Жизнь при дворе в последние годы существования монархии навсегда сохранила для Талейрана свою привлекательность. "Кто не жил до 1789 года, тот не имеет понятия, что означает приятно жить", - говорил он. Однако наступала эпоха, которую Талейран - теперь уже епископ Отенский характеризовал тем, что "все желали выдвинуться талантами, проявленными вне своей основной профессии". Вынужденный подчиниться требованию эпохи, он стал депутатом от духовенства в Генеральные Штаты, что не помешало ему в частной беседе с принцем д'Артуа посоветовать властям распустить собрание народных представителей. Его проницательность не получила должной оценки, и вскоре Талейран уже не принял взятки (наверное, первый и единственный раз в жизни!) от королевского двора, чью судьбу он безошибочно предугадал. Зная натуру Талейрана, следует признать, что для него это был поистине стоический поступок.
      Епископ не собирался гибнуть вместе со старым режимом. Стремясь очистить от подозрений в контрреволюционности свой сан, ношение которого уже становилось опасным, он первым внес в Законодательное собрание проект о национализации церковных земель, за что был отлучен папой от Церкви. Затем, чувствуя приближение времен, когда и папское отлучение не помешает ему оказаться на гильотине, Талейран сложил с себя сан епископа и сумел выпросить у Дантона заграничный паспорт. Успев еще откликнуться приветственной статьей на события 10 августа 1792 года (провозглашение Франции республикой), он в тот же день покинул страну. Зачисленный тем не менее в списки подозрительных, он провел последующие два года в Англии и оказался не запачканным в терроре и прочих революционных мерзостях.
      Вернувшись в 1796 году в Париж, он предложил свои услуги Директории и был назначен на пост министра иностранных дел. Форма правления мало интересовала его. Как человек умный, он понимал, что при любой власти имеет значение только одно - деньги. "Прежде всего - не быть бедным", - когда-то отчеканил он фразу, ставящую его в один ряд со знаменитыми мудрецами, сказавшими, что человек есть мера всех вещей и что следует познать себя.
      Он действительно брал только по-крупному. За расплывчатые формулировки во второстепенных пунктах международных трактатов Австрия и Испания заплатили ему по миллиону франков, Неаполь пятьсот тысяч, Пруссия триста тысяч. Всего первые два года министерства принесли Талейрану тринадцать с половиной миллионов. А были еще игра на бирже, выгодные подряды для армии... При этом Талейран придерживался своеобразной этики: если он считал, что условия, за которые ему была выдана сумма, вредят интересам Франции, то возвращал полученное сполна.
      Это было время, когда Наполеон уже задал себе вопрос: неужели ему всю жизнь придется воевать "для этих адвокатов"? Одним из тех, кто помог честолюбивому генералу прийти к власти, был Талейран. Он сразу признал в Наполеоне повелителя, но никогда не благоговел перед ним. Политика для Талейрана была наукой о возможном, в то время как Наполеон стремился к невозможному, и когда Талейран понял это, он стал врагом императора.
      Наполеон дорожил своим министром, которого возвел в титул князя Беневентского. "Это, - говорил он, - человек интриг, большой безнравственности, но большого ума и, конечно, самый способный из всех министров, которых я имел". Император умел воздавать должное людям.
      После Аустерлица и Тильзита Талейран одним из первых во Франции задумался: а чем все это кончится? "Штыками можно воевать, но на них нельзя сидеть, - справедливо полагал он, добавляя: - Я не хочу более быть палачом Европы". В эти годы Талейран пришел к идее всеевропейского мира на основе союза Франции с Австрией. Он уже видел то, что Наполеон не хотел видеть, и 1812 год, и взятие Парижа, и остров Святой Елены...
      Талейран подал в отставку, условия которой стоили иного назначения: князь Беневентский получил звание вице-электора с титулом "высочество", с наименованием "светлейший" и с окладом триста тысяч франков в год. Единственной его официальной обязанностью было являться в торжественные дни ко двору в костюме из красного бархата с золотым шитьем и становиться сбоку от императорского трона. Так Талейран заблаговременно отделил личную судьбу от будущего жребия Наполеона и готовил почву для своего примирения с Европой. Вместе с тем, сняв с себя всякую ответственность за политику императора, он сохранил право всем пользоваться и на все влиять.
