Виноваты книги и еще мое глубокое недоверие к настоящей, реальной жизни. Книга и жизнь, стихотворение и то, что его вызвало, — какие несоизмеримые величины! И я так заражена этим недоверием, что вижу — начинаю видеть — одну материальную, естественную сторону всего. Ведь это прямая дорога к скептицизму, ненавистному мне, моему врагу!
 
      Мне говорят о самозабвении. «Из цепи вынуто звено, нет вчера, нет завтра!»
 
      Блажен, кто забывается!
 
      Я забываюсь только одна, только в книге, над книгой!
 
      Но как только человек начинает мне говорить о самозабвении, я чувствую к нему такое глубокое недоверие, я начинаю подозревать в нем такую гадость, что отшатываюсь от него в то же мгновение. И не только это! Я могу смотреть на облачко и вспомнить такое же облачко над Женевским озером и улыбнусь. Человек рядом со мной тоже улыбнется. Сейчас фраза о самозабвении, о мгновении, о «ни завтра, ни вчера».
 
      Хорошо самозабвение! Он на Генуэзской крепости, я у Женевского озера 11-ти лет, оба улыбаемся, — какое глубокое понимание, какое проникновение в чужую душу, какое слияние!
 
      И это в лучшем случае.
 
      То же самое, что с морем: одиночество, одиночество, одиночество.
 
      Книги мне дали больше, чем люди. Воспоминание о человеке всегда бледнеет перед воспоминанием о книге, — я не говорю о детских воспоминаниях, нет, только о взрослых!
 
      Я мысленно все пережила, все взяла. Мое воображение всегда бежит вперед. Я раскрываю еще нераспустившиеся цветы, я грубо касаюсь самого нежного и делаю это невольно, не могу не делать! Значит я не могу быть счастливой? Искусственно «забываться» я не хочу. У меня отвращение к таким экспериментам. Естественно — не могу из-за слишком острого взгляда вперед или назад.
 
      Остается ощущение полного одиночества, к<оторо>му нет лечения. Тело другого человека — стена, она мешает видеть его душу. О, как я ненавижу эту стену!
 
      И рая я не хочу, где все блаженно и воздушно, — я так люблю лица, жесты, быт! И жизни я не хочу, где все так ясно, просто и грубо-грубо! Мои глаза и руки как бы невольно срывают покровы — такие блестящие — со всего.
 
Что позолочено — сотрется,
Свиная кожа остается!
 
      Хорош стих?
 
Жизнь — бабочка без пыли.
Мечта — пыль без бабочки.
Что же бабочка с пылью?
Ах, я не знаю.
 
      Должно быть что-то иное, какая-то воплощенная мечта или жизнь, сделавшаяся мечтою. Но если это и существует, то не здесь, не на земле!
 
      Все, что я сказала Вам, — правда. Я мучаюсь, и не нахожу себе места: со скалы к морю, с берега в комнату, из комнаты в магазин, из магазина в парк, из парка снова на Генуэзскую крепость — так целый день.
 
      Но чуть заиграет музыка, — Вы думаете — моя первая мысль о скучных лицах и тяжелых руках исполнителей?
 
      Нет, первая мысль, даже не мысль — отплытие куда-то, растворение в чем-то…
 
      А вторая мысль о музыкантах.
 
      Так я живу.
 
      То, что Вы пишите о море, меня обрадовало. Значит, мы — морские?
 
      У меня есть об этом даже стихи, — как хорошо совпало!
 
      Курю больше, чем когда-либо, лежу на солнышке, загораю не по дням, а по часам, без конца читаю, — милые книги! Кончила «Joseph Balsamo» — какая волшебная книга! Больше всех я полюбила Lorenz’y, жившую двумя такими различными жизнями. Balsamo сам такой благородный и трогательный. Благодарю Вас за эту книгу. Сейчас читаю M-me de Tencin, ее биографию.
 
      Думаю остаться здесь до 5-го мая. Все, что я написала, для меня очень серьезно. Только не будьте мудрецом, отвечая, — если ответите! Мудрость ведь тоже из книг, а мне нужно человеческого, не книжного ответа.
 
