* * *

      С чужеземного брега иль с облака
             слышишь — слышь:
      Через
      Тем же голосом спящим тебе отвечаю: да!
      С чужеземного брега иль с облака
             смотришь — видь:
      За изменой измена — кольца не сумела чтить
      Но одно уцелело: мужская морская честь:
      Тем же голосом медным тебе отвечаю: есть!
 
      С чужеземного брега иль с облака
      В благовещенский день мой, под
      Устремив свою душу как птицу в пролет окна
      Тем же голосом льстивым

* * *

      (Очевидно — конец июня 1921 г.)

* * *

      Я, седая бродяга…
      (Тогда — не седая, но я всегда опережаю:
      Тот чьи следы — всегда простыли,
      Тот поезд, на который — все
      Запаздывают…)

* * *

      …Каждый врозь и все дыбом
      Под рукой нелюбимой.
      Каждый вгладь и все долу —
      Под любимой ладонью.
 
      Аполлону на лиру
      Семь волосиков вырву
      С легким привкусом дыма,
      С легким привкусом тмина…
 
      Аполлону — на струны,
      Птицелову — на сети…

* * *

      (3-го июля 1921 г.)

* * *

      (Стихи. Жив и здоров! — Под горем не горбясь — Команда, вскачь! — в последнем варианты:)

* * *

      Спокойною рукою оправил китель
      Команда: вплавь!
      Пятидесяти кораблей Предводитель —
      Георгий, правь!
 
      и еще:
 
      Спокойной рукою
      Команда: вплавь!
      Чтоб всем до единого им под портик
      Софийский — правь!

* * *

      Сны:
 
      Лунная ночь. Южный большой город. Идем с Алей мимо вечернего празднества, очевидно морского корпуса. Костры — и под луной — некий торжественный церемониал. Церемониал в юморе. Похороны не-умершего (нарочные) — куплеты на заунывный лад — золотые треуголки под луной — маниакально-марионеточная точность движений: всё преувеличенно-в лад. Припев: — «А мы еще так можем — и так можем — и так можем…» (соответствующая замедленная жестикуляция). Торжественный гротеск. Обряд. Сворачиваем в сторону, я — Але: «Зрелище явно-беззаконное и контрреволюционное: кортики, треуголки…» И — обомлеваю: — Аля! Перед глазами арка красного кирпича, старая, довременная какая-то, красная даже под луной. Какой-то проход. И в арке, шагах в двадцати — татары. Четверо: белые балахоны, войлочные белые цилиндры, неподвижность. Один манит рукой: — «Красавица! Скажи мне!» В голосе и жесте — зазывание. Отступаем (медленно, как в жизни, когда боюсь). — «Так дочку нам свою оставь!» Чувствую в Алиной ладони ее бьющееся сердце. Крутой поворот, бежим. Женщина в пестром платке — трава — развалины. Мы здесь не шли, но бежим обратно. — «Татары!» Женщина, по инерции, еще несколько шагов — и, услышав! поняв! — падает. Бежим. Каменный ход под сводами. Бежим. Али не чувствую, только рука ее. Каменный топот татар. Ход сначала вниз, потом подымается, и снова вниз и вновь подымается, — и снова — и снова. Наконец понимаю: мы топчемся на одном месте! <Пропуск одного-двух слов>! Из последних сил — в бесчисленный раз — и — в боковую дверку и — на пол. Ванная детского приюта. Аля почти что без дыхания. Забиваемся в угол, на пол. Аля, одними губами: — «Умереть!» Сидим на полу. Окно: матовое. За ним — лестницей — тени подымающихся детей. Выжидаем. Тени — дальше. Но татары могут свернуть. Я — Але: — «Идем!» Она, с полузакрытыми глазами, в изнеможении: — Умереть. Беру за руку, молнией по лестнице. У закрытой двери — дама. — «Ради Бога — пустите — татары…» Она, не удивляясь: — Нельзя. — Куда-нибудь, хоть на полу… Я дочь профессора Цветаева, у меня билет Союза… Смягчается, ведет вверх. Приветливая клетушечка — d?barras . На кровати — хлеб. Сажает Алю в кресло, надевает ей шляпу, и мне шляпу. На моей какие-то надписи, письмена, женские имена на незнакомом языке. Шляпа мала, вдавливает мне ее и, певуче: — «Я их знаю, я у них была, они бы не вернули Вам Вашей дочери». — «Самый старый — самый …?» — «Не — ет, он жалеет, он с ними и жалеет, он сопровождает… Какая хорошая девочка…» Отрезает кусок хлеба Але и мне. — «Их знают, их все знают… Какая красивая шляпа!» И, певуче — имя за именем — те неведомые имена. — «А это (кажется: Джалина) — они мне дали, так я у них звалась. Какая красивая шляпа!» Я, завороженно: — «Вы любуетесь — собой же!..»

