— За — чем?! —

* * *

      (Между этими записями поток «Ученика».)

* * *

      В<олкон>ский — точно хранитель <под строкой: арендатор>, не хозяин <под строкой: владелец> своей души. Как нужно думать — и своей Павловки .

* * *

      Я знаю: не сердце во мне, — сердцевина
      На всем протяженьи ствола.

* * *

      4-ый день Пасхи. В<олкон>ский читает Лавры (предисловие и Италию). Жеманность Скрябина. П. Б-лин (?); перевод (очевидно, стихов). «Он был бы доволен». — Приглашение Али, ответ, подарки, башмаки, — в гору.

* * *

      Законною женою Самозванца…
      Невенчанной подругою Царя…
 
      Аля: О Блоке и о лаве: красном отсвете, принимаемом за жизнь (26-го апреля, когда он читал).

* * *

      Князь и цыганка.
 
      — Не могу на тебе жениться, потому что ты не княжна.
 
      — Не могу за тебя выйти, потому что ты не цыган.
 
      И — не смогши — живут, седеют.

* * *

      Отношением к себе другого он не увлекался — миновал — но отношением к себе своим — увлекал — направлял.
 
      (О В<олкон>ском)

* * *

      О Марине:
 
      Еще вопрос: чего искала Марина Мнишек? (в честь которой я названа).
 
      Власти несомненно, но — какой? Законной или незаконной?
 
      Если первой — она героиня по недоразумению, недостойна своей сказочной судьбы. Проще бы ей родиться какой-нибудь кронпринцессой или боярышней и просто выйти за какого-нибудь русского царя.
 
      С грустью думаю, что искала она первой, но если бы я писала…
 
      ( — то написала бы себя, т. е. не авантюристку, не честолюбицу и не любовницу: себя — любящую и себя — мать. А скорее всего: себя — поэта.)
 
      <На левом поле, около последнего абзаца:> 1932 г.
 
      И еще третья возможность: такая страстная ненависть к православию (вернее, такая страстная польскость), что русский трон только как средство ополячения России.
 
      И возвращаясь к себе, с улыбкой: стремись я только к законной власти — ищи я только приключений — держи я в глазах только ополячение Руси — непременно — волей судеб (т. е. всей себя) я бы кого-нибудь из трех самозванцев полюбила.
 
      А м. б. и всех троих.

* * *

      Точно мать мне это имя дала — как противоядие.

* * *

      Дорогой С. М.
 
      Это — document humain , не больше.
 
      Могу, записав, оставить в тетрадке, могу вовсе не записывать. Важно, чтобы вещь была осознана — произнесена — внутри. Закрепление путем — даже вслух произнесенного слова — уже вторичное.
 
      (Pri?re mentale. )
 
      А дальнейшее — из рук в руки (из уст — в уши) человеку — о, от этого так легко отказаться!

* * *

      Ни один человек, даже самый отрешенный не свободен от радости быть чем-то (всем!) в чьей-нибудь жизни, особенно когда это — невольно.
 
      Этот человек — Вы, жизнь — моя.

* * *

      Это началось с первого дня как я Вас увидела: redressement всего моего существа.
 
      Как дерево — к свету, точнее не скажу.
 
      Всё, что во мне было исконного, всё заметенное и занесенное этими четырьмя годами одинокой жизни — среди низостей и <пропуск одного слова> — встало.
 
      Невольно — один за другим — отстали — отпали — внизу остались — все «друзья». Я стала я.
 
      Это и значит — любить Вас.

* * *

      (Письмо осталось в тетради.)

* * *

      Когда я чувствую у себя на лбу — солнце, я ощущаю гордость.
 
      — Путь к оправданию царедворчества.

* * *

      Где? — Везде! — Ушла с солдатами…
 
      (Душа)

* * *

      Что ни вздох — из тела просишься:
      Не живется в доме собственном!