      Au revoir. Monsieur mon p?re spiritu<e>.
 
      Граммофона, м. б., не будет.
 
      МЦ.
 
      <Начало мая 1911 г., Коктебель>
 
      В ответ на стихотворение
 
Горько таить благодарность
И на чуткий призыв отозваться не сметь,
В приближении видеть коварность
И где правда, где ложь угадать не суметь.
 
 
Горько на милое слово
Принужденно шутить, одевая ответы в броню.
Было время, — я жаждала зова
И ждала, и звала. (Я того, кто не шел — не виню).
 
 
Горько и стыдно скрываться.
Не любя, но ценя и за ценного чувствуя боль,
На правдивый призыв не суметь отозваться, —
Тяжело мне играть эту первую женскую роль!
 
      мц
 
      Феодосия, 8-го июня 1911 г.
 
      Дорогой Макс,
 
      Ты такой трогательный, такой хороший, такой медведюшка, что я никогда не буду ничьей приемной дочерью, кроме твоей.
 
      В последний вечер у тебя была тоска, а я думала, что ты просто злишься, — теперь я раскаиваюсь в своей резкости. Нужно было подойти к тебе, погладить тебя по лохматой гриве и сказать: «Ма-акс! Ма-акс!» или: «Кис-кис, кис-кис!», тогда ты сразу сделался бы хорошим, настоящим, тем, кто на все случаи жизни знает только одно утешение — «Баю бай бай, Медведевы детки»…
 
      Ты не должен меня забывать, я тебя так хорошо понимаю, особенно… в случае с Верочкой. Но и в другие тоже! Это лето было лучшим из всех моих взрослых лет, и им я обязана тебе.
 
      Прими мою благодарность, мое раскаянье и мою ничем не… заменимую нежность.
 
      МЦ.
 
      <Рукой С. Эфрона:>
 
      Ма-акс!
 
      Привет и поцелуй от твоего дорогого Сережи.
 
      Р. S. Ха-ароший он был!!! Будь здоров. Твой до гроба
 
      Сергей Эфрон.
 
      Потапенка тебя целует.
 
      15-го июля 1911 г,
 
      Самара.
 
      Милый Макс,
 
      Эта открытка напоминает мне тебя и Theophile Gautier. Желаю тебе чувствовать себя так же хорошо, как я.
 
      МЦ.
 
      <Рукой С. Эфрона:>
 
      Милый Макс!
 
      Мы с Мариной часто вспоминаем твой Коктебель.
 
      Целую Сережа.
 
      Кланяйся от нас Елене Оттобальдовне. Мы ей скоро напишем.
 
      26-го июля 1911 г
 
      Усень-Ивановский завод.
 
      Дорогой Макс,
 
      Если бы ты знал, как я хорошо к тебе отношусь!
 
      Ты такой удивительно-милый, ласковый, осторожный, внимательный. Я так любовалась тобой на вечере в Старом Крыму, — твоим участием к Олимпиаде Никитичне, — твоей вечной готовностью помогать людям.
 
      Не принимай все это за комплименты, — я вовсе не считаю тебя какой-нибудь ходячей добродетелью из общества взаимопомощи, — ты просто Макс, чудный, сказочный Медведюшка. Я тебе страшно благодарна за Коктебель, — pays de redemption, как называет его Аделаида Казимировна, и вообще за все, что ты мне дал. Чем я тебе отплачу? Знай одно, Максинька: если тебе когда-нибудь понадобится соучастник в какой-нибудь мистификации, позови меня… Если она мне понравится, я соглашусь. Надеюсь, что другого конца ты не ожидал?
 
      Я опять принялась за Jean Paul'a — y него чудные изречения, напр<имер>: Так же нелепо судить мужчину по его знакомым, как женщину по ее мужу.
 
      Нравится? Но не это в нем главное, а удивительная смесь иронии и сентиментальности. К тому же он ежеминутно насмехается над читателем, вроде Th. Gautier.
 
      Что ты сейчас читаешь? Напиши мне по-настоящему или совсем не пиши.
 
