лета-осени 1932 г. (по-моему, мы на 101, Rue Condorcet, a потом 10, Rue Lazare Carnot Clamart)

* * *

      Мур: — Я еврей?
 
      — Нет, ты русский, и папа русский, но фамилия эта — еврейского происхождения, даже — библейского: на <пропуск числа> стр<анице> Библии: Авраам просил у Эфрона продать ему землю для погребения Сарры, а Эфрон продать не хотел, хотел — дать…
 
      Через несколько дней, Мур
 
      — Я — еврейского производства.

* * *

      Мурина версия «В двенадцать часов по ночам…»
 
      Из гроба встает Император
      И лезет куда-то туда
      Он ищет любимого сына
      Потом залезает в гроба…

* * *

      Мой тот Париж (лета 1910 г.) с этим незнаком. А я та — с этой?

* * *

      Я на квартиру никогда не смотрела с точки зрения удобств, а всегда — с точки зрения точки зрения. Потому все мои квартиры были трущобы — зеленые.

* * *

      Le quaranti?me jour de mon anniversaire j’?crirai sur mes tablettes:
 
      Quarante ans de noblesse.

* * *

      Мур:
 
      — Когда я вырасту, я изобрету такую машину: нажать кнопку — и появляется мальчик — или девочка — на доске — из того места, где они находились.
 
      А нажать другую кнопку — доска втягивается — ребенок исчезает.
 
      (NB! выход из положения)

* * *

      Чертес (вместо — черкес)

* * *

      Мур — 4-летней Жаклине, дочке консьержки:
 
      — Moi je reste avec Suzanne, et toi — reste avec toi!

* * *

      La cr?ation lyrique nourrit les sentiments dangereux, mais apaise les gestes. Un po?te est dangereux que lorsqu’il n’?c-rit pas.

* * *

      Раз только в мире стихи писались всерьез: Виллонова баллада Парламенту о помиловании, баллада о висельниках, вообще — весь Виллон.
 
      Et tout le reste n’est que litt?rature (особенно — французская!).
 
      Нужно добавить: и сделали дело (помилование Виллона).

* * *

      Сон
 
      Садик, лестница, танцую на палке. Вокруг танцует Мур. Танцуем с Муром, сосед из окна смотрит. Вхожу — народ — Аля передает мне письмо. — Если Вы поедете на море — может пригодится. Вскрываю — огромная рукопись о Китае, в к<отор>ой пытаюсь найти следы прозы Г<оргуло>ва и ничего не нахожу. Да, чек на 40 фр<анков>, дальше — само письмо на гранках, начинается: — В 4 ч. 3 мин. такого-то числа и дня, когда будут кричать газету Криёр (Crieur) — газету Crieur всегда кричат в 4 ч. 3 м<инуты> — и т. д. и т. д., но конца нету.
 
      Читаю вслух (в комнате множество народа, несколько дам), почерк ужасный, мушиные лапы, листков — оказывается — бесконечность. Еще два чека: на сто и на пятьдесят долларов — между листками — точно награда за прочтение, либо: внутреннее условие даяния.
 
      После, мое утверждение: — Можно убить, но писать нужно хорошо (разборчиво). Непонимающий одобрительный смех как после парадокса (т. е. обычного моего высказывания — наяву). Я, невзирая: — Нет, не так: убить еще не дает тебе право плохо писать! (Всё это не о содержании, а о почерке.)

* * *

      У меня особый дар идти с собой (мыслями, стихами, даже любовью) как раз не-к-тем.

* * *

      За последнее время мне на письма, равняющиеся событиям, не ответили:
 
      Зигрид Ундсет (die Frau, die keine Blume war — лейтмотив —)
 
      и
 
      Мак-Орлан
 
      (на мою хвалу его человечности)
 
      — писатели, цену такому письму, т. е. цену души такого письма (как в Библии — цену крови) знающие.
 
      Кому же не отвечать — как не им — мне?

* * *

      Оставьте меня, потрясения, войны и т. д. У меня свои события: свой дар и своя обида — о, за него, не за себя.
 
      Летопись своей судьбы.
 
      Свое самособытие.
 
      Войны и потрясения станут школьной невнятицей, как те войны к<отор>ые учили — мы, а мое — вечно будет петь.

