Ах, несмотря на гаданья друзей,
      Будущее непроглядно!
      — В платьице твой вероломный Тезей,
      Маленькая Ариадна!
      МЦ
      Коктебель. 5-го мая 1913 г., воскресенье.
      (День нашей встречи с Сережей. — Коктебель, 5-го мая 1911 г., — 2 года!)
      Ревность. — С этого чуждого и прекрасного слова я начинаю эту тетрадь.
      Сейчас Лиля — или Аля — или я сама — довела себя почти до слез.
      — Аля! Тебе один год, мне — двадцать один.
      Ты все время повторяешь: «Лиля, Лиля, Лиля», даже сейчас, когда я пишу.
      Я этим оскорблена в своей гордости, я забываю, что ты еще не знаешь и еще долго не будешь знать, — кто я. Я молчу, я даже не смотрю на тебя и чувствую, что в первый раз — ревную.
      Это — смесь гордости, оскорбленного самолюбия, горечи, мнимого безразличия и глубочайшего возмущения.
      — Чтобы понять всю необычайность для меня этого чувства, нужно было бы знать меня — лично — до 30-го сентября 1913 г.
      Ялта, 30-го сентября 1913 г., понедельник.
      Аля — Ариадна Эфрон — родилась 5-го сентября 1912 г. в половину шестого утра, под звон колоколов.
 
Девочка! — Царица бала,
Или схимница, — Бог весть!
— Сколько времени? — Светало.
Кто-то мне ответил: — Шесть.
 
 
Чтобы тихая в печали,
Чтобы нежная росла, —
Девочку мою встречали
Ранние колокола.
 
      Я назвала ее Ариадной, вопреки Сереже, который любит русские имена, папе, который любит имена простые («Ну, Катя, ну. Маша, — это я понимаю! А зачем Ариадна?»), друзьям, которые находят, что это «салонно».
      Семи лет от роду я написала драму, где героиню звали Антрилией. — От Антрилии до Ариадны, —
      Назвала от романтизма и высокомерия, которые руководят всей моей жизнью.
      — Ариадна. — Ведь это ответственно! —
      — Именно потому. —
      Алиной главной, настоящей и последней кормилицей (у нее их было пять) — была Груша, 20-тилетняя красивая крестьянка Рязанской губ<ернии>, замужняя, разошедшаяся с мужем.
      Круглое лицо, ослепительные сияющие зеленые деревенские глаза, прямой нос, сверкающая улыбка, золотистые две косы, — веселье, задор, лукавство, — Ева!
      И безумная, бессмысленная, безудержная — первородная — ложь.
      Обокрав весной весь дом и оставленная мной в кормилицах, она, приехав в Коктебель — было очень холодно, безумные ветра, начало весны, — она писала домой родителям:
      «Дорогие мои родители! И куда меня завезли! Кормлю ребенка, а сама нож держу. Здесь все с ножами. На берегу моря сидят разные народы: турки, татары, магры» (очевидно, смесь негра и мавра!).
      — Барыня, какие еще народы бывают?
      — Французы, Груша!
      «…турки, татары, магры и французы и пьют кофий. А сами нож держат. Виноград поспел, — сладкий. Вчера я была в Старом Иерусалиме, поклонялась гробу Господню…»
      — Груша, зачем вы все это пишете?
      — А чтобы жалели, барыня, и завидовали!
      В Коктебеле ее все любили. Она работала, как вол, веселилась, как целый табун. Знала все старинные песни, — свадебные, хороводные, заупокойные. Чудно танцевала русскую. По вечерам она — без стыда и совести — врывалась на длинную террасу, где все сидели за чаем — человек тридцать — и всплескивая руками, притоптывая ногами, визжа, причитая, кланяясь в пояс, «величала» — кого ей вздумается.
      — И Максимилиана — свет — Александровича и невесту его — которую не знаю…
      И еще:
 
Розан мой алый,
Виноград зеленый!
 