* * *

      Просыпаюсь, холодею. А ведь татары могли первые сообразить, что мы бежим по кругу — могли просто ждать — или — еще лучше! — пойти навстречу. Слава Богу, что я во сне этого не сообразила — это бы случилось. Особенность моих снов: подсказываемость — мною — событий. Тем, что — предчувствую, тем — что боюсь, тем — что хочу — подсказываю. О, как я бы тогда испугалась — я бы умерла. Они бы ждали недвижно.
 
      И они этого хотели: моего испуга. Они всё знали: и замкнутость хода, и бессмысленность бегства, и боковую дверку. Но пока я не испугалась возможности их явления навстречу — они явиться не смели — должны были бежать — и всегда на том же расстоянии. Всё дело было в моем страхе: а вдруг остановятся! Тайная игра. И проиграли — они.
 
      Они не были убийцы. Они завораживали. Та которая у них была, с цветными шляпами, осталась завороженная, и сама завораживала, в ее голосе была любовь к нам. И — ведь сон оборвался — кто знает?..
 
      Никогда не забуду: красная кирпичная арка, красная даже под луной, почти звенящая лазорь — и в белых балахонах — как древние каменные идолы — с одинаковым призывом правой руки — татары.

* * *

      Каменщики. Ком-Ин-Терн. Немецкие песни. Прыжок в окно. — Не боюсь. — Беседа. — Папиросы. — Оказалась женщина.

* * *

      И — внезапное допонимание:
 
      Детский приют. — Молчаливая теневая лестница детей — ни звука! — «какая красивая девочка!» — завораживающесть существа — м. б. всё было предуказано <под строкой, после «преду-» : смотрено>! — и боковая дверка? М. б. мы, спасаясь от них — к ним же? И выиграли — они?..
 
      — О! —

* * *

      (Все сны — карандашом, спросонья, слепыми глазами. По горячему следу.)

* * *

      Не на одной земле —
      Одном стебле.
 
      Не на одной земле —
      В одном седле.
 
      Не на одной земле —
      Одном крыле!
 
      7-го р<усского> июля 1921 г.

* * *

      Не лавром, а тёрном
      На царство венч?ный,
      В седле — а крылатый!
 
      Вкруг узкого стана
      На бархате черном
      Мальтийское злато.
 
             иглы
      Терновые — Богу
      И другу — присяга.
 
      Высокий загиб
      Лебединый — и сбоку
      Мальтийская шпага.
 
      Мальтийского Ордена
      Рыцарь — Георгий,
      Не пьющий, не спящий,
 
      Мальтийского Ордена
      Рыцарь — Георгий,
      На жен не глядящий.
 
