Марина Цветаева
      Мои Службы
      ПРОЛОГ
      Москва, 11-го ноября 1918 г.
      - Марина Ивановна, хотите службу? Это мой квартирант влетел, Икс, коммунист, кротчайший и жарчайший.
      - Есть, видите ли, две: в банке и в Наркомнаце... и, собственно говоря (прищелкивание пальцами)... я бы, со своей стороны, Вам рекомендовал...
      - Но что там нужно делать? Я ведь ничего не умею.
      - Ах, все так говорят!
      - Все так говорят, я так делаю.
      - Словом, как вы найдете нужным! Первая - на Никольской, вторая здесь, в здании первой Чрезвычайки.
      - Я:-?!
      - Он, уязвленный
      - Не беспокойтесь! Никто вас расстреливать не заставит. Вы только будете переписывать.
      Я: - Расстрелянных переписывать?
      Он, раздраженно: - Ах, вы не хотите понять! Точно я вас в чрезвычайку приглашаю! Там такие, как вы, и не нужны...
      Я: - Вредны.
      Он: - Это дом Чрезвычайки, Чрезвычайка ушла. Вы наверное знаете, на углу Поварской и Кудринской, у Льва Толстого еще... щелк пальцами)... дом...
      Я: - Дом Ростовых? Согласна. А учреждение как называется?
      Он: - Наркомнац. Народный Комиссариат по делам национальностей.
      Я: - Какие же национальности, когда Интернационал?
      Он, почти хвастливо: - О, больше, чем в царские времена, уверяю вас!.. Так вот. Информационный отдел при Комиссариате. Если вы согласны, я сегодня же переговорю с заведующим. (Внезапно усомнившись) - Хотя, собственно говоря...
      Я: - Постойте, а это не против белых что-нибудь? Вы понимаете...
      Он: - Нет, нет, это чисто механическое. Только, должен предупредить, пайка нет.
      Я: - Конечно, нет. Разве в приличных учреждениях?..
      Он: - Но будут поездки, может быть, повысят ставки... А в банк вы решительно отказываетесь? Потому что в банке...
      Я: - Но я не умею считать.
      Он, задумчиво: - А Аля умеет?*
      Я: - И Аля не умеет.
      Он: - Да, тогда с банком безнадежно... Как вы называете этот дом?
      Я: - Дом Ростовых.
      Он: - Может быть, у вас есть "Война и мир"? Я бы с удовольствием... Хотя, собственно говоря...
      Уже лечу, сломя голову, вниз по лестнице. Темный коридор, бывшая столовая, еще темный коридор, бывшая детская, шкаф со львами... Выхватываю первый том "Войны и мира", роняю по соседству второй том, заглядываю, забываю, забываюсь...
      ----
      - Марина, а Икс ушел! Сейчас же после вашего ухода! Он сказал, что он на ночь читает три газеты и еще одну легкую газетку и что "Войну и мир" не успеет. И чтобы вы завтра позвонили ему в банк, в 9 часов. А еще, Марина (блаженное лицо), он подарил мне четыре куска сахара и кусок - вы только подумайте! - белого хлеба!
      Выкладывает.
      - А что-нибудь еще говорил, Алечка?
      - Постойте... (наморщивает брови)... да, да, да! Са-бо-таж... и еще спрашивал про папу, нет ли писем. И такое лицо, Марина, сделал... гримасное! Точно нарочно хотел рассердиться... -------- 13-го ноября (хорош день для начала!). Поварская, дом 1р. Соллогуба, "Информационный отдел Комиссариата по делам Национальностей".
      ---------------
      * Але 4 с половиной года (примеч. М. Цветаевой).
      Латыши, евреи, грузины, эстонцы, "мусульмане", какие-то Мара-Мара", "Эн-Дунья", - и все это, мужчины и женщины в кацавейках, с нечеловеческими (национальными) носами и ртами. А я-то, всегда чувствовавшая себя недостойной этих очагов (усыпальниц!) Рода. (Говорю о домах с колонистами и о своей робости перед ними.)
      --------
      14-го ноября, второй день службы.
      Странная служба! Приходишь, упираешься локтями в стол (кулаками в скулы) и ломаешь себе голову: чем бы таким заняться, чтобы время прошло? Когда я прошу у заведующего работы, я замечаю в нем злобу.
