В. Я. ЭФРОН
 
      <В Москву>
 
      Феодосия, 22-го мая 1914 г., четверг
 
      Милая Вера,
 
      Только что отправила Вам Сережину телеграмму. Он выдержал все письменные экз<амены> — 4 яз<ыка> и 3 матем<атики>. Очевидно, выдержал, т<а>к к<а>к директор на вопрос Лидии Антоновны, к<а>к он держит, сказал: «хорошо».
 
      Числа 20-го июня, или 25-го он будет в Москве. Очень хочет повидаться с Петей. Где он сейчас, был ли у него Манухин, возможно ли излечение рентгеновскими лучами? К<а>к его самочувствие — внутреннее? Безумно жаль его!
 
      Если ему это может быть приятным, передайте, что Ахромович в письме ко мне восклицает о нем: «Какой это очаровательный человек!»
 
      Мы с Алей уезжаем 1-го в Коктебель и пробудем там всё лето. Д<окто>ра очень советуют для Али морской воздух и солнце.
 
      Сережа по приезде в Москву пойдет к Титову. У него плохо с сердцем, вообще он истощен, но не т<а>к плох, к<а>к мог бы быть из-за экзаменов. Обещал мне беспрекословно исполнить совет Титова, или др<угого> специалиста, — ехать именно туда, куда его пошлют, и на столько времени, сколько окажется нужным.
 
      Д<окто>р, смотревший его, сказал, что на военную службу его ни за что не возьмут из-за сердца, но что затронутая верхушка его вполне излечима.
 
      Об Але: она выросла до неузнаваемости и хороша, к<а>к ангел. Лицо удлинилось и похудело, волосы почти везде русые, только с боков еще несколько прежних белых прядей.
 
      Говорит она наизусть коротенькие стихи и сама составляет фразу. Напр<имер>, сегодня она сказала: «Кусака будет мыть ручку». Видя, что идет дождь, она возмущенно воскликнула: «Дождь пи сделал!» (т. е. за маленькое). О себе она говорит частью в первом, частью в третьем лице. Напр<имер>: «Хочу купаться», «Пойду сама», но вдруг такие неожиданности: «Дай, пожалуйста, купаться».
 
      Когда что-н<и>б<удь> просит, всегда прибавляет «пожалуйста». — «Дай, пож<алуйста>, розочку», или бублик, или кубики. Любит смотреть картинки и рассказывать их содержание. Характер идеальный: ни слез, ни капризов. Меня любит больше всех. Я с ней почти целый день, гуляем, заводим шарманку, смотрим картинки.
 
      Няня у нее слегка вроде Груши: молодая (16 л<ет>), веселая и легкомысленная, но сейчас это не опасно, т<а>к к<а>к Аля с ней находится сравнительно мало. У Али целый гардероб, масса платьев, три — даже четыре! — шляпы, 2 летних пальто, два осенних. Для Коктебеля — цветные носочки и сандалии.
 
      О себе напишу в др<угом> письме. Я, между прочим, подстригла сзади и с боков волосы и выгляжу — по Пра много моложе, по Максу — взрослой женщиной.
 
      Всего лучшего, милая Вера, крепко целую Вас. Передайте мой нежный привет Пете и напишите о нем. На какие деньги он лечится и хватает ли?
 
      Напишите мне до 1-го сюда, после 1-го — в Коктебель. Уезжаю т<а>к рано из-за неприятности с Рогозинским.
 
      мц
 
      <Приписка С. Я. Эфрона: >
 
      Целую тебя и Петю — буду в Москве через четыре недели.
 
      Манухин делает чудеса — так хочется, чтобы Петя попробовал Рентгеновских лучей.
 
      Выехал бы сейчас в Москву, да не могу из-за экзаменов. Как только кончу — приеду.
 
      Передай П<ете> самые нежные слова. Не пропустите время для операции, часто только она может помочь. Прости, Верочка, что не приезжаю.
 
      Сережа
 
      Куда писать? Пиши почаще о П<ете>. Где Лиля?

