В классе начались таинственные исчезновения вещей.
      То перчатки пропадут, то деньги, один раз пропали часы «Победа», потом авторучка с настоящим золотым пером.
      Каждая кража была для класса событием. О том, что в классе появился вор, знали все: и ребята, и учителя, и даже сам директор. Но как поймать этого вора, никто не знал. Соберутся, поговорят, пошумят и… успокоятся до следующего печального происшествия.
      Школа выносить сор из избы не хотела. К тому же школа считалась в районе показательной. Надеялись, что все обойдется, образуется, забудется, поймет наконец малолетний воришка, что плохо он поступает, станет ему стыдно, признается – и дело с концом.
      Не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы не один случай.
      В тот день, когда исчезла авторучка у Юры Троицкого, в классе было особое волнение. Эту авторучку с золотым пером купила Юре мама незадолго до его дня рождения, но подарить так и не успела: маму сбила на улице машина.
      Юра берег ручку. Берег, как каждый человек бережет память о матери. И вот она исчезла.
      Понятно, что Юра места себе не находил. За один день побледнел и осунулся, и тогда его друг Вася Романов сказал ребятам: «Костьми лягу, а вора найду».
      И Вася начал действовать.
      В классе знали, что он мечтает стать следователем. И именно потому, что он мечтал стать следователем, я узнал эту историю.
      Будущий следователь успел перечитать, кажется, все детективные романы – от Семенова до Сименона. Все приключенческие фильмы он смотрел раза по три, никак не меньше.
      И, несомненно, Вася Романов имел свое твердое представление, как ловят опасных преступников. Думаю, что у него был свой «дедуктивный» метод.
      Доктором Ватсоном стали сразу три его товарища, в которых он был уверен как в себе.
      Все вместе они разработали план операции, получившей кодовое название «Хамелеон».
      Не берусь описывать в деталях эту операцию, скажу только, что задумали и выполнили ее вполне успешно. Вор был пойман в тот самый момент, когда в раздевалке вытаскивал из чужой куртки кошелек с деньгами.
      Вором оказался Генка Козловский.
      – Взять с поличным! – приказал Вася. Кошелек отобрали и повели Генку за школу.
      – Бить будете? Да? Бить будете? – повторял, всхлипывая, Генка.
      – Нет, шоколадом накормим. Ребята зашли за угол и остановились.
      Капало с крыш. Ярко светило солнце. Один из участников операции, поплевав на ладони, широко размахнулся.
      – Постой! – остановил Вася. – Не марай рук. Вот что, – повернулся он к оторопевшему, съежившемуся от страха Генке. – Завтра пойдешь к директору и скажешь, что ты – вор. А потом в классе то же самое повторишь всем нашим. Понял?
      – Понял…
      – А если не скажешь, скажем мы.
      – Я скажу, – залепетал Генка. – Я скажу… Но только не завтра. Через две недели скажу.
      – Это еще почему? – удивился Вася.
      – Я завтра не могу. Честное слово, не могу.
      Генка говорил и видел, что ребята не верят ему. И тогда он решился на то, на что ему труднее всего было решиться: он сказал правду. А правда была горькой.
      – Отца в больницу положат – вот тогда и скажу. А сейчас, если узнает, что из школы исключают, помрет…
      Ребята переглянулись. Они не знали, что Генкин отец тяжело болен.
      – Ну ладно, – согласился Вася. – Давай через две недели.
      Они побрели прочь, а Генка остался. Когда Вася оглянулся, то увидел, что Генка так и стоит на прежнем месте, низко опустив голову, и он вернулся.
      – А что с отцом-то сейчас? Почему в больницу?
      – Водка… – заплакал Генка. – Пил здорово. И лопнуло у него что-то в сердце. Пил ужасно как…
      – Ладно, давай через две недели.
      Вася махнул рукой и пошел было, но снова остановился и спросил:
      – А что ж ты раньше про отца-то молчал?
      – Стыдно, – признался Генка. – Стыдно было говорить. Ведь не от болезни, от водки…
      И тогда операция «Хамелеон» получила неожиданное продолжение. Вечером ребята встретились и пошли к Генкиному дому. Постучали в дверь, вызвали товарища.