      Алю она страшно любила и так как была подла и ревнива, писала домой: «А девочка барыню совсем не признает, отворачивается, меня зовет „мама“. — Явная ложь, ибо Аля меня знала и любила.
      Аля в то время была Wunderkind’ом по уму, красоте глаз и весу. Все восхищались и завидовали. Один господин, увидев нас вместе:
      прекрасного Сережу, молодую меня, похожую на мальчика, красавицу Грушу и красавицу Алю, воскликнул:
      — Целый цветник! —
      Мне, когда родилась Аля, не было 20-ти, Сереже — 19-ти. С Алей вместе подрастал котенок — серый, дымчатый — Кусака. Рос он у меня за матроской и в Алиной кровати. Груша отцеживала ему своего молока, и вырос он почти человеком. Это была моя великая кошачья любовь.
      Его шкурка до сих пор висит у меня на стене — ковриком.
      Макс Волошин о Груше и Але сказал однажды так:
      — У нее пьяное молоко, и Аля навсегда будет пьяной.
      Груша ушла от меня, когда Але был год. Ее выслала из Ялты полиция — ждали Царя и очищали Ялту от подозрительных личностей, а у Груши оказался подчищенный паспорт. Она вместо фамилии мужа, которого ненавидела, поставила свою, девичью.
      Приехав в Москву, она заходила ко всем моим коктебельским знакомым и выпрашивала — от моего имени — деньги.
      Потом я потеряла ее след.
      __________
      (Написано мая 1918 г., Москва)
      (Выписки из дневника)
      Москва, 4-го декабря 1912 г., вторник.
      Завтра Але 3 месяца. У нее огромные светло-голубые глаза, темно-русые ресницы и светлые брови, маленький нос, — большое расстояние между ртом и носом, — рот, опущенный книзу, очень вырезанный; четырехугольный, крутой, нависающий лоб, большие, слегка оттопыренные уши; длинная шея (у таких маленьких это — редкость); очень большие руки с длинными пальцами, длинные и узкие ноги. Вся она длинная и скорей худенькая, — tir?e en longueur.
      Живая, подвижная, ненавидит лежать, все время сама приподнимается, замечает присутствие человека, спит мало.
      Родилась она 9-ти без четверти — фунта. 12-ти недель она весила — 13 ? ф<унтов>.
      Москва, 11-го декабря 1912 г., вторник.
      Вчера Л<еня> Ц<ирес>, впервые видевший Алю, воскликнул; „Господи, да какие у нее огромные глаза! Я никогда не видел таких у маленьких детей!“
      — Ура, Аля! Значит глаза — Сережины.
      Москва, 12-го декабря 1912 г., среда.
      Пра сегодня в первый раз видела Ариадну. „Верно, огромные у нее будут глаза!“
      — Конечно, огромные!
      Говорю заранее: у нее будут серые глаза и черные волосы.
      