      <В Коктебель>
 
      Феодосия, 8-го июля 1911 г.
 
      Дорогая Пра,
 
      Хотя Вы не любите объяснения в любви, я все-таки объяснюсь. Уезжая из Коктебеля, мне т<а>к хотелось сказать Вам что-н<и>б<удь> хорошее, но ничего не вышло.
 
      Если бы у меня было какое-н<и>б<удь> большое горе, я непременно пришла бы к Вам.
 
      Ваша шкатулочка будет со мной в вагоне и до моей смерти не сойдет у меня с письменного стола.
 
      Всего лучшего, крепко жму Вашу руку.
 
      Марина Цветаева
 
      P. S. Исполните одну мою просьбу: вспоминайте меня, когда будете доить дельфиниху.
 
      И меня тоже!
 
      Сергей Эфрон

      <В Коктебель>
 
      9/VII <19>11 г. <Мелитополь>
 
      Вера и Лиля!
 
      Сейчас мы в Мелитополе. Взяли кипятку и будем есть всё то, что вы нам приготовили. Привет.
 
      Милая Лиля и милая Вера, здесь, т. е. в вагоне пахнет амфорой, но мы не унываем. Всего лучшего.
 
      мц

      <В Коктебель>
 
      <9 июля 1911 г., Лозовая>
 
      Милая Вера и Лиля! Лозовая. Ем борщ. Почти все, что дано на дорогу, съедено. Спасибо. Привет
 
      Сережа
 
      Милая Влюблезьяна, хочется сказать Вам что-н<и>б<удь> хорошее, но сейчас отходит поезд. До другого раза!
 
      Марина
 
      Е. Я. И В. Я. ЭФРОН
 
      <В Коктебель>
 
      10 июля 1911 г. Тула
 
      Еще три-четыре часа и мы в Москве, ехали прекрасно.
 
      Весь провиант уничтожен. Марина чувствует себя хорошо, я тоже. Спали часов 25. Пока до Москвы, прощайте.
 
      Привет всем, особый Пра.
 
      Милые Лиля и Вера! Сережа пока ведет себя хорошо — много спит и ест. Всего лучшего, скоро будем в Москве.
 
      МЦ

      <В Коктебель>
 
      Самара, 15-го июля 1911 г.
 
      Дорогая Лиленька,
 
      Вот мы и в Самаре. Уезжая из Москвы, я забыла длинное письмо к Вам. Если Андрей перешлет, Вы его получите. Сережа здоров и ужасно хорош. Привет всем. Целую Вас и Веру.
 
      МЦ
 
      Милая Лилюк и Вера! Как у вас сейчас в Кокте<бе>ле. Я страшно счастлив. Целую.

      <В Коктебель>
 
      <Июль 1911 г. Усень-Ивановский завод>
 
      Дорогая Лиленька,
 
      За неимением шоколада посылаю Вам картинку.
 
      Сереженька здоров, пьет две бутылки кумыса в день, ест яйца во всех видах, много сидит, но пока еще не потолстел. У нас настоящая русская осень. Здесь много берез и сосен, небольшое озеро, мельница, речка. Утром Сережа занимается геометрией, потом мы читаем с ним франц<узскую> книгу Daudet для гимназии, в 12 завтрак, после завтрака гуляем, читаем, — милая Лиля, простите скучные описания, но при виде этого петуха ничего умного не приходит в голову.
 
      Давно ли уехала Ася и куда? Как вел себя И. С.? Мой привет Вере. Когда начинается тоска по Коктебелю, роемся в узле с камешками.
 
      Пишите, милая Кончита и не забывайте милой меня.
 
      На днях мы с С<ережей> были в Белебее. Это крошечный уездный городок совершенно гоголевского типа. Каторжники таскают воду, в будке сидит часовой, а главное — во всем городе нельзя достать лимонаду.
 
      Я сегодня видела Вас во сне. Вы были в клетчатом платке и страшно хохотали. Я перекрестила Вас и Вы исчезли. Интересно? Простите за все эти глупости!
 