      Последнее мне напоминает один случай из нашего детства. «Он был синеглазый и рыжий», т. е. один чудный маленький мальчик в Nervi долго выбирал между Асей и мной и в конце концов выбрал меня, потому что мы тогда уехали. В Лозанне мы с ним переписывались обе, и однажды Ася получает от него такое письмо: «Пиши крупнее или совсем не пиши».
 
      Загадываю сейчас на тебя по «Джулио Мости» — драматической фантазии в 4-х дейст<виях> с интермедией, в стихах. Сочинение Н. К., 1836 г.
 
      1. Твое настоящее:
 
      Чем оправдаешь честного Веррино?
 
      2. Твое будущее:
 
      Я у него была: он предлагал
      Какую-то свободную женитьбу.
 
      Не моя вина, что выходят глупости!
 
      Загадываю Лиле.
 
      1. Ее настоящее:
 
      И отпусти ей грех, когда возможно,
      И просвети ее заблудший разум,
      Но не карай несчастную!
 
      2. Ее будущее:
 
      И может быть, вдвоем гораздо больше
      Найдешь источников богатства.
 
      1. Верино настоящее:
 
      Готова ль ты свое оставить место
      И домом управлять?
 
      2. Верино будущее:
 
      Что за история! Совсем одета
      Так рано! Не спала, — постель в порядке…
 
      Максинька, об одном тебя прошу: никого из людей не вталкивай в окно сестрам, как — помнишь? — втолкнул меня. Мне это будет страшно обидно. М. б. ты на меня за что-нибудь сердишься и тебе странно будет читать это письмо, — тогда читай все наоборот.
 
      МЦ.
 
      Адр<ес>: Усень-Ивановский завод. Уфимской губ<ернии>, Белебеевского уезда, Волостное правление, мне.
 
      Р. S. Пиши скорей, почта приходит только два раза в неделю и письма идут очень долго.
 
      Скажи Елене Оттобальдовне, что я очень, очень ее люблю, Сережа тоже.
 
      4-го августа 1911 г
 
      Усень-Ивановский завод.
 
      Милый Макс,
 
      А когда ты мне (запустил) попал мячиком в лицо, я тебе прощаю. Мы сейчас шли с Сережей по деревне и представили себе, к<а>к бы ты вышел нам навстречу из-за угла, в своем балахоне, с палкой в руках и начал бы меня бодать. А я бы сказала: — «Ма-акс! Ма-акс! Я не люблю, когда бодаются!» Теперь я ценю тебя целиком, даже твое боданье. Но т<а>к к<а>к это письмо слишком похоже на объяснение в любви, — прекращаю.
 
      МЦ
 
      P. S. Жму твою лапу.
 
      Жму, ценю, прощаю! Жми, цени, прости!
 
      Твой С. Э.
 
      <Рукой М. И. Цветаевой:>
 
      Это письмо написано до твоего, 10 дней т<ому> назад.
 
      11-го августа 1911 г.
 
      Усень-Ивановский завод,
 
      Милый Максинька,
 
      Одновременно с твоим лясьiм письмом, я получила 2 удивительно дерзких открытки от Павлова, друга Топольского.
 
      Мое молчание на его 2-ое письмо он называет «неблаговидным поступком», жалеет, что счел меня за «вполне интеллигентного» человека и радуется, что не прислал своих «произведений».
 
      Я думаю отправить ему в полк открытку такого содержания:
 
      «Милостивый Государь, так как Вы, очевидно, иного далекого общества, кроме лошадиного, не знаете, то советую Вам и впредь оставаться в границах оного.
 
      На слова, вроде „неблаговидный поступок“ принято отвечать не словами, а жестом».
 
      ________
 
      — Как хорошо, что лошадь женского рода!
 
      С удовольствием думаю о нашем появлении в Мусагете втроем и на ты! Ты ведь приведешь туда Сережу?
 
      А то мне очень не хочется просить об этом Эллиса.
 
      Спасибо за письмо, милый Медведюшка.
 
      Меня очень обрадовало твое усиленное рисование, Сережу тоже, — по какой чудной картине ты нам подаришь, с морем, с горами, с полынью! Если ты о них забудешь при встрече в Москве, ты ведь позволишь нам напомнить, — vous refra?cher la m?moire?
 
