Прага, 9-го нов<ого> января 1923 г.
 
      Милая Мария Самойловна,
 
      Очень жалею, что не получила Вашего первого письма, — будьте уверены, что ежели бы получила, ответила бы сразу. — У меня о Вас и о Михаиле Осиповиче самая добрая память. —
 
      Жалею еще и потому, что у меня в данный час почти все стихи розданы: скоро выходит моя книга «Ремесло», а написанные после нее размещены по различным берлинским альманахам.
 
      Посылаю Вам пока «Рассвет на рельсах». Если подойдут, очень просила бы известить.
 
      Стихов у меня за последний год мало, пишу большие вещи.
 
      Есть драматическая сценка «Метель», — в стихах: новогодняя ночь, харчевня, Богемия — и встреча в этой метели — двух. Не зная места, уделенного в «Окне» стихам, — сейчас не посылаю.
 
      _______
 
      Недавно закончила большую русскую вещь — «Молодец». И вот, просьба: не нашлось ли бы в Париже на нее издателя? — Сказка, в стихах, канва народная, герой — упырь. (Очаровательный! Насилу оторвалась!)
 
      Одно из основных моих условий — две корректуры: вся вещь — на песенный лад, много исконных русских слов, очень важны знаки.
 
      Недавно вышла в Берлине (к<нигоиздательст>во «Эпоха») моя сказка «Царь-Девица» — 16 опечаток, во многих местах просто переставлены строки. Решила такого больше не терпеть, тем более, что и письменно и устно заклинала издателя выслать вторую корректуру.
 
      _______
 
      «М?лодца» можно (и по-моему — нужно) было бы издать с иллюстрациями: вещь сверх-благодарная.
 
      Жаль, что не могу Вам выслать «Царь-Девицы», те немногие экз<емпляры>, высланные из<дательст>вом, уже раздарила. А в Берлине «М?лодца» я бы печатать не хотела из-за несоответствия валюты: живя в Праге, работать на марки невозможно, а простите, что затрудняю Вас просьбой, но в Париже у меня у никого, кроме Бальмонтов, нет, а зная их хронически трудный быт, обращаться к ним не решаюсь.
 
      _______
 
      Вы спрашиваете о моей жизни здесь, — могу ответить только одно: молю Бога, чтоб вечно так шло, как сейчас.
 
      Сережа учится в университете и пишет большую книгу о всем, что видел за четыре года революции, — книга прекрасна, радуюсь ей едва ли не больше, чем собственным.
 
      Але 10 лет, большая, крепкая, с возрастом становится настоящим ребенком, сейчас наслаждается природой и свободой, — живем за городом, в деревенской хате.
 
      — Вот и все пока. —
 
      Шлю сердечный привет Вам и Михаилу Осиповичу.
 
      Марина Цветаева.
 
      Мокропсы, 31-го нов<ого> января 1923 г.
 
      Милая Мария Самойловна,
 
      Пишу Вам с больной рукой, — не взыщите, что плохо.
 
      Получила недавно письмо от кн<язя> С. М. Волконского: писателя, театр<ального> деятеля, внука декабриста. Он сейчас в Париже. И вспомнила поэму Михаила Осиповича о декабристах. И подумала, что вас непременно надо познакомить.
 
      Сергея Михайловича я знаю с рев<олюционной> Москвы, это из близких мне близкий, из любимых любимый. Человек тончайшего ума и обаятельнейшего обхождения. Неизбывная творческая природа. Пленительный собеседник. — Живая сокровищница! — Памятуя Вашу и Михаила Осиповича любовь к личности, я подумала, что для вас обоих Волконский — клад. Кладом и кладезем он мне пребыл и пребывает вот уже три года. Встреча с ним, после встречи с Сережей, моя главная радость за границей.
 
      Недавно вышла книга С<ергея> Мих<айловича> — «Родина», в феврале выходят его: «Лавры» и «Странствия». О его «Родине» я только что закончила большую статью, которой Вам не предлагаю, ибо велика: не меньше 40 печатных страниц!
 
      — А может быть вы давно знакомы и я рассказываю Вам вещи давно известные!
 
      Адр<ес> Сергея Михайловича: B<oulevard> des Invalides, 2, rue Duroc, живет он, кажется, в Fontainebleau, по крайней мере осенью жил.
 