* * *

      Говорю С. М. о своем рожденном неумении гостить. Ряд доводов и примеров. Он, выслушав, тихонько: — Я думаю, в Павловке Вы бы гостили…

* * *

      «Вот другие пишут: входила няня — что-то приносила — выносила… Не знаю, я ничего такого не помню…»

* * *

      Урезывая сон, заставляет себя лежать до 10 ч. (очевидно чтобы в постели писать, п. ч. на столе — остатки вчерашней еды и т. п. — негде).

* * *

      О моей переписке его рукописей.
 
      — Прэлэстный труд. — В каком всё это у Вас порядке.
 
      (Всё это — да, остальное — нет.)

* * *

      (В промежутке стихи к Самозванцу , стихи Разлуки, — постепенность есть в Ремесле.)

* * *

      Вы выпрямили мое отношение к Вам — незаметно — путем неслышанья и незамечанья всего, что Вам в нем было лишне.

* * *

      Вы отравили мне всех моих сверстников и современников.

* * *

      Я настолько не женщина, что всегда предоставляю любовную часть другому, как мужчина — бытовую: хочешь так, хочешь эдак, я в это дело не вмешиваюсь.

* * *

      С Вами ум всегда насыщен, душа всегда впроголодь. Так мне и надо.

* * *

      Мне часто хотелось Вас поцеловать — просто от радости, но всегда останавливал страх: а вдруг — обидится. Тогда я жалела, что мне не 8 л. как Але, или что я не Ваша любимая собака.

* * *

      Твои
      Запечатленные Кануном.
      Я буду стариться, а ты
      Останешься таким же юным.
 
      Твои
      Обточенные ветром знойным.
      Я буду горбиться, а ты
      Останешься таким же стройным…
 
      Волос полуденная тень
      Склоненная к моим сединам.
      Ровесник мой, год в год, день в день —
      Мне постепенно станешь сыном…
 
      Нам вместе было тридцать шесть,
      Прелестная мы были пара!
      И кажется — надежда есть —
      Что всё-таки — не буду старой!

* * *

      Троицын день 1921 г.
 
      (не вошедшие в Разлуку)

* * *

      Дорогой С. М.
 
      Сейчас я пережила один из самых сильных страхов моей жизни (исключая страх за чужую жизнь) — и по Вашему поводу. Все эти дни я была занята, не переписывала, совесть грызла, точно я совершаю низость, наконец сегодня, в 3 ч. ночи, докончив большое письмо Але — сажусь. Первое слово на белой равнине листа — и сразу облегчение. Переписывала с 3 ч. до 51/2 ч. — пять страниц. Совсем светло. Радуюсь, что 5 стр<аниц> и что восход — и вдруг: где же I гл<ава>? Странно, что-то давно не вижу. Раскрываю одну папку — нет, другую — нет, перерываю шкаф от письм<енного> стола — нет, книжный шкафчик — нет, все книги на книжном шкафу — нет, постепенно леденею. Роюсь — уже безнадежно — в валиках кресла — нет, и сразу: «Ну да, конечно, — это Бог меня наказал за то, что я не переписывала и — с детства привычка — трижды: „St. Antoine de Padoue, faites-moi trouver ce que j’ai perdu…“»
 
      И снова: стол, шкафы, вышки шкафов, папка, кресло, отодвигаю диван, ищу под подушкой — нет, нет и нет. И: никогда не поверит, что я только сегодня хватилась, уверен будет, что я нарочно затягивала переписку, чтобы дольше не сказать… Но что же я скажу? — Потеряла? — Но она в комнате. — Исчезла? — Он не верит в чудеса, да и я не верю. Да и как такую вещь сказать, каким голосом?
 
      Вы никогда не поймете моего тихого ужаса. Если когда-нибудь теряли доверенную Вам рукопись — поймете, иначе — нет.
 
      Сейчас 8 ч., я только что нашла. Чувство как после страшного сна, еще не верится.
 
      Держу, прижав к груди.

* * *

      Божья Матерь Казанская, спасибо!