      --------
      Пишу в розовой зале, - розовой сплошь. Мраморные ниши окон, две огромных завешенных люстры. Редкие вещи (вроде мебели!) исчезли.
      ---------
      15-го ноября, третий день службы.
      Составляю архив газетных вырезок, то есть: излагаю своими словами Стеклова, Керженцева, отчеты о военнопленных, продвижение Красной Армии и т.д. Излагаю раз, излагаю два переписываю с "журнала газетных вырезок" на "карточки"), потом наклеиваю эти вырезки на огромные листы. Газеты тонкие, шрифт еле заметный, а еще надписи лиловым карандашом, а еще клей, - это совершенно бесполезно и рассыпется в прах еще раньше, чем сожгут.
      Здесь есть столы: эстонский, латышский, финляндский, молдаванский, мусульманский, еврейский и несколько совсем нечленораздельных. Каждый стол с утра получает свою порцию вырезок, которую затем, в течение всего дня, и обрабатывает. Мне все эти вырезки, подклейки и наклейки представляются в виде бесконечных и исхищреннейших вариаций на одну и ту же, очень скудную тему. Точно у композитора хватило пороху ровно на одну музыкальную фразу, а исписать нужно было стоп тридцать нотной бумаги, - вот и варьирует: варьируем.
      Забыла еще столы польский и бессарабский. Я, не без основания, "русский" (помощник не то секретаря, не то заведующего).
      Каждый стол - чудовищен.
      Слева от меня - две грязных унылых еврейки, вроде селедок, вне возраста. Дальше: красная, белокурая - тоже страшная, как человек, ставший колбасой, - латышка: "Я эфо знала, такой миленький. Он уцастфофал в загофоре и эфо теперь пригофорили к расстрелу. Чик-чик"... И возбужденно хихикает. В красной шали. Ярко-розовый жирный вырез шеи.
      Еврейка говорит: "Псков взят!" У меня мучительная надежда: "Кем?!!"' Справа от меня - двое (Восточный стол). У одного нос и нет подбородка, у другого подбородок и нет носа. (Кто Абхазия и кто Азербайджан?) За мной семнадцатилетнее дитя - розовая, здоровая, курчавая (белый негр), легко-мыслящая и легко-любящая, живая Атснаис из "Боги жаждут" Франса, - та, что так тщательно оправляла юбки в роковой тележке, - " fiere de mourier comme une Reine de France."
      Еще - тип институтской классной дамы ("завзятая театралка"), еще мирная дородная армянка (грудь прямо в подбородок, не понять: где что), еще ублюдок в студенческом, еще эстонский врач, сонный и пьяный от рождения... Еще (разновидность!) - унылая латышка, вся обсосанная. Еще...
      ----------
      (Пишу на службе.)
      Опечатка:
      "Если бы иностранные правительства оставили в покое русский народ" и т. д. " Вестник Бедноты", 27-го ноября, No 32.
      Я, на полях: "Не беспокойтесь! Постоят-постоят-и оставят!"
      -----
      Пересказываю, по долгу службы, своими словами, какую-то газетную вырезку о необходимости, на вокзалах, дежурства грамотных:
      "На вокзалах денно и нощно должны дежурить грамотные, дабы разъяснять приезжающим и отъезжающим разницу между старым строем и новым".
      Разница между старым строем и новым:
      Старый строй: - "А у нас солдат был"... "А у нас блины пекли" ... "А у нас бабушка умерла".
      ---------------------
      Только поздней поняла: "взят - конечно: нами!" Если бы белыми - так "отдан" (примеч. М. Цветаевой). 2 Готовая умереть, как французская королева (фр.).
      Солдаты приходят, бабушки умирают, только вот блинов не пекут.
      ------------
      Встреча.
      Бегу в Комиссариат. Нужно быть к девяти, - уже одиннадцать - стояла за молоком на Кудринской, за воблой на Поварской, за конопляным на Арбате.
      Передо мной дама: рваная, худенькая, с кошелкой. Равняюсь. Кошелка тяжелая, плечо перекосилось, чувствую напряжение руки.
      - Простите, сударыня - Может быть, вам помочь?
      Испуганный взгляд:
      - Да нет...
      - Я с удовольствием понесу, вы не бойтесь, мы рядом пойдем.
      Уступает. Кошелка, действительно, чертова.