      Москва, 19-го дек<абря>.
      У Али за последнее время очень выросли волосы. На голове уже целая легкая шерстка.
      Завтра у нас крестины.
      Крестной матерью Али была Елена Оттобальдовна Волошина — Пра. Крестным отцом — мой отец, И. В. Цветаев.
      Пра по случаю крестин оделась по-женски, т. е. заменила шаровары — юбкой. Но шитый золотом белый кафтан остался, осталась и великолепная, напоминающая Гёте, огромная голова. Мой отец был явно смущен. Пра — как всегда — сияла решимостью,·я — как всегда — безумно боялась предстоящего торжества и благословляла небо за то, что матери на крестинах не присутствуют. Священник говорил потом Вере:
      — Мать по лестницам бегает, волоса короткие, — как мальчик, а крестная мать и вовсе мужчина…
      Я забыла сказать, что Аля первый год своей жизни провела на Б<ольшой> Полянке, в М<алом> Екатерининском пер<еулке>, в собственном доме, — купеческом, с мезонином, залой с аркой, садиком, мохнатым-лохматым двором и таким же мохнатым-лохматым дворовым псом, похожим на льва — Османом. Дом мы с С<ережей> купили за 18 1/2 тысяч. Османа — в придачу — за 3 р<убля>.
      Эта пометка относится к маю 1918 г.
      Феодосия, 12-го ноября 1913 г., вторник.
      Але 5-го исполнилось 1 г<од> 2 мес<яца>.
      Ее слова:
      ко — кот (раньше — ки)
      тетя Вава — Ваня
      куда — куда
      где, Лоля
      мама
      няня
      папа
      п? — упала
      к? — каша
      кука — кукла
      нам, н? — н?
      Аля
      мням-ням
      ми-и — милый.
      Всего пока 16 сознательных слов. Изредка говорит еще „?ва“ — лёва.
      У нее сейчас 11 зубов.
      Она ходит одна. Побаивается, прижимает к груди обе руки. Ходит быстро, но не твердо.
      В Сережиной комнате есть арка с выступами, на одном из которых сидит большой — синий с желтым — лев.
      Аля проходит, держа в руке другого льва — из целлулоида.
      — Аля, положи лёву к лёве! —
      Она кладет маленького между лап большого и на обратном пути вновь берет его.
      — Аля, дай лёву папе.
      Она подходит к С<ереже> и протягивает ему льва.
      — Папа! Папа! На!
      — Аля, куку!
      — Куку!
      — Кто это сделал? Аля?
      — Аля!
      — Аля, дай ручку!
      Дает, лукаво спрятав ее сначала за спину. Это у нее старая привычка, — еще с Коктебеля.
      Она прекрасно узнает голоса и очаровательно произносит: „мама“,-то ласково, то требовательно до оглушительности. При слове „нельзя“ свирепеет мгновенно, испуская злобный, довольно отвратительный звук, — нечто среднее между „э“ и „а“ — вроде французского „in“.
      Уже произносит букву „р“, — не в словах, а в отдельных звуках.
      Еще одна милая недавняя привычка.
      С<ережа> все гладит меня по голове, повторяя:
      — Мама, это мама! Милая мама, милая, милая. Аля, погладь!
      И вот недавно Аля сама начала гладить меня по волосам, приговаривая:
      — Ми! Ми! — т. е. „милая, милая“.
      Теперь она так гладит всех — и С<ережу>, и Волчка, и Кусаку, и няню — всех, кроме Аси, которую она злобно бьет по шляпе.
      Меня она любит больше всех. Стоит мне только показаться, как она протягивает мне из кроватки обе лапы с криком: „н?!“
      От меня идет только к Сереже, к няне — с злобным криком.
      Купаться ненавидит, при виде волны уже начинает плакать.
      Упряма, но как-то осмысленно, — и совсем не капризна.
      Кота она обожает: хватает за что попало, при виде или голосе его кричит „к?“, подымает его за загривок на воздух, старается наступить. Все животные для нее — „к?“.
      Сейчас она сидит у меня на коленях и дает бумажку со спичечной коробки: — н?!
      Вчера вечером, когда я заходила к Редлихам за чаем для Сережи и Аси, старик Редлих сказал мне: — Хотите, я Вам скажу новость? — Какую? — Ваша дочка танцует. Ее сегодня приносила к нам на минутку Аннетта, и — представьте себе: она танцевала! Это было так трогательно!
      (Сейчас она изо всех сил кричит за дверью: — Мама! Мама! Мама!)
      С виду ей можно дать полтора года и больше. У нес бледное личико с не совсем еще сошедшим загаром. Глаза огромные, светло-голубые. Брови темнеют. — „У нее будут соболиные брови“, — сказала Пра, когда увидела ее после 2-х месяцев разлуки.
      Волосы — по выражению Аси — пегие. На затылке русые, спереди льняные, седые, зеленоватые, — как у деревенских детей. Твердые и густые. Недавно я катала ее колясочку при луне.
      О ее глазах: когда мы жили в Ялте, наша соседка по комнате, шансонетная певица, все вздыхала, глядя на Алю: — Сколько народу погибнет из-за этих глаз!
      И здесь, в Феодосии, художник-анархист Pr?vost, француз, родившийся в Алжире, сказал мне, только что познакомившись:
      — „Вчера я видел Вашу дочь. Какой прелестный ребенок! И какие у нее глаза! Сколько я ни смотрел, я никак не мог охватить их взглядом!“…
      Феодосия, 18-го ноября 1913 г., понед<ельник>.
      Третьего дня Аля первый раз поцеловала… кота. Это был ее самый первый поцелуй. После этого она два раза погладила себя по голове, приговаривая: — ми, ми.
      Вчера я кончила ей стихи. Завтра ей год, 2 с половиной месяца. Несколько дней тому назад она определенно начала драться.
      — Да, теперь она, на вопрос: — Как тебя зовут? — отвечает: Аля.
 
Аля! Маленькая тень
На огромном горизонте.
Тщетно говорю: „Не троньте!“
Будет день
 
 
Милый, грустный и большой, —
День, когда от жизни рядом
Вся ты оторвешься взглядом
И душой.
 
 
День, когда с пером в руке —
Ты на ласку не ответишь.
День, который ты отметишь
В дневнике.
 
 
День, когда, летя вперед
Своенравно, без запрета
С ветром в комнату войдет —
Больше ветра!
 
