Ах, Геликон и K°! Эстеты! Ручек не желающие замарать! Пишу ему окончательно, прошу: отпустите душу на покаяние! Пишу, что жалею, что не он издаст, но что калечить книги не могу.
 
      В книге у меня из «политики»: 1) поездка на реквизиц<ионный> пункт (КРАСНЫЙ), — офицеры-евреи, русские красноармейцы, крестьяне, вагон, грабежи, разговоры. Евреи встают гнусные. Такими и были. 2) моя служба в «Наркомнаце» (сплошь юмор! Жутковатый). 3) тысяча мелких сцен: в очередях, на площадях, на рынках (уличное впечатление от расстрела Царя, напр<имер>, рыночные цены, — весь быт революционной) Москвы. И еще: встречи с белыми офицерами, впечатления Октябр<ьской> Годовщины (первой и второй), размышления по поводу покушения на Ленина, воспоминания о неком Каннегиссере (убийце Урицкого). Это я говорю о «политике». А вне — всё: сны, разговоры с Алей, встречи с людьми, собственная душа, — вся я. Это не политическая книга, ни секунды. Это — живая душа в мертвой петле — и все-таки живая. Фон — мрачен, не я его выдумала.
 
      _________
 
      Если увидитесь с Геликоном — спросите: берет ли. Боюсь, опять сто лет протянет с ответом. Если не возьмет — Манфреду. Геликон давал 11/2 фунта, — жаль, — но что делать! Если Геликон не берет, сговаривайтесь с Манфредом. Старайтесь 3 долл<ара>, говорите — меньше не согласна. Книга будет ходкая, ручаюсь.
 
      И — НЕПРЕМЕННО — 1) корректуру 2) лист с опечатками, не вкладной, а на последней стр<анице> 3) никаких рисунков на обложке, — чисто. Но об этом еще спишемся.
 
      ________
 
      «Ремесло» пришлю, как только получу от Геликона. (Пока получила только пробный экз<емпляр>.)
 
      О «плоти» в следующем письме. Молчащая плоть, — это хорошо. Но обычно она вопиет. У меня в Ремесле стих есть:
 
      «Где плоть горластая на нас: добей!»
 
      — Прочтете. —
 
      МЦ.
 
      До свидания, мой милый, нежный Гуль. Мне сегодня вечером (31/2 ч. утра!) хочется с Вами поцеловаться.
 
      <Приписка на полях:>
 
      «Стругов» еще нет, — хорошо бы!
 
      Мокропсы, 11-го нов<ого> марта 1923 г.
 
      Мой дорогой Гуль!
 
      Мои мысли «в великом расстрое» (так мне однажды сказала цыганка на Смоленском, — прогадала ей последнюю тыщонку!)
 
      Уезжает мой поэт — из всех любимый — Пастернак, конечно — и я даже не могу поехать к нему проститься: нет умирающего родственника в Берлине, и к 18-му не выдумаешь. Я в большой грусти (видите, умею, и чаще и пуще, чем думаете! Это я о Вашем отзыве говорю!) — и у меня единственное утешение 1) что это всю мою жизнь так 2) «Gesprache mit Goethe » Эккермана. Эту книгу я умоляю Вас купить на прилагаемую «валюту» и передать Пастернаку до его отъезда. (Уезжает 18-го, так пишет.)
 
      Думаю, есть много изданий. У меня в Москве было чудесное, Вы сразу узнаете: увесистый том, великолепный шрифт (готический), иллюстрации (Веймар, рисунки Гёте и т. д.). Я бы не знаю как просила Вас разыскать именно это, это отнюдь не редкость, издание не старинное. Меньше всего я бы хотела Reclam-Ausgabe (вроде нашей Универсальной). Думаю, ведь можно в магазинах по телеф<ону> справиться?
 
      Ecckermann Gesprache mit Goethe. Книга должна быть большая, есть выдержки, это не имеет смысла.
 
      Очень хотелось бы мне еще ему старого Гёте, хороший портрет. Есть такие коричневые — не гравюры, но вроде. Но не знаю, хватит ли денег. (Около 15 герм<анских> тысяч, кажется?) Во всяком случае — Эккерман на первом месте. Если бы — совершенно не знаю Ваших цен — денег не хватило, умоляю, доложите из своих. Верну тотчас же.
 