* * *

      (В тексте Б. М. К. Я. С. П. — расшифровала.)

* * *

      Магдалина! На волю!
      Смердит подполье!
 
           Мутна вода!
      Совесть просит и молит, а честь тверда:
      Честь берет города.
 
      Совесть в ножки бросается, бьет челом,
      Лебезит червем…

* * *

      Знаю исход:
           Восход.
 
      15-го июня 1921 г.

* * *

      Мне помнится: за       лосем
      Бег —
      Длинноволосым я и прямоносым
      Германцем — славила богов.

* * *

      (Перечень стихов Разлуки, кончая Ростком серебряным.)

* * *

      Еще в дверях рассказываю С. М., что столько-то дней не переписывала — и почему не переписывала. — «С. М., Вы на меня очень сердитесь?»
 
      Он, перебирая бахрому кресла, тихо:
 
      — «Как я могу?.. Это было такое прекрасное цветение души…»

* * *

      С. М. В.
 
      — Ваш отец застал февральскую Революцию?
 
      — Нет, только Государственную Думу. (Пауза.) Но с него и этого было достаточно.
 
      (с хищной улыбкой, змеиной)

* * *

      Говоря об алфавитном указателе имен в конце Мемуаров:
 
      — То же наверное ощущает мать, когда моет своему ребенку зубы.

* * *

      Т<атьяна> Ф<едоровна> ему: — Как Вы поживаете? — Благодарствую. Когда солнце — всегда хорошо.

* * *

      У В<олкон>ского стыдливость благодарности.

* * *

      Моя любовь к нему, сначала предвзятая, перешла в природную: я причисляю его к тем вещам, к<отор>ые я в жизни любила больше людей: солнце, дерево, памятник. И которые мне никогда не мешали — потому что не отвечали.

* * *

      Письмо к Кузмину
 
      (написанное в тетрадку)
 
      Дорогой М<ихаил> А<лексеевич>
 
      Мне хочется рассказать Вам две мои встречи с Вами, первую в январе 1916 г., вторую — в июне 1921 г. Рассказать как совершенно постороннему, как рассказывала (первую) всем кто меня спрашивал: — «А Вы знакомы с Кузминым?»
 
      — Да, знакома, т. е. он наверное меня не помнит, мы так мало виделись — только раз, час, и было так много людей… Это было в 1916 г., зимой, я в первый раз в жизни была в Петербурге. Я дружила тогда с семьей К<аннегисе>ров (Господи, Леонид!). Они мне показывали Петербург. Но я близорука — и был такой мороз — и в Петербурге так много памятников — и сани так быстро летели — всё слилось, только и осталось от П<етербур>га, что стихи Пушкина и Ахматовой. Ах, нет: еще камины! Везде куда меня приводили огромные мраморные камины, — целые дубовые рощи сгорали! — и белые медведи на полу (белого медведя — к огню! — чудовищно!) и у всех молодых людей проборы — и томики Пушкина в руках — и налакированные ногти, и налакированные головы — как черные зеркала… (Сверху — лак, а под лаком д - - - к!)
 
      О, как там любят стихи! В П<етербур>ге <пропуск одного слова> любят стихи. Я за всю свою жизнь не сказала столько стихов, сколько там, за две недели. И там совершенно не спят. В 3 ч. звонок по телефону. — Можно придти? — «Конечно, конечно, у нас только собираются». И так — до утра. Но Северного сияния я, кажется, там не видала.
 
      — То есть…
 
      — Ах, да, это не там Северное сияние, — Северное сияние в Лапландии, — там белые ночи. Нет, там ночи обыкновенные, т. е. белые, но как и в Москве — от снегу.
 
      — Вы хотели рассказать о Кузмине…
 
      — Ах, да, т. е. рассказывать собственно нечего, мы с ним трех слов не сказали. Скорее как видение…
 
      — Он очень намазан?
 
      — На — мазан?
 
