Из картонного футляра вы вынимаете маленькую изящную книжечку в бархатном темно-красном переплете. Очень мелкая, но четкая печать, больше сотни миниатюрных стихотворений. Эта книжка хоть и вторая у автора, но рядовой читатель встречает имя г-жи Цветаевой как поэтессы впервые. С недоверием начинаешь перелистывать. Вот «предисловие».
 
Милый читатель! Смеясь, как ребенок,
Весело встреть мой волшебный фонарь.
Искренний смех твой, да будет он звонок
И безотчетен, как встарь.
 
 
Все промелькнут в продолжение мига:
Рыцарь, и паж, и волшебник, и царь…
Прочь размышленья! Ведь женская книга —
Только волшебный фонарь!
 
      Не правда ли: мило, нежно, без претензий. И, еще не покоренный, но готовый покориться мягкому творчеству женской души, вы перевертываете страницу за страницей и отрываетесь только тогда, когда все полтораста страничек прочитаны. Нежно закрываете книжечку, похожую на молитвенник, и вам кажется, что вы и впрямь только что прочитали молитвы девичьего, еще не утратившего аромата детских грез, сердца. Как на экране волшебного фонаря, перед вами прошли «чарованья сладких вымыслов» детства и юности, но не объективно, холодно запечатленные, а с трепетной любовью к невозвратному прошлому.

      Маленькая, хорошенькая книжка в сплошном бархатном переплете и вдобавок в футляре — ни дать, ни взять молитвенник. Внешность для сборника стихов самая нерасполагающая: ожидаешь чего-нибудь претенциозного и самолюбиво-ничтожного. Вероятно, произведения еще одной лишней жертвы нашего «модернизма?»
      Ничуть не бывало. Внутренность книжки приносит приятное разочарование. Это «обыкновенные» стихи, т. е. удобочитаемые и человекообразные. И с несомненной печатью таланта. Конечно, крыло современности веет и над ними, но это веяние одушевляет, а не мертвит их. Порою пахнет и Бальмонтом, и Брюсовым, и Блоком, и даже Максом Волошиным, но, сквозь все это, звучит свой, «домашний», напев.
      Стихи г-жи Цветаевой очень женские стихи. Не «дамские», к счастью, а именно женские. Лучше всего ей удаются темы интимной жизни, сцены детства, воспоминания о далеких днях:
 
«Курлык»
 
 
Детство: молчание дома большого,
Страшной колдуньи оскаленный клык;
Детство: одно непонятное слово,
Милое слово «курлык».
 
 
Вдруг беспричинно в парадной столовой
Чопорной гостье покажешь язык,
И задрожишь, и заплачешь под слово,
Глупое слово «курлык».
 
 
Бедная Frдulein в накидке лиловой,
Шею до боли стянувший башлык, —
Все воскресает под милое слово,
Детское слово: «курлык».
 
      Или — другой «домашний» сюжет:
 
Кошки
Они приходят к нам, когда
У нас в глазах не видно боли.
Но боль пришла — их нету боле:
В кошачьем сердце нет стыда!
 
 
Смешно, не правда ли, поэт,
Их обучать домашней роли.
Они бегут от рабской доли:
В кошачьем сердце рабства нет!
 
 
Как ни мани, как ни зови,
Как ни балуй в уютной холе,
Единый миг — они на воле:
В кошачьем сердце нет любви!
 
      Ну, конечно, это не мировые темы. Но, право же, это лучше, чем хлопать мироздание по плечу и амикошонствовать с вечностью, как большинство наших «новых» поэтов. Г-жа Цветаева умеет касаться и больших тем, но и там она помнит, что
 
Тем и вечны слова, что тихи, —
 
      и поет, не повышая голоса и не впадая в «надрыв».
 
«Острых чувств» и «нужных мыслей»
Мне от Бога не дано, —
 
      защищается она в ответе Брюсову. Но читатель готов стать на ее сторону. Решительно, русские поэтессы последних годов симпатичнее русских поэтов: по крайней мере, их поэзия искреннее и свежее. И поэты, вспомнив, что они, как говорится, в одном случае у Влад<имира> Соловьева, «все же мужчины», должны уступить им дорогу в храм славы.
      Place aux dames!