      Сережа готовит тебе сюрприз, я… мечтаю о твоих картинах, — видишь, как мы тебя вспоминаем!
 
      Макс, я сейчас загадала на тебя по Jean Paul’y и вот что вышло: «Warum erscheinen uns keine Tierseelen?»
 
      — Доволен?
 
      Довольно глупостей, буду писать серьезно.
 
      Сперва о костюмах:
 
      У меня с собой только серая юбка, разодранная уже до Коктебеля в 4-ех местах. Я ее каждый день зашиваю, но сегодня на меня упал рукомойник и разодрал весь низ. Мы и его и ее заклеили сургучом.
 
      — Во-вторых, о Сережином питании: он выпивает по две бутылки сливок в день, но не растолстел.
 
      — В-третьих, о моей постели: она скорей похожа на колыбель, притом на плохую. В середине ее слишком большое углубление, так что ложась в нее, я не вижу комнаты. Кроме того, парусина рвется не по часам, а по минутам. Стоит только шевельнуться, как слышится зловещий треск, после к<оторо>го я всю ночь лежу на деревяшке.
 
      — В-четвертых, о книгах: я читаю Jean Paul'a, немецкие стихи и Lichtenstein. Представь себе, Макс, что я совсем не изменилась с 12-ти л<ет> по отношению к этой книге.
 
      Жду письма с Мишиным дуэлем. Спящей Царевной, названием и описанием предназначенных нам картин, всем, что не лень будет описать — или не жалко.
 
      Спасибо за Гайдана, 4 pattes и затылок. А когда ты в меня мячиком попал, я тебе прощаю.
 
      МЦ.
 
      У<сень> Ив<ановский завод>
 
      Милый Макс!
 
      Я готовлю тебе один подарок. Мне кажется — ты будешь им доволен. Очень жалею, что меня сейчас нет в К<октебе>ле — был бы с удовольствием твоим секундантом. Мы часто вспоминаем тебя. И «баю-бай» вспоминаем. Целую тебя
 
      Сережа
 
      Макс, отпечатай мне несколько коктебельских снимков. Ну, пожалуйста! Целую тебя.
 
      МЦ
 
      14-го августа 1911 г
 
      Усень-Ивановский завод
 
      Милый Макс,
 
      А когда ты мне запустил и попал мячиком в лицо, я тебе прощаю. Мы сейчас шли с Сережей по деревне и представляли себе, как бы ты вышел нам навстречу из-за угла, в своем балахоне, с палкой в руке и начал бы меня бодать. А я бы сказала: — «Ма-акс! Ма-акс! Я не люблю, когда бодаются!» Теперь я ценю тебя целиком, даже твое бодание. Но так как это письмо слишком похоже на объяснение в любви — прекращаю.
 
      МЦ.
 
      <…> Это письмо написано до твоего, 10 дней тому назад.
 
      22-го сент./ 5-го окт. 1911 г. Москва
 
      Милый Макс,
 
      Спасибо за открытки.
 
      Тебя недавно один человек ругал за то, что ты, с презрением относящийся к газетам, согласился писать в такой жалкой, как Московская. Я защищала тебя, как могла, но на всякий случай напиши мне лучшие доводы в твою пользу.
 
      Я не люблю, когда тебя ругают.
 
      Эллис недавно уехал за границу. Мы вчетвером поехали его провожать, но не проводили, потому что он уехал поездом раньше. Лиля серьезно больна, долгое время ей запрещали даже сидеть. Теперь ей немного лучше, но нужно еще очень беречься. Из-за этого наш план с Сережей жить вдвоем расстроился. Придется жить втроем, с Лилей, может быть, даже вчетвером, с Верой, к<отор>ая, кстати, приезжает сегодня с Людвигом. Не знаю, что выйдет из этого совместного житья, ведь Лиля все еще считает Сережу за маленького. Я сама очень смотрю за его здоровьем, но когда будут следить еще Лиля с Верой, согласись — дело становится сложнее. Я бы очень хотела, чтобы Лиля уехала в Париж. Только не пиши ей об этом.
 
