Мы ждем ответа из санатории. Лев целый день позирует: портрет подвигается. Вера очень трогательно ухаживает за всеми. У меня есть для Вас одна новость о Лёве и Субботиной, — боюсь, что Вам ее уже написали. Если нет, расскажу Вам при встрече — интересней!
 
      Вот стихи:
 
Как водоросли Ваши члены,
Иль ветви мальмэзонских ив.
Т<а>к Вы лежали в брызгах пены,
Рассеянно остановив
 
 
На светло-золотистых дынях
Аквамарин и хризопраз
Сине-зеленых, серо-синих
Всегда полузакрытых глаз.
 
 
Летели солнечные стрелы
И волны — бешеные львы…
Т<а>к Вы лежали, — слишком белый
От нестерпимой синевы.
 
 
А за спиной была пустыня
И где-то — станция Джанкой…
И тихо золотилась дыня
Под Вашей длинною рукой.
 
 
Т<а>к, утомленный и спокойный
Лежите — юная заря.
Но взглянете — и вспыхнут войны
И горы двинутся в моря,
 
 
И новые зажгутся луны,
И лягут яростные львы
По наклоненью Вашей юной,
Великолепной головы.
 
      МЭ
 
      Москва, 22-го августа 1913 г., четверг
 
      <В Коктебель>
 
      Милая Лиля,
 
      Кто-то поет в граммофоне: «Ты придешь, моя заря, — последняя заря…»
 
      Женщина или небо в последний раз? Вчера был унылый день. Я с утра бродила по комнатам, рылась в старых дневниках и письмах, сопровождаемая маленьким собачьим скелетом. Потом лежала в спальне на кушетке с тем же черно-желтым скелетом. А вечером! Что было вечером! Я пошла к Л. А. Она встретила меня очень мило (за день до этого она была у меня с Шурой ), но скоро ее вызвали, и я осталась одна с Володей (за столом).
 
      После 3-ех или более минутного молчания он начал изрекать такие фразы: «Все люди — пошляки. Они показывают свои козыри, а когда с ними знакомишься ближе, то видишь одну пошлость, самую низкую»… «Вы думаете, что Вы живете праздником? Вы очень ошибаетесь! Вы живете самыми пошлыми буднями. У каждого мастерового есть свой праздник, один раз в неделю, а у Вас нет»… «Да, все люди — пошлые. Я не знаю ни одного человека без пошлой подкладки. И эта подкладка — главное. И Вы ее увидите»…
 
      И так далее!
 
      Пришла Л. А. и разговор прекратился.
 
      Потом, уже в передней, пошел дальше.
 
      — «Да, вот я Вам скажу, Мар<ина> Ив<ановна>, у Вас нет ничего человеческого. У Вас внутри пустота, Вы одна инструментальность. И все Ваши стихи — одна инструментальность».
 
      (Так как приходил мой бывший директор гимназии, мне, чтобы не видеться с ним, пришлось зайти к Володе в комнату, где разговор продолжался).
 
      — «Вы еще не дошли до человеческого. Я ведь прекрасно знаю Вашу жизнь».
 
      — «Вы знаете?»
 
      — «Да, я. Вы можете не соглашаться, но это так. Даже если Вы мне расскажете целый ряд фактов, я останусь при своем мнении. Вы не знаете человеческой души, вообще — Вы не человек».
 
      — «Что же такое эта человечность?»
 
      — «Это невозможно объяснить».
 
      — «Ну, жалость? Любовь?»
 
      — «Да, пожалуй, — вообще этого нельзя объяснить. Вы вот говорите, что у Вас есть друзья. Но они дружны с Вами только из выгоды. Все люди таковы! И Вы лично для них совершенно не интересны. Вы в жизни не пережили еще ни одного глубокого чувства и м<ожет> б<ыть> никогда не переживете. Вообще, у Вас нет ничего общего с Вашими стихами».
 
      — «Слушайте, я не хочу продолжать этого разговора. Мы чужие. Такой разговор для меня оскорбителен, с другим я давно бы его прекратила. И вообще я бы больше не хотела с Вами разговаривать».
 