      – Ты с ворованными вещами что делал? – спросил Вася.
      – С какими вещами? Вещей я не брал, – удивился Генка. – Что хотите делайте, не брал. Только деньги. Я их матери подкладывал. Помочь решил.
      – А вещей, значит, не брал? И авторучку Юркину, может, тоже не брал?
      – Не брал.
      – Врешь! Ты один вор, больше некому…
      – Проклят буду, не брал. Я же знаю, что это за авторучка! Это ему от матери.
      На другое утро Вася объявил в классе, что завтра в школу придет настоящий работник уголовного розыска, его сосед. И будто бы этот сосед раскрывает любые преступления, даже самые запутанные. Уж кто-кто, а он найдет ту авторучку, поскольку обещал Васе и даже дал честное слово.
      В большую перемену ребята не отходили от Васи. Он рассказывал все новые и новые случаи из практики своего соседа. Будь здесь сам сосед, он наверняка чрезвычайно удивился бы своим успехам.
      Юра Троицкий особенно волновался и, хоть до начала урока оставалось еще минут пять, побрел в класс, открыл дверь и вдруг заметил, как от его парты метнулся Борис Лебедев.
      Юра подошел к своей парте. Рядом с его портфелем лежала авторучка с золотым пером.
      Так вот кто украл ручку. Зачем же он это сделал, Борис Лебедев? И почему теперь решил подкинуть ручку? Испугался или совесть в нем заговорила?
      …Мне хочется верить, что в Борисе заговорила совесть. Хочется верить, что он понял: воровство – не просто преступление, а величайшая подлость, потому что вор всегда приносит горе.
      Мы наказываем воров строго. Но, наказывая, пытаемся внимательно заглянуть вглубь: понять человека, разобраться, почему он стал вором, и выяснить, что есть в нем, в его душе, в его характере хорошего, на чем можно строить его будущую судьбу. Наказать человека укравшего несложно. Куда труднее, чтобы он не украл вторично.
      Я уже говорил, что людям всегда хочется побыстрее, или, как говорим мы, оперативно, устранить зло. Но, действуя решительно и быстро, надо одновременно поступать умно и тактично. В борьбе со злом нельзя забывать, что человек, может быть, именно сейчас живет особенно плохо и больше всего на свете ему нужна помощь. Помощь, о которой он не всегда решается и даже стесняется попросить. И очень важно, чтобы у людей, совершивших дурное, заговорила совесть. Важно разбудить именно ее, совесть, а не страх. Особенно об этом нужно помнить, когда речь идет о подростках.
      Память детства мы проносим через всю жизнь. Хорошее помним, не забываем и плохое. Помним друзей и врагов, улыбки, подножки, первые удивления, предательство…
      Острота детского видения так сильна, что незначительная беда воспринимается как трагедия. Небольшой успех вызывает ликование, а несправедливость – потрясение…
      С годами человек делается менее уязвимым. Но память детских лет не тускнеет. Есть вещи, которые не забываются даже тогда, когда мальчишки становятся взрослыми.

      Я шагал по старому московскому переулку. Здесь, рядом с Самотечной площадью, прошло мое детство. Я жил тогда в кирпичном пятиэтажном доме, построенном еще в прошлом веке домовладельцем Долгополовым. В переулке росли липы, возле дома были врыты скамейки, на которых по вечерам наши родители обсуждали свои заботы.
      Я подошел к нашему дому и опустился на скамейку под липами. Задумавшись, не заметил, как рядом со мной сел еще кто-то. Я обернулся и узнал Леньку Самойлова, моего школьного товарища, неизменного вратаря нашей ребячьей дворовой команды. Теперь он не Ленька, а Леонид Кузьмич, отличный детский врач.
      Не успели мы перекинуться несколькими словами, как из подъезда вышел высокий мужчина в черном берете с чемоданчиком – еще один наш старинный знакомый, Виктор Давыдов. В детстве Витька был первым заводилой в нашем Самотечном переулке. Ныне он превосходный автослесарь.
      Витька улыбнулся мне, поднял руку и… почему-то прошел мимо.
