялось только на римского папу и турецкого султана).
      Фридрих Вильгельм, у которого уже был опыт подобного мистико-политического союза, легко подписал договор. Но австрийский император, не склонный к религиозным порывам, проявил больше сдержанности и поставил свою подпись на этом необычном документе только после того, как Меттерних заверил его, что на все эти слова о братской дружбе не следует смотреть иначе как на безобидную болтовню.
      Вслед за этим были выработаны условия окончательного мирного договора. Франция не понесла сколько-нибудь значительных территориальных потерь и выплатила союзникам скромную контрибуцию в 700 миллионов франков (из них 100 миллионов пришлось на долю России). Зато в семнадцати французских городах разместилось 150 тысяч солдат союзных армий сроком на пять лет для поддержания порядка. Условия передела европейских границ были выработаны союзниками еще раньше, 21 апреля, на Венском конгрессе. Согласно этой договоренности, Великое Герцогство Варшавское под именем Царства Польского навсегда переходило под власть России (Александр принял титул короля Польского; управление делами Польши было поручено великому князю Константину Павловичу); полякам были дарованы представительные и национальные государственные учреждения и конституция. Пруссия в качестве компенсации за потерянные польские земли получила часть Саксонии. Австрия присоединила к себе итальянские земли. Таким образом, Россия, вынесшая на своих плечах главную тяжесть борьбы с Наполеоном, получила 2100 км2 земли с 3 миллионами населения, Австрия - 2300 км2 с 10 миллионами, а Пруссия 2217 км2 более чем с 5 миллионами немцев.
      Гигантомахия закончилась. Она принесла Александру всемирную славу, а России - неисчислимые людские потери, 500-миллионный государственный долг и политический нарыв в виде Польши.
      Из Парижа Александр направился в Бельгию, где осмотрел поле битвы при Ватерлоо, а оттуда - в Швейцарию. В продолжение всего путешествия царя не сопровождал ни один вооруженный охранник. В городах и деревнях люди толпились на дорогах и улицах, по которым должен был проехать Александр, и, завидев его, бросались к экипажу, чтобы вручить свои просьбы, словно он был их настоящий государь.
      Оказывая свою обычную любезность в отношении иностранцев, Александр вместе с тем крайне нелестно отзывался о своих соотечественниках, говоря во всеуслышание, что все русские либо дураки, либо подлецы. Он как будто питал к русским злобу за свою судьбу, которая сделала его государем столь варварского для его возвышенной души народа. Впрочем, мизантропия царя распространялась и на другие нации. Например, в Берлине, в гостях у прусского короля, он выразился о Франции так: "В этой земле живут тридцать миллионов скотов, одаренных словом, без правил, без чести; да может ли что-нибудь быть там, где нет религии?"
      Одни поляки, кажется, избегли этой участи. В Варшаве царь расточал милости: сыпал орденами, пожалованиями, землями. На балах и приемах он появлялся не иначе как в польском мундире, с лентой ордена Белого Орла вместо андреевской ленты. Поляки были очарованы. Княгиня Чарторийская записала после одного бала с участием Александра: "Все это казалось мне сновидением: существует Польша, король Польский, в национальном мундире и цветах. Слезы полились из моих глаз: у меня есть родина, и я оставлю ее своим детям". Другие польские дамы неотступно требовали перья из султана на государевой шляпе, так что Александр однажды, шутя, сказал, что варшавские женщины ощипывают его.
      Правда, были и недовольные, считавшие, что царю следовало бы возвратить Польше Литву, Волынь, Подолию и другие земли, входившие в состав Речи Посполитой. Александр отвечал им: "Я сделал все, что было возможно... Сделаю и все остальное, как было обещано, но все не может быть исполнено разом. Необходимо доверие. Имею право на него после всего, что сделано мной, а мои решения неизменны".
      15 ноября он подписал конституционную хартию Царства Польского. Оставалось назначить наместника. Это звание до последней минуты надеялся получить князь Адам Чарторийский. Неожиданно для всех в ночь перед отъездом царя из Варшавы наместником Польши был назначен безногий ветеран обороны Варшавы против Суворова и наполеоновских войн генерал Зайончек. По словам Михайловского-Данилевского, князь Адам вышел из кабинета Александра "как бы в исступлении, вероятно, от оскорбленного самолюбия".
      В ночь на 2 декабря царь возвратился в Петербург. Год завершился обнародованием 25 декабря акта о создании Священного союза. Отныне Александр желал объясняться с народом темными речениями о гении зла, побежденном Провидением, о Глаголе Всевышнего и о слове жизни.
      Часть пятая
      Посторонний всему
      Жить только своим трудом и царствовать над могущественнейшей страной в
      мире - вещи весьма далекие друг от друга. Они соединяются в особе