      Женщина все еще хочет пользоваться преимуществами, которые дарованы ей древними, но живучими предрассудками. Пять книжек пяти поименованных в заголовке поэтов, прежде всего, пять женских книжек. И в хорошем и в дурном смысле этого слова. Xороши эти книжки, поскольку они выясняют подлинные отличительные черточки женской душевной жизни. Дурны они, поскольку они пользуются предрассудками и застарелую женскую ужимку выдают за глубокий жест, поскольку они капризничают, ломаются, притворяются и кокетничают.
      Мы расположили ряд этих поэтов в порядке нарастания недостатков женского рукодельничания.
      Крайне характерно, что на первых местах пришлись две книги, выпущенные цехом поэтов, а именно «Вечер» Анны Аxматовой (восхитительно украшенный фронтисписом Евгения Лансере) и «Скифские черепки» Е.Кузьминой-Караваевой. <…>
      «Волшебный фонарь» Марины Цветаевой, изданный книгоиздательством «Оле-Лукойе» с особенной, интимной роскошью, еще более открыто исповедует права женщины-поэта на какую-то особенную поэзию.
 
Прочь размышленья! Ведь женская книга —
Только волшебный фонарь!
 
      Дело осложняется еще тем, что к причудам женским у Марины Цветаевой присоединяются еще ребяческие.
      У нее есть несомненный дар ощущать лирику мгновений, некоторые ее строки близки к настоящим детским переживаниям, но как часто эти качества заглушаются дурной литературой! Вот, напр., вторая строфа стиxотворения «В пятнадцать лет»:
 
Еще вчера в зеленые березки
Я убегала, вольная, с утра.
Еще вчера шалила без прически,
Еще вчера!
 
      И недурные эти строки приходится читать после следующей литературы (первая строфа):
 
Звенят-поют, забвению мешая,
В моей душе слова: «пятнадцать лет».
 
      «Забвению мешая!» Такие неудачи очень часты в стихах Марины Цветаевой. Вообще, в них есть отрава вундеркиндства. В темах детских — поэт по-взрослому ломака. В темах «взрослых» — по-детски неумел. Выдержанныx в целом стихотворений, вроде «Домиков старой Москвы», очень немного. Марина Цветаева делает вид, что кто-то запрещает поэзии касаться детства, юности и т. д., что ей надо отвоевывать право на эти темы. Ничего подобного! Именно теперь возвращается поэзии право касаться всех тем, и надо пользоваться этим правом спокойно, в меру своего таланта, а не своиx капризов. Ведь умеет же она так мило рассказывать про встречу влюбленных детей в сквере или на катке! Ведь есть же и сатирическая нота в ее лире («Жар-Птица» и «Эстеты»)!.. Зачем же вундеркиндствовать? <…>

      <…> Первая книга Марины Цветаевой «Вечерний альбом» заставила поверить в нее и, может быть, больше всего — своей неподдельной детскостью, так мило-наивно не сознающей своего отличия от зрелости. «Волшебный фонарь» — уже подделка и изданная к тому же в стилизованном «под детей» книгоиздательстве, в каталоге которого помечены всего три книги. Те же темы, те же образы, только бледнее и суше, словно это не переживания и не воспоминания о пережитом, а лишь воспоминания о воспоминаниях. То же и в отношении формы. Стих уже не льется весело и беззаботно, как прежде; он тянется и обрывается, в нем поэт умением, увы, еще слишком недостаточным, силится заменить вдохновение. Длинных стихотворений больше нет — как будто не хватает дыхания. Маленькие — часто построены на повторении или перефразировке одной и той же строки.
      Говорят, что у молодых поэтов вторая книга обыкновенно бывает самой неудачной. Будем рассчитывать на это… <…>

      <…> Верна себе и г-жа Цветаева, продолжая упорно брать свои темы из области узко-интимной личной жизни, даже как бы похваляясь ею («острых чувств и нужных мыслей мне от Бога не дано» ). В конце концов мы могли бы примириться с этим, так как каждый пишет о том, что ему близко, дорого, знакомо, но невозможно примириться с той небрежностью стиха, которой все более и более начинает щеголять г-жа Цветаева. Пять-шесть истинно поэтических красивых стихотворений тонут в ее книге в волнах чисто «альбомных» стишков, которые если кому интересны, то только ее добрым знакомым. <…>

      <…> В «Волшебном фонаре» г-жи М.Цветаевой (Марина Цветаева, «Волшебный фонарь», 2-ая книга стихов, М., 1912 г., стр. 148) ряд милых картинок детских и юношеских лет. Девочка уже «большая» — «мне семь лет» — едет с матерью за книгами:
 
Сколько книг! какая давка!
Сколько книг! я все прочту!
В сердце радость, — а во рту
Вкус соленого прилавка.
 
