— Вот Лиленька, дела хозяйственные. А вот одни из последних стихов:
 
И другу на руку легло
Крылатки тонкое крыло.
— Что я поистине крылата, —
Ты понял, спутник по беде!
Но, ах, не справиться тебе
С моею нежностью проклятой!
 
 
И, благодарный за тепло,
Целуешь тонкое крыло.
 
 
А ветер гасит огоньки
И треплет пестрые палатки,
А ветер от твоей руки
Отводит крылышко крылатки,
И дышит: «душу не губи!
Крылатых женщин не люби!»
 
      Лиленька, у меня для Вас есть черная бархатная с бисером накидка Вашей бабушки, очень торжественная.
 
      Целую Вас.
 
      МЭ
 
      P. S. Если кавк<азское> сукно разного качества, берите погрубей, потолще.
 
      <Апрель 1917>
 
      Милая Лиля,
 
      С<ережа> пишет, что все время всех сажает под арест, что на будущее в П<етрограде> смотрит безнадежно и что едет в П<етроград> повидаться с Асей и Степуном. Бориса попросите ко мне приехать завтра в 4 ч., а Никодиму позвоните 5-04-46. (Никодим Акимович).
 
      Чтобы приезжал завтра в 1 ч., а то я не хочу, чтобы они встретились с Б<орисом>. Поцелуйте за меня Алю и скажите ей, что ее сестра все время спит.
 
      МЭ.
 
      #11_13#
 
      <29-го апреля 1917 г.>
 
      Милая Лиленька,
 
      У меня к Вам просьба: не могли бы Вы сейчас заплатить мне? Вы мне должны 95 р. (70 р. за апрель по первые числа мая), 24 р. за март (70 р. — 46 р., которые Вам остался должен Сережа) и 1 р. за февр<аль>. (Вы мне должны были — помните, мы считались? — 18 р., но 2 раза давали по 10 р., а я в свою очередь платила за молоко, так что в итоге Вы мне оставались должны за февраль 1 р… У меня каждая копейка записана, дома покажу.)
 
      У меня сейчас большие траты: неправдоподобный налог в 80 р.; квартирная плата, жалованье прислугам, чаевые (около 35 р. здесь, — и м. б. еще 25 р. за 2 недели, если до 4-го не поправлюсь.
 
      А занимать мне не у кого, я Никодиму до сих пор должна 100 р…
 
      Сделаем так. Купите мне у Френкелей пару башмаков — 29 номер (их 38 мне мал), а остальные деньги, если не трудно, пришлите с Верой. Смогу тогда начать платежи. Пришлите башмаки, все-таки надо померить.
 
      Потом — Вера говорила о каком-то варшавском сапожнике. Возьмите у Маши свои старые желтые башмаки (полуботинки), котор<ые> я хотела продать. Она знает. Пусть сапожник сделает из них полуботинки (а м. б. выйдут башмаки) для Али. На образец дайте Алины новые черные. А то я все равно не продам. За работу давайте, я думаю, не более 5 р…
 
      И еще поручение, Лиленька. Сдайте офицерскую комнату на все лето — условие: ежемесячная плата вперед (это всегда), и чтобы по телеф<ону> ему звонили не раньше 4 ч<асов> дня. А то опять прислуге летать по лестницам. И сдайте непрем<енно> мужчине. Женщина целый день будет в кухне и все равно наведет десяток мужчин.
 
      Чувствую себя хорошо. Вчера доктор меня выслушивал. В легких ничего нет, простой бронхит. Вижу интересные сны, записываю. Вообще массу записываю — мыслей и всего: Ирина научила меня думать.
 
      Очень привыкла к жизни здесь, буду скучать. Время идет изумительно быстро: 16 дней, как один день.
 
      Множество всяких планов — чисто внутренних (стихов, писем, прозы) — и полное безразличие, где и как жить. Мое — теперь — убеждение: Главное — это родиться, дальше все устроится.
 