      Если пригласите его к себе, попросите захватить что-нибудь из «Лавров». Это книга встреч, портретов. — Он прекрасно читает. — Приглашая, сошлитесь на меня, впрочем он наверное о Вас знает, и так придет.
 
      И — непременно — если встреча состоится, напишите мне о впечатлении. Это моя большая любовь, человек, которому я обязана может быть лучшими часами своей жизни вообще, а уж в Сов<етской> России — и говорить нечего! Моя статья о нем называется «Кедр» (уподобляю).
 
      _______
 
      «Метель» свою Вам послала. Живу сама в метели: не людской, слава Богу, а самой простой: снежной, с воем и ударами в окна. Людей совсем не вижу. Я стала похожей на Руссо: только деревья! Мокропсы — прекрасное место для спасения души: никаких соблазнов. По-чешски понимаю, но не говорю, объясняюсь знаками. Язык удивительно нечеткий, все слова вместе, учить не хочется. Таскаем с Алей из лесу хворост, ходим на колодец «по воду». Сережа весь день в Праге (универс<итет> и библиотека), видимся только вечером. — Вот и вся моя жизнь. — Другой не хочу. — Только очень хочется в Сицилию. (Долго жила и навек люблю!) — Шлю сердечный привет Вам и Михаилу Осиповичу.
 
      МЦ.
 
      В феврале выходит моя книга стихов «Ремесло», пришлю непременно.
 
      Прага, 17-го нов<ого> мирта 1923 г.
 
      Милая Мария Самойловна,
 
      У меня к Вам просьба: не могли бы Вы попросить «Звено» о высылке мне гонорара за «Метель». (Хотелось бы и оттиск.)
 
      Скоро Пасха и мне очень нужны деньги. Простите, что обращаюсь к Вам, но в «Звене» я никого не знаю.
 
      Если бы Вас не затруднило, сообщите им, пожалуйста, мой адрес:
 
      Praha, II, Vysehradska t?. 16
 
      M?stsky Hudobinec
 
      S. Efron
 
      «Ремесло» мое уже отпечатано, но Геликон почему-то в продажу не пускает. Прислал мне пробный экз<емпляр>, книга издана безукоризненно. Как только получу, пришлю.
 
      А пока — сердечный привет Вам и Михаилу Осиповичу. — Как Вам понравился Сергей Михайлович?
 
      Шлю привет.
 
      МЦ.
 
      Чехия, Мокропсы, 31-го нов<ого> мая 1923 г.
 
      Милая Мария Самойловна,
 
      Ваше «Окно» великолепно: в первую зарю Блока, в древнюю ночь Халдеи. Из названного Вам ясно, что больше всего я затронута Гиппиус и Мережковским.
 
      Гиппиус свои воспоминания написала из чистой злобы, не вижу ее в любви, — в ненависти она восхитительна. Прочтя первое упоминание о «Боре Бугаеве» (уменьшительное здесь не случайно!) я сразу почуяла что-то недоброе: очень уж ласково, по-матерински… Дальше-больше, и гуще, и пуще, и вдруг — озарение: да ведь это она в отместку за «лорнет», «носик», «туфли с помпонами», весь «Лунный друг» в отместку за «Воспоминания о Блоке», ей пришлось з?свежо полюбить Блока, чтобы насолить Белому! И как она восхитительно справилась: и с любовью (Блоком) и — с бедным Борей Бугаевым! Заметьте, все верно, каждая ужимка, каждая повадка, не только не н?лгано, — даже не прилгано! Но так по змеиному увидено, запомнено и поведано, что даже я, любящая, знающая, чтящая Белого, Белому преданная! — не могу, читая, не почувствовать к нему (гиппиусовскому нему!) отвращения — гиппиусовского же!
 
      Это не пасквиль, это ланцет и стилет. И эта женщина-чертовка.
 
      _______
 
      В Мережковском меня больше всего трогает интонация. Я это вне иронии, ибо интонации — как зверь — верю больше слова. О чем бы Мережковский ни писал, — о Юлиане, Флоренции, Рамзесе, Петре, Халдее ли, — интонация та же, его, убедительная до слов (т. е. опережая смысл!) Я Мережковского знаю и люблю с 16 л<ет>, когда-то к нему писала (об этом же!) и получила ответ, — милый, внимательный, от равного к равному, хотя ему было тогда 40 л<ет> (?) и он был Мережковский, а мне было 19 лет — и я была никто. Если увидитесь с ним — напомните. Теперь Аля читает его Юлиана и любит те же места и говорит о нем те же слова.
 