      Сережа пока живет у нас. Папа приезжает наверное дней через 5. Ждем все (С<ережа>, Б<орис>, Ася и я) грандиозной истории из-за не совсем осторожного поведения. Наша квартира в 6-ом этаже, на Сивцевом-Вражке, в только что отстроенном доме. Прекрасные большие комнаты с итальянскими окнами. Все четыре отдельные.
 
      Ну, что еще? Л<идия> А<лександровна Тамбурер> в отвратительном состоянии здоровья и настроения. Говорит все так же неожиданно. У нас в доме «кавардак» (помнишь?). Почти ничего не читаю и не делаю.
 
      Максинька, узнай мне, пож<алуйста>, точный адр<ес> Rostand и его местопребывание в настоящую минуту! Играет ли Сарра? Если будет время, зайди Rue Bonaparte, 59 bis или 70 к M-me Gary и расскажи ей обо мне и передай привет. Она будет очень рада тебе, а я — благодарна.
 
      Ну, до свидания, пиши мне. Сережа, Борис и Ася шлют привет. Лиля очень сердится, что ты не пишешь.
 
      МЦ.
 
      Р. S. Макс, мне 26-го будет 19 л<ет>, подумай! А Сереже — 18.
 
      Москва, 11/14-го октября 1911 г.
 
      Дорогой Макс,
 
      Недавно, проходя по Арбату, я увидела открытку с кудрявым мальчиком, очень похожим на твой детский пор грет, и вспомнила, как ты чудесно подполз к нам с Сережей, — помнишь, на твоей террасе? Завтра мы переезжаем на новую квартиру — Сережа, Лиля, Вера и я.
 
      У нас с Сережей комнаты vis a vis — Сережина темно-зеленая, моя малиновая. У меня в комнате будут: большой книжный шкаф с львиными мордами из папиного кабинета, диван, письменный стол, полка с книгами и… лиловый граммофон с деревянной (в чем моя гордость!) трубой. У Сережи — мягкая серая мебель и еще разные вещи. Лиля и Вера устроятся как хотят. Вид из наших окон чудный — вся Москва. Особенно вечером, когда вместо домов одни огни. Дома, где мы сейчас с Сережей, страшный кавардак: Ася переустраивает комнату. Кстати, один эпизод: папа не терпит Борю, и вот когда он ушел, Ася позвала Бориса по телефону. Когда в 1 ч вернулся папа, Борис побоялся, уходя, быть замеченным и остался в детской до 6 ч утра, причем спускался по лестнице и шел по зале в одеяле, чтобы быть похожим на женскую фигуру.
 
      Ася перед тем прокралась вниз и на папин вопрос, что она здесь делает, ответила: «Иду за молоком» (которого, кстати, никогда не пьет). Мы с папой очень мило поговорили вчера о моем отъезде, он на все согласен. Присутствие Лили и Веры (в общем, очень ненужное) послужило нам на пользу.
 
      Драконночка вечно мила и необыкновенна. Как ты верно заметил в ней несоответствие высказываемого с думаемым. Как-то недавно, например, она, утешая одну барышню, говорит ей такую вещь: «Нельзя же, в самом деле, открывать душу и лупить с ней во все лопатки!» Она очень полюбила Сережу:
 
      «Да, Се-ре-жа такой трога-тель-ный».
 
      Ася: «А Боря трогательный?»
 
      «Нет, он страш-ный».
 
      Ты, Макс, конечно, больше любишь Бориса, ты отчего-то Сереже за все лето слова не сказал. Мне очень интересно — почему? Если из-за мнения о нем Лили и Веры — ведь они его так же мало знают, как папа меня. Ты, так интересующийся каждым, вдруг пропустил Сережу, — я ничего не понимаю!
 
      26 сентября было Сережино 18-летие и мое 19-летие. Это был последний день дома без папы. Мы сидели вчетвером наверху у Айзы при канделябрах, обжирались конфетами и фруктами и вспоминали нашего незаменимого Медведюшку. Мы праздновали за раз 4 рождения — наши с Сережей, Асино, бывшее 14 сентября, и заодно Борино будущее, в феврале. Как бы ты на Асином месте вел себя с Борисом? Ведь нельзя натягивать вожжи с такими людьми. Как ты думаешь? — Из-за мелочей. — Напиши, если хочешь, об этом твое мнение. Ты ведь знаешь людей!
 