* * *

      Сегодня меня в первый раз в жизни (трогала — всех) укусила собака — черная, с желтыми надглазниками, лже-Подсэм — через решетку чужого сада. До крови. За то, что я ее, будучи незнакома с ней и невзирая на ее рычание, погладила.
 
      (Потом эта собака, честное слово! каждый раз, когда я проходила, пряталась.)

* * *

      В ауру начинаю верить из опыта: кто же, как не она, рознит и роднит меня с людьми еще до слова, до поступка.
 
      Лицо, походка, одежда?
 
      Тоже аура, т. е. неизбежное (у меня).

* * *

      Что-то от квакера, который бы согрешил с цыганкой.
 
      (я)

* * *

      Мур: — Я хочу крутое в смятку.

* * *

      Благородство и богатство слова гость: и купец (заморский) и гость (у блудницы) — и небесный гость.

* * *

      Quand on a un enfant qui est mort de faim, on croit toujours que l’autre n’a pas assez mang?.

* * *

      On n’a jamais eu un enfant, on l’a toujours.

* * *

      Свысока высокой насыпи…

* * *

      На высокомерной насыпи
      Счастья — могшего бы быть

* * *

      Какие-то жены — каких-то Карлов,
      Которые счетом — которых счетом?
      (в тонах янтарных, а м. б. — в цепях янтарных — о Карловом Тыне)

* * *

      — «Женщина не может одна».
 
      — Человек — может.

* * *

      Для Карлова Тына:
 
      Внизу городочек
      Прильнул собачкою…

* * *

      SANT?
 
      При входе на улицу — занесенный кулак фонаря. Справа наискосок стена с плющем и густой сад. Недоходя до тюрьмы дом с акациями. — Что ты думаешь, старый дом? Стена углом, т. е. на две стороны от Sant? — только трубы торчащие, как тощие шеи и кулаки. Ворота — въезжает фургон. Дальше по Sant? справа — как последняя новость — D?c?s — Кончины — лавка естественных смертей, старушка с цветами (для естественных смертей). Недоходя — Bd. Arago — где-то вблизи казнят. Там же, против ворот — столовая.
 
      С конца Sant? виден Пантеон. Но что спрашивать с Пантеона, когда небо…

* * *

      Никогда меня слово не заводило, но часто (предопределял) размер и (уносил) ритм.

* * *

      Мур
 
      — Мама, а мы — нищие?
 
      — Да. Нет. (Мы рознимся от нищих только тем, что больше просим — и получаем, что нам не смеют (пока) дать 10 сант<имов>, но тряпье дают — ужасное. Так что, в общем, не рознимся ничем. И есть нищие, к<отор>ые, умирая, оставляют миллионы, что с нами навряд ли случится.)
 
      (Поставленное в скобки думаю, но не говорю — что тут понять Муру? И мне.)

* * *

      14-ое, кажется, августа 1932 г.
 
      Колокола покрывают — странностью своего звука (не звонят никогда) все T. S. F-ы и граммофоны. On a toujours assez de voix pour ?tre entendu.

* * *

      Myp — 16-го августа
 
      — Мама! А Лев Толстой — по-французски — Лажечников?
 
      (Из<дательст>во Лажечникова)

* * *

      Матерям остаются в любовь вещи, разлюбленные сыном.

* * *

      В 1932 г. впервые читаю Mary Webb: Sarn и Le Poids des Ombres.

* * *

      Любимых забываю вместе с собой, любившей. Ибо если дружба — одно из моих обычных состояний, то любовь меня из всех обычных состояний: стихов, одиночества, самоутверждения —
 
      И — внезапное видение девушки — доставая ведро упала в колодец — и всё новое, новая страна, с другими деревьями, другими цветами, другими гусями и т. д.
 
      Так я вижу любовь, в к<отор>ую действительно проваливаюсь и выбравшись, выкарабкавшись из (колодца) которой сначала ничего из здешнего не узнаю, потом — уже не знаю, было ли (то, на дне колодца) а потом знаю — не было. Ни колодца, ни тех гусей, ни тех цветов, ни той меня.
 
      Любовь — безлица. Это — страна. Любимый — один из ее обитателей, туземец, странный и особенный — как негр! — только здесь.
 
      Глубже скажу. Этот колодец не во-вне, а во мне, я в себя, в какую-то себя проваливаюсь — как на Американских горах в свой собственный пищевод.
 