      _______
 
      Мило, сердечно, любовно-по-ремизовски — «Однорукий Комендант». — Вся книга хороша. — Непременно пришлите вторую! (Равнодушие просит, затронутости требует. NB! Я очень дурно воспитана.)
 
      _______
 
      Напишите мне про Гиппиус: сколько ей лет, как себя держит, приятный ли голос (не как у змеи?! Глаза наверное змеиные!) — бывает ли иногда добра? И про Мережковского.
 
      Посылаю Вам «Поэму заставы», если не подойдет — пришлю другие стихи. Только напишите скорей, чтобы мне успеть. Спасибо за безупречную корректуру: с Вами я всегда спокойна! Если «Застава» не подойдет, напишите, чт? (по теме) предпочитает и от чего (по теме же!) отталкивается «Окно». Т?к — трудно. А «Заставу» Вам даю, как на себя очень похожее. (Может быть предпочитаете не похожее??)
 
      Целую Вас, привет Михаилу Осиповичу. Видитесь ли с моим дорогим Волконским?
 
      МЦ.
 
      <Приписка на полях:>
 
      Мне очень стыдно, что я так долго не благодарила Вас за щедрый гонорар.
 
      Мокропсы, 8-го июня 1923 г.
 
      Милая Мария Самойловна,
 
      Посылаю Вам два стиха: «Деревья» и «Листья», пишу и сама чувствую юмор: почему не «Ветки», «Корень», «Ствол» и т. д. И еще просьбу: если «Заставу» не берете — по возможности, пристройте, а если невозможно — по возможности верните. Я не из лени, — у меня очень устают глаза, я переписываю книгу прозы (печатными буквами!) и к концу вечера всюду вижу буквы (это вместо листьев-то!).
 
      И еще просьба: мне бы очень хотелось знать, что — вообще — предпочитает «Окно»: куда выходит (не: когда выходит?) — на какие просторы? Ближе к делу: природу, Россию, просто — человеческое? Мне достаточно малейшего указания, в моем мире много рек, назовите свою. Я знаю, что это трудно, что издательская деликатность предпочитает «авторам не указывать», но если автор, на беду, тоже оделен этим свойством — тогда ни сойтись, ни разойтись.
 
      Это я говорю о чт? стихов. Относительно к?к, — увы, будет труднее. Я знаю, что «Ремесло» меньше будет нравиться, чем «Фортуна», напр<имер>, и стихи тех годов, но я не могу сейчас писать стихи тех годов, и «Фортуна» мне уже не нужна. Мне бы очень хотелось знать, совершенно безотносительно помещения, что Вы чувствуете к моим новым стихам.
 
      ________
 
      Искренне тронута Вашим денежным предложением и отвечу Вам совершенно непосредственно. В месяц я имею 400 франков на себя и Алю, причем жизнь здесь очень дорога. (Наша хибарка, напр<имер>, в лесу, без воды, без ничего — 250 крон + 40 за мытье пола.) Жить на эти деньги, вернее: существовать на эти деньги (на франц<узскую> валюту 400 фр<анков> можно, но жить на эти деньги, т. е.: более или менее одеваться, обуваться, обходиться — нельзя. Прирабатываю я гроши, бывает месяцами — ничего, иногда 40 крон («Русская мысль», 1 крона строчка). В долги не влезаю, т. е. непрерывно влезаю и вылезаю. Самое обидное, что я на свою работу отлично могла бы жить, неизданных книг у меня множество, но нет издателей, — все они в Германии и платят гроши. — Переписка не оправдывается! —
 
      Вот точная картина моего земного быта. Определить ее «острой нуждой» руку н? сердце положа — не могу (особенно после Москвы 19-го года!) Я бы сказала: хронический недохват.
 
      Чего мне всегда не хватало в жизни, это (хотя я и не актриса!) — импрессарио, человека, лично заинтересованного, посему деятельного, который бы продавал, подавал… и не слишком предавал меня!
 