      В Мусагете еще не была и не пойду до 2-го сборника. Милый Макс, мне очень любопытно; что ты о нем скажешь, — неужели стала хуже писать? Впрочем, это глупости. Я задыхаюсь при мысли, что не выскажу всего, всего! Пока до свидания, Максинька, пиши. Ася тебя целует. Сережа тоже. Марина лохматится о твою львиную голову. У меня волосы тоже вьются… на концах.
 
      МЦ.
 
      Мой адр<ес>: Москва, Сивцев Вражек, д<ом> Зайченко (или д<ом> № 19) кв<артира> 11, мне.
 
      Москва, 28-го октября 1911 г.
 
      Дорогой Макс,
 
      У меня большое окно с видом на Кремль. Вечером я ложусь на подоконник и смотрю на огни домов и темные силуэты башен. Наша квартира начала жить. Моя комната темная, тяжелая, нелепая и милая. Большой книжный шкаф, большой письменный стол, большой диван — все увесистое и громоздкое. На полу глобус и никогда не покидающие меня сундук и саквояжи. Я не очень верю в свое долгое пребывание здесь, очень хочется путешествовать! Со многим, что мне раньше казалось слишком трудным, невозможным для меня, я справилась и со многим еще буду справляться! Мне надо быть очень сильной и верить в себя, иначе совсем невозможно жить!
 
      Странно, Макс, почувствовать себя внезапно совсем самостоятельной. Для меня это сюрприз, — мне всегда казалось, что кто-то другой будет устраивать мою жизнь. Теперь же я во всем буду поступать, как в печатании сборника. Пойду и сделаю. Ты меня одобряешь?
 
      Потом я еще думала, что глупо быть счастливой, даже неприлично! Глупо и неприлично так думать, — вот мое сегодня.
 
      Жди через месяц моего сборника, — вчера отдала его в печать. Застанет ли он тебя еще в Париже?
 
      Пра сшила себе новый костюм — синий, бархатный с серебряными пуговицами — и новое серое пальто. (Я вместо кафтан написала костюм.) На днях она у Юнге познакомилась с Софией Андреевной Толстой. Та, между прочим, говорила: «Не люблю я молодых писателей! Все какие-то неестественные! Напр<имер>, X. сравнивает Лев Николаевича с орлом, а меня с наседкой. Разве орел может жениться на наседке? Какие же выйдут дети?».
 
      Пра очень милая, поет и дико кричит во сне, рассказывает за чаем о своем детстве, ходит по гостям и хвастается. Лиля все хворает, целыми днями лежит на кушетке. Вера ходит в китайском, лимонно-желтом халате и старается приучить себя к свободным разговорам на самые свободные темы. Она точно нарочно (и, наверное, нарочно!) употребляет самые невозможные, режущие слова. Ей, наверное, хочется перевоспитать себя, побороть свою сдержанность. — «Раз эти вещи существуют, можно о них говорить!» Это не ее слова, но могут быть ею подуманными. Только ничего этого ей не пиши! До свидания, Максинька, пиши мне.
 
      МЦ.
 
      Москва, 3-го ноября 1911 г.
 
      Дорогой Макс,
 
      В январе я венчаюсь с Сережей, — приезжай. Ты будешь моим шафером. Твое присутствие совершенно необходимо. Слушай мою историю: если бы Дракконочка не сделалась зубным врачом, она бы не познакомилась с одной дамой, которая познакомила ее с папой; я бы не познакомилась с ней, не узнала бы Эллиса, через него не узнала бы Н<иленде>ра, не напечатала бы из-за него сборника, не познакомилась бы из-за сборника с тобой, не приехала бы в Коктебель, не встретилась бы с Сережей, — следовательно, не венчалась бы в январе 1912 г.
 
      Я всем довольна, январь — начало нового года, 1912 г. — год пребывания Наполеона в Москве.
 