      Еще: ничего не знаю о П<астернаке> и многое хотела бы знать. (МЕЖДУ НАМИ!) Наша переписка — ins Blaue, я всегда боюсь чужого быта, он меня большей частью огорчает. Я бы хотела знать, какая у Пастернака жена («это — быт?!» Дай Бог, чтобы бытие!), чт? он в Берлине делал, зачем и почему уезжает, с кем дружил и т. д. Чт? знаете — сообщите.
 
      И — непременно — как передавали книгу, что он сказал, были ли чужие. Самое милое, если бы Вы отвезли ему ее на вокзал, тогда бы я знала проводы. Но 1) просить не смею (хотя для Вас, писателя, такой отъезд любопытен: человек уезжает от «хорошей жизни», ст?ит задуматься!) 2) может быть у Вас привычка опаздывать на вокзал? Тогда мой Эккерман провалится! — Нужно было бы точно узнать время поезда.
 
      Передавая, скажите только, что вот я просила… Можете не говорить чт? (назв<ание> книги), я всегда боюсь смущения другого, некой неизбежной секунды НЕЛЕПОСТИ в комнате. Вокзал для всяких чувств благоприятней (видите, какая я лисица!)
 
      И, чтобы кончить об этом (во мне-то — только начинается!), милый Гуль, не откладывайте! Отсылаю письмо 12-го (в понедельник), дойдет не раньше 16-го, у Вас всего один день на всё. Буду ждать Вашего ответа больше, чем с нетерпением, меньше, чем с исступлением, что-то среднее, но с меня хватит.
 
      ________
 
      Вторая печаль (следствие) — осточертела книга. С 9-го (день, когда узнала об отъезде) бросила, рука не тянется. Страшно огорчена: все время гуляю: проскваживаю на мокропсинских горах голову и сердце! Но пишу стихи — опять засоряются. Мутит меня и Геликон (наглец!) не отвечая, берет или нет. Но все-таки, конечно, переборю и примусь. Книга любопытная, очень ясны две стихии: быт (т. е. Революция) и БЫТИЕ (я). Не сочтите за наглость — бытие, это то, как должно быть, нужно же хоть один угол в мире — неискаженный!
 
      А Ваш Манфред — как? Не боится «белогвардейщины»? Черной сотни в книге нет, но есть белое бешенство. В России (если большевики не окончательно об’овчели (овца) — навряд ли пропустят. А куда-нибудь в Болгарию отдавать — они всю Психею (меня то есть) выбросят. — Затрудняюсь. —
 
      ________
 
      Ну, Гуль мой дорогой, до свидания. Читали ли Вы «Родину» Волконского? У меня о ней большая статья где-то гуляет, м. б. Глеб Струве возьмет в «Р<усскую> М<ысль>». Если увидите «Родину» — прочтите, это ЧУДЕСНАЯ книга, такой нет второй.
 
      Геликон, наглец, «Ремесло» не шлет, свой единственный экз<емпляр> я отослала Пастернаку в дорогу. Как только получу — первая книга Вам. В следующем письме напишу Вам об одном своем невеселом и невольном жульничестве, — сама удивлена.
 
      Ради Бога, подробно и поскорее — о книге и об отъезде.
 
      Ваша неустанная просительница
 
      МЦ.
 
      <Приписка на полях:>
 
      В КРАЙНЕМ случае берите Reclam-Ausg<abe>, хотя все сделайте, чтобы достать хорошее изд<ание>.
 
      Адр<ес>: Пастернака: Berlin — W. 15 Fasanenstrasse 41III в/v. Versen.
 
      Мокропсы, 28-го нов<ого> марта 1923 г.
 
      Дорогой Гуль,
 
      Это письмо Вы получите через Катерину Исааковну Еленеву, мою приятельницу и сподвижницу по Мокропсам.
 
      Очень рада была бы, если бы вы друг другу понравились. Это возможно, ибо мне — вы нравитесь оба.
 
      Посылаю Вам «Ремесло». И нежную благодарность за Эккермана. Ваше письмо прочла поздно вечером на станции, под фонарем. Душа закипела от Вашей любови к быту: моя извечная ненависть! За прочность в мире тоже не стою. Где прочно — там и рвется. (Это я, впрочем, из злобы!)
 