      Здесь много литераторов и все они живут лучше меня: знакомятся, связываются, сплачиваются, подкапываются, — какое милое змеиное гнездо! — вместо детского «nid de fauvettes» — «nid de vip?res». Есть прямо подозрительные личности. Если бы до них дошло, что я получила от Вас субсидию, они бы (випэры!) сплоченными усилиями вычли из моего «иждивения» ровно столько же, сколько бы я получила. Я даже не пометила 40 кр<он> за прошлый месяц от Струве (анкетный лист), ибо знаю, что получила бы на 40 кр<он> меньше.
 
      Кроме того — и самое важное! — когда я Вам деньги верну??? Ну, продам книгу прозы, но ведь это будут гроши. Не до России (где у меня был дом на Полянке!) — а когда Россия???
 
      ________
 
      Простите, что беспокою Вас своими бытовыми бедами, — у Вас без меня достаточно забот. Больной ребенок, — ведь больнее этого и тяжелее этого нет ничего. Алина болезнь в 1920 г. была худшим временем моей жизни, единственные месяцы, когда я не писала стихов.
 
      Но Ваша дочка (Анжелика?) конечно поправится и Вы поедете с нею в какое-нибудь прекрасное место, наверное к морю, где она в полосатой фуфайке будет играть в песке. Боль забывается, — особенно детьми!
 
      ________
 
      Аля огромная, вид 12-летней (10 лет), упрощается с каждым днем. С. М. В<олконский> говорит о ней: Аля начала с vieillesse qui sait и неуклонно шествует к jeunesse qui peut. — Что ж!
 
      У каждого своя дорога. — Боюсь только, что к 20-ти годам она все еще будет играть в куклы. (Которых ненавидела, ненавижу и буду ненавидеть!) Умственное развитие ее, впрочем, блестяще, но живет она даже не детским, а младенческим!
 
      Нынче еду в Прагу — заседание по делу патриарха Тихона. Ненавижу общественность: сколько лжи вокруг всякой правды! Сколько людских страстей и вожделений! Сколько раздраженной слюны! Всячески уклоняюсь от лицезрения моих ближних в подобных состояниях, но не показываться на глаза — быть зарытой заживо. Люди прощают всё, кроме уединения.
 
      _______
 
      Кончаю. Вашей дочке быстрого и полного выздоровления, Вам — покоя. Вам обеим — веселого отъезда. — Что Ваши старшие дети?
 
      Привет Михаилу Осиповичу. Вам — поцелуй и благодарность.
 
      МЦ.
 
      Прага, 11-го августа 1923 г.
 
      Дорогая Мария Самойловна,
 
      Дошло ли до Вас мое последнее письмо со стихами? Посылала Вам «Заставу», Вы попросили других, послала другие — и Вы замолчали. Это было уже около месяца тому назад. Может быть Вы уехали и письмо залежалось в Париже? Стихи были: «Деревья» и «Листья».
 
      В последнем письме Вы спрашивали, не нужны ли мне, до крайности, деньги. Тогда ответила неопределенно, ибо крайности не было, сейчас крайность есть — и даже несколько: я должна отвозить Алю в гимназию (в Моравию), мы должны переезжать в город и, наконец, мне необходимо, во что бы ни стало, съездить в Берлин устроить рукописи. (В Праге безвыездно уже год.)
 
      И вот, ввиду всего этого, просьба: не могли бы Вы мне дать вперед за стихи — и, может быть несколько больше, чем я сейчас наработала (NB! если стихи приняты!). Я бы не просила Вас, если бы не была зарезана всеми этими переменами и переездами, которые окончательно выбивают меня из седла.
 
      И еще просьба: не могли бы Вы попросить по телефону «Современные Записки» немедленно выслать мне гонорар за стихи «Бог» в последней книге. Я писала в Берлин Гуковскому, но очевидно он тоже уехал.
 
      Мне очень тяжело просить именно Вас, которую все просят, но мой берлинский издатель Геликон зачах и издох, в Праге же я не цвету.
 
      ________
 
      Ехать мне необходимо к 1 — му, если имеете желание и возможность выручить — выручайте сейчас.
 
      ________
 
      Живу, уже снявшись с места, т. е. уже не живу, все это рухнуло сразу: и Алин отъезд, и мой, и переезд в город. Больше зимы в деревне, вернее «деревни в зиме» (ибо зима — стихия, поглощающая деревню!) не хочу. А Прага такой треклятый город, что в ней уже Достоевский не мог найти комнаты. Цены непомерные, хозяйки лютые, квартиранты — русские, все это не спевается.
 