      Когда-то Дракона
      Сразивший, а ныне
      К широкому Дону
 
      Горючей пустыней
      К Тому под знамена
      На помощь спешащий…

* * *

      (Не кончено)

* * *

      Тихонько:
      Рукой осторожной и тонкой
      Распутаю путы:
      Рученки и звенья
      Льняные — и поволоку амазонку
      По звонким, пустым ступеням раздруженья…

* * *

      Рученки — и тенью
      Летейскою поволоку амазонку
      По звонким, пустым ступеням раздруженья…

* * *

      Как черная Лета
      С плечей моих льется
      Одежда…

* * *

      (Варианты — того , в Ремесле)

* * *

      А той, что в петлицу тебе — в слезах —
 
      Святой продевала знак,
 
      Скажи: не чужая в моем дому, —
 
      Что руку ей крепко жму.
 
      А той, что в растерянный конский скок —
 
      Широкой рукой — цветок,
 
      Скажи — что доколе дыханье есть —
 
      Что вечно он будет цвесть!
 
      А пуговицы пришивающей — той —
 
      Поклон от меня земной.

* * *

      Старое письмо, заложенное на этом месте
 
      Москва, 2-го сентября 1918 г.
 
      Милая Аля!
 
      Мы еще не уехали. Вчера на вокзале была такая огромная толпа, что билеты-то мы взяли, а в вагон не сели.
 
      Домой возвращаться мне не хотелось — дурная примета, и я ночевала у Малиновского . У него волшебная маленькая комната: на стенах музыкальные инструменты: виолончель, мандолина, гитара, — картины, где много неба, много леса и нет людей, огромный зеленый письменный стол с книгами и рисунками, старинный рояль, под которым спит собака «Мисс» (по-английски значит — барышня).
 
      Мы готовили с Малиновским ужин, потом играли вместе: он на мандолине, я на рояле. Вспоминали Александров, Маврикия, Асю, всю ту чудную жизнь. У него на одной картине есть тот александровский овраг, где — ты помнишь? — мы гуляли с Андрюшей и потом убегали от теленка .
 
      Сейчас раннее утро, все в доме спят. Я тихонько встала, оделась и вот пишу тебе. Скоро пойдем на вокзал, встанем в очередь и — нужно надеяться, сегодня уедем.
 
      На вокзале к нам то и дело подходили голодные люди, — умоляли дать кусочек хлеба или денег. Поэтому, Аля, ешь хорошо, пойми, что грех плохо есть, когда столько людей умирает с голоду. У Нади будет хлеб, кушай утром, за обедом и вечером. И каждый день кушай яйцо — утром, за чаем. И пусть Надя наливает тебе в чай молоко.
 
      Пиши каждый день, читай свою книгу, если придет кто-нибудь чужой, будь умницей, отвечай на вопросы. Поцелуй за меня Никодима и Таню , если их увидишь.
 
      Целую тебя, Алечка, Христос с тобой, будь здорова, не забывай молиться вечером.
 
      (Мой отъезд напоминает мне сказку про козу и козленят, — «ушла коза в лес за кормом…».)
 
      Поцелуй за меня Ирине ручку и самоё-себя в зеркало.
 
      До свидания!
 
      Марина
 
      Кланяйся Наде.

* * *

      Записи с моей стены
 
      Сколь восхитительна проповедь равенства из княжеских уст — столь омерзительна из дворницких.

* * *

      Внутренняя (жизненная) заражаемость при полнейшем отсутствии подражательности — вот моя жизнь и стихи.

* * *

      Бог больше Мира, Мать больше ребенка, Гёте — больше Фауста. Стало быть мать Гёте — больше Гёте? Да, потому что — может быть — в ее недрах дремал нерожденный сверх-Гёте.

* * *

      Ничтожен и не-поэт — тот поэт, жизнь к<оторо>го не поэма. — Опровергните!

* * *

      (Для утверждения или опровержения нужно было бы сначала определить что такое поэма а главное не-поэма. 1932 г.)

* * *

      Лбы стариков. — Победа Верха. — Триумфальный вход (свод) в Смерть (Бессмертье).

* * *

      Не спать для кого-нибудь — да! (шить, переписывать)
 
      Не спать над кем-нибудь — да!
 
      Не спать из-за кого-нибудь — ну, нет!