 
Залу, спящую на вид,
Но волнистую, как сцена,
Юность Шумана смутит
И Шопена.
 
 
Целый день настороже,
А ночами — черный кофе.
Лорда Байрона в душе
Тонкий профиль…
 
 
Метче гибкого хлыста
Остроумье наготове.
Гневно сдвинутые брови
И уста…
 
 
Прелесть двух огромных глаз,
Их угроза, их опасность.
Недоступность — гордость — страстность
В первый раз…
 
 
Благородным без границ
Станет профиль — слишком белый,
Слишком длинными — ресниц
Станут стрелы;
 
 
Слишком грустными — углы
Губ изогнутых и длинных,
И движенья рук невинных —
Слишком злы.
 
 
„Belle au bois dormant“ Перро, —
Аля! — Будет все, что было.
Так же ново и старо,
Так же мило.
 
 
Будет, — сердце, не воюй,
И не возмущайтесь, нервы! —
Будет первый бал и первый
Поцелуй.
 
 
Будет „он“. (Ему сейчас
Года три или четыре.)
— Аля! Это будет в мире
В первый раз.
 
      МЦ
      Феодосия, 5-го декабря 1913 г., среда.
      Сегодня Але 1 г<од> 3 мес<яца>. У нее 12 зубов (3 коренных и 1 глазной).
      Новых слов не говорит, но на вопросы: где картина? конь? кроватка? глазки? рот? нос? ухо? — указывает правильно, причем ухо ищет у меня за волосами.
      Вчера она, взяв в руки лист исписанной бумаги, начала что-то шептать, то удаляя его от глаз, то чуть ли не касаясь его ресницами. Это она по примеру Аннетты, читавшей перед этим вслух письмо, — „читала“. Тогда С<ережа> дал ей книгу, и она снова зашептала. С бумажкой в руках она ходила от С<ережи>ной кровати до кресла, непрерывно читая.
      Еще новость: ст?ит мне только сказать ей „нельзя“ или просто повысить голос, как она сразу говорит: „ми“ и гладит меня по голове. Это началось третьего дня и длится до сегодняшнего вечера.
      — Аля! Кто это сделал? Аля, так нельзя делать!
      — Куку! Я не сдаюсь.
      — Ми! Ко!
      Я молчу.
      Тогда она приближает лицо к моему и прижавшись лбом, медленно опускает голову, все шире и шире раскрывая глаза. Это невероятно-смешно.
      Ходит она с 11 1/2 мес<яцев> и — надо признаться — плохо: стремительно и нетвердо, очень боится упасть, слишком широко расставляет ноги.
      Последний раз я снимала ее 23-го ноября (1 г<од> 2 1/2 мес<яца>, — один раз с Пра и два раза одну. С Пра она похожа на куклу.
      Вообще, она плохо выходит, фотография не передает голубого цвета, и чудные ее глаза пропадают.
      Феодосия, Сочельник 1913 г., вторник.
      Сегодня год назад у нас в Екатерининском была елка. Был папа, — его последняя елка! — Алю приносили сверху в розовом атласном конверте (у нас дома говорили — „пакет“, и наши куклы были в „пакетах“), — еще моем, дедушкином.
      Еще Аля испугалась лестницы.
      Сейчас я одна. С<ережа> в Москве.
      Аля ходит по комнатам в красном клетчатом платьице, подарке Аси на 5-ое сент<ября>. За последнюю неделю она стала смелее ходить.
      Ее новые слова:
      аг? — огонь
      т? — что
      тама — там
      ?па — лапа
      иди — да
      не — нет
      дядя Атя — Ася
      н? — нос
      ухяо — ухо
      Как собака лает? — Ау!
      Как кошка мяучит? — Мяу.
      Слыша собачий лай, сразу говорит: „?у“.
      Несколько дней после отъезда Сережи в больницу, я сидела с ней в его комнате, и она все время подходила к его кровати, открывала одеяло, смотрела кругом и повторяла: „Папа! Куда?“ Теперь она на вопрос: „где?“ вместо прежнего „куда“ отвечает „гама“.
      Сейчас они с Аннеттой пошли к Редлихам — к<отор>ые сейчас в Москве. Там прислуга Соня украшает елку для своего мальчика Вани. — Аля зовет его Вава. —
      Какая Аля будет через год? Непременно запишу в Сочельник.
      Сегодня я кончила стихи „Век юный“…
      — Когда промчится этот юный,
      Прелестный век…
      30-го мы выступаем с Асей на балу в пользу погибающих на водах.
      Да! Але это будет интересно.