      Приглашенный Наполеоном в Эрфурт в качестве консультанта, Талейран, вместо того чтобы способствовать осуществлению планов своего господина, всячески противодействовал им. Он советовал Александру не грозить Австрии. Затем он сделался еще более откровенен.
      - Государь, зачем вы приехали? - риторически вопрошал Талейран. - Вам предстоит спасти Европу, и вы можете достигнуть этого не иначе, как только остановив Наполеона. Французский народ цивилизован, французский же государь нецивилизован; русский государь цивилизован - русский народ нецивилизован. Следовательно, русский государь должен быть союзником французского народа.
      Александр вначале подозревал провокацию, но когда кавалер ордена святого Андрея Первозванного князь Беневентский заявил: "Рейн, Альпы, Пиренеи - это завоевания Франции, все прочее - завоевания русского государя. Франция не дорожит ими", царь понял, что Талейрану можно верить: это была не провокация, а государственная измена.
      Под влиянием разговоров с Талейраном Александр сделался более неуступчивым. Наполеон настаивал и раздражался. Однажды во время спора у него у кабинете французский император в порыве "необузданного" гнева сорвал с головы шляпу и, бросив на пол, растоптал ее. То была одна из глубоко обдуманных вспышек ярости, которым Наполеон изредка давал себя увлечь. Так это и казалось всем, кто был тому свидетель. Например, Бурьен, друг его детства и личный секретарь, даже простодушно уверял в мемуарах, что в приступе гнева Наполеон мог проболтаться о своих тайных замыслах. Такое представление о поступках и натуре Наполеона было внушено людям (и порой неглупым людям), начинавшим тогда укореняться в представлении о нем как о человеке стихии, человеке рока, - образ, который он сам сознательно создавал и старательно поддерживал. Какая-то дьявольская стихия действительно всю жизнь клокотала в нем, однако меньше всего на свете Наполеон мог дать увлечь себя чему бы то ни было, а тем более проболтаться о своих планах в порыве увлечения. Его разум, всегда холодный и господствующий над чувствами, и воля, никогда не знавшая чужих влияний, безошибочно выбирали для него ту страсть, то чувство, обнаружение которых было в данную минуту наиболее выгодно. Таким образом, то, что внешне казалось непроизвольным, на самом деле коренилось во всеобъемлющем рационализме натуры Наполеона. Действительно, стоило на этот раз Александру спокойно произнести: "Вы вспыльчивы, а я упрям. Значит, гневом со мною ничего нельзя сделать. Будем беседовать, будем обсуждать вопрос, иначе я уезжаю" - и направиться к выходу, как Наполеон сразу овладел собой и продолжил беседу в прежнем деловом тоне.
      В отместку за упрямство царя Наполеон иногда подвергал его прямо-таки моральным экзекуциям. Так, во время одного смотра император, словно позабыв о сопровождавших его Александре и великом князе Константине Павловиче, дал шпоры коню и пронесся мимо строя с криком:
      - Храбрецы, вперед!
      Офицеры и солдаты, отличившиеся в прошлых кампаниях, образовали полукруг вокруг него и русского государя. Каждый рассказывал о своих подвигах. Полк этот побывал под Фридландом, поэтому Александру пришлось выслушивать, как такой-то капитан собственноручно убил и ранил столько-то русских, а другой гренадер захватил русскую пушку и т. д. Наполеон выслушивал рассказ и диктовал Бертье свое решение: очередной чин или крест Почетного Легиона. Казалось, он намеренно желает оскорбить и унизить царя. Все взоры были устремлены на Александра, но он стоял спокойно, ничем не выдавая своих чувств; что касается Константина Павловича, то он с возмущением отошел и от нечего делать разглядывал стоявшую рядом батарею.