      По получении этого письма поезжай к Юнге, бери у него микроскоп и принимайся читать сие письмо.
 
      Сережа

      <В Коктебель>
 
      Милая Лилька!
 
      Страшно спешу черкнуть тебе два слова.
 
      Сегодня отходит почта. Боюсь ее пропустить.
 
      Бегу, бегу!
 
      Положим, что не бежит, а идет, ну, дальше: дальше…
 
      Что дальше?
 
      Целую тебя и Верку и Макса, конечно!
 
      Сережа
 
      «Ну?!» говорит Марина и я принужден кончить письмо с лишней ложью на совести, — я сидела в другой комнате и совсем не говорила «ну».
 
      МЦ
 
      Адр<ес>: Усень-Ивановский завод, Уфимской губ<ернии>, Белебеевского уезда, Волостное правление, мне.
 
      25-го июля 1911 г.
 
      <Далее следует рисунок МЦ, изображающий кисть руки с длинными и тонкими пальцами.>
 
      P. S. Сережа находит здесь свою руку похожей на когти Вурдалака.

      <В Москву>
 
      Кирхгартен
 
      7 мая (24 апреля) 1912 г.
 
      Милая Лиленька, Сережа страшно обрадовался Вашему письму. Скоро увидимся. Мы решили лето провести в России. Так у нас будет 3 лета: в Сицилии, в Шварцвальде, в России. Приходите встречать нас на вокзал, о дне и часе нашего приезда сообщим заранее. У нас цветут яблони, вишни и сирень, — к сожалению, все в чужих садах. Овес уже высокий, — шелковистый, светло-зеленый, везде шумят ручьи и ели. Радуйтесь: осенью мы достанем себе чудного, толстого, ленивого кота. Я очень о нем мечтаю. Каждый день при наших обедах присутствует такой кот, жадно смотрит в глаза и тарелки и, не вытерпев, прыгает на колени то Сереже, то мне. Наш кот будет такой же.
 
      <Приписка:> Радуюсь отъезду Макса и Пра и скорому свиданию с Вами и Верой. Всего лучшего.
 
      МЭ
 
      Милый Лилюк,
 
      Ты отгадала: нам скоро суждено увидеться. Марина решила присутствовать на торжествах открытия Музея, и к Троицыну дню (13 мая) мы будем в Москве…
 
      Сейчас внизу гостиницы (деревенской) празднуют чье-то венчание, и оттуда несется веселая громкая музыка. Но в каждой музыке есть что-то грустное (по крайней мере, для профана), и мне грустно. Хотя грустно еще по другой причине: жалко уезжать и вместе с тем тянет обратно. Одним словом, вишу в воздухе и не хватает твердости духа, чтобы заставить себя окончательно решить ехать в Россию.
 
      А тоска растет и растет!.. У меня сейчас такая грандиозная жажда, а чего — я сам не знаю!..

      Ялта, 14 сентября 1913 г.
 
      Марина Цветаева — Майе Кювилье
 
      …Я сейчас лежала на своем пушистом золотистом плэде (последний подарок папы, почти перед смертью) и задыхалась от восторга, читая Вашу зеленую с золотом тетрадь. Ваши стихи о любви — единственны, как и Ваше отношение к любви. Ах, вся Ваша жизнь будет галереей прелестных юношеских лиц с синими, серыми и зелеными глазами под светлым или темным шелком прямых или вьющихся волос.
 
      Ах, весь Ваш путь — от острова к острову, от волшебства к волшебству! Майя, Вы — Sonntagskind, дитя, родившееся в воскресение и знающее язык деревьев, птиц, зверей и волн.
 
      Вам всё открыто, Вы видите на версту под землей и на миллиарды верст над самой маленькой, последней видимой нам звездой. Вы родились волшебницей, Вы — златокудрая внучка какого-нибудь седого мага, передавшего Вам, умирая, всю мудрость свою и ложь.
 
      Мне Вы бесконечно-близки и ценны, как солнечный луч на старинном портрете, как облачко, как весна.