      Ирина понемножечку хорошеет, месяца через 3 будет определенно хорошенькая. По краскам она будет эффектней Али, и вообще почему-то думаю — более внешней, жизненной. Аля — это дитя моего духа. — Очень хороши — уже сейчас — глаза, необычайного блеска, очень темные (будут темно-зеленые, или темно-серые), — очень большие. И хорош рот. Нос, думаю, будет мой: определенные ноздри и прямота Алиного, вроде как у Андрюши в этом возрасте. Мы с Асей знатоки.
 
      Когда вернусь, массу Вам расскажу о женщинах. Я их теперь великолепно знаю. Сюда нужно было бы посылать учиться, молодых людей, как в Англию.
 
      Целую Вас.
 
      Да! В понедельник Алю с Маврикием не отпускайте: я может быть скоро вернусь (3-го) — и хочу непременно, чтобы Аля была дома. Кроме того, я не смогу без няни. Значит, Лиленька, не забудьте насчет башмаков: № 29. И непрем<енно> на каблуке.
 
      МЭ.
 
      Сейчас тепло. Пусть Аля переходит в детскую, а Сережину комнату заприте.
 
      Москва, 19-го мая 1917 г., пятница
 
      Милая Лиля,
 
      Рабочие от Шора, неся вниз рояль, разбили почти все перила и сломали притолоку. Будьте добры, пришлите кого-нибудь починить, — перила почти целиком снесены, и ходить по лестнице опасно.
 
      МЭ
 
      — Если Вы согласны произвести эту починку, ответьте мне, пожалуйста, через Машу.
 
      Москва, 29-го июня 1917 г., четверг
 
      
 
      Милая Лиля,
 
      Сережа жив и здоров, я получила от него телегр<амму> и письмо. Ранено свыше 30-ти юнкеров (двое сброшены с моста, — раскроены головы, рваные раны, били прикладами, ногами, камнями), трое при смерти, один из них, только что вернувшийся с каторги социалист.
 
      Причина: недовольство тем, что юнкера в с<оциал>-д<емократической> демонстр<ации> 18-го июня участия почти не принимали, — и тем, что они шли с лозунгом: «Честь России дороже жизни». — Точного дня приезда Сережи я не знаю, тогда Вас извещу.
 
      Сейчас я одна с кормилицей и тремя детьми (третий — Валерий — 6-мес<ячный> сын кормилицы). Маша ушла. Кормилица очень мила, и мы справляемся.
 
      О своем будущем ничего не знаю. Аля и Ирина здоровы, Ирина понемножку поправляется, хотя еще очень худа.
 
      Пишу стихи, вижусь с Никодимом, Таней, Л<идией> А<лександровной>, Бердяевым. И — в общении — все хороши…
 
      МЭ.
 
      Москва, 5 июля 1917 г., среда
 
      Милая Лиля,
 
      Последнее, что я знаю о Сереже, это то, что вчера (4-го) должен был быть его выпуск. С тех пор я писем не получала. Он писал 25-го.
 
      Коротенькая записочка и вырезки из газеты о нападении большевиков на петергофцев, — я тогда Вам писала.
 
      Я вчера вечером была на Тверской. Огромная толпа стройным свистом разгоняла большевиков. Среди солдат раздавались возгласы: «Подкуплены! Николая II хотят!» — «Товарищи, кричите погромче: „Долой большевиков!“
 
      Мчались колючие от винтовок автомобили. Настроение было грозное. Вдруг кто-то крикнул, толпа — обезумев — побежала, — иступленные лица, крики — ломились в магазины — Ходынка.
 
      Я что есть силы бросилась на совершенно опустевшую мостовую, — ни одного человека — ждали выстрелов.
 
      Одно только чувство: ужас быть раздавленной. Всё это длилось минуту-две. Оказалось, — ложная тревога. Мы были с Лидией Александровной.
 
      По переулкам между Тверской и Никитской непрерывно мчались вооруженные автомобили большевиков. Первый выстрел решил бы всё.
 
      Мы с Л<идией> А<лександровной> пробыли там часов до одиннадцати, — не стреляли.
 
      Я в безумном беспокойстве за Сережу. Как только получу от него телегр<амму>, мгновенно телеграфирую Вам.
 