      ________
 
      Я так эгоистически заполнила все письмо собой, делаю это и в стихах, но иначе. Данное «собой» — омерзительно, ибо бытовое.
 
      ________
 
      Целую Вас нежно, привет Михаилу Осиповичу. Скоро напишу по-человечески.
 
      МЦ.
 
      Мой адр<ес>:
 
      Praha. Poste restante
 
      Marina Cv?tajewa-Efron
 
      (на орфографии фамилии настаиваю, так у меня в паспорте)

      1
 
      Мокропсы, 9-го нов<ого> июня 1923 г.
 
      Милый г<осподин> Бахрах,
 
      Вот письмо, написанное мною после Вашего отзыва (месяца два назад?) — непосредственно в тетрадку. Сгоряча написанное, с холоду непосланное, — да вот и дата: 20-ое апреля!
 
      Я не знаю, принято ли отвечать на критику, иначе как колкостями — и в печати.
 
      Но поэты не только не подчиняются обрядам — они творят их! Позвольте же мне нынче, в этом письме, утвердить обряд благодарности: критику — поэта. (Случай достаточно редкий, чтобы не слишком рассчитывать на последователей!)
 
      Итак: я благодарна Вам за Ваш отзыв в «Днях». Это — отзыв во всем первичном смысле слова. (Пушкин: «В горах — отзыв!»…) Вы не буквами на букву. Вы сущностью на сущность отозвались. Благодарят ли за это? Но и благодарность — отзыв! Кроме того, Вы вроде писали не для меня, — так и я пишу не «для Вас», хотя и к Вам.
 
      Я не люблю критики, не люблю критиков. Они в лучшем случае производят на меня впечатление неудавшихся и посему озлобленных поэтов. (И как часто они пишут омерзительные стихи!) Но хвала их мне еще неприемлемей их хулы: почти всегда мимо, не за то. Так, напр<имер>, сейчас в газетах, хваля меня, хвалят не меня, а Любовь Столицу. Если бы я знала ее адрес, я бы отослала ей все эти вырезки. Это не я.
 
      (Добрососедская статья некоего Мочульского напр<имер>, в парижском «Звене» — «Женская поэзия», об Ахматовой и мне. Если попадется — прочтите, посмейтесь и пожалейте!)
 
      — Ваша критика умна. Простите за откровенность. У Вас редчайший подход между фотографией (всегда лживой!) и отвлеченностью. Вы берете то среднее, что и составляет сущность поэта: некую преображенную правду дней. Вы вежливы, вне фамильярности: неустанно на Вы. У Вас хороший вкус: не «поэтесса» (слово, для меня, полупочтенное) — а поэт.
 
      Вы доверчивы, у Вас хороший нюх: т?к, задумавшись на секунду: кунштюк или настоящее? (Ибо сбиться легко и подделки бывают гениальные!) — Нет, настоящее. Утверждаю, Вы правы. Так, живя стихами с — да с тех пор как родилась! — только этим летом узнала от своего издателя Геликона, чт? такое хорей и чт? такое дахтиль. (Ямб знала по названию блоковской книги, но стих определяла как «пушкинский размер» и «брюсовский размер».) Я живу — и следовательно пишу — по слуху, т. е. на веру, и это меня никогда не обманывало. Если бы я раз промахнулась — я бы вся ничего не стоила!
 
      ________
 
      — Чт? еще? — Ах, пожалуй главное! Спасибо Вам сердечное и бесконечное за то, что не сделали из меня «style russe», не обманулись видимостью, что, единственный из всех за последнее время обо мне писавших, удостоили, наконец, внимания СУЩНОСТЬ, т?, что вне наций, т?, что над нацией, т? что (ибо все пройдет!) — пребудет.
 
      Спасибо Вам за заботливость. — «Куда дальше? В Музыку, т. е. в конец?» — А если и так, не лучший ли это из концов и не конца ли мы все, в конце концов, хотим. Бытие в Небытии — вот музыка! Блаженная смерть! Будьте верным пророком!
 
      _______
 
      — А что за «Ремесло»? Песенное, конечно. Смысл, забота и радость моих дней. Есть у К. Павловой изумительная формула:
 
«О ты, чего и святотатство
Коснуться в храме не могло —
Моя напасть, мое богатство,
Мое святое ремесло!»
 