      — Ну, да: намазан: накрашен…
 
      — Да не — ет!
 
      — Уверяю Вас…
 
      — Не уверяйте, п. ч. это не он. Вам какого-нибудь другого показали.
 
      — Уверяю Вас, что я его видел в Москве, на —
 
      — В Москве? Так это он для Москвы, он думает, что в Москве так надо — в лад домам и куполам, а в Петербурге он совершенно природный: мулат или мавр.
 
      Это было так. Я только что приехала. Я была с одним человеком, т. е. это была женщина . — Господи, как я плакала! — Но это неважно. Ну, словом, она ни за что не хотела, чтобы я ехала на этот вечер и потому особенно меня уговаривала. Она сама не могла — у нее болела голова — а когда у нее болит голова — а она у нее всегда болит — она невыносима. (Темная комната — синяя лампа <пропуск одного-двух слов>, мои слезы…) А у меня голова не болела — никогда не болит! — и мне страшно не хотелось оставаться дома 1) из-за Сони, во-вторых, п. ч. там будет К<узмин> и будет петь.
 
      — Соня, я не поеду! — Почему? Я ведь всё равно — не человек. — Но мне Вас жалко. — Там много народу, — рассеетесь. — Нет, мне Вас очень жалко. — Не переношу жалости. Поезжайте, поезжайте. Подумайте, Марина, там будет Кузмин, он будет петь. — Да — он будет петь, а когда я вернусь, Вы будете меня грызть, и я буду плакать. Ни за что не поеду. — Марина! —
 
      Голос Леонида: — М. И., Вы готовы? Я, без колебания: — Сию секунду!

* * *

      Большая зала, в моей памяти — Galerie aux glaces . И в глубине, через все эти паркетные пространства — как в обратную сторону бинокля — два глаза. И что-то кофейное. — Лицо. И что-то пепельное. — Костюм. И я сразу пон<имаю?>: Кузмин. Знакомят. Всё от старинного француза и от птицы. Невесомость. Голос чуть надтреснут, в основе — глухой, посредине — где трещина — звенит. Что говорили — не помню. Читал стихи. Запомнила в начале что-то о зеркалах (м. б. отсюда — Galerie aux glaces?). Потом:

* * *

      Вы так близки мне, так родны,
      Что будто Вы и нелюбимы.
      Должно быть так же холодны
      В раю друг к другу серафимы.
      И вольно я вздыхаю вновь,
      Я детски верю в совершенство.
      Быть может…
      (большая пауза)
 
              …это не любовь?..
      Но так…
 
      (большая, непомерная пауза)
 
                  похоже
 
      (маленькая пауза)
 
      и почти что неслышно, отрывая, на исходе вздоха:
 
                            …на блаженство!

* * *

      Было много народу. Никого не помню. Нужно было сразу уезжать. Только что приехала — и сразу уезжать! (Как в детстве, знаете?) Все: — Но М. А. еще будет читать… Я, деловито: — Но у меня дома подруга. — Но М. А. еще будет петь. Я, жалобно: — Но у меня дома подруга (?). Легкий смех, и кто-то не выдержав: — Вы говорите так, точно — у меня дома ребенок. Подруга подождет. — Я, про себя: — Чорта с два! Подошел сам Кузмин. — Останьтесь же, мы Вас почти не видели. — Я, тихо, в упор: — «М. А., Вы меня совсем не знаете, но поверьте на слово — мне все верят — никогда в жизни мне так не хотелось остаться как сейчас, и никогда в жизни мне так не было необходимо уйти — как сейчас». М. А., дружески: — «Ваша подруга больна?» Я, коротко: Да. М. А.: — «Но раз Вы уж всё равно уехали…» — «Я знаю, что никогда себе не прощу, если останусь — и никогда себе не прощу, если уеду…» Кто-то: — Раз всё равно не простите — так в чем же дело?
 
      — Мне бесконечно жаль, господа, но —

* * *

      Было много народу. Никого не помню. Помню только К<уз>мина: глаза.
 