* * *

      Желая польстить царю, мы отмечаем человеческое в нем — дарование, свойство характера, удачное слово, т. е. духовное, т. е. наше.
 
      Желая польстить нам цари хвалят: чашку из к<отор>ой мы их угощаем, <пропуск двух-трех слов>, копеечного петуха в руках у нашего ребенка, т. е. вещественное, т. е. их(-нее), то, чем они так сверх-богаты.
 
      Вся моя история с Волконским.

* * *

      (Причем оба — неизбежно — всей осознанной недоступностью им — нашего, нам — ихнего — до гомерических размеров — усиливаем. Каждый д? неба превозносит в другом — свое, данное тому в размерах булавочной головки.
 
      — А м. б. — то, в чем знает толк.
 
      — А м. б.
 
      <Оставлен пробел в две строчки.>

* * *

      История В<олкон>ского с Н<иколаем> II (Фижмы). История Гёте с Карлом-Августом (любая биография Гёте, — его выход из дирекции Театра).
 
      — Так, начав со сходства основного, нападаю понемногу и на сходство внешних судеб, — которых, между прочим (внешней судьбы) — нет. Жизнь такая же проэкция внутренней судьбы — как лицо.

* * *

      — Вы любите Гёте?
 
      С. М. В., мечтательно: — «Нет — представьте себе! — никогда не любил… Он мне всегда казался таким холодным, бесстрастным…»
 
      (— А себя бы ты — любил??)

* * *

      Я, к С. — Я не знала, где Вы, но была там же где Вы, а так как не знала, где Вы, то не знала, где я — но я знала, что я с Вами.

* * *

      Стахович был барственен, В<олкон>ский царственен: все повадки: точность приходов (однажды, в проливной дождь, я, потрясенная, глазам своим не веря: — «С. М. Вы?!» — «Я же сказал…» — «Но…» — «Это так освежает… Я всегда отлично чувствую себя в природе, во всех ее проявлениях (с хищной улыбкой:) чего не могу сказать (не улыбка, а змея: и, тихим шипом:) … о человеческом обществе…»
 
      Итак: точность приходов, вычеркиванье человека из жизни как только не простился перед отъездом (привычка к царедворцам), глаз на красивые мелочи быта (тарелка, застежка на кушаке), незамечание бытовых изъянов, доверчивая занятость — озабоченность — поглощенность собой, полнейшее равнодушие к (отрицательной) обстановке (<пропуск двух-трех слов> — со мною!) романтическая любовь к неожиданностям. Так, Революция, уничтожившая буржуазию, его и не коснулась: приключение. И, пожалуй, в глубине души — лично за себя — тайно — рад.

* * *

      Ночь: (вслепую, карандашом, — очевидно электричество у нас так и не загорелось)
 
      С ужасом думаю о притуплении чувства за последние годы, — не любовного (брезгую!) — жалости. Между мной 18 л. и мной 28 л. в этом <пропуск одного слова> — бездна, а мною 8 л. и 28 л. — несоизмеримость. Точно творческая сила (умение всё проявить: уверенность со всем справиться) съела и это. Только сон (сновидение) возвращает. И С.

* * *

      Нет. Просто Бог опомнился и дал первый слой кожи. (1932 г.)

* * *

      Уехал         | на последнем корабле
      Последним —|
      — Удар крыла! — взлет крови — междометье —
      И поворотом памяти — к тебе —
      Туда — в твое восемнадцатилетье.
 
      Лепечущим младенчеством зыбей
      Эвксинских — высь     ! Лавром
      Обласканная. Взор, благоговей:
      Мы снова на листе заглавном.
 
      Земля высокомерная! Ступню
      Отталкивающая как ладонью!
      Когда ж опять на грудь твою | ступлю
                                  тебе |
      Заносчивой пятою амазоньей, —
 
      Сестра высокомерная! Шагов
      Не помнящая!
      Земля, земля Героев и Богов —
      Амфитеатр моего Восхода!