      <20-го мая 1905 г.>
 
      Дорогая мама.
 
      Вчера получили мы твою милую славную карточку. Сердечное за нее спасибо! Как мы рады, что тебе лучше, дорогая, ну вот, видишь. Бог помог тебе. Даю тебе честное слово, дорогая мамочка, что я наверное знала, что — тебе будет лучше и видишь, я не ошиблась! Может быть мы все же вернемся в Россию! Как я рада, что тебе лучше, родная. Знаешь, мне купили платье (летнее). У меня только оно и есть для лета. Fr<aulein> Brinck находит, что я должна иметь еще одно платье. Крепко целую!
 
      Муся.

      <Лето 1905>
 
      Дорогая Александра Александровна.
 
      Извините пожалуйста что мы так долго Вам не писали, но последнее время мы ни о чем другом не могли думать, как о нашем освобождении из пансионской тюрьмы. Здесь в Sanct Blasien природа чудесная, темные горы, покрытые густым еловым лесом, водопады, земные долины! А воздух-то какой чудный весь пропитанный смолой. Мы весь день гуляем в лесу и вполне наслаждаемся нашей волюшкой. Да, после Insti<tu>te Brinck St. Blasien просто рай. Тут есть две собаки и несколько кошек, которые живут с нами в большой дружбе. Ну, а что Лёра и Оля поделывают в Крыму? Давно мы ничего о них не слышали. Кланяйтесь пожалуйста Дмитрию Ивановичу от меня, и Оле с Лёрой тоже, когда Вы им напишите. Крепко целует Вас
 
      Ваша Маруся
 
      Ялта, 8-го января 1906
 
      Многоуважаемая Александра Александровна!
 
      Сердечно благодарим Вас за Ваш чудный подарок. Какая это прекрасная книга, как дивно сделаны рисунки! Мы страшно любим книги и у нас скопилась порядочная библиотека. Ваша чудная книга доставила нам огромное удовольствие. Я как раз учу историю и «Царь Иоанн Грозный» пришелся мне как нельзя более кстати. Живем мы в Ялте ничего себе, учимся, ожидаем письма из Москвы всегда с большим нетерпением. Мы готовимся в мае держать экзамен; Ася во второй, а я в четвертый класс и должны много учиться. Я должна пройти программу первых трех классов в эту зиму, Ася проходит программу первого.
 
      Погода у нас очень хорошая, так тепло, что ходим в сад только в платьях. Но все же как ни хороша ялтинская погода и природа, сама она, Ялта препротивная и мы только и думаем, как бы поскорей в Москву. Ведь мы уже больше трех лет не видали Андрюши, а Лёры больше двух. И вообще, в гостях хорошо, а дома куда лучше!
 
      Еще раз благодарим Вас сердечно за Вашу чудную книгу. Сердечный привет от мамы и нас Вам и многоуважаемому Дмитрию Ивановичу.
 
      Маруся и Ася Цветаевы

      <Таруса. 22.06.1908>
 
      Хочу Вам писать откровенно и не знаю, что из этого получится, — по всей вероятности ерунда.
 
      Я к Вам приручилась за эти несколько дней и чувствую к Вам доверие, не знаю почему.
 
      Когда вчера тронулся поезд я страшно удивилась — мне до последней минуты казалось, что это все «так», и вдруг та моему ужасу колеса двигаются и я одна. Вы наверное назовете это сентиментальностью, — зовите как хотите.
 
      Я почти всю ночь простояла у окна. Звезды, темнота, кое-где чуть мерцающие огоньки деревень, — мне стало так грустно.
 
      Где-то недалеко играли на балалайках, и эта игра, смягченная расстоянием, еще более усиливала мою тоску.
 
      Вы вот вчера удивились, что и у меня бывает тоска. Мне в первую минуту захотелось все обратить в шутку — не люблю я, когда роются в моей душе. А теперь скажу: да, бывает, всегда есть. От нее я бегу к людям, к книгам, даже к выпивке, из-за нее завожу новые знакомства.
 