      Слушатель: — У него, кажется, карие глаза?
 
      — По-моему, черные. Великолепные. Два черных солнца. Нет, два жерла: дымящихся. Такие огромные, что я их, несмотря на мою чудовищную близорукость, увидела за сто верст, и такие чудесные, что я их и сейчас (переношусь в будущее и рассказываю внукам) — через пятьдесят лет — их вижу. И голос слышу, глуховатый, которым он произносил это: «Но так — похоже…» И песенку помню, которую он спел, когда я уехала… — Вот.
 
      — А подруга?
 
      — Подруга? Когда я вернулась, она спала.
 
      — Где она теперь?
 
      — Где-то в Крыму. Не знаю. В феврале 1916 г. т. е. месяц с чем-то спустя мы расстались. Почти что из-за Кузмина, т. е. из-за М<андельшта>ма, который не договорив со мной в Петербурге приехал договаривать — в Москву. Когда я пропустив два (мандельштамовых) дня, к ней пришла — первый пропуск за годы — у нее на постели сидела другая: очень большая, толстая, черная. — Мы с ней дружили полтора года. Ее я совсем не помню, т. е. не вспоминаю. Знаю только, что никогда ей не прощу, что тогда не осталась.

* * *

      14-го июня 1921 г. — Вхожу в Лавку Писателей, единственный слабый источник моего существования. Робко, кассирше: — «Вы не знаете: как идут мои книжки?» (Переписываю, сшиваю и продаю.) Пока она осведомляется, я, pour me donner une contenance , перелистываю книги на прилавке. Кузмин: Нездешние вечера. Открываю: копьем в сердце: Георгий! Белый Георгий! Мой Георгий, которого пишу два месяца: житие. Ревность и радость. Читаю: радость усиливается, кончаю — <пропуск двух-трех слов>. Всплывает из глубин памяти вся только что рассказанная встреча.
 
      Открываю дальше: Пушкин: мой! всё то, что вечно говорю о нем — я. И наконец Goethe, тот о котором говорю судя современность: Перед лицом Goethe —
 
      Прочла только эти три стиха. Ушла, унося боль, радость, восторг, любовь — всё, кроме книжки, которую не могла купить, п. ч. ни одна моя не продалась. И чувство: О, раз еще есть такие стихи!..
 
      Точно меня сразу (из Борисоглебского пер<еулка> 1921 г.) поставили на самую высокую гору и показали мне самую далекую даль.

* * *

      Внешний повод, дорогой М. А., к этому моему письму — привет переданный мне от Вас Г-жой Волковой.

* * *

      (Письмо оставшееся без ответа.)

* * *

      (Стихи к Кузмину в Ремесле: Два зарева — нет, зеркала! — 19-го р<усского> июня 1921 г.)

* * *

      Глаза умирающих —

* * *

      В прекрасную даль.
      Мы им не товарищи,
      Нас им не жаль.

* * *

      Встреча с поэтом (книгой) для меня благодать ниспосылаемая свыше. Иначе не читаю.

* * *

      Стихи о России
 
      (Китеж-град или Версты)
 
      Перечень
 
      (в порядке написания)

* * *

      (NB! Как хорошо, что не Китеж-град! Есть кажется в Париже такая книжная, а м. б. и гастрономическая русская лавка. — 1932 г.)

* * *

      Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное обратное — какая жуть!
 
      А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине) заведомо исключая необычное родное — какая скука!
 
      И всё вместе — какая скудость.
 
      Здесь действительно уместен возглас: будьте как боги!
 
      Всякое заведомое исключение — жуть.

* * *

      Трагедия голландского полотна платка, попавшего в круг сморкающихся в руку равна только трагедии сморкающейся руки, попавшей в круг голландского полотна платков.

* * *

      Мое непревозмогаемое отвращение к некоторым своим стихам — прекрасным, знаю, но из мутных источников. Будущим до этого не будет дела, а мне дело — только до будущих.