      - Вам далеко?
      - В Бутырки, передачу несу.
      - Давно сидит?
      - Который месяц.
      - Ручателей нет?
      - Вся Москва - ручатели, потому и не выпускают.
      - Молодой?
      -Нет, пожилой... Вы, может быть, слышали? Бывший градоначальник, Дский.
      -----------
      С Дским у меня была такая встреча. Мне было пятнадцать лет, я была дерзка. Асе было тринадцать лет, и она была нагла. Сидим в гостях у одной взрослой приятельницы. Много народу. Тут же отец. Вдруг звонок: Дский.
      (И ответный звонок: "Ну, Дский, держись!")
      Знакомимся. Мил, обаятелен. Меня принимает за взрослую, спрашивает, люблю ли я музыку, И отец, памятуя мое допотопное вундеркиндство:
      - Как же, как же, она у нас с пяти лет играет!
      Дский, любезно:
      - Может быть, сыграете?
      Я, ломаясь:
      - Я так все перезабыла... Боюсь, вы будете разочарованы...
      Учтивость Дского, уговоры гостей, настойчивость отца, испуг приятельницы, мое согласие.
      -------------
      * Моей сестре (примеч. М. Цветаевой).
      - Только разрешите, для храбрости, сначала с сестрой в четыре руки?
      - О, пожалуйста.
      Подхожу к Асе и, шепотом на своем языке:
      - Wi(р1)rweе (реш]ide[re]nT nlei[pet] te[pe]r spi[pi]...
      Ася не выдерживает.
      Отец: - Что это вы там, плутовки?
      Я - Асе: "Гаммы наоборот!"
      Отцу:
      - Это Ася стесняется.
      ---------
      Начинаем. У меня в правой руке ре, в левой до (я в басах). У Аси - в левой руке ре, в правой до. Идем навстречу (я слева направо, она справа налево). При каждой ноте громогласный двуголосный счет; раз и, два и, три и... Гробовое молчание. Секунд через десять неуверенный голос отца:
      - Что это вы, господа, так монотонно? Вы бы что-нибудь поживее выбрали.
      В два голоса, не останавливаясь:
      - Это только сначала так.
      ----------
      Наконец, моя правая и Асина левая - встретились.
      Встаем с веселыми лицами.
      Отец - Дскому: "Ну, как вы находите?"
      И Дский, и свою очередь вставая: "Благодарю вас, очень отчетливо".
      - ---------
      Рассказываю. По ее просьбе называю себя. Смеемся.
      - О, он не только к шуткам был снисходителен. Вся Москва...
      На углу Садовой прощаемся. Снова под тяжестью кошелки перекашивается плечо.
      - Ваш батюшка умер?
      - До войны.
      - Уж и не знаешь, жалеть или завидовать.
      - Жить. И стараться, чтобы другие жили. Дай вам Бог!
      - Спасибо. И Вам
      .Институт.
      Думала ли я когда-нибудь, что после стольких школ, пансионов и гимназий, буду отдана еще и в Институт?! Ибо я в Институте и именно отдана (Иксом).
      Прихожу между 11 ч. и 12 ч. каждый раз сердце обмирает; у нас с Заведующим одни привычки (министерские!). Это я о главном Заведующем, Мре, своего собственного, Иванова, пишу с маленькой буквы.
      Раз встретились у вешалки, - ничего. Поляк: любезен, Да я по бабушке ведь - тоже полячка.
      Но страшнее заведующего - швейцары. Прежние, кажется, презирают. Во всяком случае, первые не здороваются, а я стесняюсь. После швейцаров главная забота не спутаться в комнатах. Мой идиотизм на места.) Спрашивать стыдно, второй месяц служу. В передней огромные истуканы-рыцари. Оставлены за ненужностью... никому, кроме меня. Но мне нужны, равно как я, единственная из всех здесь, им сродни. Взглядом прошу защиты, из-под забрала отвечают. Если никто не смотрит, тихонько глажу скованную ногу. (Втрое выше меня.)
      Зала.
      Вхожу, нелепая и робкая. В мужской мышиной фуфайке, - как мышь. Я хуже всех здесь одета, и это не ободряет. Башмаки на веревках. Может быть, даже есть где-нибудь шнурки, но... кому это нужно?