      О книге: сейчас не пишу, думаю — бросила на все лето. Сейчас погибаю от стихов: рук не хватает!
 
      Пишу в грозу, — первую, почти в темноте: от молнии до молнии!
 
      Книгу (возвращаясь к делам) закончу к осени. Если раньше — пришлю.
 
      — Гуль, я не люблю земной жизни, никогда ее не любила, в особенности — людей. Я люблю небо и ангелов: там и с ними бы я умела.
 
      Если что и люблю здесь — то отражения (если принимать их за сущность, получается: искажения). Это я Вам пишу, чтобы Вы со мной раздружились, потому что я люблю, чтобы меня любили из-за меня самой, — не терплю заместителей! (Себя — в толковании другого!)
 
      _________
 
      Спешу. Кончаю. Убеждена, что не раздружитесь. Не сердитесь за волокиту с книгой, — здесь виновны стихи (Весна и стихи!)
 
      МЦ.
 
      Прага, 27-го нов<ого> мая 1923 г.
 
      Милый Гуль,
 
      Вы не ответили мне на мою записочку и на «Ремесло», но я кажется не ответила Вам на последнее письмо, так что мы квиты. Теперь слушайте внимательно.
 
      Я снова принялась за книгу и скоро ее кончу. Теперь целый ряд вопросов, требующих самых точных ответов.
 
      1) Жив ли еще Манфред?
 
      2) Не подался ли сильно влево?
 
      3) Возьмет ли он книгу в 450 (большого, журнального формата) страниц? Не разъединяя ее на два тома. (Есть свои причины.)
 
      4) Сколько это будет печатных листов и, посему, долларов?
 
      5) Может ли он мне обещать (на бумаге!) корректуру не только типографскую, но и ремингтонную. (Рукопись у меня с обеих сторон листа, и переписка на ремингтоне необходима.)
 
      6) Могу ли я, по отпечатании издательством на ремингтоне, получить обратно свою рукопись, по которой и буду проверять, ибо многое у меня — из черновых тетрадей, может статься, что и не замечу пропуска.
 
      7) Во скольких экз<емплярах> он собирается выпускать? Я продам на одно издание, не на столько-то лет.
 
      Вот, Гуль, вопросы. Ответы на них необходимы, иначе нет пороху доканчивать работу.
 
      ________
 
      Книга моя будет называться «Земные Приметы», и это (весна 1917 г. — осень 1919 г.) будет I т… За ним последует II т. — Детские Записки — который может быть готов также к осени. Теперь слушайте еще внимательнее, это важно.
 
      «Земные Приметы» I т. (1917–1919 г.) то, что я сейчас переписываю — это мои записи, «Земные Приметы» II т. (1917–1919 г.) — это Алины записи, вначале записанные мной, потом уже от ее руки: вроде дневника. Такой книги еще нет в мире. Это ее письма ко мне, описание советского быта (улицы, рынка, детского сада, очередей, деревни и т. д. и т. д.), сны, отзывы о книгах, о людях, — точная и полная жизнь души шестилетнего ребенка. Можно было бы воспроизвести факсимиле почерка. (Все ее тетрадки — налицо.)
 
      Возьмет ли такую книгу Манфред? Пойдет она под моим именем: «Земные Приметы». Т. II (Детские записи).
 
      Если Манфред не возьмет, издам просто, как «Детские Записи», чтобы не путать.
 
      Эта книга будет меньше той, стр<аниц> 250, думаю. Хотела сначала поместить в одном томе, но 450 моих + 250 Алиных, — это уже идет в безмерное и не умещается не только в сердце, но и в руках.
 
      Расскажите все это Манфреду, но расскажите как следует, чтобы он ясно понял, в чем дело. Меня эта неопределенность мучит: работа (переписка) трудная и нудная, у меня плохое зрение, кроме того хочется писать стихи, и если все это так, впустую — руки опускаются!
 
      Книга, Гуль, не черносотенная, она глубоко-правдива и весьма противоречива: отвергнутая в Госиздате, она так же была бы отвергнута в из<дательст>ве Дьяконовой. (Черносотенном?) Это книга живой жизни и правды, т. е. политически (т. е. под углом лжи!) заведомо проваливается. В ней есть очаровательные к<оммуни>сты и безупречные б<елогвар>дейцы, первые увидят только последних, и последние — только первых. Но Манфред не прогорит, это ему скажите. На эту книгу набросятся из дурного любопытства: как читают чужие письма. «Тираж» обеспечен и ругань критики тоже. И то и другое издательствам не во вред.
 