      На совещаниях двух императоров был затронут и династический вопрос. Наполеон уже год как серьезно помышлял о разводе с Жозефиной, чтобы браком с одним из императорских дворов Европы обеспечить будущность своей династии. Он заранее добивался от Александра обещания предоставить ему руку одной из великих княжон в том случае, если он решится на развод. Царь повел речь о своей младшей сестре, великой княжне Анне, которой не было еще пятнадцати лет, и намекнул Наполеону на возможность этого брака, однако при условии, что на это согласится императрица-мать Мария Федоровна, так как император Павел Петрович будто бы предоставил ей в духовном завещании право распоряжаться судьбой дочерей. Эту увертку если не придумал, то одобрил Талейран, выбранный Наполеоном в главные посредники в этом деле. "Признаюсь, - вспоминал Талейран, - меня испугала мысль о еще одной связи между Францией и Россией. На мой взгляд, необходимо было настолько одобрить план этого брака, чтобы удовлетворить Наполеона, и в то же время выставить такие оговорки, которые сделали бы его трудноосуществимым". Он добился своего: к политическим недоразумениям между двумя императорами прибавилась еще и личная обида полуотвергнутого жениха. Зато Талейран, благодаря посредничеству признательного царя, без помех женил своего племянника на герцогине Курляндской: это была плата за вероломство.
      Итогом эрфуртских встреч была конвенция, подписанная 30 сентября. Императоры продлевали свой союз с условием десять лет держать его в тайне. Они обязывались торжественно предложить мир Англии; Александр признавал перемену династии в Испании, а Наполеон - присоединение к России Финляндии и дунайских княжеств. В случае объявления Австрией войны одной из союзных империй другая должна была оказать союзнице военную помощь. Наполеон не достиг своей главной цели, состоявшей в том, чтобы дипломатически парализовать Австрию при помощи России и предотвратить новую войну в Германии. Поэтому он отказался исполнить просьбу Александра о возвращении прусскому королю крепостей на Одере и согласился только сбавить Пруссии часть контрибуции, дав Фридриху Вильгельму "милостыню" в двадцать миллионов. В целом Эрфуртский договор был для Наполеона полууспехом - почти поражением. Россия закрепляла за собой новые приобретения и сохраняла средства нажима на беспокойного союзника.
      2 октября Александр и Наполеон, выехав вместе из Эрфурта, простились на Веймарской дороге и расстались навсегда; им суждено было увидеться вновь лишь сквозь дым орудий.
      Новый, 1809 год принес с собой возобновление затянувшейся войны со Швецией.
      Зимой Александр приказал генералу Кноррингу предпринять активные военные операции на побережье Швеции. Но Кнорринг бездействовал, занимаясь упрочением положения русских войск в Финляндии. Тогда, чтобы подстегнуть нерешительного главнокомандующего, в Финляндию был послан Аракчеев.
      С прибытием Аракчеева все пошло как по маслу. Багратион занял Аландские острова, Кульнев разорил окрестности Стокгольма, Барклай захватил Умео, а Шувалов заставил сдаться генерала Грипенберга в Вестроботнии.
      Эти победы русского оружия решили участь Густава IV. Он был свергнут в результате дворцового переворота, и власть перешла к его дяде, герцогу Карлу Зюдерманландскому, принявшему корону под именем Карла XIII. Кнорринг, рассчитывая на скорый мир, заключил перемирие и отвел войска в Финляндию.
      В Борго по высочайшему указу собралось собрание представителей сословий Финляндии. Александр почтил собрание своим личным присутствием. 16 марта он произнес перед депутатами речь, в которой, между прочим, сказал:
      - Я обещал сохранить вашу конституцию, ваши основные законы; собрание ваше здесь служит ручательством моего обещания.
      Царь провозгласил сохранность для финнов их религии, законодательства, прав и привилегий каждого сословия. Финляндия становилась самой свободной частью империи.
      19 марта Александр посетил Або, въехав в город через триумфальную арку с выбитой на ней надписью по-шведски: "Александру I, войска которого покорили край и благость которого покорила народ". 25 марта царь вернулся в Петербург. Перемирие было прекращено, и военные действия возобновились. Главнокомандующим русскими войсками в Финляндии был назначен Барклай-де-Толли, который, по словам царя, час от часу все более ему нравился. Мир со Швецией был подписан только в сентябре.