      Но когда тоска «от перемены мест не меняется» (мне это напоминает алгебру «от перемены мест множителей произведение не меняется») — дело дрянь, так как выходит, что тоска зависит от себя, а не от окружающего.
 
      Иногда, очень часто даже, совсем хочется уйти из жизни — ведь все то же самое. Единственно ради чего стоит жить — революция. Именно возможность близкой революции удерживает меня от самоубийства.
 
      Подумайте: флаги. Похоронный марш, толпа, смелые лица — какая великолепная картина.
 
      Если б знать, что революции не будет — не трудно было бы уйти из жизни.
 
      Поглядите на окружающих. Понтик, обещающий со временем сделаться хорошим пойнтером, ну скажите, неужели это люди?
 
      Проповедь маленьких дел у одних, — саниновщина у других.
 
      Где же красота, геройство, подвиг? Куда девались герои?
 
      Почему люди вошли в свои скорлупы и трусливо следят за каждым своим словом, за каждым жестом. Всего боятся, — поговорят откровенно и уж им стыдно, что «проговорились». Выходит, что только на маскараде можно говорить друг другу правду. А жизнь не маскарад!
 
      Или маскарад без откровенной дерзости настоящих маскарадов.
 
      От пребывания моего в Орловке у меня осталось самое хорошее впечатление. Сижу перед раскрытым окном, — все лес. Рядом со мной химия, за к<отор>ую я впрочем еще не принималась, так как голова трещит.
 
      Сейчас 9 1/2 ч. утра. Верно, вы с Соней собираетесь провожать Симу. Как бы я хотела сидеть теперь в милом тарантасе, вместо того, чтобы слышать как шагает Андрей в столовой, ругаясь с Мильтоном.
 
      Папа еще не приехал.
 
      Вчера в поезде очень хотелось выть, но не стоит давать себе волю. Вы согласны?
 
      Нашли ли Вы мою «пакость», которую можете уничтожить в 2 секунды и уничтожили ли?
 
      После Вашей семьи мне дома кажется все странным. Как мало у нас смеха, только Ася вносит оживление своими отчаянными выходками. У Вас прямо можно отдохнуть.
 
      Милый Вы черный понтик (бывают ли черные, не знаете?) я наверное без Вас буду скучать. Здесь решительно не с кем иметь дело, кроме одной моей знакомой — г<оспо>жи химии, но она до того скучна, что пропадает всякая охота иметь с ней дело.
 
      Видите, понемногу впадаю в свой обычный тон, до того не привыкла по-настоящему говорить с людьми.
 
      Как странно все, что делается: сталкиваются люди случайно, обмениваются на ходу мыслями, иногда самыми заветными настроениями и расходятся все-таки чужие и далекие.
 
      Просмотрите в одном из толстых журналов, к<отор>ые имеются у Вас дома, небольшую вещичку (она кажется называется «Осень» или «Осенние картинки»). Там есть чудные стихи, к<отор>ые кончаются так… «И все одиноки»…
 
      Вам они нравятся? Слушайте, удобно ли Вам писать на Вас? М. б. лучше на Сонино имя? Для меня-то безразлично, а вот как Вам?
 
      Приходите ко мне в Москву, если хотите с Соней (по-моему лучше без). Адр<ес> она знает. М. б. мы с Вами так же быстро поссоримся, как с Сергеем, но это не важно.
 
      Вы вчера меня спросили, о чем писать мне. Пишите обо всем, что придет в голову. Право, только такие письма и можно ценить. Впрочем, если неохота писать откровенно — лучше не пишите.
 
      Удивляюсь как Вы меня не пристукнули, когда я рассказывала Соне в смешном виде Андреевскую Марсельезу.
 
      Что у Вас дома? Горячий привет всем, включая туда Нору, Буяна и Утеху.
 
      Ах, Петя, найти бы только дорогу!
 
      Если бы война! Как встрепенулась бы жизнь, как засверкала бы!
 