      Итак, милый Гуль, ответьте мне по всем моим пунктам. Не пишите: приедете — увидите. Это мне не годится. Так ни за что не поеду, мне в Берлине нечего делать, а в Праге — весьма много. Передо мной лето, т. е. отсутствие плиты, т. е. свобода, надо употребить его во благо.
 
      Рукопись (I т. «Земных Примет») для переписки на ремингтоне могла бы представить через 2 недели, maximum — три. Ведь переписать 450 стр. на ремингтоне (это, каж<ется>, называется не ремингтон? Машинка?) — тоже не день, особенно с моими знаками, красными строками и пропусками.
 
      Да, еще: обложка — без картинки! Только буквы. Настаиваю. Земные приметы мои все внутри, внешних не надо.
 
      Переписываюсь с Л. М. Э<ренбург>, которую люблю нежно. Слышала о новой книге Э<ренбурга>, еще не читала. Единственное, что читаю сейчас — Библию. Какая тяжесть — Ветхий Завет! И какое освобождение — Новый!
 
      Месяц писала стихи и была счастлива, но вид недоконченной рукописи приводит в уныние. Пришлось оторваться. К осени у меня будет книга стихов, в нее войдут и те, что я Вам читала в Берлине. Как Геликон? Не уехал ли в Россию? Не слыхали ли чего о Пастернаке? Кто из поэтов (настоящих) в Берлине? Читали ли «Тяжелую Лиру» Ходасевича и соответствует ли ей (если знаете) статья в «Совр<еменных> Записках» Белого? — Что Вы сами делаете? Вышла ли Ваша книга? — Вот видите, сколько вопросов!
 
      (Да! NB! 450 стр… Страницу я считаю приблизительно) 32–34 строчки, причем в каждой, в среднем, думаю, 42 буквы. — Много коротких строк!)
 
      Пишите обо всем. Шлю привет.
 
      МЦ.
 
      Адр<ес>: Praha II
 
      Vy?ehradska t?<ida> 16
 
      M?stsky Chudobinec, — S. Efron (мне.)
 
      Мокропсы, 27-го июня 1923 г.
 
      Дорогой Гуль,
 
      Вчера получила и вчера прочла. О «В рассеянии сущих» — жаль, что Вы в Берлине, а не в Праге, ибо книга, за некоторыми лирическими отступлениями, написана Берлином, а не Вами.
 
      Здесь таких людей нет. Здесь молодость, худоба и труд. Здесь любовь и долг. Здесь жертва и вера. Здесь нет сытости.
 
      Впрочем, есть — но исключительно среди «земгорцев» (эсерово!) Горцы земли, горцы — равнины, предпочитаю горцев высот!
 
      Здесь старые и молодые профессора, старые и молодые студенты, и первые и вторые, и третьи и четвертые — работают из кожи. Для них Мессия — есть, Бог — есть, черт — есть.
 
      Гуль, Вы заслуживаете лучшего, чем та гниль и слизь, которые Вас окружают, Вы не существо Nacht Local'oв, я Вас причисляю к Романтикам — сначала Контр-Революции, потом — Революции; если книга автобиографична — мне жаль Вас. Где Вы нашли таких уродов??? Почему Вы не писали — себя, душу, живую жизнь в Берлине? Я не верю, что это — Вы.
 
      Есть хорошие места, хорошие мысли. Везде, где Вы один с природой, с любовью, с собой. Но в общем книга, несмотря на основную накипь ее, тяжелая — м. б. благодаря накипи как основе?
 
      Я рада, что Вы ее не любите.
 
      ________
 
      Ах, да! Помните спор о кровном и о рубашке? Так вот, Гуль, т?, что для буржуа — рубашка, то для Романтика — кровь. Зачем таких белых? Бог и честь для буржуа рубашка, согласна, но кроме буржуа, — ничего нет у белых? Гуль, есть белые без рубашки, таких берите в противники, таких (если можете!) судите, — с буржуазией справляться — слишком легко!
 
      О «Поле в Творчестве». Первая часть для меня целиком отпадает, вторую на две трети принимаю.
 