      Результаты эрфуртского свидания усилили решимость Австрии объявить Франции войну. В беседах с канцлером Меттернихом Талейран выдал венскому двору тайну разногласий между Наполеоном и Александром, причем выразил убеждение, что "Александра уже не удастся вовлечь в войну против Австрии". Для выяснения позиции России в отношении предполагаемой войны в Петербург в конце января приехал австрийский посол князь Шварценберг. Вначале он был обескуражен словами царя, сказанными ему при аудиенции: "Если вы двинетесь, я - тоже. Вы вызовете пожар во всей Европе и сами будете его жертвой". Но после разговора с Марией Федоровной австрийскому послу показалось, что он проник в истинные намерения русской политики. "Действие, рассчитанное с хладнокровием и благоразумием, - сказала ему императрица-мать, - но выполненное с быстротой и величайшей энергией во всех его частностях, произвело бы здесь в скором времени самое благоприятное влияние". В результате Шварценберг донес в Вену, что только страх удерживает царя от открытого выступления против Наполеона и что Александр был бы рад избавиться от французской зависимости.
      В Австрии начались лихорадочные приготовления к войне. Был выработан тайный договор с Англией о субсидиях, австрийские дипломаты плели сеть антифранцузских интриг по всей Европе, армия сосредоточивалась на границе с германскими землями.
      В то же время Наполеон узнал о факте более странном - об интриге, возникшей в самом Париже. Талейран, вступив в сговор со всемогущим и всезнающим министром полиции Фуше, готовил общественное мнение к замене императора другим лицом, спекулируя на возможной гибели Наполеона в Испании от руки фанатика и на опасности новой войны в Германии, которая может лишить Францию всех ее завоеваний по ту сторону Рейна. Их стараниями составилось уже закулисное правительство, готовое прийти на смену императору; даже бесшабашный и глупый Мюрат позволил заговорщикам привлечь себя к участию в предполагаемом перевороте.
      Перехваченные письма Талейрана отчасти раскрыли Наполеону истину, не осведомив его, однако, о размахе заговора и связях заговорщиков с иностранными государствами. Тем не менее гнев императора был страшен. Примчавшись в Париж, он в бешенстве топал ногами на Талейрана:
      - Вы - дерьмо в шелковых чулках! Вы заслужили, чтобы я разбил вас, как стекло! Почему я вас не повесил на решетке Карусельской площади!
      Талейран выдержал грозу с невозмутимым спокойствием и, выходя из кабинета, обронил невольным свидетелям его позора:
      - Как жаль, что такой великий человек так дурно воспитан!
      На следующий день он как ни в чем не бывало занял свое место за креслом императора, который упорно избегал смотреть на него. Наполеон не решился объявить войну заговорщикам в столь критический для себя момент.
      Готовясь к войне с Австрией, император не оставлял надежды сохранить мир с помощью России. Достаточно было бы, если бы Александр решился наконец повысить тон, заговорить ясно и определенно, открыто объявив себя союзником Франции; тогда Австрия немедленно сложила бы оружие. И Наполеон судорожно хватался за мысль сдержать Вену окриком из Петербурга.
      Но Александр упорно отказывался понять его и следовать за ним. И дело было не в том, что царь желал новой войны в Германии; напротив, он хотел бы обеспечить европейский мир; но, веря императору Францу и его министрам больше, чем Наполеону, он в глубине души считал их опасения законными, потому что и сам уже не доверял своему союзнику. К тому же в Австрии он видел буфер между Россией и Французской империей. Рекомендуя австрийцам спокойствие и терпение, царь не закрывал им, однако же, видов на будущее и не осуждал их на вечное смирение; тем самым, вместо того чтобы удержать Австрию от войны, он невольно еще больше подстрекнул ее, и дальнейшие события застали его врасплох.
      29 марта австрийская армия под командованием эрцгерцога Карла вторглась без объявления войны в союзную с Францией Баварию и открыла военные действия.
      Письма Наполеона в Петербург превратились в один горячий призыв о помощи. В пламенных выражениях он заклинал царя отозвать своего посла из Вены и двинуть свои войска в Галицию; он назначает ему свидание под стенами Вены и предлагает ему долю в своей славе.
      Для достижения этой цели он рад обещать все, готов принять на себя любое обязательство, он даже отказывается взять себе что-либо при разделе Австрии. "Можно будет разъединить три короны Австрийской империи... Когда это государство будет таким образом разделено, мы сможем уменьшить численность наших войск; заменить эти всеобщие наборы, ставящие под ружье чуть не женщин, небольшим числом регулярных войск... Казармы превратятся в дома призрения, и рекруты останутся у сохи... Если желательно будет и после победы гарантировать неприкосновенность австрийской монархии, я дам согласие на это, лишь бы только она была вполне разоружена".