      Самое главное: с первой секунды Революции понять: Все пропало! Тогда все легко.
      Прокрадываюсь. Заведующий (собственный, маленький) - с места:
      - Что, товарищ Эфрон, в очереди стояли? - В трех. - А что выдавали? " Ничего не выдавали, соль выдавали. - Да, соль это тебе не сахар!
      Ворох вырезок. Есть с простыню, есть в строчку. Выискиваю про белогвардейцев. Перо скрипит. Печка потрескивает.
      - Товарищ Эфрон, а у нас нынче на обед конина. Советую записаться.
      - Денег нет. А вы записались?
      - Какое!
      - Ну что ж, будем тогда чай пить. Вам принести?
      -------
      Коридоры пусты и чисты. Из дверей щелк машинок. Розовые стены, в окне колонны и снег. Мой розовый райский дворянский Институт! Покружив, набредаю на спуск в кухню: схождение Богородицы в ад или Орфея в Аид. Каменные, человеческой ногой протертые плиты. Отлого, держаться не за что, ступени косят и крутят, в одном месте летят стремглав. Ну и поработали же крепостные ноги! И подумать только, что в домашней самодельной обуви! Как зубами изгрызаны. Да, зуб, единственного зубастого старца: Хроноса - зуб!
      Наташа Ростова! Вы сюда не ходили? Моя бальная Психея! Почему не вы потом, когда-то - встретили Пушкина? Ведь имя то же! Историкам литературы и переучиваться бы не пришлось. Пушкин - вместо Пьера и Парнас - вместо пеленок. Стать богиней плодородия, быв Психеей, Наташа Ростова - не грех?
      Это было бы так. Он приехал бы в гости. Вы, наслышанная про поэта и арапа, пестроватым личиком вынырнули бы - и чем-то насмешенная, и чем-то уже пронзенная... Ах, взмах розового платья о колонну!
      Захлестнута колонна райской пеной! И ваша - Афродиты, Наташи, Психеи по крепостным скользящим плитам - лирическая стопа!
      - Впрочем, вы просто по ним пролетали за хлебом на кухню!
      - ---------
      Но всему конец: и Наташе, и крепостному праву, и лестнице. (Говорят, что когда-нибудь и Времени!) Кстати, лестница не так длинна, - всего двадцать две ступеньки. Это я только по ней так долго (1818 г. - 1918 г.) шла.
      Твердо. (Хочется сказать: твердь. Моложе была и монархия была - не понимала: почему небесная твердь. Революция и собственная душа научили.) Выбоины, провалы, обвалы. Расставленные руки нащупывают мокрые стены. Над головой, совсем близко, свод. Пахнет сыростью и Бониваром. Мнится, и цепи лязгают Ах, нет, это звон кастрюлек из кухни! Иду на фонарь.
      --------------
      Кухня- жерло. Так жарко и красно, что ясно: ад. Огромная, в три сажени, плита исходит огнем и пеной. "Котлы кипят кипучие ножи точат булатные, хотят козла зарезать"... А козел-то я.
      Черед к чайнику. Черпают уполовником прямо из котла. Чай древесный, кто говорит из коры, кто из почек, я просто вру - и корней Не стекло - ожог. Наливаю два стакана. Обертываю в полы фуфайки. На пороге коротким движением ноздрей втягиваю конину: сидеть мне здесь нельзя, - у меня нет друзей.
      ------------
      - Ну-с, товарищ Эфрон, теперь и побездельничать можно! Это я пришла со стаканами.)
      - Вам с сахарином или без?
      - Валите с сахарином!
      - Говорят, на почки действует. А я, знаете...
      ...Да и я, знаете...
      Мой заведующий эсперантист (т. е. коммунист от Филологии). Рязанский эсперантист. Когда говорит об Эсперанто, в глазах теплится тихое безумие. Глаза светлые и маленькие, как у старых святых, или еще у Пана в Третьяковской галерее. Сквозные. Чуть блудливые. Но не плотским блудом, а другим каким-то, если бы не дикость созвучия, я бы сказала: запредельным. (Если можно побить Вечность, то ведь можно и блудить с нею! И блудящих с нею (словесников!) больше, нежели безмолвствующих любящих!)
      Рус. Что-то возле носа и подбородка. Лицо одутлое, непроспанное, Думаю, пьяница.