      «Божественная Комедия» — пол? «Апокалипсис» — Пол? «Farbenlehre» и «Фауст» — пол? Весь Сведенборг — пол?
 
      Пол, это т?, что должно быть переборото, плоть, это т?, что я отрясаю.
 
      Und diese himmelschen Gestalten
      Sie fragen nicht nach Mann und Weib
 
      Основа творчества — дух. Дух, это не пол, вне пола. Говорю элементарные истины, но они убедительны. Пол, это разрозненность, в творчестве соединяются разрозненные половины Платона.
 
      Если пол, — то что же ангелы? А разве ангелы не — (не ангелы в нас!) творят?!
 
      Пол, это 1/2. — Формула.
 
      О Белом и Гоголе — согласна. Об отсутствии любовного Эроса — согласна. О призрачности и неубедительности героинь — согласна. О звукописи — согласна. Раньше была и цветопись, но такая же от всего оторванная и… жуткая, как ныне — звукопись. («Золото в лазури» — перечтите.) Он не — небесный и не земной, он — повисший. И изживающий постепенно все 5 чувств. (Зрение и слух.)
 
      ________
 
      Это первые, беглые отклики: как отозвалось. Немножко освобожусь, перечту, подумаю и скажу еще. И если Вам любопытно, буду сообщать Вам отзывы студенчества, — здесь ведь тоже три союза!
 
      ________
 
      Недавно получила известие от Бахраха, что собирается с Вами встретиться для окончательного выяснения с моими «Земными Приметами». Пишет, между прочим, что больше 1 ф<унта стерлингов?> т. е. 41/2 дол<лара> у вас не платят. Хорошо бы довести до 5 д<олларов>, но если окончательно невозможно, соглашайтесь и на это. Теперь ряд оговорок: 1) только на одно издание 2) две корректуры 3) лист с важнейшими опечатками, установленными мною 4) деньги, по возможности, по представлению рукописи 5) 25 авторских экз<емпляров> 6) СТАРАЯ ОРФОГРАФИЯ 7) установить колич<ество> экз<емпляров>, срок выхода и переиздания — и все, что еще измыслите в мою пользу.
 
      Да! Теперь — как определить число листов? По количеству букв в странице? По количеству строк? Или как? Сколько листов в Ваших «Рассеянных»?
 
      Переписать здесь на машинке не берусь, и «Геликон» и «Эпоха» переписывали сами, — и прозу. Переписать такую книгу здесь целое состояние. Рукопись, сравнительно, четка, но на обеих страницах.
 
      ________
 
      Не обвиняйте меня в жадности и в суетности, впрочем, в моей книге — обо всем, есть наверное и об этом. Пишу поздно вечером, устала.
 
      — Спасибо за все.
 
      МЦ.
 
      Новый адр<ес>: Praha P.P. Dob?ichovice, Horni Mokropsy, ?<islo> 33, u Pana Grubnera — мне — на фамилию Эфрон.
 
      <Приписка на полях:>
 
      Dob?ichovice: bricho, это — брюхо: «доброе брюхо» — Добробрюхово. — Хорошо?! —
 
      <На отдельном листе:>
 
      В следующем № «Русской Книги» поместите, пожалуйста, если не поздно:
 
      Подготовлена к печати книга:
 
      СЕРГЕЙ ЭФРОН — «ПОБЕЖДЕННЫЕ» (С МОСКОВСКОГО ОКТЯБРЬСКОГО ВОССТАНИЯ — ПО ГАЛЛИПОЛИ. ЗАПИСКИ ДОБРОВОЛЬЦА)
 
      МАРИНА ЦВЕТАЕВА — «ЗЕМНЫЕ ПРИМЕТЫ» Т. 1 (МОСКВА, МАРТ 1917 г. — ОКТЯБРЬ 1919 г. ЗАПИСИ.)
 
      — «М?ЛОДЕЦ» (ПРАГА, 1923 г. ПОЭМА-СКАЗКА.)
 
      — «ЛЕБЕДИНЫЙ СТАН» (МОСКВА, МАРТ 1917 г. — ДЕКАБРЬ 1920 г. БЕЛЫЕ СТИХИ.)
 
      Адр<ес> и Сережин и мой: Praha P.P. Dob?ichovice, Horni Mokropsy, ?. 33, u Pana Grubnera (хорошо бы не перепутать!)
 