      — «И я вышел к Вам только по настоянию Лидии Алекс<андровны> и вообще не хотел бы Вас видеть в своем доме.»
 
      — «То есть где?»
 
      Он делает жест вокруг себя. Я поняла — кабинет.
 
      — «Квартира Лидии Алекс<андровны> — это мой дом.»
 
      — «Я прихожу не в Ваш дом, я прихожу к Л<идии> А<лександровне>.»
 
      — «Дом Л<идии> А<лександровны> — мой дом. И я Вас попрошу никогда больше сюда не являться».
 
      — «А я очень жалею, что здесь нет со мной моего мужа, чтобы дать Вам по Вашей маленькой хамской физиономии».
 
      — «Смотрите, как бы Вы сами не получили!»
 
      Он отворяет мне дверь.
 
      — «Позвольте мне Вам открыть дверь».
 
      — «А мне позвольте последний раз сказать Вам „хам“!»
 
      — «До свидания!»
 
      Вот!
 
      Сереже я, конечно, ничего не пишу об этом.
 
      Интересно, что я в течение всего разговора была на редкость мягка из-за Л<идии> А<лександровны>, всё больше молчала.
 
      Насчет Али: она должна кушать через 3 часа: сначала кашу, а потом кормиться (за раз), — только перед сном не надо каши. Спать ей надо между семью и восемью и днем, когда захочет. С Грушей будьте построже, ничего не спускайте. Я сегодня ей написала с приказанием Вас беспрекословно слушаться. Делайте всё по своему усмотрению, посылайте Грушу с Алей на море, когда тепло, — всё, к<а>к найдете нужным. Только непременно купайте Алю по 10 мин. Часы у Петра Николаевича.
 
      <На полях:>
 
      Когда у Али нет кашля, ни жара, ее всегда можно купать, несмотря на расстройство желудка. Т<емпература>, когда понадобится, надо мерять под мышкой 15 мин. Груша знает, к<а>к. Всего лучшего, привет всем.
 
      мэ
 
      Не позволяйте Груше уходить с Алей, не спросив у Вас.
 
      Спасибо за письмо.
 
      <Телеграмма> Принята: 31 августа 1913 <Москва>
 
      <В Коктебель>
 
      Вчера 30-го час три четверти дня папа скончался разрыв сердца завтра похороны целую — Марина
 
      Москва, 3-го сент<ября> 1913 г., вторник
 
      <В Коктебель>
 
      Милая Лиля,
 
      Спасибо за письма и открытки. Могу Вас (и себя!) обрадовать: везу une bonne, tr?s gentille. Elle a 22 ans et sert depuis 3 ans comme femme de chambre, cuisini?re et bonne de 5 enfants. Et tout cela pour 8 roubles! У нее хорошая рекомендация. Думаю, что она нам подойдет. За нее ручается Андреина прислуга, очень хорошая, живущая у него 2 года. Очень тороплюсь кончить все дела, их уже мало. Выезжаю 6-го. По приезде в Ялту дам Вам телеграмму о выезде. Спросите, пож<алуйста>, Пра, сколько мы ей должны. Очень радуюсь Вам и Але. Где Вера? Я всё звоню, думая, что она уже в Москве.
 
      У меня в голове тупая пустота и в сердце одно желание — скорей уезжать.
 
      Всего лучшего. Ne dites rien ? la nourrice.
      МЭ
 
      <На полях: >
 
      Сейчас иду покупать Але башмачки и чулки. Ася сшила ей теплое платьице и шьет пальто.
 
      Феодосия, 19-го октября 1913 г., пятница
 
      Милая Лилися,
 
      Сегодня я ночевала одна с Алей, — идеальная няня ушла домой. Аля была мила и спала до семи, я до десяти. (!!!) Сегодня чудный летний синий день: на столе играют солнечные пятна, в окне качается красно-желтый виноград. Сейчас Аля спит и всхлипывает во сне, она так и рвется ко мне с рук идеальной няни. Умилитесь надо мной: я несколько раз заставляла ее говорить: «Лиля»! В 2 ч. поедем с П<етром> Николаевичем> искать квартиру.
 