      Пишет по-новому, - в ожидании всемирного эсперанто. Политических убеждений не имеет. Здесь, где все коммунисты, и это благо. Красного от белого не отличает. Правой от левой не отличает. Мужчин от женщин не отличает, Поэтому его товариществование совершенно искренно, и я ему охотно плачу тем же. После службы ходит куда-то на Тверскую, где с левой стороны (если спускаться к Охотному) эсперантский магазин. Магазин закрыли, витрина осталась: засиженные мухами открытки эсперантистов друг к другу со всех концов света. Смотрит и вожделеет. Здесь служит, потому что обширное поле для пропаганды; все нации. Но уже начинает разочаровываться.
      - Боюсь, товарищ Эфрон, что здесь все больше... (шепотом) жиды, жиды и латыши. Не стоило и поступать: этого добра - вся Москва полна! Я рассчитывал на китайцев, на индусов. Говорят, что индусы очень восприимчивы к чужой культуре.
      Я: - Это не индусы, это - индейцы.
      Он: " Краснокожие?
      Я: - Да, с перьями. Зарежут и воспримут целиком. Если вы во френче - с френчем, если ты во фраке - с фраком. А индусы - наоборот: страшная тупость. Ничто чужое в глотку не идет, ни идейное, ни продовольственное. (Вдохновляясь) - Хотите формулу? Индеец (европейца) воспринимает, индус (Европу) извергает. И хорошо делают.
      Он, смущенный:
      - Ну, это вы... Я, впрочем... Я больше от коммунистов слыхал, они тоже рассчитывают на Индию... (В свою очередь вдохновляясь) - Думал - в лоск разэсперанчу (Опадая) Без пайка - и ни одного индуса! Ни одного негра! Ни одного китайца даже.. А эти (круговой взгляд на пустую залу) - и слушать не хотят! Я им: Эсперанто, они мне: Интернационал! (Испугавшись собственного крика) - Я ничего не имею против, по сначала эсперанто, а потом уж... Сначала слово.
      Я, впадая:
      - А потом дело. Конечно. Сначала бе слово и слово бе...
      Он, снова взрываясь:
      - И этот Мара-Мара! Что это такое? Откуда взялось? Я от него еще - не только слова: звука не слыхал! Это просто немой или идиот. Ни одной вырезки не получает - только жалованье. Да мне не жаль. Бог с ним, но зачем приходит? Ведь каждый день, дурак, приходит! До четырех, дурак, сидит. Приходил бы 20-го, к получке.
      Я, коварно:
      - А может 6ыть, он, бедненький, все надеется? Приду, а на столе вырезка про мою Мару-Мару?
      Он, раздраженно:
      - Ах, товарищ Эфрон, бросьте! Какие там вырезки? Кто про Мару-Мару писать будет? Где она? Что она? Кому она нужна?
      Я, задумчиво:
      - А в географии ее нет... (Пауза.) И в истории нет... А что, если ее вообще нет? Взяли и выдумали, - для форсу. Дескать, все нации. А этого нарядили... А это просто немой... (Конфиденциально) - Нарочно немого взяли, чтобы себя не выдал, по-русски...
      Он, с содроганием доглатывая остывший чай:
      - А чччерт их знает!
      ----------
      Топота и грохота. Это национальности возвращаются с кормежки. Подкрепившись кониной, за вырезки. (Лучше бы вырезку, а? Кстати, до революции, руку на сердце положа не только не отличала вырезку от требухи, крупы от муки не отличала! И ничуть не жалею.)
      Товарищ Иванов, озабоченно: - Товарищ Эфрон, товарищ Мр может зайти, спровадим-ка поскорей наше барахло. Сгребает) - "Продвижение Красной Армии. Стеклова ставим... "Ликвидация безграмотности"... "Долой белогвардейскую сволочь" - Это вам - "Буржуазия орудует"... Опять вам... "Все на красный фронт"... Мне... "Обращение Троцкого к войскам"... Мне... "Белоподкладочники и бслогвар"... Вам...
      "Приспешники Колчака"... Вам... "Зверства белых"... Вам... Потопаю в белизне. Под локтем - Мамонтов, на коленях - Деникин, у сердца - Колчак.
      - Здравствуй, моя "белогвардейская сволочь"!
      Строчу со страстью.