      На упомянутые книги из<дате>лей еще нет (кроме «Зем<ных> Прим<ет>?) — м. б. таким образом найдутся.
 
      Прага, 30-го марта 1924 г., воскресение
 
      Милый Гуль,
 
      Какой у Вас милый, тихий голос в письме, все интонации слышны, — кроткие. Как я тронута, что Вы меня вспомнили — с весной, есть особая память: по временам года?
 
      Помню один хороший вечер с Вами — в кафе. Вы всё гладили себя против шерсти, и я потом украла у Вас этот жест — в стихи. Тому почти два года: из России я выехала 29-го апреля 1922 г. Скучаю ли по ней? Нет. Совсем не хочу назад. Но Вас, мой безрадостный и кроткий Гуль, понимаю. Редактируете „Накануне“? Не понимаю, но принимаю, потому что Вы хороший и дурного сделать не можете.
 
      Вам, конечно, нужно в Россию, — жаль, что когда-то, в свое время, не попали в Прагу, здесь хорошо, я ее люблю.
 
      У меня, Гуль, эту зиму было много слез, а стихов — мало (сравнительно). Несколько раз совсем отчаивалась, стояла на мосту и заклинала реку, чтобы поднялась и взяла. Это было осенью, в туманные ноябрьские дни. Потом река замерзла, а я отошла… понемножку. Сейчас радуюсь весне, недавно сторожила ледоход, не усторожила, — лед тронулся ночью. И — ни одной просини, прозелени: у нас ледоход — синь! Здесь цвета пражского неба. Но все-таки хорошо, когда лед идет.
 
      Странно, что в Россию поедете. Где будете жить? В Москве? Хочу подарить Вам своих друзей — Коганов, целую семью, все хорошие. Там блоковский мальчик растет — Саша, уже большой, три года. Это очень хороший дом, Вам там будет уютно. Повезете мою книгу — поэму „Молодец“, через неделю начнет печататься в здешнем из<дательст>ве „Пламени“. Надеюсь, что выйдет до Вашего отъезда, непременно Вам пришлю.
 
      С прозой — ничего: лежит. Лежит и целая большая книга стихов, после России, за два года. Много чего лежит, в Праге одно единственное из<дательст>во, и все хотят печататься. Предполагается целый ряд альманахов, в одном из них появится моя злополучная статья „Кедр“. У Волконского новая книга „Быт и бытие“, ряд мимолетных вечностей, вечных мимолетностей. Хорошая книга.
 
      А помните Сережину — „Записки добровольца“? (Не читали, но я Вам о ней писала.) Огромная книга, сейчас переписывается, оттачивается. Есть издатель, удивитесь, когда узнаете кто, сейчас не скажу, — боюсь сглазить. Вы эту книгу будете любить, очень хотелось бы переслать ее Вам в Россию.
 
      Когда собираетесь? Только что перечла Ваше письмо, думала — осенью, оказывается — весной. Когда — весной? Передам через Вас письма Пастернаку и Коганам, посмотрите обоих мальчиков, блоковского и пастернаковского, напишете мне. Мне очень важен срок Вашего отъезда, и вот почему: месяца три назад послала Пастернаку стихи: много, большая работа. Не дошли. В почту не верю, ибо за 2 года ни на одно свое письмо в Россию не получила ответа. Сейчас посылаю те же стихи Любовь Михайловне, с мольбой об оказии, верной, личной, п. ч. не только стихи, но письмо, очень важное, первое за год, ответ на его через нее полученное.
 
      Невозможно же переписывать в третий раз!
 
      Хорошо бы, если бы снеслись с Л<юбовью> М<ихайловной>. Она скоро уезжает из Берлина.
 
      Стихов новых не посылаю, милый Гуль, п. ч. очень занята перепиской, но до Вашего отъезда непременно пришлю „Поэму горы“, написанную этой зимою. Хорошо бы „М?лодец“ вышел до Вашего отъезда.
 
      Гуль, дружу с эсерами, — с ними НЕ душно. Не преднамеренно — с эсерами, но так почему-то выходит: широк, любит стихи, значит эсер. Есть еще что-то в них от старого (1905 г.) героизма. Познакомилась с Керенским, — читал у нас два доклада. Вручила ему стихи свои к нему (<19>17 г.) и пастернаковские. Взволновался, дошло.
 