      Как вы доехали? Как вели себя Ваши соседи по палубе — восточные люди? Как Вы встретились с Лёвами?
 
      Пока до свидания, всего лучшего. Не забудьте ответить Н. на письмо. Целую.
 
      МЭ.
 
      Р. S. Все это написано тушью дяди. Пишите на П<етра> Н<иколаевича>.
 
      Феодосия, 18-го марта 1914 г., среда.
 
      Милая Лиля,
 
      Пишу Вам в постели, — в которой нахожусь день и ночь.
 
      Уже 8 дней, — воспаление ноги и сильный жар.
 
      За это время как раз началась весна: вся Феодосия в цвету, все зелено.
 
      Сейчас Сережа ушел на урок. Аля бегает по комнатам, неся в руках то огромный ярко-синий мяч, то Майину куклу о двух головах, то почти взрослого Кусаку, то довольно солидного осла (успокойтесь — не живого!).
 
      Аля сейчас говорит около 150 слов, причем такие длинные, как: гадюка, Марина, картинка <…> «Р» она произносит с великолепным раскатом, как три «р» зараз, и почти все свои 150 слов говорит правильно.
 
      Кота она зовет: кот, Кусика, кися, котенька, кисенька, — прежнее «ко» забыто.
 
      Меня: мама, мамочка, иногда — Марина.
 
      Сережу боится, как огня.
 
      Стоит ему ночью услышать ее плач, стукнуть в стенку, как она мгновенно закрывает глаза, не смея пошевелиться.
 
      Вы ее не видели уже около 1/2 года. Вчера мать Лени Цирес говорила, что Вы не поедете в Коктебель. Неужели правда? Как жаль. Значит, Вы увидите Алю уже двух лет.
 
      Она необычайно ласкова к своим: все время целуется. Всех мужчин самостоятельно зовет «дядя», — а Макса — «Мак» или Макс. К чужим не идет, почтительно обходя их стулья.
 
      Посылаю Вам ее карточку, 11/2 года, снятую ровно 5-го марта. Скоро пришлю другую, где они сняты с Андрюшей.
 
      Сережа то уверен, что выдержит, то в отчаянии. Занимается чрезвычайно много: нигде не бывает <…>
 
      Пока всего лучшего. Пишите мне. Куда едете летом? Сережа после экзаменов думает поехать недели на две к Нюте. Крепко Вас целую. <…>
 
      <1914 год>
 
      Лиленька,
 
      Приезжайте немедленно в Москву. Я люблю безумного погибающего человека и отойти от него не могу — он умрет. Сережа хочет идти добровольцем, уже подал прошение. Приезжайте. Это — безумное дело, нельзя терять ни минуты.
 
      Я не спала четыре ночи и не знаю, как буду жить. Всё — но горе. Верю в Вашу спасительную силу и умоляю приехать.
 
      Остальное при встрече.
 
      МЭ.
 
      Р. S. Сережа страшно тверд, и это — страшней всего.
 
      Люблю его по-прежнему.
 
      <Май 1915 г., Москва>
 
      <В Москву>
 
      Милая Лиленька,
 
      Очень прошу Вас — пошлите к Тусе прислугу за моими книгами: Стихами Ростопчиной и Каролины Павловой, а то Туся послезавтра уезжает, и книги потеряются.
 
      Уезжаю 20-го, билеты уже заказаны.
 
      Целую Вас, как-нибудь утром приду с Алей, сейчас я по горло занята укладкой зимних вещей и т<ому> п<одобными> ужасами.
 
      МЭ
 
      P. S. Если можно, достаньте мне книги сегодня же!
 
      30-го июля 1915 г.
 
      Святые горы, Харьковской губ<ернии>. Графский участок, 14 дача Лазуренко.
 
      Милая, милая Лиленька,
 
      Сейчас открыла окно и удивилась — так зашумели сосны. Здесь, несмотря на Харьковскую губ<ернию> — Финляндия: сосны, песок, вереск, прохлада, печаль.
 
      Вечерами, когда уже стемнело, — страшное беспокойство и тоска: сидим при керосиновой лампе-жестянке, сосны шумят, газетные известия не идут из головы, — кроме того, я уже 8 дней не знаю, где Сережа, и пишу ему наугад то в Белосток, то в Москву, без надежды на скорый ответ.
 
      Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду. Пишу ему то каждый, то — через день, он знает всю мою жизнь, только о самом грустном я стараюсь писать реже. На сердце — вечная тяжесть. С ней засыпаю и просыпаюсь.
 
      — Соня меня очень любит и я ее люблю — и это вечно, и от нее я не смогу уйти. Разорванность от дней, которые надо делить, сердце все совмещает.
 
      Веселья — простого — у меня, кажется, не будет никогда и вообще, это не мое свойство. И радости у меня до глубины — нет. Не могу делать больно и не могу не делать…
 
      Аля растет трудным, сложным ребенком — в обычное время спокойна, как взрослый человек, но чувствительность у нее чрезмерная. Сейчас же слезы на глазах. Самолюбие и совесть — вот ее две главных черты, обе в ней поражают. Лицом она прелестна, лучше нельзя. — «Почему небо не звенит?» (Колокола) — «Я съела маленькую мясу» (за супом) — «Ты — мой большой ангел». — «Почему зайчик не целуется, который на стене?» (Солнечный) — «Марина, я съела ма-аленькую зелень: ма-аленькую гадость». — «А кота в лавке продают? А бусы? А черешни? А маленького Боженьку? А маленького дядю на брошке? А ангела? А маленькие звезды?» — «Солнце в луже валяется».
 
      — Лиленька, в следующем письме пришлю Вам новые стихи, они о цыганстве. Пока целую Вас нежно.
 
      Соня шлет привет.
 
      Пишите скорей.
 
      МЭ
 
      <21-го декабря 1915 г.>
 
      Милая Лиленька,
 
      Думаю о Вас с умилением. Сейчас все витрины напоминают Вас, — везде уже горят елки.
 
      Сегодня я покупала подарки Але и Андрюше (он с Асей на днях приедет). Але — сказки русских писателей в стихах и прозе и большой мячик, Андрюше — солдатиков и кубики. Детям — особенно таким маленьким — трудно угодить, им нужны какие-то особенные вещи, ужасно прикладные, вроде сантиметров, метелок, пуговиц, папиросных коробок. Выбирая что-нибудь заманчивое на свой взгляд, тешишь, в конце концов, себя же.
 
      Сейчас у нас полоса подарков. Вере мы на годовщину Камерного подарили: Сережа — большую гранатовую брошь, Борис — прекрасное гранатовое ожерелье, я — гранатовый же браслет. Сереже на его первое выступление в Сирано 17-го декабря я подарила Пушкина изд<ания> Брокгауза. На Рождество я дарю ему Шекспира в прекрасном переводе Гербеля, Борису — книгу былин.
 
      Сережа в прекрасном настроении, здоров, хотя очень утомлен, целый день занят то театром, то греческим. Я уже два раза смотрела его, — держит себя свободно, уверенно, голос звучит прекрасно. Ему сразу дали новую роль в «Сирано» — довольно большую, без репетиции. В первом действии он играет маркиза — открывает действие. На сцене он очень хорош, и в роли маркиза, и в гренадерской. Я перезнакомилась почти со всем Камерным театром, Таиров очарователен, Коонен мила и интересна, в Петипа я влюбилась, уже целовалась с ним и написала ему сонет, кончающийся словами «пленительный ровесник». — Лиленька, он ровно на 50 лет старше меня! За это-то я в него и влюблена.
 
      — Вы еще не сказали ни одного стихотворения, а я вокруг Вашей головы (жест) вижу… ореол!
 
      — О — пусть это будет ореолом молодости, который гораздо ярче сияет над Вашей головой, чем над моей!
 
      Яблоновский: «Да ведь это — Версаль!»
 
      Мы сидели в кабинете Таирова, Яблоновский объяснялся в любви моим книгам и умильно просил прочесть ему «Колыбельную песенку», которую вот уже три года читают перед сном его дети, я была в старинном шумном платье и влюбленно смотрела в прекрасные глаза Петипа, который в мою честь декламировал B?ranger «La diligence».
 