      Вот как отозвалась, а м. б. вот о чем детская сказка Frau Holle.
 
      Колодец рода и пола.

* * *

      8-го сент<ября> 1932 г.
 
      Есть, очевидно, люди одаренные в любовной любви.
 
      Думаю, что я, отчаявшись встретить одаренность душевную, а сама в любовной любви если не: бездарная, то явно-неодаренная, во всяком случае явно (обратное от тайно) не одаренная — к этой одаренности, в них, тянусь, чтобы хоть как-нибудь восстановить равновесие.
 
      Образно: они так целуют, как я — чувствую и так молчат, как я — говорю.

* * *

      Ничем иным такое тяготение всегда к тем же, к таким же, при моей холодной в любви (и только в любви!) крови не объяснишь. (Разве что надежда на горячую кровь (собственную)?)
 
      Тянусь к их единственному дару (моему единственному — отсутствующему).

* * *

      Еще одно — и очень сильное.
 
      Эти люди (и только эти!) делают меня другой, новой собой, не-собой. Соблазн собственной новой души, а не чужого тела. И соблазн — чужой души, только тогда — беззащитной, разверзтой (моя — всегда!) и только так заполучаемой.
 
      Только в этом они сильнее, цельнее, полнее меня.
 
      К людям высокого духа я — любовно — не влеклась. Мне было жаль их на это, себя на это (Володя А<лексеев>). Что — это? Да на эту невысокую беду.

* * *

      Мур, рассказывает Гоголя:
 
      — Там одна барышня была — царица, в красных сапогах. Она откусила ухо у прытсидателя и потом ела золотые галушки.

* * *

      «Кто при звездах и при луне».
 
      Я: — Что было в шапке?
 
      — Предисловие, т. е. завещание.

* * *

      18-го Октября 1932 г.

* * *

      Мур — 4-го ноября 1932 г. — злится
 
      — Губка! Сто пятьдесят метров клочьев Ваших волос!

* * *

      Строки:
 
      …О, тел и волн
      Волнуемость!
      — Пиши! —
      Целую Вас
      До дна души…

* * *

      Забытая, зарытая обида

* * *

      (Стихи «Закрыв глаза — раз иначе нельзя —»)

* * *

      Мур — 20-го сентября 1932 г.
 
      Мама! Какая комнатная трагедия произошла! Муж поссорился с женой…
 
      — Это часто бывает.
 
      — И они ушли, т. е. муж ушел — совсем, и теперь у нас в доме сдается комната — мужа комната, в которой он жил.

* * *

      — Каждый день подымая теленка, в конце концов подымешь…
 
      Мур: — Автомобиль!

* * *

      — У него такое русское лицо, точно он по самой середине России родился.

* * *

      Строки:
 
      В Бога — не знаю, но верую
      В синее, белое, серое,
      —
      всякое
      Небо
      Сыново, Духово, Богово

* * *

      сказка мура
 
      — У одного человека вместо сына родился чорт — в красной куртке и в красных штанах. Он всё время досаждал своей хозяйке и всё время занимался политикой: просил очинить карандаш, ломал свои новые машины и просил тогда другие покупать. Раз как-то этот человек писал икону. Чорт подошел, чтобы досадить, но когда увидел, что это икона отскочил и ушел совсем от своих хозяев гулять по белу-свету. Шел-шел, шел-шел и пришел в ад. Там-то у него и началась настоящая хорошая жизнь: ни икон, ничего религиозного, Бога он не видел. Тепло в аде. Наконец он вышел из ада и пошел гулять в рай. Взвился на небо (Точка. Точка. Точка.) Пролетел над раем и спустился на самую середину рая, на желтую — в песке вся — дорожку.
 
      В раю он увидел цветы, птицы и всё хорошее. Вода, лебеди, гуси — (гуси не ст?ит) по речке ездиют, лодки и маленькие пароходы, души сидят в них, которые попали в рай. Далёко — большой дом, очень красивый, но чорт вдруг заметил, что пахнет иконами и чем-то таким религиозным. Как он заметил — он парх! парх! на небо со своим сыном, а оттуда — в ад. — Конец. — А теперь — дайте мне десять тысяч!

* * *

      — Почему алжиры, когда молются, кувыркаются?
 
      15-го окт<ября> 1932 г.

* * *

      Вечер. Нуга. Полтинник. Сапог.
 