* * *

      Мужское во мне:
 
      Боязнь обидеть поцелуем. Чувство: ты мне доверился, а я —.
 
      Так было с Володей Алексеевым , с которым ни разу — потому что действительно доверился. Чувство — после поцелуя — позорной победы, постыдного торжества. Скука победы.
 
      Неумение, чтобы меня любили: нечего делать.

* * *

      Я, кажется, всех мужчин превращаю в женщин. Хоть бы какой-нибудь один меня — назад — в свой <сверху: мой> пол.

* * *

      (Ряд стихов о Георгии)

* * *

      Аля: Отсутствие захваченности, одержимости, полнейшее отсутствие упора, отпора, перебарывания. Сновидчество во всей его пассивности.
 
      Безграничная художественная и душевная восприимчивость, но без выхода в действие.

* * *

      Сны про С. Порода снов — новая.
 
      Постель срывается. Несколько винтообразных кругов. — Не двор. — Чаща залы, лечу выс?ко, часть узнаю — из другого сна. — А! —
 
      С. на постели, очевидно, госпиталя, стриженый, каким его в жизни никогда не видала (потом спросила Асю — стриженый!) и не представляю себе: бобриком, загорелый, не сон — он. В более ранних снах спрашивала, жив или нет. Никогда не отвечал, или — иносказательно. Сегодня (несколько снов: друг за другом — в одном сне (весь сон — минуты три)) уже не спросила. Не: его голос, глаза, улыбка, а — он, <фраза не оконченах>. — М., Вы знаете, что М. И. Остен арестована? — А кто это? — Присутствующая Ася, укоризненно: — «М.! Ведь С. рассказывал!» Я: — Да, да! — Ее любил М<андельшта>м! Я: — Ну, если бы Вы знали, С., кого он здесь не любил!
 
      Аля тоже здесь, входит, выходит. Помню ясно фразу, оканчивавш<ую?> что-то, что исчезло: — «всё — Марина!»
 
      Не сон о человеке, а сам он. Помню как клонился, клонился ко мне, головой в колени. Говорил о боли в ноге (рана). Я ясно, явно, ушами во сне (не воображением, не переводом желаемого в <пропуск одного слова>, мыслимого в слышимое) достоверно слышала его голос, не ушами сна, а ушами дня. Просто: я сейчас видела и слышала С. Загар, худоба, кротость, стриженость. В белой рубашке.
 
      Это — особая порода снов, я бы сказала — maximum дозволенной во сне — жизни (в отсутствии — присутствия). От сна — только закрытые глаза.
 
      Часть сна: просыпаюсь, лежу на левом боку, свет, сердцебиение, поворачиваюсь на другой, покрываюсь одеялом с головой, зажимаю глаза, но сквозь сжатые ресницы — точно веки сняты — вижу: плэд с меня стягивают — толчек — срываюсь вместе с постелью. Несколько кругов по комнате, стена раздвигается, отвесный полет вниз. Я так привыкла к этому виду полета (непрерывности падения) что — с колокольни буду падать — не испугаюсь, т. е. испугаюсь точно так же как во сне: знакомо-испугаюсь. Падаешь — и не кончаешь, и знаешь, что не кончишь, не до-упадешь — и поселяешься в падении. Свыклась не сразу, через длинный ряд снов. Такие сны мне снились с 14 л. до 18-ти л., перерыв на 8 лет. 26-ти л., в 1919 г. начались опять, последние месяцы почти непрерывно: всё узнаю. Особенность и отличие от всех других: мне не снится, что я лечу: я лечу. Сон — предлог, я бы сказала: законный предлог, не больше. (Чтобы мне сразу не перейти в разряд летающих на Брокен.) Никакой «фантастики». Никаких туманностей. Та же я, и удивляюсь так же, как в жизни, когда удивительно. Еще особенность: тонкая подделка пробуждения. Все мои жесты ведомы и подсказаны, напр. — на правый бок, покрыться. Но плед снимают, веки видят.
 