      Когда я на втором нашем выступлении сказала перед стихами Але — „Посвящается моей дочери“ — вся зала ахнула, а кто-то восторженно крикнул: „Браво!“
      Мне на вид не больше 17-ти лет.
      Феодосия, 26-го декабря. 1913 г., четверг.
      <1917 год>
      „Все о себе, все о любви“. Да, о себе, о любви — и еще — изумительно — о серебряном голосе оленя, о неярких просторах Рязанской губернии, о смуглых главах Херсонесского храма, о красном кленовом листе, заложенном на Песни Песней, о воздухе, „подарке Божьем“… и так без конца… И есть у нее одно 8-стишие о юном Пушкине, которое покрывает все изыскания всех его биографов. Ахматова пишет о себе — о вечном. И Ахматова, не написав ни одной отвлеченно-общественной строчки, глубже всего — через описание пера на шляпе — передаст потомкам свой век… О маленькой книжке Ахматовой можно написать десять томов И ничего не прибавишь… Какой трудный и соблазнительный подарок поэтов — Анна Ахматова!
      <1918 год>
      О черни.
      Кого я ненавижу (и вижу), когда говорю: чернь.
      Солдат? — Нет, сижу и пью с ними чай часами из боязни, что обидятся, если уйду.
      Рабочих? — Нет, от „позвольте прикурить“ на улице, даже от чистосердечного: „товарищ“ — чуть ли не слезы на глазах.
      Крестьян? — Готова с каждой бабой уйти в ее деревню — жить: с ней, с ее ребятишками, с ее коровами (лучше без мужа, мужиков боюсь!) ? главное: слушать, слушать, слушать!
      Кухарок и горничных? — Но они, даже ненавидя, так хорошо рассказывают о домах, где жили: как барин газету читал: „Русское слово“, как барыня черное платье себе сшила, как барышня замуж не знала за кого идти: один дохтур был, другой военный…
      Ненавижу — поняла — вот кого: толстую руку с обручальным кольцом и (в мирное время) кошелку в ней, шелковую („клеш“) юбку на жирном животе, манеру что-то высасывать в зубах, шпильки, презрение к моим серебряным кольцам (золотых-то, видно, нет!) — уничтожение всей меня — все человеческое мясо — мещанство!
      __________
      Большевики мне дали хороший русский язык (речь, молвь)… Очередь — вот мой Кастальский ток! Мастеровые, бабки, солдаты… Этим же даром большевикам воздам!
      1-го июня 1918 г.
      Аля:
      — Ты сожженная какая-то.
      — Я никак не могу придумать для тебя подходящего ласкательного слова. Ты на небе была и в другое тело перешла.
      __________
      Солдатики на Казанском вокзале.
      __________
      Аля: „У меня тоже есть книга. — Толстого Льва: как лев от любви задохся“.
      __________
      В деревне я — город, в городе — деревня. (В городе, летом, хожу без шляпы, в деревне — не хожу босиком. Распущенность.) Вернее всего — оттуда: с окраин, с застав.
      __________
      — Вы любите детей? — Нет. — Могла бы прибавить: „не всех, так же, как людей, таких, которые“ и т. д.
      Могла бы — думая об 11-летнем мальчике Османе в Гурзуфе, о „Сердце Анни“ Бромлей, и о себе в детстве — сказать „да“.
      Но зная, как другие говорят это „да“ — определенно говорю — „нет“.
      __________
      Не люблю (не моя стихия) детей, пластических искусств, деревенской жизни, семьи.
      __________
      Милый друг: Вы говорите — и Вы правы — что и желание смерти — желание страсти.
      Я только переставляю.
      __________
      Куда пропадает Алина прекрасная душа, когда она бегает по двору с палкой, крича: Ва-ва-ва-ва!
      __________
      Почему я люблю веселящихся собак и не люблю (не выношу) веселящихся детей?!
      Детское веселье — не звериное. Душа у животного — подарок, от ребенка (человека) я ее требую и, когда не получаю, ненавижу ребенка.
      __________
      Люблю (выношу) зверя в ребенке, в прыжках, движениях, криках, но когда этот зверь переходит в область слова (что уже нелепо, ибо зверь бессловесен) — получается глупость, идиотизм, отвращение.
      __________
      Зверь тем лучше человека, что никогда не вульгарен.