      Тогда можно жить, тогда можно умереть! Почему люди спешат всегда надеть ярлыки?
 
      И Понтик скоро будет с ярлыком врача или учителя, будет довольным и счастливым «мужем и отцом», заведет себе всяких Ев и тому подобных прелестей.
 
      Сценка из Вашей будущей жизни
 
      — «Петя, а Петь!»
 
      — «Что?»
 
      — «Иди скорей, Тася без тебя не ложится спать, капризничает!» —
 
      — «Да я сочинения поправляю». —
 
      — «Все равно, брось, наставь им троек, больше не надо, ну а хорошим ученикам четверки. Серьезно же, иди, Тася совсем от рук отбилась». —
 
      — «Неловко, душенька, перед гимназистами…»
 
      — «Ах, какой ты, Петя, несносный. Все свои глупые студенческие идеи разводишь, а тем временем Тася Бог знает что выделывает!» —
 
      — «Хорошо, милочка, иду…»
 
      Через несколько минут раздается «чье-то» пенье. «Приди котик ночевать, Мою Тасеньку качать»…
 
      — «Папа, а что это ты разводишь, мама говорила?»
 
      — «Идеи, голубчик, студенты всегда разводят идеи». —
 
      — «А-а… Много?» —
 
      — «Много. Что тебе еще спеть?» —
 
      — «Как Бог царя хоронил, это все мама поет».
 
      — «Хорошо, детка, только засыпай скорей!» — Раздаются звуки национального гимна
 
      Ad infinitum
 
      Пока прощайте, не сердитесь, крепко жму Вам обе лапы
 
      М.Ц.
 
      Адр<ес> Таруса. Калуж<ская> губ<ерния>. Мне.
 
      Передайте Соне эту открытку от Аси.
 
      Пишите скорей, а то химия, Андрей, алгебра… Повеситься можно!
 
      Таруса, 13-го июля 1908
 
      Как часто люди расходятся из-за мелочей. Я рада, что мы с Вами снова в мире, мне не хотелось расходиться — с Вами окончательно, потому что Вы — славный. Только и мне трудно будет относиться к Вам доверчиво и откровенно, как раньше. О многом буду молчать, не желая Вас обидеть, о многом — не желая быть обиженной. Я все-таки себе удивляюсь, что первая подошла к Вам. Я очень злопамятная и никогда никому не прощала обиды (не говоря уже об извинении перед лицом меня обидевшим).
 
      Впрочем, все это Вам должно быть надоело, — давайте говорить о другом.
 
      Погода у нас серая, ветер пахнет осенью. Хорошо теперь бродить по лесу одной. Немножко грустно, чего-то жаль.
 
      Учу немного свою химию, много — алгебру, читаю. Прочла «Подросток» Достоевского. Читали ли Вы эту вещь? Напишите — тогда можно будет поговорить о ней. Вещь по-моему глубокая, продуманная.
 
      Приведу Вам несколько выдержек.
 
      «В нашем обществе совсем не ясно, господа, Ведь Вы Бога отрицаете, подвиг отрицаете, какая же косность, глухая, слепая, тупая может заставить меня действовать так, если мне выгоднее иначе. Скажите, что я отвечу чистокровному подлецу на вопрос его, почему он непременно должен быть благородным».
 
      Что мне за дело до того, что будет через тысячу лет с человечеством, если мне за это, «по-Вашему» (опять, точно я Вам это говорю, хотя и я могла бы сказать нечто подобное, особенно насчет подвига), «ни любви, ни будущей жизни, ни признания за мной подвига не будет? Да черт с ним, с человечеством, и с будущим, я один только раз на свете живу!» —
 
      _________
 
      «У многих сильных людей есть, кажется, натуральная потребность найти кого-нибудь или что-нибудь, чтобы преклониться.
 
      Многие из очень гордых людей любят верить в Бога, особенно несколько презирающие людей. Сильному человеку иногда очень трудно перенести свою силу. Эти люди выбирают Бога, чтоб не преклоняться перед людьми: преклоняться перед Богом не так обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие, — вернее сказать — горячо желающие верить, но желания они принимают за самую веру. Из этаких особенно часто выходят разочаровывающиеся».
 