      Александр не потребовал у Наполеона ни одного из этих обязательств. 29 марта, призвав к себе французского посла Коленкура, царь заявил ему, что считает миссию Шварценберга оконченной и что вечером будет отдан приказ о введении русских войск в Галицию.
      - Я сделал все, чтобы избежать войны, - сказал Александр, - но если австрийцы вызвали и начали ее, император найдет во мне союзника, который будет действовать открыто. Я ничего не буду делать наполовину.
      Но Шварценберг, сменивший Коленкура в кабинете царя, услышал вовсе не упреки и не грозные предупреждения. "В знак своего полного доверия император сказал мне, - писал Шварценберг, - что в пределах человеческой возможности будут приняты все меры с целью избегнуть враждебных действий против нас. Он прибавил, что находится в странном положении, так как не может не желать нам успеха, хотя мы и являемся его противниками".
      Русским войскам, которые должны были действовать в Галиции, было приказано избегать по возможности всяких столкновений с австрийцами, и само выступление их в поход было сильно замедлено. На недоуменные запросы Коленкура Александр ссылался на дурное состояние своих финансов, на затяжной характер войны со шведами и турками, на трудность вследствие большого расстояния соединить свои войска с французской армией в Дрездене и таким образом освятить союз боевым братством. Решив оказать Наполеону военную поддержку, без которой Россия не могла избегнуть разрыва с Францией, Александр сделал все, чтобы лишить эту поддержку всякого действенного значения.
      Военное счастье вновь сопутствовало Наполеону. Несмотря на то что австрийские войска опередили его на несколько дней и война застала французскую армию в момент формирования и концентрации, эрцгерцог Карл не воспользовался своим преимуществом во времени: австрийцы вообще не любят торопиться. Наполеон воспользовался этой ошибкой. Закончив сосредоточение сил, он обрушился на австрийские корпуса. Пятидневная кампания в Баварии слилась как бы в одно грандиозное сражение; удар следовал за ударом, каждый новый день приносил новую победу. Австрийская армия была разрезана на две части, дорога на Вену открыта. Однако в битве при Эсслинге эрцгерцог Карл восстановил положение, вынудив Наполеона отступить.
      Неудача при Эсслинге была несколько скрашена утешительными вестями с востока: Александр наконец двинул в Галицию 40 тысяч человек под командованием князя Голицына. Правда, это решение царя было вызвано причинами, не зависящими от хода австрийской кампании союзника. Дело было в том, что австрийская армия эрцгерцога Фердинанда вторглась в Польшу и вступила в Варшаву. Маршал Понятовский, командующий вооруженными силами Варшавского герцогства, отступил в Галицию и поднял там национальное восстание против австрийцев. Восстание грозило перекинуться на польские земли, принадлежавшие России, что и заставило Александра оккупировать австрийскую Галицию. Впрочем, созники-поляки доставляли русским больше хлопот, чем враги-австрийцы. "Я больше боюсь моих союзников, чем моих врагов", - писал Голицын в Петербург. Война с австрийцами была почти бескровной. При приближении русских войск австрийцы умышленно отступали. Единственная стычка с ними при Подгурже произошла ночью, по ошибке, и стоила русским двух казаков убитыми и двух офицеров ранеными. Вскоре эрцгерцог Фердинанд очистил почти всю Польшу и удержал за собой лишь один Краков.
      Между тем французская армия оправилась от неудачи под Эсслингом. Наполеон вновь перешел в наступление. Решительное сражение произошло при Ваграме. Австрийцы уступали позицию за позицией с такой планомерностью, что Наполеон, не дожидаясь окончания боя, воскликнул: "Битва выиграна!" - и спокойно заснул на медвежьей шкуре, расстеленной для него прямо на земле верным мамелюком Рустаном. Но от него не укрылось, что его разноплеменная армия утратила прежний дух боевой спаянности. "Это уже не солдаты Аустерлица!" - с горечью заметил император. С этих пор Наполеон все чаще заменял штыковой удар канонадой, и эта новая тактика сделала сражения еще более кровопролитными.