      Эпиграф этот умолчала, не желая, согласно своей привычке, ничего облегчать читателю, чтя читателя.
 
      — Ах, еще одна благодарность! За «Посмертный Марш» (мой любимый стих во всей книге), за явный — раз Вы в «Днях»! — взлет над злободневностью, за то, что сердце Ваше (слух!) подалось на оборванность последних строк: в лад падало.
 
      ________
 
      Здесь письмо кончается — и начинается другое:
 
      9 нов<ого> июня 1923 г.
 
      Напомнила мне о Вас Л. М. Эренбург, в недавнем письме. Пишет, что Вы читаете мою «Психею». И вот, в ответ, просьба: попросите Гржебина или его заместителя, чтобы прислал мне авторские, — не помню условия — настаивайте на 25 экз<емплярах>. Я и не знала, что книга вышла, и уже в ужасе от предполагаемых опечаток. Корректура моя была безупречна, за дальнейшее не отвечаю.
 
      И еще просьба: найдите мне издателя на книгу прозы «Земные Приметы», — московские записи 1917 г. — конец <19> 19-го г. Здесь Москва, Революция, быт, моя дочь Аля, мои сны, мысли, наблюдения, встречи, — некий дневник души и глаз. Книга большая: около 450 печ<атных> страниц большого формата. (Сколько листов?) Рифы этой книги: контрреволюция, ненависть к евреям, любовь к евреям, прославление богатых, посрамление богатых, при несомненной белогвардейскости — полная дань восхищения некоторым безупречным живым коммунистам. Да еще: лютая любовь к Германии и издевательство над бычачьим патриотизмом (русских!) в первый год войны.
 
      Словом, издатель, как моя собственная грудная клетка, должен вместить ВСЁ. Здесь все задеты, все обвинены и все оправданы. Это книга ПРАВДЫ. — Вот. —
 
      ________
 
      Теперь ближе к делу. Мне один берлинский издатель заочно предлагал за лист 3 доллара. (Не Геликон, Геликон, напуганный «белогвардейщиной», не берет.) Я нища как Иов, и при здешней дороговизне эта цена смехотворная, — переписка не оправдывается. (Для примера: хибарка в лесу, то что кухня в избе, где мы живем, ст?ит 300 крон, — переведите на марки!) Эта книга — большая работа и, пока, мой единственный козырь к некоторой обеспеченности. Будьте другом, устройте мне эту книгу. Предупредите издателя, что это «товар ходкий», справьтесь у Геликона, он знает мою прозу. Книгу эту будут рвать (зубами!) все… кроме настоящих, непредубежденных, знающих, что ПРАВДА-ПЕРЕБЕЖЧИЦА. А таких мало.
 
      Словом, я думаю: «grand scandale», что всегда благоприятно для издательства.
 
      _______
 
      Книга почти готова, хочу посылать ее по частям. Но необходимо, чтобы из<дательст>во переписало ее на машинке: у меня написано на двух сторонах листа, — и чтобы машинный экз<емпляр> этот я, до сдачи в типографию, исправила. Это очень важно и необходимо оговорить. Еще: без картинок на обложке, только буквы. И непременно с Ъ.
 
      _______
 
      Если б что-нибудь наладилось, пришлите мне примерный образец условия.
 
      _______
 
      Это моя первая и насущная просьба. Есть у меня и другие неизданные книги: 1) «Драматические Сцены» («Фортуна», к<ото>рую Вы м. б. знаете по «Совр<еменным> Запискам», «Метель», «Приключение», «Конец Казановы», кстати изданный против моей воли и в ужасном виде в «Сов<етской> России») — и 2) «М?лодец» (поэма-сказка) — небольшая.
 
      _______
 
      Не приходите в ужас и, если это хоть сколько-нибудь трудно, не исполняйте. И не думайте обо мне дурно: я просто глубоко беспомощна в собственных делах, и книги у меня лежат по 10 лет. (Есть такие — и не плохие!)
 
      Обращаюсь к Вам потому что Вы как будто любите мои стихи и еще потому что Вы наверное по вечерам сидите в «Prager-Diele», где пасутся все издатели. Книга нигде не печаталась (это я о прозе! хотя и другие — нигде), а то я Эпохе продала «Царь-Девицу», уже проданную в Госиздат, и обо мне, быть может, дурная слава.