      Ребенок, который на вопрос, почему он плачет, отвечает: «так», — несмотря на то, что отец убедительно доказывает ему, что «плакать „так“ смешно и глупо»… «Неравные братья», из которых один постоянно придумывает новые игры, а другой в ответ каждый раз повторяет: «спросим маму!»… Все эти детские сценки у г-жи Цветаевой не являются придуманными, а выхвачены из жизни.

      Стиxи М.Цветаевой — поэзия собственных имен, и, надо сказать, поэзия жизнерадостная, к которой идет сентиментальность и порой детская наивность. Мотивы стихотворений «Мама на даче», «Мама в саду» в каждом из нас пробуждают незабвенные воспоминания о том времени, когда мама казалась царицей.
 
Мы на даче: за лугом Ока серебрится,
Серебрится, как новый клинок.
Наша мама сегодня — царица,
На головке у мамы венок.
 
      В предисловии г-жа Цветаева дает совет: «пишите, пишите больше (закрепляйте каждое мгновение, каждый жест, каждый вздох)»… Это можно принять с оговоркой даже и в отношении г-жи Цветаевой: писать пишите, но не все печатайте. Стоило ли, например, передавать такую сцену:
 
Стоишь у двери с саквояжем.
Какая грусть в лице твоем!
 
      На лице читателя мелькает предательская улыбка. Но дальше:
 
Пока не поздно, хочешь, скажем
Последний раз стиxи вдвоем?
 
      Очень трогательно, но ведь и от трогательного до смешного — один шаг.

      За последнее время от наших поэтесс ждешь и находишь как-то больше, чем от поэтов. Наступил какой-то «суфражизм» в русской поэзии. Или, в самом деле, близится возобновление после тысячелетий «господство женщин»? Ведь никогда сильный пол так не пасовал перед слабым, как в наш «декадентский» век. Но я уклоняюсь…
      Вот и г-жа Марина Цветаева. Она положительно талантлива. Талант ее не так звучно-ярок, как, напр., у г-жи Мариэтты Шагинян. Нет восточной благоуханности и музыки стиха. Стих даже несколько тускл и местами спотыкается… Но есть умение нарисовать картинку домашней жизни, комнатного уюта или передать интимные, иногда чисто женские настроения. Г-жа Цветаева сама смотрит так на свои стихи. В предисловии она уговаривает нас всех «писать». «Закрепляйте каждое мгновение, каждый жест, каждый вздох!»… «Обивка дивана — не менее слов, на нем сказанных»…
      Дамские присловья редко бывают удачны. Стихи г-жи Цветаевой закрепляют, к счастью, не каждый жест. Напротив: в них есть тот выбор, который делает из прозы поэзию. Ведь не всех своих подруг воспела г-жа Цветаева, а только одну грузинскую княжну Нину, погибшую жертвой чуждого севера:
 
Бледнея, гасли в небе зори,
Темнел огромный дортуар;
Ей снилось розовое Гори
В тени развесистых чинар…
 
 
…Умолкло сердце, что боролось;
Вокруг лампады, образа…
А был красив гортанный голос!
А были пламенны глаза!
 
      И изо всех московских улиц она выбирает Тверскую:
 
Мы идем, оживленные, рядом,
Все впивая: закат, фонари, голоса,
И под чьим-нибудь пристальным взглядом
Иногда опуская глаза…
 
      Эта книжка составилась из двух других сборников, но автор был слишком строг к себе: из «Волшебного фонаря» можно было взять больше.