      — Но всего не расскажешь! На следующий раз, после премьеры «Сирано», я сказала ему: — Вы были прекрасны, я в восторге, позвольте мне Вас поцеловать!
 
      — Поверьте, что я оценил… — рука, прижатая к сердцу, и долгий поцелуй.
 
      Да, Лиленька! Я забыла! Ася Жуковская Сереже подарила чудную шкатулку карельской березы, Вера — Каролину Павлову, прекрасное двухтомное издание, — все за первое его выступление.
 
      Таирову на годовщину театра Сережа подарил старинное издание комедий (?) Княжнина, Вера и Елена Васильевна — по парчовой подушке, весь кабинет его был в подарках: бисерная трость, бисерный карандаш, еще какой-то бисер. Он сиял. Это было 12-го.
 
      Алю я обрила. Шерсть растет мышиная, местами совсем темная. Она здорова, чудно ест, много гуляет, пьет рыбий жир и выглядит великолепно, — тяжелая, крупная девочка, вроде медведя. Великолепная память, ангельский характер и логика чеховского учителя словесности. «Когда солнце спрячется, то в детской будет светло». «Раз ты мне не позволяешь ходить босиком по полу, я и не хожу, а если бы ты позволила, то я бы ходила. — Правильно я говорю, Марина?»
 
      У нас сейчас чудная прислуга: мать (кухарка) и дочь (няня) — беженки из Седлеца. Обе честны, как ангелы, чудно готовят и очень к нам привязаны. Няня грамотная, умная, с приличными манерами, чистоплотная, Алю обожает, но не распускает, — словом, лучше нельзя.
 
      Лиленька, у меня новая шуба: темно-коричневая с обезьяньим мехом (вроде коричневого котика), фасон — вот: сзади — волны. Немного напоминает поддевку. На мягенькой белой овчине. Мечтаю уже о весеннем темно-зеленом пальто с пелериной.
 
      Милая Лиленька, пока до свидания. Переписываю Вам пока одни стихи — из последних.
 
Новолунье, и мех медвежий,
И бубенчиков легкий пляс…
— Легкомысленнейший час! Мне же —
Глубочайший час.
 
 
Умудрил меня встречный ветер,
Снег умилостивил мне взгляд.
На пригорке монастырь — светел
И от снега — свят.
 
 
Вы снежинки с груди собольей
Мне сцеловываете, друг.
Я — на дерево гляжу в поле
И на лунный круг.
 
 
За широкой спиной ямщицкой
Две не сблизятся головы. —
Начинает мне Господь сниться,
Отоснились Вы.
 
      __________
 
      Довольно часто вижу Веру. Она в этом году очень трогательна, гораздо терпимей и человечней. К Сереже она относится умилительно: сама его гримирует, кормит, как, чем и когда только может и радуется его удачам. И Елена Васильевна к нему страшно мила. В театре его очень любят, немного как ребенка, с умилением.
 
      Это письмо ужасно внешне, но мне хотелось просто передать Вам наши дни. Скоро напишу Вам о себе. Пока крепко Вас целую, всего лучшего, пишите.
 
      МЭ.
 
      Р. S. Умоляю Вас запомнить N дома (6) и N кв<артиры> (3! 3! 3!), а то у меня из-за Вашего письма был скандал с почтальоном. Он возмущался отсутствием NN дома и квартиры, я — его возмущением. Поварская, Борисоглебский пер<еулок>, д<ом> 6, кв<артира> 3, Эфрон.
 
      Эта карточка снята еще осенью и слишком темна, держите ее на солнце, пусть выгорит.
 
      <Между 9 и 11 марта 1916 г. Москва>
 
      Лиленька,
 
      Приезжайте немедленно в Москву.
 
      Я люблю безумного погибающего человека и отойти от него не могу — он умрет. Сережа хочет идти добровольцем, уже подал прошение. Приезжайте. Это — безумное дело, нельзя терять ни минуты.
 
      Я не спала четыре ночи и не знаю, как буду жить. Всё — на г?ре. Верю в Вашу спасительную силу и умоляю приехать.
 
      Остальное при встрече.
 