* * *

      Тебя пою, пергаментная сушь
      Высокодышащей земли Орфея!
 
      Кормилица Героя и орла…
      […]
      Лишь оттиск берегущая крыла —
      Земного не приемлющая следа…

* * *

      Смерть Блока. Стихи к Блоку.

* * *

      Чрево, ужель не узнало — чада?

* * *

      Единственный случай совпадения протокола и легенды: Жанна д’Арк.

* * *

      Не потому сейчас нет Данта, Ариоста, Гёте, что дар словесный меньше, — нет: есть мастера слова — большие. Но те были мастера дела, те жили свою жизнь, а эти жизнью сделали писание стихов. Оттого так — над всеми — Блок. Больше, чем поэт: человек.

* * *

      (Верно и спорно, но оспорить могла бы только я же.)

* * *

      Прямо в эфир
      Вьется тропа.
      — Остановись!
      Юность слепа.
 
      Ввысь им и ввысь!
      В синюю рожь!
      — Остановись! —
      В небо ступнешь!
 
      <Справа, напротив стихотворения, поперек страницы:> NB! Если бы критики вместо зачем и почему (написано) отмечали бы такие вещи как:
 
      Прямо в эфир
      Вьется тропа.

* * *

      (Ich will nicht l?nger
      Am Boden hocken!
      Lasst meine Kleider!
      Lasst meine Locken!
      Lasst meine H?nde —
      Sie sind ja mein!)

* * *

      (Стихи Отрок, Огнепоклонник)

* * *

      По мановенью горят, гаснут

* * *

      Гляну — горят, отвернусь — гаснут…

* * *

      Дай уголек проглочу н?-смех…
 
      (кому? себе, над собой же)

* * *

      14-го р<усского> авг<уста> 1921 г.

* * *

      Письмо к Ахматовой
 
      (После смерти Блока)
 
      Дорогая Анна Андреевна! Мне трудно Вам писать. Мне кажется — Вам ничего не нужно. Есть немецкое слово S?ule — по-русски нет — такой я Вас вижу: прекрасным обломком среди уцелевших деревьев. Их шум и Ваше молчание — что тут третьему? И всё-таки пишу Вам, потому что я тоже дерево: бренное, льну к вечному. Дерево и людям: проходят, садятся (мне под тень, мне под солнце) — проходят. Я — пребываю. А потом меня срубят и сожгут, и я буду огонь. (Шкафов из меня не делают.)

* * *

      Смерть Блока. Еще ничего не понимаю и долго не буду понимать. Думаю: смерти никто не понимает. Когда человек говорит: смерть, он думает: жизнь. Ибо, если человек, умирая, задыхается и боится — или — наоборот — <пропуск одного слова> то всё это: и задыхание — и страх — и <пропуск одного слова> жизнь. Смерть — это когда меня нет. Я же не могу почувствовать, что меня нет. Значит, своей смерти нет. Есть только смерть чужая: т. е. местная пустота, опустевшее место (уехал и где-то живет), т. е. опять-таки жизнь, не смерть, немыслимая пока ты жив. Его нет здесь (но где-то есть). Его нет — нет, ибо нам ничего не дано понять иначе как через себя, всякое иное понимание — попугайное повторение звуков.
 
      Я думаю: страх смерти есть страх бытия в небытии, жизни — в гробу: буду лежать и по мне будут ползать черви. Таких как я и поэтому нужно жечь.
 
      Кроме того — разве мое тело — я? Разве оно слушает музыку, пишет стихи и т. д.? Тело умеет только служить, слушаться. Тело — платье. Какое мне дело, если у меня его украли, в какую дыру, под каким камнем его закопал вор?
 
      Чорт с ним! (и с вором и с платьем).

* * *

      Смерть Блока.
 
      Удивительно не то, что он умер, а то, что он жил. Мало земных примет, мало платья. Он как-то сразу стал ликом, заживо-посмертным (в нашей любви). Ничего не оборвалось, — отделилось. Весь он — такое явное торжество духа, такой воочию — дух, что удивительно, как жизнь вообще — допустила? (Быть так в нем — разбитой!)
 