      Господа «акмеисты», «адамисты», «футуристы» и пр. продолжают наводнять книжный рынок своими мутными, тяжелыми и, в сущности, глубоко однообразными поэтическими произведениями. Все отличие этих современных «пророков», зачинателей и вершителей, друг от друга состоит преимущественно в вычурах эгоцентризма и наглостях порнографии. Больно, когда в эту струю попадают люди действительно одаренные, встречающиеся чаще, чем думают. Талант их тускнеет, разжижается и, наконец, захлебнувшись мутью подражательности и самомнения, исчезает совсем. Все это, к счастью, неприменимо к автору только что появившейся милой книжки стихов, Марине Цветаевой, имя которой за последние годы не редко попадалось в печати. Правда — в прозаическом предисловии молодая поэтесса советует всем писать как можно больше, «закреплять каждое мгновение, каждый жест, каждый вздох», ибо «все мы пройдем», а все, нами написанное, до подробностей нашей домашней обстановки включительно «останется в огромном мире, будет телом нашей бедной-бедной души». Завет этот явно подсказан большой, наивной молодостью автора. Такие ценности, как великолепный кабинет Леонида Андреева или менее великолепные, но не менее знаменитые «брюки» Анатолия Каменского, могут смело проваливаться в вечность без всякого ущерба для неблагодарного потомства. А ведь многие из пишущих «истов» закрепляют в стихах своих те же кабинеты и брюки!
      Сама Марина Цветаева пока еще закрепила в маленькой книжке только нежные, чистые страницы своей души, своей жизни. Она сама называет стихи свои дневником, и действительно они рассказывают красивую историю детства двух сестричек, вместе игравших, вместе любивших свою маму, вместе полюбивших иною уже любовью кого-то чужого, их обманувшего, вместе перестрадавших это первое горе и затем разошедшихся для новой, отдельной судьбы. На палитре М.Цветаевой много красок, на арфе ее много струн, но извлеченные ею картины и звуки носят еще характер неустойчивости, незрелости. Впрочем, настоящей книжке свойство это как-то особенно пристало. Детский голос, детские руки, но уже не по-детски вопросительные глаза — все это радостно, ценно и благоуханно. Есть стихи прелестные, как, напр., «Сереже», с тихим образом тоскующей матери и примиряющим освещением смерти, «Принц и Лебеди», «Прости» и др. Стих почти всегда музыкален и прост хорошей, новой простотой. Но иногда в наивности сквозит сознательность, деланная манерность, как в последнем стихотворении, и настроение пропадает.
      Будет очень грустно, если этот свежий талант погибнет, как уже погибли многие другие. Хотелось бы посоветовать Марине Цветаевой держаться в стороне от литературной кружковщины и не заражаться никакими модными влияниями, дабы сохранить милую самобытность ее поэзии.

      <…> Другая поэтесса, интимно чувствующая поэзию вещей, поэзию будничной жизни — Марина Цветаева. В предисловии к своей книге она говорит: «Не презирайте внешнего! Цвет ваших глаз так же важен, как их выражение, обивка дивана — не менее слов, на нем сказанных… Нет ничего не важного! Говорите о своей комнате: высока она или низка, и сколько в ней окон, и какие в ней занавески, и есть ли ковер, и какие цветы на нем?..»
      «Мои стихи — дневник, моя поэзия — поэзия собственных имен». И, действительно, стихи М.Цветаевой интимны: она пишет о маме, о сестрах, о Володе, Сереже, о своих прогулках по Тверской — словом поэтесса, я бы сказал, даже демонстративно интимна. Часто эпиграфами к своим стихам она ставит отрывки каких-то домашних разговоров, заботливо помечая: «разговор 20 декабря», «разговор 27 декабря».
      Она любит и чувствует поэзию вещей старых и по-детски тоскует об их исчезновении:
 
Слава прабабушек томных…
. . . . . . . . . . . .
Грузные, в шесть этажей…
 
      Стихи М.Цветаевой изящны и музыкальны. В них много чистого, почти детски-наивного, искреннего чувства, хотя эта детскость подчас и утомляет. Интимность в поэзии хороша тогда, когда она обобщена и оправдана внутренним необходимым значением. К сожалению, этой оправданности в стихах Цветаевой часто не бывает.