      МЭ
 
      P. S. Сережа страшно тверд, и это — страшней всего. Люблю его по-прежнему.
 
      <На обороте письма — приписка рукой В. Я. Эфрон:>
 
      Лиля, приезжай немедленно в тот же вечер к<а>к только получишь письмо. Это очень нужно. Не откладывай ни одной минуты. Сережа подал прошение и надо устроить т<а>к, чтобы он взял обратно, пока оно не имело еще значения.
 
      Вера
 
      А хуже то, что он собирается ехать в полк пехотный нижним чином.
 
      Коктебель, 19-го мая 1916 г.
 
      Дорогая Лососина,
 
      Получила Ваше письмо на берегу, его мне принесла Вера. Вера была больна (ангина), теперь поправляется, но сильно похудела. Вскармливает с рожка слепого еженка и умиляется.
 
      Сережа тощ и слаб, безумно радуется Коктебелю, целый день на море, сегодня на Максиной вышке принимал солнечную ванну. Он поручил Мише следить за воинскими делами, Миша телеграфирует ему, когда надо будет возвращаться. Всё это так грустно! Чувствую себя в первый раз в жизни — бессильной. С людьми умею, с законами нет.
 
      О будущем стараюсь не думать, — даже о завтрашнем дне!
 
      Аля «кормит море» камнями, ласкова, здорова. Вчера вечером, засыпая, она мне сказала: «Ты мое не-ебо! Ты моя луна-a! Никак не могу тебя разлюбить: всё любится и любится!»
 
      — У Пра, Лиля, новые комнаты, — две: прежняя Максина (нечто, вроде кабинета, хотя весьма непохоже!) и прилегающая к ней — спальня. Пра, конечно, взяла эти комнаты, чтобы быть ближе к Максу. — Макса я еще не видела, он в Феодосии. Из своих здесь: Вера, Ася, Борис и Мария Ивановна с двумя сестрами, все три переболели ангиной. Обеды дорогие: 35 р., кормимся пока дома. Вера очень заботлива, но я боюсь ей быть в тягость. От Вас, например, я бы легко приняла всякую заботу — Вы мне близки и я Вас люблю, к Вере же у меня нет близости, мне трудно с ней говорить, ничего с собой не поделаю. Знаю, что она хорошо ко мне относится, знаю, что не заслуживаю, и мне трудно.
 
      Ася мила, но страшно вялая, может быть она проще, чем я думаю, я ее еще совсем не знаю, она как-то ко всему благосклонна и равнодушна.
 
      Я уже загорела, хожу в шароварах, но всё это не то, что прежние два лета (первые) в Коктебеле, нет духа приключений, да это так понятно!
 
      — Лиленька, спасибо за письмо под диктовку. Конечно, он хороший, я его люблю, но он страшно слаб и себялюбив, это и трогательно и расхолаживает. Я убеждена, что он еще не сложившийся душою человек и надеюсь, что когда-нибудь — через счастливую ли, несчастную ли любовь — научится любить не во имя свое, а во имя того, кого любит.
 
      Ко мне у него, конечно, не любовь, это — попытка любить, может быть и жажда.
 
      Скажите ему, что я прекрасно к нему отношусь и рада буду получить от него письмо — только хорошее!
 
      Лиленька! Вижу акацию на синем небе, скрежещет гравий, птицы поют.
 
      Лиленька, я Вас люблю, мне с Вами всегда легко и взволнованно, радуюсь Вашим литературным удачам и верю в них.
 
      Целую Вас нежно.
 
      Думаю пробыть здесь еще дней десять.
 
      Если не успеете написать сюда, пишите
 
      Москва Поварская, Борисоглебский пер<еулок>
 
      д<ом> 6, кв<артира> 3.
 
      А то Вы Бог знает что пишете на конверте!
 
      У меня очень много стихов, есть целый цикл о Блоке.
 
      — Может быть мне придется ехать в Чугуев, м. б. в Иркутск, м. б. в Тифлис, — вряд ли московских студентов оставят в Москве!
 
      Странный будет год! Но я как-то спокойно отношусь к переездам, это ничего не нарушает.
 