      Ваграмское поражение сломило решимость Австрии продолжать войну. В Шенбрунне были открыты мирные переговоры. Александр не прислал в Вену своего представителя, поручив Наполеону договариваться с побежденными за Россию. Царь заранее отказался от всякого вознаграждения и только напомнил союзнику об интересах России по отношению к Польше. Ведя эту войну против воли, Александр не желал брать на себя ответственность за мир.
      Эта двойственность поведения царя повлекла дальнейшее охлаждение в отношениях России и Франции. Покинутый своим главным союзником, Наполеон щедро вознаградил более слабого, но более преданного друга - Варшавское герцогство, присоединив к нему лучшую часть Галиции. Восстановленная наполовину Польша, находящаяся вне сферы влияния России, сразу сделалась для Александра предметом непрекращающихся подозрений на счет истинных планов французского императора. Александр подписал с Коленкуром, действовавшим с согласия Наполеона, секретную конвенцию о Польше. Обе стороны давали друг другу ручательство, что королевство Польское никогда не будет восстановлено и что сами слова "Польша" и "поляки" будут навсегда изъяты из государственных актов. Александр прикончил в себе еще одну мечту своей юности.
      Что касается самой России, то Наполеон выкроил для нее из всей австрийской Галиции лишь узкую полоску - Тарнопольский округ с 400 тысячами жителей. Это скромное вознаграждение походило, с одной стороны, на подачку, с другой - ставило Александра в неудобное положение перед австрийцами.
      Таким образом, при заключении мира Наполеон не выполнил ни одного из высказанных пожеланий царя. Он дал России слишком мало, чтобы привязать ее к себе, а Польше слишком много, чтобы самому оставаться в числе друзей Александра. Вернувшись в Париж, император еще пытался спасти союз с Россией. В своей речи перед Законодательным корпусом он сказал: "Союзник и друг мой российский император присоединил к своей обширной империи Финляндию, Молдавию, Валахию и часть Галиции. Не соперничаю ни в чем, могущим послужить ко благу России. Мои чувства к ее славному монарху согласны с моей политикой" - и вновь подтвердил, что не имеет намерений возродить Польское королевство. Тем не менее он уже не мог восстановить пошатнувшегося доверия Александра. Характерен следующий эпизод. Князь Волконский, вернувшийся из Парижа, рассказал царю о любезном приеме, оказанном ему Наполеоном, и, между прочим, поведал, как император разрезал за десертом яблоко и, протянув половину его князю, сказал, что мир, подобно этому яблоку, должен принадлежать Франции и России.
      - Сначала он удовольствуется одной половиной яблока, а там придет охота взять и другую, - заметил Александр, выслушав Волконского.
      Неудачей закончилась и попытка Наполеона скрепить союз с Россией династическим браком. Коленкур, напомнивший в ноябре царю о видах своего императора на великую княжну Анну, услышал в ответ, что если бы дело зависело от одного его, Александра, желания, то он получил бы положительный ответ, не выходя из кабинета.
      - Cette idee me sourit*, - сказал Александр, но попросил десятидневной отсрочки, чтобы переговорить по этому вопросу с Марией Федоровной.
      Императрица-мать выдвинула требование, чтобы в Тюильри был православный священник и православная домовая церковь, так как русские принцессы никогда не меняют своей веры. Когда Наполеон согласился и на это, потребовалась новая отсрочка, чтобы уладить дела с принцем Саксен-Кобургским, который уже считался женихом Анны, затем возникли другие препятствия: Александр пытался поставить свое окончательное согласие на брак в зависимость от уступчивости Наполеона в немецком и польском вопросах и т. д. В конце концов Коленкур догадался, что его водят за нос, о чем и сообщил откровенно своему господину.
      В это время Австрия, движимая страхом перед возможным упрочением франко-русского союза, стоившим ей утраты лучших земель и четырех миллионов подданных, неожиданно изъявила готовность отдать Наполеону руку одной из эрцгерцогинь. В конце 1809 года Наполеон отправил в Россию курьера передать, что он "предпочел австриячку", эрцгерцогиню Марию Луизу. Русский посол в Париже перешел на вторые роли, уступив свое место австрийскому послу. Пора тильзитской дружбы близилась к концу.
      V
      Иные люди хороши на одно время, как календарь на такой-то срок: переживши свой срок, переживают они и свое назначение.