      После венчания мы, наверное, едем в Испанию. (Папе я пока сказала — в Швейцарию.) На свадьбе будут все папины родственники, самые странные. Необходим целый полк наших личных друзей, чтобы не чувствовать себя нелепо от пожеланий всех этих почтенных старших, которые, потихоньку и вслух негодуя на нас за не оконченные нами гимназии и сумму наших лет — 37, непременно отравят нам и январь, и 1912 год.
 
      Макс, ты должен приехать!
 
      Сборник печатается, выйдет, наверное, через месяц.
 
      Сегодня мы с Асей в Эстетике читаем стихи. Будут: Пра, Лиля, Сережа, Ася и Борис. Я говорила по телефону с Брюсовым (он случайно подошел вместо Жанны Матвеевны, просившей меня сообщить ей по телефону ответ), и между прочим такая фраза: «Одна маленькая оговорка, можно?» — «Пожалуйста, пожалуйста!»
 
      Я, робким голосом:
 
      — «Можно мне привести с собой мою сестру? Я никогда не читаю без нее стихов».
 
      — «Конечно, конечно, будем очень счастливы».
 
      Посмотрим, как они будут счастливы!
 
      Я очень счастлива — мы будем совершенно свободны, — никаких попечителей, ничего.
 
      Разговор с папой кончился мирно, несмотря на очень бурное начало. Бурное — с его стороны, я вела себя очень хорошо и спокойно. — «Я знаю, что (Вам) в наше время принято никого не слушаться»… (В наше время! Бедный папа!)… «Ты даже со мной не посоветовалась. Пришла и — „выхожу замуж!“».
 
      — «Но, папа, как же я могла с тобой советоваться? Ты бы непременно стал мне отсоветовать».
 
      Он сначала: «На свадьбе твоей я, конечно, не буду. Нет, нет, нет».
 
      А после: «Ну, а когда же вы думаете венчаться?»
 
      Разговор в духе всех веков!
 
      Тебе нравится моя новая фамилия?
 
      Мои волосы отросли и вьются. Цвет русо-рыжеватый.
 
      Над моей постелью все твои картинки. Одну из них, — помнишь, господин с девочкой на скамейке? — я назвала «Бальмонт и Ниника». Милый Бальмонт с его «Vache» и чайными розами!
 
      Пока до свидания, Максинька, пиши мне.
 
      Только не о «серьезности такого шага, юности, неопытности» и т. д.
 
      МЦ.
 
      Москва, 19-го ноября 1911 г.
 
      Ваше письмо — большая ошибка.
 
      Есть области, где шутка неуместна, и вещи, о к<отор>ых нужно говорить с уважением или совсем молчать за отсутствием этого чувства вообще.
 
      В Вашем издевательстве виновата, конечно, я, допустившая слишком короткое обращение.
 
      Спасибо за урок!
 
      Марина Цветаева.
 
      Москва, 3-го декабря 1911 г.
 
      Дорогой Макс,
 
      Вот Сережа и Марина, люби их вместе или по отдельности, только непременно люби и непременно обоих. Твоя книга — прекрасная, большое спасибо и усиленное глажение по лохматой медвежьей голове за нее. Макс, я уверена, что ты не полюбишь моего 2-го сборника. Ты говоришь, он должен быть лучше 1-го или он будет плох. «En po?sie, comme en amour, rester ? la m?me place — c’est reculer?» Это прекрасные слова, способные воодушевить меня, но не изменить! Сегодня вечером с 9-тичасовым поездом уезжают за границу Ася и Лиля. С 10-тичасовым едет факир. Увидишь их всех в Париже. Я страшно горячо живу.
 
      Не знаю, увидимся ли в Париже, мы там будем в январе, числа 25-го. Пока до свидания. Скоро мы с Сережей едем к Тио, в Тарусу, потом в Петербург. Его старшая сестра очень враждебно ко мне относится.
 
      МЦ.
 
      <Телеграмма> 11. XII. 1911 <Москва>
 
      Та patte cher ours unique.
 
      Marina
 
      Петербург. 10-го января 1912 г.
 
      Милый Макс,
 
      Сейчас я у Сережиных родственников в П<етер>бурге. Я не могу любить чужого, вернее, чуждого. Я ужасно нетерпима.
 
      Нютя — очень добрая, но ужасно много говорит о культуре и наслаждении быть студентом для Сережи.
 