      Постарайтесь написать мне поскорей!
 
      Еще целую.
 
      МЭ
 
      Стихи Лозинского очень милы, особенно последняя строчка!
 
      Москва, 12-го июня 1916 г.
 
      Милая Лососина,
 
      Сережа 10-го уехал в Коктебель с Борисом, я их провожала. Ехали они в переполненном купе III кл<асса>, но, к счастью, заняли верхние места. Над ними в сетках лежало по солдату. Сережины бумаги застряли в госпитале, когда вынырнут на свет Божий — Бог весть! По крайней мере, он немного отдохнет до школы прапорщиков. Я, между прочим, уверена, что его оттуда скоро выпустят, — самочувствие его отвратительно.
 
      В Москве свежо и дождливо, в случае жары я с Алей уеду к Асе, в Александров. Я там уже у ней гостила, — деревянный домик, почти в поле. Рядом кладбище, холмы, луга. Прелестная природа.
 
      Лиленька, а теперь я расскажу Вам визит М<андельштама> в Александров. Он ухитрился вызвать меня к телефону: позвонил в Александров, вызвал Асиного прежнего квартирного хозяина и велел ему идти за Асей. Мы пришли и говорили с ним, он умолял позволить ему приехать тотчас же и только неохотно согласился ждать до следующего дня. На следующее утро он приехал. Мы, конечно, сразу захотели вести его гулять — был чудесный ясный день — он, конечно, не пошел, — лег на диван и говорил мало. Через несколько времени мне стало скучно и я решительно повела его на кладбище.
 
      — «Зачем мы сюда пришли?! Какой ужасный ветер! И чему Вы так радуетесь?»
 
      — «Так, — березам, небу, — всему!»
 
      — «Да, потому что Вы женщина. Я ужасно хочу быть женщиной. Во мне страшная пустота, я гибну».
 
      — «От чего?»
 
      — «От пустоты. Я не могу больше вынести одиночества, я с ума сойду, мне нужно, чтобы обо мне кто-нибудь думал, заботился. Знаете, — не жениться ли мне на Лиле?»
 
      — «Какие глупости!»
 
      — «И мы были бы в родстве. Вы были бы моей belle-soeur!»
 
      — «Да-да-а… Но Сережа не допустит».
 
      — «Почему?»
 
      — «Вы ведь ужасный человек, кроме того, у Вас совсем нет денег».
 
      — «Я бы стал работать, мне уже сейчас предлагают 150 рублей в Банке, через полгода я получил бы повышение. Серьезно».
 
      — «Но Лиля за Вас не выйдет. Вы в нее влюблены?»
 
      — «Нет».
 
      — «Так зачем же жениться?»
 
      — «Чтобы иметь свой угол, семью…»
 
      — «Вы шутите?»
 
      — «Ах, Мариночка, я сам не знаю!»
 
      День прошел в его жалобах на судьбу, в наших утешениях и похвалах, в еде, в литературных новостях. Вечером — впрочем, ночью, — около полночи, — он как-то приумолк, лег на оленьи шкуры и стал неприятным. Мы с Асей, устав, наконец, перестали его занимать и сели — Маврикий Алекс<андрович>, Ася и я — в другой угол комнаты. Ася стала рассказывать своими словами Коринну, мы безумно хохотали. Потом предложили М<андельшта>му поесть. Он вскочил, как ужаленный. — «Да что же это, наконец! Не могу же я целый день есть! Я с ума схожу! Зачем я сюда приехал! Мне надоело! Я хочу сейчас же ехать! Мне это, наконец, надоело!»
 
      Мы с участием слушали, — ошеломленные. М<аврикий> Александр<ович> предложил ему свою постель, мы с Асей — оставить его одного, но он рвал и метал. — «Хочу сейчас же ехать!» — Выбежал в сад, но испуганный ветром, вернулся. Мы снова занялись друг другом, он снова лег на оленя. В час ночи мы проводили его почти до вокзала. Уезжал он надменный.
 