      Москва — какой я ее вчера видала — была прекрасной. А политика, может быть, — страстнее самой страсти.
 
      МЭ
 
      <Июль 1918 г.>
 
      Милая Лиля!
 
      Получила все Ваши три письма.
 
      Если Вы всё равно решили жить в деревне, я у Вас Ирину оставлю, если же живете исключительно из-за Ирины, я Ирину возьму.
 
      Жить на два дома сейчас невозможно, денег у меня в обрез, ибо потребности дня неограничены.
 
      Всё, что я смогу сделать — платить за Иринино молоко, давать крупу и взять на себя половину того, что Вы платите за комнату.
 
      Подумайте, подходит ли это Вам, и ответьте через Мишу.
 
      Надо — необходимо — приучать Ирину к картофелю. Крупы мало и достать нельзя. За картофель буду платить отдельно. Я определенно не хочу, чтобы Вы на Ирину тратили хотя бы копейку, но если ее содержание будет мне не по силам, я ее возьму.
 
      Вот, милая Лиля, точно и определенно — положение моих дел.
 
      Не сердитесь и не упрекайте, у меня не только Ирина, а еще Аля, а еще дрова, к<отор>ых нет, и ремонт, за к<отор>ый надо платить и т<ак> д<алее> — без конца.
 
      Целую Вас. Подумайте и ответьте. Посылаю крупу и 84 р. за Иринино молоко до 4-го авг<уста> ст<арого> стиля. Деньги за комнату — если Ирина у Вас останется — привезу в среду.
 
      МЭ
 
      7-го февраля 1939 г., вторник
 
      <Из Парижа в Москву>
 
      Милая Лиля,
 
      Сердечно рада, что одобрили могилу.
 
      Я — лежачую выбрала, потому что помню, как мой отец — для себя хотел лежачей, со свойственной ему трогательной простотой объясняя, что — стоячие памятники — непрочные, клонятся — валятся, что это — беспорядок и нарушает мир последнего сна.
 
      — Где Вы жили в П<ариже> и в окрестностях, т. е. какие места Вам особенно-дороги? Потому что в данном квартале можно найти открытку с данной улицей.
 
      Напишите (кроме Сэны, quais, общего — это я знаю) все Ваши любимые (жилые) места, и я, пока время есть, похожу по Вашему прежнему следу — и достану. Не забудьте и загородных мест.
 
      Могилу увеличу и тоже пришлю — по 3 карточки каждого снимка, п<отому> ч<то> — думаю — Ваши сестры тоже захотят. Увеличу c?pia, это — мягче.
 
      Город — безумно-хорош, и у нас уже дуновение весны.
 
      Всего лучшего, жду по возможности скорого ответа об улицах и загородах — на это нужно время.
 
      М.
 
      Слышали ли Вы о смерти M. Julia? Умер несколько лет назад — в каком-то очень важном чине. А помните, как его в последнюю минуту обвинили в краже болгарского белья — и я его утешала? Иных уж нет, а те — далече…
 
      3-го октября 1940 г.
 
      Москва, Покровский бульвар,
 
      д<ом> 15/5, 4-ый подъезд, кв<артира> 62
 
      Милая Лиля,
 
      Спешу Вас известить: С<ережа> на прежнем месте. Я сегодня сидела в приемной полумертвая, п. ч. 30-го мне в окне сказали, что он на передаче не числится (в прошлые разы говорили, что много денег, но этот раз — определенно: не числится). Я тогда же пошла в вопросы и ответы и запросила на обороте анкеты: состояние здоровья, местопребывание. Назначили на сегодня. Сотрудник меня узнал и сразу назвал, хотя не виделись мы месяца четыре, — и посильно успокоил: у нас хорошие врачи и в случае нужды будет оказана срочная помощь. У меня так стучали зубы, что я никак не могла попасть на „спасибо“. („Вы напрасно так волнуетесь“ — вообще, у меня впечатление, что С<ережу> — знают, а по нему — и меня. В приемной дивятся долгости его московского пребывания.)
 