      Смерть Блока я чувствую как вознесение.
 
      Человеческую боль свою глотаю: для него она кончена, не будем и мы думать о ней (отождествлять его с ней). Не хочу его в гробу, хочу его в зорях. (Вытянувшись на той туче!)

* * *

      Но так как я более человек, чем кто-либо, так как мне дороги все земные приметы (здесь — священные), то нежно прошу Вас: напишите мне правду о его смерти. Здесь дорого всё. В Москве много легенд, отталкиваю. Хочу правды о праведнике.

* * *

      Моя Радость! Жизнь сложна. Рвусь, п. ч. теперь знаю, что жив — 1-го июля письмо, первое после двух лет молчания. Рвусь — и весь день обслуживаю чужих. Не могу жить без трудностей — не оправдана. Чувство круговой поруки: я — здесь — другим, кто-то — там — ему. Разговоры о том, как и что «загнать», сумасшедшие планы, собственная зависимость и беспомощность, чужие жизни, к<отор>ые нужно устраивать, ибо другие еще беспомощнее (я, по крайней мере, веселюсь!) целый день чужая жизнь, где я м. б. и не так необходима. Сейчас у меня живут двое . Целый день топлю, колю, кормлю. Недавно — случай. Отупев и озверев от вечного варенья каш, прошу одного из своих — как бы сказать? — неуходящих гостей поварить за меня — раз всё равно сидит и глядит в огонь — той же печки. И, изумленная гениальной простотой выхода, иду в свою комнату писать. — Час или сколько? — И вдруг: запах, сначала смутный, т. е. не доходящий до сознания, верней доходящий как легкая помеха: чем-то гадким (но когда же — за годы — хорошим??). Запах (а м. б. сознание) усиливается. Резко. Непереносимо. И — озарение: что-то горит! И — уже откровение: кастрюля горит, сама, одна!
 
      Вбегаю в столовую (как прежде называлось, ныне — лесопильня и каменоломня, а в общем пещера).
 
      У печки, на обломке, мой кашевар.
 
      — Что это? — Мечтательный взмах палестинских глаз. — «Я не знаю». — Да ведь — каша горит! Всё дно сгорело! Да ведь каши-то уж никакой и нет, всё сгорело, всё, всё! — Я не знаю: я мешал. — А воды не подливали? — «Нет. Вы не сказали. Вы сказали: мешайте. Я мешал». В руке — обломок, верней останок ложки, сгоревшей вместе с кашей и кастрюлей — у него в руке.

* * *

      сидел и мешал.

* * *

      О том же М<индли>не (феодосийский семнадцатилетний женатый поэт). В<олькенш>тейн с еще кем-то, проходя ко мне:
 
      — Всё как следует. И дежурный варит кашу. (Он-то — «дежурный» — в другом смысле, а я — как солдат, деньщик.)

* * *

      Пишу урывками — как награда. Стихи — роскошь. Вечное чувство, что не вправе. И — вопреки всему — благодаря всему — веселье, только не совсем такое простое — как кажется.

* * *

      Посылаю Вам шаль.
 
      — Аля, послать Ахматовой? — Конечно, Марина! Вы породы шальн?й, а не ш?льной. — Дорогая моя ш?льная порода, носите, если понравится. Я для Вас не только шаль — шкуру с плеч сдеру!
 
      Целую нежно. Пишите
 
      МЦ.
 
      17-го р<усского> авг<уста> 1921 г.
 
      (Эгоцентризм письма, происходящий не от эгоизма, а от бесплотности отношений: Блока видела три раза — издали — Ахматову — никогда. Переписка с тенями. — 1932 г. И даже не переписка, ибо пишу одна.)

* * *

      (Стихи: Виноградины тщетно в саду ржавели — Сивилла (Горбачусь — из серого камня — Сивилла) . Первая сцена Давида, к<отор>ую перепишу в отдельную тетрадь отрывков и замыслов.)