      Меня поразило: что ж не остановился друг Витька? Даже не поздоровался как следует. «Неужели, – догадался я, – их детская размолвка затянулась на долгие годы?»
      Неужели и сейчас, когда мы все стали взрослыми, они не могут забыть того, что произошло между ними когда-то давно? Лет тридцать пять назад, никак не меньше…
      Наша 188-я средняя школа Коминтерновского района возвышалась своими четырьмя этажами среди приземистых старорежимных купеческих домов в соседнем переулке. За школьным забором шумел листвой Екатерининский парк. В те годы этот парк казался нам огромным. Парк был местом сборища хулиганов с Самотеки.
      В его укромных уголках, в прохладной тени старых дубов и кленов, а то и просто на пригорке у забора, резались по вечерам в «двадцать одно» карманники. Удачу и неудачу запивали водкой. Закуска, как правило, бычки в томате, лук и редиска.
      Когда выпивки не хватало, в «деревяшку» обычно посылали мальчишек, которые стояли кружком в отдалении, наблюдая за игрой, мальчишкам нравились такие «важные» поручения. Даже когда им попадало за нерасторопность, не обижались и не уходили. Пьяная удаль, самодельные финки в карманах и за голенищами хромовых сапог, вытатуированные сердца, пронзенные стрелами, и адмиральские якоря, опутанные змеями, вызывали почтительный трепет в ребячьих душах. Таинственность неизвестной жизни, рассказы «королей» Самотеки волновали до сердцебиения.
      Бывал в Екатерининском парке и Витька Давыдов. После уроков он часто приходил туда, карманники знали его, и он считал себя приобщенным к их среде: уже играл в карты и чаще других бегал за водкой. Воры помоложе стали учить Витьку добывать деньги в чужих карманах. И он делал все, чтобы угодить им. Все чаще пропускал уроки, а потом совсем бросил школу, ушел из 8-го класса.
      Внешне Витька оставался обыкновенным мальчишкой, с челкой, нависшей на смуглый лоб, и даже папироска «Казбек» в его по-детски пухлых губах не придавала ему взрослости…
      Только глаза изменились: стали угрюмыми, недобрыми, настороженными. Витька беспричинно злился на ребят бывшего своего класса, к концу уроков приходил на школьный двор, грубил учителям, дрался со своими прежними одноклассниками. Особенно он почему-то невзлюбил Леньку Самойлова, бил его чаще других, в присутствии девчонок, что было особенно обидно. Ленька сдачи не давал – боялся. И этот страх был еще хуже, чем побои. Не боль, а беспомощность, бессилие угнетали Леньку Самойлова.
      Как-то весной Витька подкараулил Леньку в переулке у керосиновой лавки, где кроме керосина продавали примусы, свечки и стекла для ламп. Настроен Витька был как будто бы мирно.
      – Вот что! Предлагаю мировую. Ну как?
      Ленька молчал. Предложение Витьки было неожиданным.
      – Я собрался жить лучше. Но есть неувязка: финансов не хватает. С завтрашнего дня выходит постановление: будешь давать мне по трешке…
      Ленька кивнул. Кивнул, не подумав, что скажет он Витьке завтра. Кивнул, лишь бы сейчас, сию минуту, как можно скорее уйти. Уйти и не видеть своего врага. А дома Леньке стало жутко. Где взять столько денег? «Не буду давать – начнет бить по-настоящему, – думал он. – Хорошо, одну трешку, ну три трешки еще можно. Но сколько их потребуется?»
      Придя домой, Ленька заглянул в копилку – глиняную кошку с золочеными ушками. Она стояла рядом с глобусом на книжном шкафу. С зимы в копилку откладывались деньги на велосипед.
      Витька был точен. За деньгами он приходил аккуратно, ждал Леньку у школьных ворот. Больше не дрался. Только криво усмехался, пряча в карман очередную трешку. Но пришел день, когда трешки у Леньки не оказалось. Небогатые его запасы иссякли. Глиняная кошка была пуста.
      – Бери где хочешь, мое дело маленькое, – сказал Витька. – Уговор…
      – Неоткуда больше мне брать, – попытался отделаться от него Ленька. – Может, потом буду. А сейчас нет.