      Еще особенность: пуст?ты. Залы — без мебели, отвесы, геометричность. Цвет сероватый (как и в жизни, когда поглощенный одним, не обращаешь внимания: защитный цвет сосредоточенности). Под потолком — проволока. Часто — перила. Всегда заранее знаю, что сегодня так будет. Даже сейчас приготовила тетрадку и карандаш.

* * *

      Я бы сказала так: — Каждую ночь я вижу С. Это бывает во сне.

* * *

      Линия Благовещения:
 
      Взгляд:
 
      Она: раскрытые глаза, ожидание, <пропуск одного-двух слов> он хочет сказать, подымает глаза — остолбеневает — она от взгляда — потупляется, он сказал, она ничего не слышала.
 
      Линия движения: при виде его она встает с колен, он преклоняется. — Встреча глаз. — Она — ниц, он — уже вестник — встает.

* * *

      Я не сновидящий, у меня зоркий сон. Я глазами вгрызаюсь, не в меня вплывает. И сны так вижу — со всеми пятью чувствами (NB! в жизни у меня — одно, мои чувства во сне прозревают, в жизни они все, кроме слуха, бесконечно-притуплены, как сквозь вату, целую гору ваты. Так, могу долго держать горящий уголь, а держа бисеринку — ничего не чувствую, и запах чувствую только страшно-сильный, непереносимый для других, — точно ноздри заткнуты. О глазах говорить нечего — сплошной туман и сияние всех близоруких: звездные туманности на Смоленском рынке, напр. Вкус? Никогда его не проверяла, тоже, наверное, третьесортный. Впрочем то же что с руками — не обжигаюсь: пью и ем огонь. (Нёбо — вторые руки.)
 
      Но слух, слух, слух. Слух не прощающий ничего. Слух благодаря которому я так исступленно страдала раньше чем в детстве: в младенчестве: когда немка-бонна Августа Ивановна что-то высасывала из зубов, и позже — когда в Лозанне старшие ученицы — Magda и Martha — что-то напевали, в два голоса, жирно и жаворочно-поднебесно. О, сжатые кулаки в ответ на смех. И полная беспомощность, ибо — кто поймет?)

* * *

      Как другие продают на рынке — так я вижу сон.

* * *

      Изобразительные искусства и слово.
 
      Изобразительные искусства грубы, точно берут за шиворот: гляди, вот я. Очевидность. Наглядность. Crier sa beaut? sur les toits . Никто не может сказать, что картины нет — раз ее видел. Кроме того, даже если человек картины не понял, то всё-таки видел — цветные пятна. Т. е. глаз его удовлетворен, ибо глазу большего не нужно, большее нужно — разуму.
 
      А стихи? Восемь буквенных строчек. А Музыка? Пришпиленные блохи нот. Никакой красоты, никакого подкупа. Меня нужно понять — либо меня нет. Отсюда и <пропуск одного слова> беззащитность слова. И поэта.

* * *

      Отрывок письма к Чаброву.
 
      Алексей Александрович! Вечером мне уже недостает Вас, моему волнению — Вашего. Душа с двух раз — привыкла. Сейчас мне никто не нужен, все лишние. Моя пустыня заселена: кони, крылья. Но Вы сам — из них. В Вас ровно столько человеческого, сколько мне сейчас нужно: меньше было бы скудно, больше — трудно. Когда я с Вами, я — впервые за три года — не делаюсь Вами, не расстаюсь с собой. Я, с Вами — одна в комнате, думаю вслух (как часто это делаю в жизни). (А! поймала себя: «в жизни» — стало быть это не в жизни? — Проверяю себя. — Не в жизни.) Думаю вслух, а о Вас — не думаю.
 