      <Оставлен пробел приблизительно в полстраницы.>
 
      Мур — 24-го Октября 1932 г.
 
      Просыпаюсь при виде Мура — совершенно-одетого.
 
      — Мама! Я пишу роман. Как только я проснулся, я понял, что хочу писать большой роман — и больше ничего не хочу.
 
      (С раннего утра — упорно — пишет.)

* * *

      1-го Октября 1932 г. — в парке
 
      — Ну и вдова, мама, которая играет в футбол!

* * *

      (Набросок письма)
 
      Дорогая С<аломея>, видела Вас нынче во сне с такой любовью и такой тоской, с таким безумием любви и тоски, что первая мысль, проснувшись: — где же я была все эти годы, раз так могла ее любить (раз, очевидно, так любила) и первое дело, проснувшись — письмо Вам: сказать Вам и последний сон ночи (снились под утро) и первую мысль.
 
      С Вами было много, и А<лександр> Я<ковлевич>, Вы были больны, но на ногах, и очень красивы (до умилительности, до растравы), освещенье — сумеречное, всё слегка пригашено, чтобы моей тоске — жарче, ярче гореть.
 
      Я всё спрашивала, когда я к Вам приду — без всех этих — мне хотелось рухнуть в Вас — как с горы в пропасть, а что там делается с душою — не знаю, но она того хочет, п. ч. ни одно тело еще не хотело разбиться.
 
      …Это была прогулка, даже променада, Вы были окружены подругами, наперсницами, лиц которых не помню, это был — фон, хор, но который мне мешал. Но с Вами была еще собака — та серая, которая умерла.
 
      Воспоминание о Вас в этом сне — как о водоросли в воде: все движения. Вы были тихо качаемы каким-то морем, к<отор>ое меня с Вами рознило. Событий никаких, знаю одно, что я Вас любила и хотела к Вам до такого самозабвения, какого мне не дано в жизни, но — не в жизни — дано. Куда со всем этим? К Вам, ибо никогда не верю, что во сне ошибаются, что сон ошибается, что я во сне могу ошибиться (везде — кроме). Порука тому — моя предшествующая сну — запись:
 
      «Мой любимый вид общения — сон, не во сне, сам он: сон, тот воздух, который мне необходим, чтобы дышать. Моя погода, мое освещение, мой час суток, мое время года, мой возраст, мой век, моя страна. Только в нем я — я. Остальное — случайность».
 
      Милая С<аломея>, о которой я сейчас так двойственно думаю, если бы я сейчас была у Вас — но договаривать здесь решительно бесполезно: Вы меня во сне так не видели, поэтому Вы, эта, меня — ту (еще ту!) навряд ли поймете — как и себя — ту. А та — понимала, и если сразу не отвечала, когда и где, если что-то еще длила и отстраняла, то с такой всепроникающей нежностью, что я не отдала бы ее ни за одно когда и где.
 
      Милая С<аломея>, нужно же, чтобы шесть (?) лет спустя знакомства, Вам, рациональнейшему из существ, приходится слышать это от меня (да, все-таки!) рациональнейшего из существ… И — озарение — так вот почему тогда, шесть лет назад, Д<митрий> П<етрович> не хотел Вас знакомить со мною. Но — откуда он взял (знал)? меня — ту, не гостящую даже в моих стихах, только в снах, только в снах. Ведь он не видел моих снов, меня — в моих снах, сновидящей.
 
      А как был прав в своей прозорливости, ревности, как дико неправ — ибо так, так, так Вас любить как я Вас любила в своем нынешнем сне (так — невозможно!) — я никогда бы не могла любить — что — его! — никого, ни одного его, ни на каком яву, — только женщину (свое) — только во сне (на свободе). Ибо лицо моей тоски — женское.

* * *

      Так безысходно, заведомо-безнадежно я любила только в детстве, очень, очень раннем, до-грамотном, до-четырехлетнем.
 
      Черноглазую барышню на Патриарших прудах.
 
      Зеленую актрису из Виндзорских проказниц.
 
      Зеленую куклу в Пассаже — с муфтой.

* * *

      Милая С<аломея>, это письмо глубоко-беспоследственно. Что с этим делать в жизни? И даже — если бы знала — то: что с этим сделает жизнь!