      Из всех русских поэтесс, когда-либо выступавших на литературном поприще, пожалуй, лишь одна Каролина Павлова оправдала долгий и основательный успех, который неизменно сопровождал ее. Ее изысканный стих, действительно, — и упруг, и образен, и — главное — самобытен. Ни пятнадцатилетняя, унесенная ранней смертью О.Кульман, ни Ю.Жадовская,$ ни Мирра Лохвицкая, ни, наконец, З.Гиппиус, несмотря на утонченную архитектонику, — не дали бульшего в выявлении женского миросозерцания, чем дала К.Павлова. Последняя в «женской поэзии» по-прежнему занимает доминирующее и одинокое положение. Но верится, что придет поэтесса, которая, не стесняясь, расскажет о себе, о женщине, всю правду, — расскажет так же просто и понятно, как раскрыл психологию мужчин Пушкин.
      Укреплению этой веры в грядущую великую поэтессу способствуют, между прочим, сборники М.Цветаевой и М.Шагинян. И если первая колеблется еще: идти ли ей по проторенной дорожке, вслед за поэтами-корифеями, то вторая — дерзает весьма заметно. Однако причиной смелости, выказанной М.Шагинян, не приходится считать ее «расовую осознанность», как говорится в предисловии; что же касается молодости, то в ней не чувствуется недостатка и у М.Цветаевой. Напротив, нам кажется, что поэзия М.Цветаевой должна была бы определиться в более яркой форме, потому что первые две книги (особенно «Вечерний альбом») названного автора намекали на это.
      Самым уязвимым местом в сборнике «Из двух книг» является его слащавость, сходящая за нежность. Чуть ли не каждая страница пестрит уменьшительными вроде: «Боженька», «Головка», «Лучик», «Голубенький» и т. п. Как образчик употребления таких неудачных сочетаний, можно привести стих. «Следующему»: «Взрос ты, вспоенная солнышком веточка, рая — явленье, нежный, как девушка, тихий, как деточка, весь — удивленье», — где приторность и прилизанность стиха — чересчур шаблонны.
      И странно, право, наряду с указанными строками встречать — искренние, окрыленные музой:
 
Благословив его на муку,
Склонившись, как идут к гробам,
Ты, как святыню, принца руку,
Бледнея, поднесла к губам.
 
 
И опустились принца веки,
И понял он без слов, в тиши,
Что этим жестом вдруг навеки
Соединились две души.
 
 
Что вам Ромео и Джульетта,
Песнь соловья меж темных чащ!
Друг другу вняли — без обета —
Мундир, как снег, и черный плащ.
(Камерата)
 
      Или: «Наша мама не любит тяжелой прически, — только время и шпильки терять!» Разве — не по-хорошему интимны эти стихи? И разве не слышится в них биения настоящей, не книжной жизни?
      Кроме нарочитой слащавости, в упрек М.Цветаевой следует поставить туманность и рискованность некоторых выражений («он был синеглазый и рыжий, как порох во время игры (!)», «улыбка сумерек в окна льется» ), предвзятость рифм (голос — раскололось; саквояжем — скажем ), повторяемость («Вагонный мрак как будто давит плечи» — Привет из вагона, «Воспоминанье слишком давит плечи» — В раю), несоблюдение ударений.
      «Orientalia», в противоположность «Из двух книг», — несколько грубоваты и эксцентричны. Впрочем, грубость в данном случае оказывается лишь перекидным мостом к выполнению рисунка в манере И.Бунина: «Закат багров; к утру пророчит он, как продолженье чьей-то сказки давней, свист ковыля, трубы зловещий стон, треск черепиц и стук разбитой ставни. Под вой ветров, повязана платком, гляжу прищурясь, в даль, из-под ладони: Клубится ль пыль? Зовет ли муж свистком в степи коней? Не ржут ли наши кони?» Здесь вторая строфа — совсем хороша: вполне выдержана стилистически и остро ощущается в ней ветряная погода в степи, а в первой — порывистые налеты вихря запечатлеваются словами: свист, стон, треск, стук. Есть целая вереница реалистически-метких строк в книге М.Шагинян, а в то же время попадаются стихотворения символические и напыщенные: так неровно развертывается небольшое дарование поэтессы, что не знаешь, за кем последует она — за Буниным, за певцами ли риторики и разных отвлеченностей, или же разовьет то восточное одурманенное жаркими полночными грезами Кавказа упоение бытием, которое роднит «Orientalia» с «Песнью песней».

      Тоненькая книжка Марины Цветаевой «Из двух книг» — точно цветная, нарядная коробочка, что стоит у молодой девушки на туалетном столике, за зеркалом, повязанная розовой лентой и раскрывающаяся для друзей. В коробке ценности относительные… Интимные. Вещи драгоценные не сами по себе… раковины, засушенные листья, катильонные значки, а как мило, видные сувениры, наивные, трогательные безделушки, царапающие сердце нежными иголочками грустных и сладких воспоминаний. Прошлое и настоящее поэтессы — в интимных переживаниях. Расцвет жизни… У колен мамы… «Раннее детство верни мне и березки на тихом лугу…». Родной уютный дом… «Волшебный дом…», «Домик любимый… Розовый». Небольшой семейный круг… Милые подруги… «Кто для Аси нужнее Марины? Милой Асеньки кто мне нужней?» Поэзия одного дома… Дома, где:
 
Зала от сумрака синяя,
Жажда великих путей,
Пренебреженье к науке,
Переплетенные руки,
Светлые замки из инея
И ожиданье гостей.
Дом с небывалыми веснами,
С дивными зимами дом.
 