      _________
 
      «Самое простое понимается всегда лишь под конец, когда уже перепробовано все, что мудреней и глупей». —
 
      _________
 
      «На свете силы многоразличны, силы воли и хотения в особенности. Есть t° кипения воды и есть t° каления красного железа». — (И здесь химия. О, Господи!)
 
      __________
 
      «Мне вдруг захотелось выкрасть минутку из будущего и попытать, как это я буду ходить и действовать». —
 
      __________
 
      Вам понятно такое ощущение?
 
      «Вообще до сих пор во всю жизнь, во всех мечтах моих о том, как я буду обращаться с людьми — у меня всегда выходит очень умно, чуть же на деле — очень глупо!
 
      Я мигом отвечал откровенному откровенностью и тотчас же начинал любить его. Но все они тотчас меня надували и с насмешкой от меня закрывались». —
 
      __________
 
      Не находите ли Вы, что последнее часто верно? Я без всяких намеков, Вы не думайте. Но и Вы, очень Вас прошу, обходитесь без них. Теперь я невольно над каждым словом думаю — не ехидство ли какое.
 
      Теперь, чтобы закончить письмо как следует, спишу Вам одни стихи Евгения Тарасова, к<отор>ые должны Вам напомнить одно настроение в Вашей жизни.
 
— Они лежали здесь, в углу,
В грязи зловонного участка,
Их кровь, густая, словно краска
Застыла лужей на полу.
Их подбирали, не считая,
Их приносили — без числа,
На неподвижные тела
Еще не конченных кидая,
Здесь были руки — без голов,
Здесь были руки — словно плети,
Лежали скомканные дети,
Лежали трупы стариков,
У этих — лица были строги,
У тех — провалы вместо лиц,
Смотрели вверх, глядели ниц,
И были босы чьи-то ноги,
И чья-то грудь была жива,
И чьи-то пальцы шевелились,
И губы гаснущих кривились,
Шепча невнятные слова…
Декабрьский день светил им скупо,
Никто не шел, чтоб им помочь…
И вот, когда настала ночь —
Живых не стало, были трупы.
И вот лежали там, в углу,
Лежали тесными рядами,
Все — с искаженными чертами
И кровь их стыла на полу.
 
      _________
 
      Да, это посерьезнее будет, чем «намеки» и «упреки».
 
      Пишите, я всегда рада Вашим письмам. Всего лучшего.
 
      МЦ.
 
      <Приписки на полях:>
 
      Завидую Вашим частым поездкам, часто вспоминаю об Орловке. Спасибо за пожелание «спокойных дней», мне они не нужны, уж лучше какие ни на есть бурные, чем спокойные. Я шучу.
 
      Числа до 18-го пишите в Тарусу, впрочем, когда я уеду — напишу и дам московский) адр<ес>.
 
      Как же Вы решили насчет университета?
 
      Вы с Сережей чудаки! Сами ложатся спать, а др<угим> желают спокойной ночи. Я получила письмо среди белого дня и спать совсем не хочу.
 
      Письмо даже на ощупь шершавое, попробуйте. А все-таки Вы славный! (Логики в последнем) восклицании нет, ну да!..)
 
      Что милая Норка, Буян, моя симпатия. Утеха и пр<очие>. Мне в настоящую минуту хочется погладить Вас по шерстке, т. е. против.
 
      Написала одни стихи, — настроение и мысли в вагоне 21-го июля, когда я уезжала из Орловки. Прислать? —
 
      А «больные» вопросы. Вы правы, теперь не следует затрагивать, лучше когда-нибудь потом. Как хорошо, что Вы все так чутко понимаете.
 
      Я Вас очень за это ценю.
 
      Что Соня? Хандрит ли? Какие известия от Сережи? План относительно Евг. Ив. я не оставила, дело за согл<асием> Собко.
 