      - Да что же вы, товарищ Эфрон, не кончаете? Газету, No, число, кто, о чем, - никаких подробностей! Я сначала было тоже так - полотнищами, да Мр наставил: бумаги много изводите.
      - А Мр верит?
      - Во что?
      - Во все это.
      - Да что тут верить! Строчи, вырезай, клей...
      - И в Лету - бух! Как у Пушкина.
      - А Мр очень образованный человек, я все еще не потерял надежду...
      - Представьте, мне тоже кажется! Я с ним недавно встретилась у виселицы... фу ты, Господи! - У вешалки: все эти "белогвардейские зверства" в голове... Четверть первого! Ничего, даже как-то умно поглядел... Так вы надеетесь?
      - Как-нибудь вечерком непременно затащу его в клуб эсперантистов.
      - Аспирант в эсперанты?
      Espere, enfant,demain! Еt рuis, demain еnсоrе...
      Еt рuis touyours demain... Crоуоns еn 1'ауеniг
      Еsреre! Еt сhаquе fois que se leve 1'aurore
      Sоуоns la. Роur рriеr соmmе Dieu роur nоus benir
      Реut-etrе...
      Ламартина стих. Вы понимаете по-французски?
      - Нет, но представьте себе, очень приятно слушать. Ах, какой бы из вас, товарищ Эфрон, эсперантист...
      - Тогда я еще скажу, Я в 6-ом классе об этом сочинение писала:
      " A une jeune fille qui avait raconte con reve"
      Un baiser... sur le front! Un baiser- meme en reve
      Mais de mon triste front le frais baiser s'enfuit...
      Mais de l'ete jamais ne revendra la seve,
      Mais l'aurore jamais n etreindrera la nuit
      ----------
      * Надейся, дитя, завтра! И потом - завтра-опять...
      И потом - всегда - завтра... Будем верить в будущее.
      Надейся! И всякий раз, как заря начинает вставать,
      Будем просить, чтобы Бог благословил нас.
      Может быть... (фр).
      2 "Девушке, рассказавшей свой сон".
      Поцелуй... в лоб! Поцелуй - лишь во сне!
      Но недавний поцелуй слетает с моего грустного лба...
      Но из лета никогда не вернуться живительному соку,
      И заря никогда не одолеет ночь (фр.).
      ---------
      Вам нравится? (И, не давая ответить) - Тогда я вам еще дальше скажу:
      Un baiser sur le front! Tout mon etre frisonne,
      On dirant que mon sang va remonter son cours...
      Enfant! - ne dites plus Vos rever a personne
      Et ne reves jamais ...ou bien - reves toujors!
      Правда, пронзает? Тот француз, которому я писала это сочинение, был немножко в меня... Впрочем) вру; это была француженка, и я была в нее..
      - Товарищ Эфрон! (Шепот почти над ухом. Вздрагиваю. За плечом мой "белый негр", весь красный. В руке хлеб.) - Вы не обедали, может хотите? Только предупреждаю, с отрубями...
      - Но вам же самой, я так смущена...
      - А вы думаете... (морда задорная, в каждой бараньей кудре - вызов)... я его на Смоленском покупала? Мне Филимович с Восточного стола дал, пайковый, сам не ест. Половину съела, половину вам. Завтра еще обещал. А целоваться все равно не буду!
      ------------
      Озарение: завтра же подарю ей кольцо - то, тоненькое с альмандином. Альмандин - Алладин - Альманзор - Альгамбра __ ...с альмандином. Она хорошенькая, и ей нужно. А я все равно не сумею продать.)
      -----------
      Дон. - Дон. - Не река-Дон, а звон. Два часа. И - новое озарение: сейчас придумаю срочность и уйду. Про белогвардейцев сейчас кончу - и уйду. Быстро и уже без лирических отступлений (я - вся такое отступление!) осыпаю серую казенную бумагу перлами своего почерка и виперами своего сердца Только ять выскакивает, контрреволюционное, в виде церковки с куполом - Ять!!! "Товарищ Керженцев кончает свою статью пожеланием генералу Деникину верной и быстрой виселицы. Пожелаем же и мы, в свою очередь, товарищу Керженцеву"...