      «Ока…», «Мама в венке», «Возгласы эти и песенки, чуть раздавался звонок и через залу по лесенке, стук убегающих ног». Неизъяснимою прелестью нежных мелочей светлого детства напоена книжка Цветаевой, как воздух вечером около клумбы резеды.
 
На заре мы часто дышим розой,
Но резедою мы кончаем все.
 
      Чувствуется, что волшебное, по воспоминаниям, детство лучшая пора жизни поэтессы.
 
Ты дал мне детство лучше сказки
И дай мне смерть в семнадцать лет! —
 
      просит она Бога. Любовь к этой книжке не девичья даже, а детская… Полугрезы, полусон… Смутное сладкое предчувствие. Героини книжки, две девушки сестры, трогательные в бесконечно нежной дружбе, раненой, однако, острием нежданного соперничества.
 
Пусть повторяет общий голос
До ныне общие слова,
Но сердце на два раскололось
И общий путь на разных два.
 
      Обыкновенно поэтесс вдохновляет Он, а Цветаеву — она — милая сестренка.
 
Им ночью те же страны снились,
Их тайно мучил тот же сон.
 
 
Обе изменчивы, обе нежны,
Тот же задор в голосах,
Той же тоскою они зажжены
В слишком похожих глазах.
 
      Две полудевочки, полуженщины, невинно склоняются на плечо товарища их детских игр, а он, тоже полуребенок «голубоглазый» в полудреме сладкого обаяния от обеих, не различает, которая ему близка больше, не может этого сделать и причиняет боль сестрам. В родном уютном уголке — «В розовом домике» все до мелочей так мило поэтессе, что она создает теорию своеобразного домашнего анимизма.
      В своем предисловии она говорит: «не презирайте внешнего! Цвет ваших глаз так же важен, как и их выражение, обивка дивана не менее слов, на нем сказанных. Записывайте точнее, нет ничего не важного. Цвет ваших глаз и вашего абажура, разрезательный нож и узор на обоях, драгоценный камень на любимом кольце — все это будет частью вашей оставленной в огромном мире бедной, бедной души. Пишите, пишите больше. Закрепляйте каждое мгновение, каждый жест, каждый вздох». За этой наивно-важной сентенцией скрывается все же неуменье отличить важное от пустяков, глубокое и сильное от мимолетного и поверхностного. От книжки Цветаевой остается впечатление душистых грациозных безделок, несложного розового interieur’а молодой души; самый ритм ее стихов напоминает изящную музыкальную шкатулку, где серебряно позвякивает старинная полька… Неприхотливо веселый танец — чистой юности.

      Двадцатый век, вероятно, будет назван в истории «женским веком», веком пробуждения творческого самосознания женщины. Никогда не говорила она так громко. Никогда не прислушивались к ее голосу так внимательно. Трудно предсказать, во что выльется это стихийное — захватившее все области жизни — движение, наложит ли оно свой отпечаток на нашу слишком «мужскую» культуру. Во всяком случае, мы можем рассматривать лишь одну его сторону, но в ней, может быть, рельефнее всего отразился переворот в женском сознании. Мы говорим о литературе и — в частности — о поэзии. Тот факт, что женщина вошла в литературу, на Западе признан окончательно. Критические обозрения заграничных журналов пестрят женскими именами. И если у нас за минувшее столетие едва можно найти нескольких женщин-поэтов, — то подсчитать их теперь — задача очень нелегкая. Женщина вошла в поэзию, и вошла в тот миг, когда поэзия уткнулась в тупик. Не будем отрицать: этот тупик встал не только перед русской — он встал перед поэзией вообще. Разве на Западе тоже нет тревожных исканий, отрицания сегодняшнего дня, сознания — что так нельзя дальше. И нам кажется, что этот тупик явился неизбежным следствием мужского характера нашей поэзии.