      4-го VIII 08
 
      Извиняюсь за последнее письмо. Сознаюсь, что оно было пошло, дрянно и мелко.
 
      Приму во внимание Ваш совет насчет «очарований» и «разочарований». Соглашаюсь с Вами, что слишком люблю красивые слова. Мне было страшно тяжело эти последние дни. Учиться я совсем не могла. Сначала была обида на Вас, а потом возмущение собой. Правда всегда останется правдой, независимо от того, приятна она или нет. Спасибо Вам за неприятную правду последнего письма. Таких резких «правд» я еще никогда ни от кого не слыхала, но, мирясь с резкостью формы, я почти совсем согласна с содержанием.
 
      Только зачем было писать так презрительно? Я сознаю, что попала в глупое и очень некрасивое положение: сама натворила Бог знает что и теперь лезу с извинениями. М. б. Вы будете надо мной смеяться, — но я не могу иначе, жить с сознанием совершенной дрянности слишком тяжело. Все же и с Вашей стороны было несколько ошибок.
 
      1) Вы могли предоставить моей деликатности решение вопроса о «рассчитывании на Вас в Москве», уверяю Вас, что я и без Вашего замечания не стала бы злоупотреблять Вашим терпением.
 
      2) Вы должны были повнимательнее прочесть мое письмо и понять из него, что мое мнение о Вас как о «charmant jeune homme» и дамск<ом> кав<алере> было до знакомства, а другое после, так что моя логика оказалась вовсе не такой скверной.
 
      Впрочем мои промахи бесконечно больше Ваших, так что не мне Вас упрекать.
 
      Отношусь к Вам как к славному, хорошему товарищу и как товарища прошу прощения за все. Прежде чем написать это я пережила много скверных минут и долго боролась со своим чертовским самолюбием, к<оторо>му никто до сих пор не наносил таких чувствительных ударов как Вы.
 
      Ваше дело — простить мне или нет.
 
      Не знаю как выразить Вам все мое раскаяние, что обидела такого милого, сердечного человека, как Вы и притом так дрянно, с намеками, чисто по-женски.
 
      Как товарищу протягиваю Вам руку для примирения.
 
      Если ее не примете — не обижусь.
 
      Ваша МЦ.
 
      Р. S. Если будете писать — пишите по прежнему адр<есу> прямо мне. Насчет химии и алгебры я ведь шутила, неужели Вы приняли за серьезное? —
 
      Москва, 21-го июля 1916 г.
 
      Милый Петя,
 
      Я очень рада, что Вы меня вспомнили. Человеческая беседа — одно из самых глубоких и тонких наслаждений в жизни: отдаешь самое лучшее — душу, берешь то же взамен, и все это легко, без трудности и требовательности любви.
 
      Долго, долго, — с самого моего детства, с тех пор, как я себя помню — мне казалось, что я хочу, чтобы меня любили.
 
      Теперь я знаю и говорю каждому: мне не нужно любви, мне нужно понимание. Для меня это — любовь. А то, что Вы называете любовью (жертвы, верность, ревность), берегите для других, для другой, — мне этого не нужно. Я могу любить только человека, который в весенний день предпочтет мне березу. — Это моя формула.
 
      Никогда не забуду, в какую ярость меня однажды этой весной привел один человек — поэт, прелестное существо, я его очень любила! — проходивший со мной по Кремлю и, не глядя на Москву-реку и соборы, безостановочно говоривший со мной обо мне же. Я сказала: «Неужели Вы не понимаете, что небо — поднимите голову и посмотрите! — в тысячу раз больше меня, неужели Вы думаете, что я в такой день могу думать о Вашей любви, о чьей бы то ни было. Я даже о себе не думаю, а, кажется, себя люблю!»
 
      Есть у меня еще другие горести с собеседниками. Я так стремительно вхожу в жизнь каждого встречного, который мне чем-нибудь мил, так хочу ему помочь, «пожалеть», что он пугается — или того, что я его люблю, или того, что он меня полюбит и что расстроится его семейная жизнь.