      __________
      Когда Аля с детьми, она глупа, бездарна, бездушна, и я страдаю, чувствую отвращение, чуждость, никак не могу любить.
      Мой сон — 9-го июня 1918 г. 1 ч. дня
      Город на горе. Безумный ветер. Вот-вот дом сорвется, как уже сорвалось — сердце. Но знаю во сне, что дом не сорвется, потому что нужно, чтобы сон снился дольше.
      — Просыпаюсь
      ? комнате — очень женственный мальчик лет 17-ти, в военном. Говорит мне „ты“, смеется. (Он художник, большевик). „Но я не знаю, кто Вы“. — „Неужели не узнаешь? Ну, подумай!“ — Я не угадываю. — „Я отец Жана“. — „Какого Жана?“ — „Такой новый человек. Жан“.
      — Просыпаюсь —
      ? темной передней, у телефона. Я ему: „Но ведь телефон не звонит!“
      — Просыпаюсь —
      Бешеный автомобиль. Я и еще люди. Мчимся. Точное видение: слева — высоких холмов, сплошь покрытых красным осенним листом. Летим на огромное дерево (дуб). Разобьемся. — Мимо. — На холмах работают рабочие. Впереди — лужайка. Тропинки, отдельные огромные деревья. Я во сне думаю: выдумать я всего этого не могу, д<должно> б<быть> я это где-то, в детстве, видела. Д<олжно> б<ыть> во Фрейбурге (12 л<ет>, сосновый лес).
      — Просыпаюсь —
      Мчимся. Кто-то догоняет. Не велосипед, не автомобиль. Опережает. Возвращается. Хочу к нему. Хочу сказать шоферу, чтобы остановил автомобиль. Шофера нет. Останавливаю. На дороге — мой прежний мальчик. Вижу, что он стал меньше ростом, подымаю для поцелуя голову выше, чем следует, делаю вид, что тянусь к нему, зная, что от этого он станет выше. И вдруг замечаю на нем женское — белое с цветами — платье. Но все-таки хочу уйти с ним от других.
      __________
      Просыпаюсь. От груди — огромная, горячая волна.
      __________
      — Аля принесла цветы Лиле. Узнаю случайно. — С 10 ч. утра до 2-х ч. Аля обратилась ко мне всего один раз: „Мама, можно“ и т. д.
      — Когда она с детьми, она определенно меня забывает. Только к вечеру, когда закат: „Марина! Какое красивое небо!“
      __________
      Милый друг! Когда я не с вами, я не лицемерка. Защищая при Вас детей, я глубоко равнодушна к ним, когда я одна. Здесь четверо детей, и ни один из них до сих пор не знает, как меня зовут.
      Когда в детстве (7 лет) я играла со взрослыми в карты и взятка была моя, я никогда не заявляла.
      Так всю жизнь. Тогда от деликатности, сейчас от брезгливости.
      __________
      „Взрослые не понимают детей“. Да, но как дети не понимают взрослых! И зачем они вместе?!
      __________
      Сытый голодному не товарищ. Ребенок сыт, взрослый голоден.
      __________
      Детство. 6 или 7 лет. Таруса. Рябина. Рубят котлеты. Хлыстовки. Ягоды приносят.
      __________
      В детстве я всегда рвалась от детей к взрослым, 4-х лет от игр ? книгам. Не любила — стеснялась и презирала — кукол. Единственная игра, которую я любила — aux barres, 11 л<ет> в Лозанне — за то, что две партии и героизм.
      16-го июня 1918 г.
      Антокольский о теософских, беатриченских, ясновидящих — непременно девических! — шеях:
      „Такое впечатление, что они ее из лейки поливают“.
      __________
      А<нтоколь>ский о Н<икодиме>: „Он — гётеянец. Т. е. — нет — я неверно сказал, я хочу сказать, что к нему по ночам является пудель или Mater Dolorosa “.
      __________
      — В Польше есть почетная должность сторожа могилы Костюшко.
      __________
      4-го июля 1918 г.
      Аля: — „М<арина>! Что такое — бездна?“
      Я: — „Без дна“.
      Аля: — „Значит, небо — единственная бездна, потому что только оно одно и есть без дна“.
      __________
      — „Марина! Неужели ты все эти стихи написала? Мне даже не верится — так прекрасно!“
      __________
      6-го июля 1918 г.
      „— Марина! Мы с тобою в разряженных именах: Ариадна — Марина“.
      __________
      Н<икодим> (о подвиге):