      Наслаждаться — университетом, когда есть Италия, Испания, море, весна, золотые поля…
 
      Ее интересует общество адвокатов, людей одной профессии. Я не понимаю этого очарования! И не принимаю!
 
      Мир очень велик, жизнь безумно коротка, зачем приучаться к чуждому, к чему попытки полюбить его?
 
      О, я знаю, что никогда не научусь любить что бы то ни было, просто, потому что слишком многое люблю непосредственно!
 
      Уютная квартира, муж-адвокат, жена — жена адвоката, интересующаяся «новинками литературы»…
 
      О, как это скучно, скучно!
 
      Дело с венчанием затягивается, — Нютя с мужем выдумывают все новые и новые комбинации экзаменов для Сережи. Они совсем его замучили. Я крепко держусь за наше заграничное путешествие.
 
      — «Это решено».
 
      Волшебная фраза!
 
      За к<отор>ой обыкновенно следуют многозначительные замечания, вроде: «Да, м. б. на это у Вас есть какие-нибудь особенные причины?»
 
      Я, право, считаю себя слишком достойной всей красоты мира, чтобы терпеливо и терпимо выносить каждую участь!
 
      Тебе, Макс, наверное, довольно безразлично все, что я тебе сейчас рассказываю. Пишу все это наугад.
 
      Пра очень трогательная, очень нас всех любит и чувствует себя среди нас, как среди очень родных. Вера очень устает, все свободное время лежит на диване. Недавно она перестала заниматься у Рабенек, м. б. Рабенек с ее группой, в точности не знаю.
 
      Пока до свидания, пиши в Москву, по прежнему адр<есу>.
 
      Стихи скоро начнут печататься, последняя корректура ждет меня в Москве.
 
      МЦ.
 
      Р. S. Венчание наше будет за границей.
 
      Palermo, 4-го апреля 1912 г.
 
      Милый Макс, Христос Воскресе!
 
      Где ты сейчас, по-прежнему ли <…> целыми днями? Скоро ли собираешься в Коктебель или
 
      Пришли мне какие-н<и>б<удь> стихи. Знаешь новость? Ася после Пасхи венчается с факиром.
 
      Мы живем на 4-ом этаже, у самого неба. В нашем дворе старинный фонтан с амуром. Мы много снимаем.
 
      Будь т<а>к мил, узнай мне поскорей адр<ес> Аделаиды Казимировны, очень тебя прошу!
 
      Привет Пра.
 
      МЭ
 
      Адр<ес> Italie Palermo Via Allora Hotel Patria, № 18, мне.
 
      Москва, 10-го марта 1913 г.
 
      Милый Макс,
 
      Конечно, делай, к<а>к хочешь, но я бы на твоем месте не давала книг Бурлюку на «льготных условиях». Если уж на то пошло, пришли его к нам, в склад. Мы сделаем ему уступку в 25 %. Т. е. вместо 50-ти, он заплатит 35 к<опеек>. Это Пра мне прочла открытку Бурлюка. Всего лучшего, до свидания в среду.
 
      МЭ
 
      <Приписка M. Кювилье:>
 
      Милый Макс, не забудьте, что я прихожу завтра в 31/2 или в 4. Спокойной ночи. Майя
 
      Феодосия, 27-го декабря 1913 г.
 
      Милый Макс,
 
      Спасибо за письмо и книжечку Эренбурга. О Сережиной болезни: присутствие туберкулеза на вырезанном отростке дало нам повод предположить его вообще в кишечнике. — Вот все данные, — 20-го С<ережа> уехал в Москву. Сегодня получила от него письмо: Лиля в Петербурге, все остальные в Москве, кроме Аси Жуковской. Завтра, или послезавтра С<ережа> приезжает, 30-го мы с Асей говорим стихи на каком-то вечере «pour les noyes» (как я объяснила Blennard’y — ). А 31-го думаем приехать к тебе встречать Новый год, если только С<ережа> не слишком устанет с дороги. П<етр> Н<иколаевич> уехал куда-то на три дня. Макс, напиши мне, пожалуйста, адр<ес> Эренбурга, — надо поблагодарить его за книгу.