      Мне он понравился: несомненность чистоты. Только жаль, жаль, жаль, что политик, а не скрипач. (NB! Играет на скрипке.)
 
      С правыми у меня (как и у С<ережи» — холод. Тупость, непростительнейший из грехов! Сережа во главе студенч<еского> демокр<атического> союза IV — хороший союз, если, вообще, есть хорошие. Из 1-го безвозвратно ушел. Дружу еще с сыном Шингарева — есть такие святые дети. 29 л<ет>, с виду 18 л<ет>; — мальчик. Уединенный. Весь — в 4-ом измерении. Туберкулез. Сейчас в Давосе.
 
      Да! Как вы думаете, купит ли Госиздат мою последнюю книгу стихов? Именно: купит, а не: возьмет. Меня там, два года назад, очень любили, больше, чем здесь. Но я, очевидно, не возобновив сов<етского> паспорта — эмигрантка? Как быть? Посоветуйте. Не хочется переписывать целой большой книги, да еще по-новому, на авось. И, вообще, корректно ли?
 
      — Надоели деления!
 
      В Госиздате (м<оско> вcком) у меня большой друг П. С. Коган, по крайней мере — тогда был (в Госиздате — и другом).
 
      Конечно, эта книга для России, а не для заграницы, в России, объевшись фальшью идей, ловят каждое новое слово (звук), — особенно бессмысленные! Здесь еще роман с содержанием: не отчаялись в логике!
 
      Стихи, Гуль, третье царство, вне добра и зла, так же далеки от церкви, как от науки. Стихи, Гуль, это последний соблазн земли (вообще — искусства!), ее прелестнейшая плоть. Посему, все мы, поэты, будем осуждены.
 
      Пишите мне. Поэму Пастернака очень хочу, но — откуда? Скоро пришлю свою.
 
      МЦ.
 
      Пражский адр<ес> на обороте. Действенен до конца мая.
 
      <Приписки на полях:>
 
      — О чем Ваши новые книги? Названия? —
 
      — Эсеры, это — Жиронда, Гуль, — а?
 
      Прага. 6-го апр<еля> 1924 г.
 
      Дорогой Гуль,
 
      Вот письмо Пастернаку. Просьба о передаче лично, в руки, без свидетелей (женских), проще — без жены.
 
      Иначе у П<астернака> жизнь будет испорчена на месяц, — зачем?
 
      Если тот, кто поедет — настоящий человек, он поймет и без особого нажима. Некоторые вещи неприятно произносить.
 
      Письмо — без единой строчки политики, — точно с того света.
 
      На Ваше большое милое письмо, только что полученное, отвечу на днях.
 
      МЦ.
 
      Адр<ес> Пастернака:
 
      Москва, Волхонка, 14, кв<артира> 9.
 
      Тот знакомый (к<отор>ый поедет) м. б. просто назначит ему где-нибудь свидание?
 
      Прага, 10 апр<еля> 1924 г.
 
      Дорогой Гуль, Вы очень добры, спасибо. Письмо отсылайте почтой своему знакомому, если можно — заказным. Знакомому напишите, что нужно. Был у нас здесь Степун, — замечательное выступление. Хочет сделать меня критиком, я артачусь, ибо не критик, а апологист. Деньги за письмо (заказное) перешлю 15-го, тогда же напишу и стихи пришлю. Еще раз спасибо за доброту, Вы хороший друг.
 
      МЦ.
 
      Хороша — набережная?
 
      Прага, 11-го апреля 1924 г.
 
      Дорогой Гуль,
 
      Просьба у меня к Вам следующая: переговорите с берлинским председателем Госиздата относительно моей новой книги стихов «Умыслы».
 
      Книга з? два года (1922 г. — 1924 г.), — все, написанное за границей. Политического стихотворения ни одного.
 
      Пусть он, в возможно скором времени, запросит московский Госиздат (там у меня друг — П. С. Коган и, если не сменен, благожелатель — цензор Мещеряков, взявший мою Царь-Девицу, не читая, по доверию к имени (к<оммуни>ст!). По отношению к Госиздату я чиста: продавая им перед отъездом «Царь-Девицу» и «Версты» (I), — оговорилась, что за границей перепечатаю. (Что и сделала, с «Царь-Девицей»).
 