* * *

      До-знанье (наперед-знанье) обратное дознанью (post fact’номy и посмертному) — игра не слов, а смыслов — и вовсе не игра.

* * *

      Мне сегодня утром дали прочесть в газете статью о стихах — А<дамови>ча, где он говорит, что я (М. Ц.) — ничей путь. (Всякий поэт — свой собственный путь — в пропасть.) С<аломея>, он совершенно прав, и я счастлива, что это — так: — Правда поэтов — тропа зарастающая по следам, — это я сказала.
 
      Так и моя правда — сонная, данная — о Вас — правда, меня — к Вам — когда-нб. зарастет, но я нарочно иду медленно, а может и вовсе стою — ногами посреди своего сна, спиной ощущая, что та Вы (ты — Вы!) еще там (здесь).
 
      С<аломея>, Вы сухи, Вы сплошная сушь, и моя сушь — по сравнению с Вашей — но не надо водного сравнения, ибо во мне ничего от воды и от водоросли — но моя сушь — огонь. Я никогда не видела Вас что-нибудь до самозабвения любящей, но раз я Вас, именно Вас, без всякого внешнего повода, о Вас не думая — Вас — такой — видела, та Вы — есть, другая Вы — есть. Иначе вся я, с моими стихами и снами — ничего не стою, вся — мимо.
 
      Кончаю в грозу — души и природы, под такие же удары грома — как сердца, под встречные удары сердца и грома, под такие же молнии, как молния моего прозрения о Вас: себе — к Вам. Ибо — бесконечный такт моего сердца — хотя громового! — Вы меня в моем сне вовсе не так любили, так любить двоим, т. е. друг друга нельзя.
 
      — С<аломея>! Электричество погасло — чтобы одни молнии! — пишу в темноте, итак: Вы меня во сне вовсе не так любили, Вы ходили как зачарованная — моей любовью, конечно — Вы ходили, чтобы я Вами любовалась, Вы — красовались, но не тою дурацкой красотой красавиц, а красотою любимого и невозможного.
 
      NB! Случайно пропущенная страничка книжки, после «из существ» — последняя строка третьей страницы назад.
 
      (Случайный — при переписке — пропуск:)
 
      …Если бы я сейчас была с Вами я бы — знаю себя! — врылась бы в Вас, зарылась бы в Вас, закрылась бы Вами от всего белого света, дня, часа, века — от Ваших глаз и от собственных, не менее яснозрящих.
 
      С<аломея>, спасибо: я, после нынешней ночи, на целую тоску: целую себя — богаче.
 
      Дико будет читать это письмо?
 
      Мне еще не дико было его писать. Мне не было дико его жить, так естественно было — его жить.
 
      С<аломея>, у меня озноб по коже, вникните: наперсницы, греческий хор, одежда, ложно-классическая променада — точное видение Вас О. М<андельшта>ма. Значит, прежде всего — поэт во мне Вас такой сновидел, значит — правда, значит — Вы такая и есть, дважды — правда, дважды — такая, значит — та Вы и есть, только та — Вы и есть. Не могут же ошибиться: целый сон и два целых поэта: один — во сне, другой — наяву.
 
      Я во сне видела не Вас, а свою любовь к Вам, Вы были лицом моей любви, моей жажды — точным лицом моей тоски — так давно уже не женским лицом, но — мужским не заменимым и не затмеваемым!
 
      И — озарение (дальше — 2 стр<аницы> назад, предпоследняя строка третьей назад. — Теперь — продолжаю.)
 
      …(Почему у меня всё время, после сна, м<андельштамов>ское начало Федры:
 
      Как этих покрывал и этого убора
      Мне роскошь тяжела — средь моего позора
 
      (А может — и позор — прозрение? Всему готова верить — после Вас — в грозу.))
 
      Милая С<аломея>, письмо не кончено, оно единственное, первое и последнее от меня (во всем охвате слова) — к Вам — которую знаете — только Вы.
 
      Милая С<аломея>, лучше не отвечайте. Что Вы можете на это ответить?
 
      — Это была не я.
 
      — Нет, Вы.
 
      — Это были — Вы.
 
      — Да, только эта — я.
 
      Я Вас всё равно не убежу — и переспорю.
 
      Что на это можно ответить? Ведь это не вопрос — и не просьба — и не зов — это просто кусочек Элизиума (тех Елисейских Полей!), лоскут неба любви.