      П. А. Вяземский. Записная книжка
      Новое свидание с Наполеоном, как ни странно, косвенным образом способствовало оживлению преобразовательных начинаний в России. Отправляясь в Эрфурт, Александр взял с собой Сперанского для докладов по гражданским делам. Сперанский, отлично владевший французским языком, много беседовал в Эрфурте с наполеоновским окружением и даже с самим императором о внутреннем устройстве Франции. Передавали, что Наполеон обратил на него внимание и как-то сказал Александру: "Не угодно ли вам, государь, поменять мне этого человека на какое-нибудь королевство?" Из этих бесед Михаил Михайлович вынес убеждение, что во Французской империи наилучшим образом соединены самодержавная власть императора, дееспособность государственного аппарата и права граждан. Раз на балу Александр спросил его:
      - Как нравится тебе за границей?
      - Мне кажется, - ответил Сперанский, - что здесь лучше учреждения, а у нас - люди.
      - Это и моя мысль, - сказал царь. - Воротившись домой, мы с тобой много об этом говорить будем.
      Действительно, по возвращении в Петербург Сперанский был назначен товарищем министра юстиции для занятий в комиссии составления законов. Вскоре все высшее управление делами империи сосредоточилось у него в руках.
      В разговорах со Сперанским Александр выразил намерение "даровать России внутреннее политическое бытие". Много вечеров они провели вместе, читая разные сочинения (в основном французских ученых и правоведов) о государственном управлении. Сперанский восхищался смелостью Учредительного собрания и Наполеона, Гражданским кодексом и конституцией Франции, принципами равенства, наполеоновским Государственным советом и французской централизацией. Так путем сотрудничества царя и его секретаря по французским лекалам был выкроен план преобразования государственного устройства России. Александру казалось, что в этом плане он узнает свои собственные идеи 1801 года.
      По словам Сперанского, "весь разум его плана состоял в том, чтобы посредством законов учредить власть правительства на началах постоянных и тем сообщить действию этой власти более достоинства и истинной силы". Этими скромными словами статс-секретарь прикрывал изумительную смелость своего плана, положения которого превосходили своим радикализмом знаменитый "Наказ" Екатерины II, некогда всполошивший своим вольнодумством русское общество и всю монархическую Европу. Среди них, например, встречаются такие: "Ни одно правительство не является законным, если оно не основывается на воле страны. - Основные Законы государства должны быть делом народа. - Цель Основных Законов - ставить в известные пределы деятельность верховной власти". Это было как бы русское издание Декларации прав человека. Политическая свобода немыслима без уравнения в правах всех сословий, поэтому Сперанский прямо заявлял о необходимости отмены крепостного права (крестьяне получали свободу без земли), без чего невозможны ни реформы (рабская зависимость крестьян от помещиков, а помещиков от царя неотделимы друг от друга), ни народное просвещение (зачем давать образование рабам?), ни развитие промышленности, которая требует применения свободного труда. Затем, чтобы уничтожить деспотический произвол власти, управление разделялось на законодательные, исполнительные и судебные учреждения. Все они сверху донизу имели земский выборный характер. Во главе законодательной власти стояла Государственная дума - избранное народом национальное собрание, состоявшее из депутатов всех сословий (права царя по отношению к этому собранию копировали права Наполеона по отношению к Законодательному корпусу), во главе исполнительной - министерства, во главе судебной - Сенат. Деятельность этих трех высших учреждений объединялась и направлялась Государственным советом, состоявшим из лучших представителей аристократии, охранявших права и интересы всего народа. Конституция была призвана увенчать собой все преобразования, причем она должна была быть преподнесена обществу в готовом виде самой же властью. "Конституции, - писал Сперанский, - во всех почти государствах устрояемы были в разные времена отрывками и по большей части среди жестоких политических бурь. Российская конституция одолжена будет бытием своим не воспалению страстей и крайности обстоятельств, но благодетельному вдохновению верховной власти, которая, устрояя политическое существование своего народа, может и имеет все способы дать ему самые правильные формы". Сперанский был, наверное, первым и единственным русским государственным деятелем, писавшим о вдохновении власти. На самом деле в то время порывам вдохновения в России были подвержены всего два государственных ума: Александра и самого Михаила Михайловича - один светлый, но презиравший действительность, другой блестящий, но не понимающий ее.