      Книга «Умыслы» здесь не только не запродана, но из всех составляющих ее стихов (большая книга!) навряд ли появилось в печати больше десяти.
 
      Стало быть, могут рассчитывать и на заграничный рынок.
 
      _______
 
      Одновременно с ответом Госиздата пусть сообщит мне и условия: 1) гонорар 2) количество выпуск<аемых> экз<емпляров> 3) срок, на к<отор>ый покупается книга.
 
      Деньги — мое условие — при сдаче рукописи, все целиком.
 
      _______
 
      Есть, для Госиздата, еще другая книга: «Версты» (II) — стихи <19>17 г. — <19>21 г. (Первую они уже напечатали.) М. б. и эту возьмут. Предложите обе.
 
      _______
 
      Теперь трудности: переписывать и ту и другую я могу только наверняка, — большая работа, тем более, что переписывать придется по новой орфографии, чт?, в случае отказа для заграницы не пригодится, ибо здесь печатаюсь по-старому. Книги им придется взять по доверию. «Умыслы» Вы, по берлинским стихам, немножко знаете, остальные не хуже.
 
      «Версты» (II) вполне безвредны, продолжение первых. «Политические» стихотворения все отмечу крестиками, захотят— напечатают, захотят — выпустят. Думаю, первое, — есть такое дуновение.
 
      _______
 
      К сожалению, милые редакции книг не присылают, знаю по съеденному гонорару и понаслышке.
 
      _______
 
      Все дело в сроке. На лето очень нужны деньги. 2 года в Чехии и ничего, кроме окрестностей Праги, не знаю. В Праге я до конца мая, не дольше, и дело нужно закончить в мою бытность здесь. Не настаивайте на двух книгах, можно «Версты» (II), можно «Умыслы» — чт? захотят.
 
      Желательна, просто скажу: необходима — хотя бы одна авторская корректура и, в случае опечаток, лист с опечатками, указанными мною. Эти два условия должно включить в контракт. Пусть, на всякий случай, представ<итель> Госиздата в своем запросе в Москву обмолвится и об этом.
 
      ________
 
      Punktum.
 
      ________
 
      Вы спрашивали о сыне Блока. Есть. Родился в июне 1921 г., за два месяца до смерти Блока. Видела его годовалым ребенком: прекрасным, суровым, с блоковскими тяжелыми глазами (тяжесть — в верхнем веке), с его изогнутым ртом. Похож — более нельзя. Читала письмо Блока к его матери, такое слово помню: — «Если это будет сын, пожелаю ему только одного — смелости». Видела подарки Блока этому мальчику: перламутровый фамильный крест, увитый розами (не отсюда ли «Роза и Крест» ), макет Арлекина из «Балаганчика», — подношение какой-то поклонницы. (Пьеро остался у жены). Видела любовь Н. А. Коган к Блоку. Узнав о его смерти, она, кормя сына, вся зажалась внутренне, не дала воли слезам. А десять дней спустя ходила в марлевой маске — ужасающая нервная экзема «от задержанного аффекта».
 
      Мальчик растет красивый и счастливый, в П. С. Когане он нашел самого любящего отца. А тот папа так и остался там — «на портрете».
 
      Будут говорить «не блоковский» — не верьте: это негодяи говорят.
 
      _______
 
      Прочтите, Гуль, в новом «Окне» мои стихи «Деревья» и «Листья» (из новой книги «Умыслы»), и в «Современных Записках» — «Комедьянт» (из «Верст» II) — можете и госиздатскому человеку указать. Были у меня и в «Студенческих годах» (пражских) в предпоследнем № — «Песенки» (тоже «Версты» II).
 
      Была у меня и проза — в «Воле России» (рождественский №), по-моему, неудачно-. (Неуместно — верней.) В мае пойдет пьеса «Феникс». — Есть ли у Вас, в Берлине, такая библиотека? (Новых период <ических> изданий.) Я бы очень хотела, чтобы Вы все это прочли, но прислать не могу, — у самой нет.
 
      Какая нудная и скудная весна! Середина апреля, пишу у (традиционное — открытого окна, зажавшись в зимний стариковский халат, — индейский. Гуль: синий, с рыже-огненными разводами. Не хватает только трубки и костра.