      Да, а 10-го годовщина, и день рождения, и еще годовщина: трехлетия отъезда. Але я на ее годовщину, 27-го, носила передачу, С<ереже>, наверное, не удастся…
 
      _________
 
      Мур перешел в местную школу, по соседству, № 8 по Покров<скому> бульв<ару> (бывшую ж<енскую> гимн<азию> Виноградовой). Там — проще. И — так — проще, может выходить за четверть часа, а то давился едой, боясь опоздать. А — кошмарный трамвай: хожу пешком или езжу на метро (Кировские ворота в 10 мин.). Немножко привыкла. Хорошие места, ноне мои. На лифте больше не езжу, в последний раз меня дико перепугал женский голос (лифтерша сидит где-то в подземелье и говорит в микрофон): — Как идет лифт? Я, дрожащим (как лифт) голосом: — Да ничего. Кажется — неважно. — Может, и не доедете: тяга совсем слабая, в пятом — остановился. Я: — Да не пугайте, не пугайте, ради Бога, я и так умираю от страха!
 
      „И с той поры — к Демьяну ни ногой“.
 
      Честное слово: так бояться для сердца куда хуже, чем все шесть этажей.
 
      С деньгами плоховато: все ушло на кв<артиру> и переезд, а в Интер<национальной> Лит<ературе>, где в ближайшей книге должны были пойти мои переводы немец<ких> песен — полная перемена программы, пойдет совсем другое, так что на скорый гонорар надеяться нечего. Хоть бы Муля выручил те (воровкины) 750 руб<лей>.
 
      ________
 
      Заказала книжную полку и кухонную (NВ! Чем буду платить??). Столяр — друг Тагеров, чудный старик, мы с ним сразу подружились. Когда уберутся ящики, комната будет — посильно — приличная. Очень радуюсь Вашему и 3<инаиды> М<итрофановны> возвращению. Как наверное дико-тоскливо по вечерам и ночам в деревне! Я, никогда не любившая города — не мыслю. О черных ночах Голицына вспоминаю с содроганием. Все эти стеклянные террасы…
 
      Замок повешу завтра — нынче не успела. Куплю новый, с двумя ключами: тот тоже есть, но куда-то завалился. Ничего — будет два.
 
      Целую обеих, будьте здоровы.
 
      М.
 
      <Конец сентября — начало октября 1939 г., Болшево>
 
      <В Москву>
 
      Дорогая моя Лиля,
 
      Все у нас идет своим чередом. Перегородка еще не поставлена, п<отому> что нет до сих пор материала (9 листов фанеры!), но нужно думать на этих днях появится.
 
      Радостная новость — Мурины рисунки произвели в школе фурор.
 
      Кот ворвался, чтобы бежать на станцию. Обнимаю.
 
      7-го февраля 1939 г., вторник
 
      14-го июля 1941 г. <Пески Коломенские><В Москву>
 
      Дорогая Лиля! Пишу Вам из Песков, куда мы уехали 12-го. Был очень сложный и жаркий переезд, половину необходимых вещей забыли. Последние дни из-за газа и неналаженного примуса почти ничего не ели. Вообще, были очень трудные дни.
 
      Умоляю Веру сходить за меня, я действительно не могла, было очень плохо с сердцем. Нынче отдали паспорта в прописку, вернут в конце недели, тогда съезжу в Москву и на авось зайду к Вам, хотя надеюсь, что вы обе тоже в деревне.
 
      Скоро начнем с Котом работать в колхозе, нынче я на полном солнце с 11 ч. до 1 ч. полола хозяйкин огород, чтобы испробовать свои силы, и ничего. Но не знаю, как будет с другой работой, притом каждодневной. Очень, очень прошу Веру заменить меня, это просто необходимо, а то рукопись потеряется. Целую вас обеих. Я еще очень плохо сплю, но с сердцем немножко лучше.
 
      Марина

КОЖЕБАТКИНУ А. М

БОГАЕВСКИМ Ж. Г. и К. Ф

ЭФРОН В. Я