      - Сахарин! Сахарин! На сахарин запись! - Все вскакивают. Надо воспользоваться чужим сластолюбием в целях своего свободолюбия. Вкрадчиво и нагло подсовываю Иванову свои вырезки Поцелуй в лоб! Все мое существо дрожит, И кажется, кровь возобновляет свой круг... Дитя! - Не рассказывайте Ваших снов никому. И не грезьте никогда - или- мечтайте всегда] (фр. ) Накрываю половинкой бело-негрского хлеба. (Другая половинка - детям.)
      - Товарищ Иванов, я сейчас уйду. Если Мр спросит, скажите, в кухне, воду пью.
      - Идите, идите.
      Сгребаю черновую с Казановой, кошелку с 1 ф соли... и боком, боком...
      - Товарищ Эфрон! - нагоняет меня уже возле рыцарей. - Я завтра совсем не приду. Очень бы вас просил, приходите - ну - хотя бы к 10 '/2 часам. А послезавтра, тогда, совсем не приходите, Вы меня крайне выручите. Идет?
      - Есть!
      Тут же, при недоумевающих швейцарах, молодцевато отдаю честь, и гоном гоном - белогвардейской колоннадой, по оснеженным цветникам, оставляя за собой и национальности, и сахарин, и эсперанто, и Наташу Ростову -- к себе, к Але, к Казанове: домой!
      --------------
      Из "Известий":
      "Господство над морем - господство над миром!"
      (Упоена как стихом.)
      --------------
      9/23 января (Известия Ц.И.К. "Наследник").
      Кто-то читает: "Малолетний сын Корнилова, Георгий, назначен урядником в Одессе".
      Я, сквозь общий издевательский хохот, невинно:
      - Почему урядником? Отец же не служил в полиции!
      (А в груди клокочет.)
      Чтец: - Ну там, знаете, они все жандармы!
      (Самое трогательное, что ни коммунист, ни я в ту минуту и не подозревали о существовании казачьих урядников.)
      ---------------
      В нашем Наркомнаце есть домашняя церковь, - соллогубовская, конечно. Рядом с моей розовой залой. Недавно с "белым негром" прокрались. Тьма, сверкание, дух как из погреба. Стояли на хорах. "Белый негр" крестился, я больше думала о предках (привидениях!). В церкви мне хочется молиться только, когда поют. А Бога в помещении вообще не чувствую.
      Любовь - и Бог. Как это у них спевается? (Любовь, как стихия любовного, Эрос земной.) Кошусь на своего белого негра; молится, глаза невинные. С теми же невинными глазами, теми же моленными устами...
      Если бы я была верующей и если бы я любила мужчин, это во мне бы дралось, как цепные собаки.
      Отец моего "белого негра" служит швейцаром в одном из домов (дворцов), где часто бывает Ленин (Кремль). И мой "белый негр", часто бывая на службе у отца, постоянно видит Ленина. - "Скромный такой, в кепке".
      Белый негр - белогвардеец, то есть, чтобы не смешивать: любит белую муку, сахар и все земные блага. И, что уже серьезнее, горячо и глубоко богомолен.
      - Идет он мимо меня, М И, я: "Здрасьте, Владимир Ильич!" - а сама (дерзко-осторожный взгляд вокруг: - Эх, что бы тебя, такого-то, сейчас из револьвера! Не грабь церквей! (разгораясь): - И знаете, М И, так просто, - вынула револьвер из муфты и ухлопала!.. (Пауза). - " Только вот стрелять не умею... И папашу расстреляют...
      Попади бы мой негр в хорошие руки, умеющие стрелять, и умеющие учить стрелять, и, что больше, - умеющие губить и не жалеть - а--эх!..
      -----------------
      Есть у нас в комиссариате одна старая дева - тощая - с бантом влюбленная в своих великовозрастных братьев-врачей, достающая им по детским карточкам шоколад, - проныра, сутяга, между прочим, знающая языки ("такая семья"), и т. д. Когда она слышит о чьей-нибудь болезни, то - с непоколебимой уверенностью - и точно отрубая что-то рукой - определяет: "Заразилась или "Заразился", смотря по тому, идет ли речь о лице женского или мужского пола.
      Тиф или ишиас - у нее все слис.
      Стародевический психоз.
      ----------------
      А есть другая - пухлая, сырая, бабушкина внучка, подружка моего белого негра, провинциалочка. Это совсем трогательная девочка. Только недавно приехала из Рыбинска. Дома остались бабушка и братец. Двойной и неистощимый кладезь блаженств.