      __________
 
      Я забыла Вам рассказать, что он до этого странного выпада все время говорил о своих денежных делах: резко, оскорбленно, почти цинически. Платить вперед Пра за комнату он находил возмутительным и вел себя так, словно все, кому он должен, должны — ему. Неприятно поразила нас его страшная самоуверенность. — «Подождали — еще подождут. Я не виноват, что у меня всего 100 р<ублей>» — и т. д. Кроме того, страстно мечтал бросить Коктебель и поступить в монастырь, где собирался сажать картошку.
 
      Сегодня мы с Асей на Арбате видели старуху, лет девяноста, державшую в одной руке — клюку, в другой — огромный голубой эмалированный горшок. Стояла она перед дверью магазина «Скороход». Все проходящие долго на нее смотрели, она ни на кого. — Лиленька, Вам нравится?
 
      Всего лучшего, пишите мне пока в Москву. Аля здорова, все хорошеет. Я недавно видела во сне Петю и узнала во сне это прежнее облако нежности и тоски. Он был в коричневом костюме, худой, я узнала его прелестную улыбку. Лиля, этого человека я могла бы безумно любить! Я знаю, что это — неповторимо.
 
      МЦ.
 
      Москва, 30-го сентября 1916 г.
 
      Милая Лиленька,
 
      Поздравляю Вас с прошедшим днем рождения и обращаюсь к Вам с просьбой. Мне непременно нужна шуба, а цены сейчас на сукно безумные — 18–20 р. арш.
 
      Купите мне, пож<алуйста>, 5–6 арш. кавказского сукна, если будет кусок в 6 — лучше 6, во всяком случае не меньше пяти, шуба, в виду моего положения должна быть cloche — широкая. Если кавказское сукно не двойной ширины, как наше, берите больше, посоветуйтесь с кем-ниб. умудренным.
 
      Цвет, Лиленька, лучше всего — коричневый, но скорей отдающий в красное, — не оливковый, не травянистый. Можно совсем темно-коричневый, строгий.
 
      Следующий, если не будет коричневого, — темно-зеленый, за ним темно-лиловый, за ним темно-синий, за ним — черный, серый покупайте только в самом последнем случае, а оливко<во>го и защитного — ни в каком случае!
 
      У меня две шубы, и обе не годятся: одна — поддевка, в талью, другая — леопард, а быть леопардом в таком положении — несколько причудливо, хотя Ася и советует мне нашить себе на живот вырезанного из черного плюша леопардёныша.
 
      Буду Вам очень благодарна, Лиленька, если скоро купите и вышлете, сейчас у меня шьет портниха, и мне хотелось бы кончить всю обмундировку сразу.
 
      Деньги сейчас же вышлю, как узнаю цену, — не задержу.
 
      Это сегодня — второе просительное письмо. Первое — дяде Мите, с просьбой дать Сереже рекомендательное письмо в Военно-Промышленный Комитет, — где он хочет устроиться приемщиком. Жалованье — 80 — 100 р., время занятий, кажется, от 11-ти до 4-ех. — Деньги сейчас очень нужны! —
 
      Пишу стихи, перевожу Comtesse de Noailles, мерзну, погода, как в ноябре.
 
      — Ах, мне как-то оскорбительно, что есть где-то синее небо, и я не под ним!
 
      Единственная моя уверенность — в моем праве решительно на всё, droit de seigneur. Если жизнь это оспаривает — я не противлюсь, только глубоко изумлена, и рукой не пошевельну от брезгливости.
 
      — Да.
 
      Чувствую я себя — физически — очень хорошо, совсем не тошнит и не устаю. С виду еще ничего не заметно.
 
      — Скоро ли Вы приедете?
 
      Сережа вернулся, хотя не потолстевший, но с ежечасным голодом, и веселый. Пьет молоко и особенных зловредностей не ест. Сейчас Магда пишет его портрет, сводя его с ума своей черепашьестью.
 
      Аля растет и хорошеет, знает уже несколько букв, замечательно слушает и пересказывает сказки. У нее хорошая, аккуратная, чистоплотная, бездарная няня-рижанка. Другая прислуга — приветливая расторопная солдатка, милая своей полудеревенскостью. В доме приблизительный порядок. Пол-обеда готовится у соседей, на плите, мы кухню еще не топим.