* * *

      Под музыку.
 
      Страшное ослабление, падение во мне эмоционального начала: воспоминание о чувствах. Чувствую только во сне или под музыку. Живу явно-рациональным началом: душа стала разумной, верней разум стал душой. Раньше жила смутой: тоской, любовью, жила безумно, ничего не понимала, не хотела и не умела ни определить ни закрепить. Теперь малейшее движение в себе и в другом — ясно: отчего и почему.
 
      Выбивают меня из седла только музыка и сон.

* * *

      Аля: — Марина! Я подметала и думала о евреях. Тогда — из тысяч тысяч — поверил один, теперь — Ленину и Троцкому — на тысячу вряд ли один не поверит.
 
      — Аля! Вся Библия — погоня Бога за народом. Бог гонится, евреи убегают.

* * *

      (Сплошные пласты Саула.)

* * *

      К Ахматовой:
 
      (в ответ на упорный слух о ее смерти)
 
      Соревнования короста
      В нас не осилила родства.
      И поделили мы так просто:
      Твой — Петербург, моя — Москва.
 
      Блаженно так и бескорыстно
      Мой гений твоему внимал
      На каждый вздох твой рукописный
      Дыхания вздымался вал.
 
      Но вал моей гордыни польской —
      Как пал он! С златозарных гор
      Мои стихи как добровольцы
      К тебе стекались под шатер…
 
      Дойдет ли в пустоте эфира
      Моя лирическая лесть?
      И безутешна я, что женской лиры
      Одной, одной мне тягу несть.

* * *

      30-го авг<уста> 1921 г.

* * *

      Письмо к Ахматовой
 
      31-го р<усского> авг<уста> 1921 г.
 
      Дорогая Анна Андреевна! Все эти дни о Вас ходили мрачные слухи, с каждым часом упорнее и неопровержимей. Пишу Вам об этом п. ч. знаю, что до Вас всё равно дойдет, — хочу чтобы по крайней мере дошло верно. Скажу Вам, что единственным — с моего ведома — Вашим другом (друг — действие!) среди поэтов оказался Маяковский, с видом убитого быка бродивший по картонажу Кафэ Поэтов. Убитый горем — у него, правда, был такой вид. Он же и дал через знакомых телегр<амму> с запросом о Вас, и ему я обязана второй нестерпимейшей радостью своей жизни (первая — весть о С., о к<отор>ом я ничего не знала два года). Об остальных (поэтах) не буду рассказывать, — не п. ч. это бы Вас огорчило: кто они, чтобы это могло Вас огорчить? — просто не хочется тупить пера.
 
      Эти дни я — в надежде узнать о Вас — провела в кафэ поэтов — что за уроды! что за убожества! что за ублюдки! Тут всё: и гомункулусы, и автоматы, и ревущие быки, и ялтинские проводники с накрашенными губами.
 
      Вчера было состязание: лавр — титул соревнователя в действительные члены Союза. Общих два русла: Надсон и Маяковский. Отказались бы и Надсон и Маяковский. Тут были и розы, и слезы, и трупы, и пианисты, играющие в четыре ноги по клавишам мостовой (NB! знаю я этих «пианистов», просто — собаки! NB! паршивые), и «монотонный тон кукушки» (так начинался один стих), и поэма о японской девушке, которую я любил (тема Бальмонта, исполнение Северянина)
 
      Это было у моря,
      Где цветут анемоны…
 
      И весь зал, хором:
 
      Где встречается редко…
 
      Городской экипаж
 
      Но самое нестерпимое и безнадежное было то, что больше всего ржавшие и гикавшие — САМИ ТАКИЕ ЖЕ, — со вчерашнего состязания.
 
      Вся разница, что они уже поняли немодность Северянина, заменили его (худшим!) Шершеневичем.
 