      При моей 1) учтивости 2) хищности (а другого заполучаешь только им же. Я — по крайней мере. Наталья Гончарова, напр., Пушкина — собой. Как Лиля Брик — Маяковского. Собой, т. е. пустотой (красотой)) — итак: при моей учтивости и хищности это думанье вслух — всецело от Вас. При всем желании не могу сосредоточиться на Вас, п. ч. «на Вас» это уже — другой, а здесь, — ни меня ни Вас: одно: — что? (М. б. это и есть дружба? П. ч. любовь определенно два, двое — которые друг в друга ломятся и друг о друга расшибаются: рог о рог и лоб о лоб.)
 
      Если двое, сговорившись идти направо, захотят обмануть друг друга, они оба повернут налево — и опять совпадут. (Мы.)
 
      Отношение которое может изумительно изощриться. У нас с Вами, кажется, одно мастерство.

* * *

      (Письма к С. M. В., это — к Чаброву и т. д. и т. д. — чувство, что в <фраза не окончена>

* * *

      (Моя старая пятнистая советская тетрадь, из к<отор>ой переписываю, греется на солнце как старая черепаха или ящерица. И я рада за нее — как за старую черепаху или ящерицу.
 
      — 10-го июля 1932 г.)

* * *

      Благовествующий час.
      Полная чаша.
      (Несколько попыток Благовещения)

* * *

      О, всеми ветрами
      Колеблемый лотос!
      Георгия — робость,
      Георгия — кротость.
      Очей            …
                  и влажных
      Суровая — детская — смертная важность.

* * *

      О — в мире чудовищ
      Георгия — совесть,
      Георгия — благость,
      Георгия — слабость…

* * *

      Ты блудную снова
      Простивший жену…

* * *

      — Так слушай же!

* * *

      — и после этих слов — письмо

* * *

      1-го русск<ого> июля 1921 г.
 
      в 10 ч. вечера
 
      письмо от С.
 
      — Георгий Победоносец! — Бог! Все крылатые сонмы!
 
      — Спасибо.

* * *

      (NB! Всё это красным чернилом и вершковыми буквами.)

* * *

      Когда из глаз твоих сиротских скроюсь —
 
      Не плачь, дитя. — Тебе мальтийский пояс
 
      Останется.

* * *

      (NB! Настоящий: черный с золотыми терниями, и поныне у меня в корзине. — 1932 г. Шпага осталась между двух балок, на борисоглебском чердаке.)

* * *

      (Запись карандашом:)
 
      Если от счастья не умирают — то — (какое-то слово пропущено, очевидно: наглядно, достоверно) — от счастья каменеют. Я закаменела. — Слезы через три часа. — Два самых счастливых дня: 25-го марта (Благовещенье) 1919 г. — и сегодня, 1-ое русск<ого> июля (весь день мерещилось Благовещенье). С сегодняшнего дня — жизнь. Впервые живу. Всё время с 18-го января 1918 г. висела в воздухе. — Краткие передышки: секунды получения письма. А последние месяцы — после ноября — уж совсем на облаке. Глядела в небо как домой.

* * *

      — Письмо к С. —
 
      Мой Сереженька! Если от счастья не умирают то — во всяком случае — каменеют. Только что получила Ваше письмо. Закаменела. — Последние вести о Вас, после Э<ренбурга>, от Аси: Ваше письмо к Максу. Потом пустота. Не знаю, с чего начать. — Знаю с чего начать: то чем и кончу: моя любовь к Вам. Письмо через Э<ренбурга> пропало — Бог с ним! я ведь не знала, пишу ли я кому-нибудь. Это было
 
      (В тетради — неокончено)

* * *

      Дальше беловики Георгия (О, всеми ветрами…)

* * *

      (Стихи: В сокровищницу полун?щных глубин , Возвращение Вождя, А девы — не надо , и С чужеземного брега, не вошедшее в Ремесло. А впрочем: С чужеземного брега — раньше, до письма, очевидно вписано спустя, для памяти, на первое свободное место, — ибо (всё красным) — лиловым чернилом:)