      - Наша бабушка такая: маленьких детей но выносит. Грудного нипочем на руки не возьмет: запах, говорит, от них и беспокойство. Ну, а подрастут ничего. Нарядит, научит. Меня с шестого года растила. "Кушать хочешь?" "Хочу" - "Ну, иди на кухню, смотри, как обед готовится". Так я с десяти лет уж решительно все умела (оживляясь): не только пироги там, котлеты, - и паштеты, и заливное, и торты... Так же и с шитьем: "Ты девочка, тебе женщиной быть, хозяйкой, детей-мужа обшивать". Я - бегать, она меня за ручку да на скамеечку: "платки подрубай", "полотенца меть", а война началась - на раненых. Сама кроила, сама шила. Потом папаша женился - сиротка я - братец народился, все приданое ему сама... Все пеленки с меточками, гладью - А одеяльце его, в чем гулять выносят, так все моим кружевом обшито, в четыре пальца, кремовое... (Блаженно) - Ведь бабушка меня и вязать и гладью... Пяльцы мне собственные заказала... Мы богато жили! А все сама! И бабушка сама, и я сама... Я не могу, чтобы руки зря лежали!
      Смотрю на руки: ручки: золотые! Маленькие, пухлые: стройные востроватые пальчики. Крохотное колечко с бирюзинкой. Был жених, недавно расстрелян в Киеве.
      - Мне его приятель писал, тоже студент-медик. Выходит мой Коля из дому, двух шагов не прошел - выстрелы. И прямо к его ногам человек падает. В крови. А Коля - врач, не может же он раненого оставить. Оглянулся: никого. Ну и взял, стащил к себе в дом, три дня выхаживал. - Офицер белый оказался. - А на четвертый пришли, забрали обоих, вместе и расстреляли...
      Ходит в трауре. Лицо из черноты землисто-серое. Недоедание, недосыпание, одиночество. Тошная, непонятная, непривычная работа в Комиссариате. Призрак жениха. Беспризорность.
      Бедная тургеневская мещаночка! Эпическая - сиротка русских сказок! Ни в ком, как в ней, я так не чувствую великого сиротства Москвы 1919 г. Даже в себе.
      Недавно заходила ко мне, стояла над моими развороченными сундуками: студенческий мундир, офицерский френч, сапоги, галифе, - погоны, погоны, погоны... - Марина Ивановна, вы лучше закройте. Закройте и замок повесьте. Пыль набивается, летом моль съест... Может, еще вернется...
      И, задумчиво разглаживая какой-то беспомощный рукав:
      - Я бы так не могла. Совсем как человек живой... Я и сейчас плачу...
      --------------------
      Недавно были с ней в оперетке: она, "белый негр" и я (в первый раз в жизни). Напевы милые, стихи плохие. Сух и жесток русский язык в польских устах. Но... какая-то любовь, но... вне селедок и кошелок, но... свет, смех, жест!
      Убожество? Но мне чем хуже - тем лучше. "Настоящее искусство" меня бы сейчас оскорбило. Все требования бы встали: "я не скот!"
      А так - подделка за подделку: после фарса советского - полусветский фарс
      -----------------
      Два слова еще о моей "невесте". С глазами, заплаканными по жениху (чудесные, карие), часами и жалобно выматывает себе и окружающим душу: "Я так люблю все жирное и сладкое... Я раньше гораздо полнее была... Я без сливочного масла жить не могу... Мне мороженая картошка в рот не идет"...
      -------------------
      О ты, единственное блюдо
      Коммунистической страны!
      (Стих о вобле в меньшевицкой газете "Всегда вперед").
      -------------------
      Мой помощник.
      Наш стол обогатился новым сотрудником (собездельником было бы точней). Богатырь, малиновый налив, волжанин. Вечно и зверски голоден. За обедом безнадежно просит надбавки: молча подставленная тарелка кротко и упорно вопиет. Ест все.
      Собой красавец: восемнадцать лет, румянец такой, что жарко рядом сидеть: пещь! Безбород и безус. Робок. Боится двинуться - знает, что сокрушит. Боится кашлянуть - знает, что оглушит. Робоcть и кротость великана. У меня к нему нежность, как к огромному теленку: безнадежная, потому что дать - нечего.