      На эстраде Бобров, Аксёнов, Арго (громадный рыжий детина вроде мясника), Грузинов. — Поэты. —
 
      И — шантанный номер: крохотный — с мизинчик! — красноармеец (красноармейчик) вроде Петрушки, красная <рисунок шапки> шапка (каж<ется> — шлык!) лицо луковицей.
 
      — Товарищи! А я вам расскажу, как один прапор справлял имянины! (Руки — рупором:) — Матрёшка! Коли гости придут — не принимать, нет дома.
 
      Кто-то из жюри, вежливо: — «Позвольте, товарищ! Да ведь это анекдот».
 
      — Матрё — ёшка!!
 
      — Здесь стихи читают.
 
      И красноармеец: — «Довольно нам, товарищи, катать на своей спине бар! Пусть теперь баре нас покатают!»
 
      И я, на блок-ноте, Аксёнову: — «Господин Аксёнов, ради Бога — достоверность об Ахматовой. (Был слух, что он видел Маяковского.) Боюсь, что не досижу до конца состязания».
 
      И учащенный кивок А<ксёно>ва. Значит — жива.

* * *

      Дорогая Анна Андреевна, чтобы понять этот мой вчерашний вечер, этот аксёновский — мне — кивок, нужно было бы знать три моих предыдущих дня — несказ?нных. Страшный сон: хочу проснуться — и не могу. Я ко всем подходила в упор, вымаливала Вашу жизнь. Еще бы немножко — я бы словами сказала: — «Господа, сделайте так, чтобы Ахматова была жива». Я загадывала на Вас по Библии — вот: Le Dieu des forces… Утешила меня Аля: — «Марина! У нее же — сын!» (Скажу еще одно — спокойно: после С. и Али Вы мое самое дорогое на земле. Такого восторга как Вы мне не дает никто.)

* * *

      Вчера после окончания вечера просила у Боброва командировку: к Ахматовой. Вокруг смеются. — «Господа, я Вам десять вечеров подряд буду читать бесплатно — и у меня всегда полный зал!» Эти три дня (без Вас) для меня Петербурга уже не существовало, да что — Петербурга… Эти дни — Октябрь и Перекоп. Вчерашний вечер — чудо: Стала облаком в славе лучей. На днях буду читать о Вас — в первый раз в жизни: питаю отвращение к докладам — но не могу уступить этой чести другому. Впрочем, всё, что я имею сказать — осанна! Не «доклад», а любовь.
 
      То, что скажу, запишу и привезу Вам. Привезу Вам и Алю.
 
      Кончаю — как Аля кончает письма к отцу:
 
      Целую и низко кланяюсь.
 
      МЦ.

* * *

      Луна несет с собой пустыню.

* * *

      Ночь — жертвенная, стихия совести. Стояние над могилой: мало любил!

* * *

      Не надо работать над стихами, надо чтоб стих над тобой (в тебе!) работал.

* * *

      Высокодышащая грудь земли.

* * *

      Ветер потерь.

* * *

      (Пласты Саула. Стих к Маяковскому — тот, что в Ремесле — очевидно в благодарность за Ахматову.)

* * *

      Не обольстись личиною спокойной:
      Я Ревность, зажигающая войны.
 
      Не доверяй потупленной рабе:
      Лишь в первый день служанка я тебе!
 
      Еще              угождаю,
      А уж родные шепчутся: чужая!
 
      Уже звонят во все колокола —
      А я еще очей не подняла!
 
      А подняла —
      Что не узнал троянскую проказу?

* * *

      Если я на тебя смотрю, это не значит, что я тебя вижу!
 
      (Я — всем.)
 
      12-го русск<ого> сентября 1921 г.

* * *

      Если я на тебя смотрю, это значит, что я тебя не вижу, — видела бы (доходило бы до сознания) — не смотрела бы. (1932 г.)
 
      На людей я смотрю только глубоко задумавшись, т. е. ничего не видя: т. е. совершенно бессмысленно, безмысленно, именно как бык на новые ворота.