      – Потом суп с котом. Бери где хочешь. Не принесешь – пеняй на себя.
      Где было школьнику Леньке взять деньги?
      В нашем девятом «А» время от времени собирали мелочь: на экскурсию в Третьяковку, на подарок товарищу, учительницам ко дню 8 Марта. В последний раз мы собрали деньги для поездки на белом катере по Москве-реке от Котельнической набережной до Серебряного бора. Хранились эти деньги у Ленькиного соседа по парте, нашего культорга, очкастого Стасика Худякова.
      На уроке физики, когда Стасик у доски доказывал закон Бойля-Мариотта, Ленька дрожащими, вдруг ставшими чужими руками вытащил деньги из портфеля товарища. Вытащил и переложил к себе в карман. Но в своем кармане держать деньги было опасно. Это он понял сразу. Улучив момент, когда класс дружно смеялся над какой-то шуткой нашего физика, Ленька сунул деньги под ножку парты.
      Зазвенел звонок. Урок кончился. В классе открыли окна. Но не успели ребята выйти на перемену, как раздался крик Стасика:
      – Деньги украли! Все кинулись к нему.
      – Не может этого быть! Ты посмотри как следует, растеряха…
      – Украли… – беспомощно, чуть не плача, повторял Стасик. – Украли, честное слово!
      – Никто не выйдет из класса, пока не найдутся деньги! – решил наш староста.
      И деньги нашлись.
      Никто и предположить не мог, что взял их Ленька. Подозревать стали совсем другого мальчишку. Вечером того же дня Ленька сказал Витьке:
      – Понимаешь, не удалось. Не вышло. Ты, пожалуйста, подожди до завтра.
      – Подожду. Но завтра дашь мне полсотни. Долг с процентами возвращать надо.
      – Я постараюсь. Но больше ты от меня никогда не потребуешь денег? – спросил, чуть не плача, Ленька.
      – Не потребую! – пообещал Витька, повернулся и пошел вниз по нашему горбатому переулку.
      И вот настало завтра.
      Встретились условном месте. Ленька принес деньги. Ровно пятьдесят рублей.
      – Квиты! – сказал Витька удивленно. – А ты молодец. Слово держишь. Уважаю.
      Ленька вернулся домой. У раскрытого буфета стояла мама.
      – Ты брал отсюда деньги? – спросила она.
      – Нет… Не брал, – ответил он.
      И мама заплакала. Ленька понимал, ох как он хорошо понимал, что мама плачет совсем не потому, что ей жаль этих пятидесяти рублей. Она плакала оттого, что он, Ленька, сказал ей неправду. Первый раз в жизни…
      Этих слез Леонид Кузьмич Самойлов не может забыть и не забудет, наверное, до конца своих дней.
      А Витька сдержал слово. Он уже не требовал денег и даже сторонился Леньки.
      …Прошло много лет. Мы стали взрослыми. И кажется, забылось многое, но вот рядом со мной на скамейке в нашем переулке сидит Леонид Самойлов, а из подъезда выходит Виктор Давыдов, и они не здороваются.
      В тот вечер я понял, что Виктор с годами все острее чувствовал свою вину перед Леонидом, ощущал всю несправедливость того, что произошло когда-то. Ну, а Леонид, добрый и чуткий человек, так и не сумел простить ему своего унижения. А может, не ему, а самому себе он не простил? Такое не забывается. И не всегда правы те, кто полагает, что детские конфликты сглаживаются со временем.

      В начале января, в холодный и ветреный день, мы готовились задержать группу квартирных воров.
      Они должны были появиться ровно в двенадцать часов у Центрального телеграфа на улице Горького. Приметы их мы знали хорошо и были уверены в успехе.
      К телеграфу подъехали на двух машинах. Нас было трое. Вторую машину взяли для будущих пассажиров.
      Мы стояли на улице, делая вид, что друг друга не знаем. Ветер пробирал до костей, ни покурить, ни согреться, а воры все не появлялись. Решили операцию отложить. Собрались в вестибюле телеграфа, чтобы поговорить и отогреться.
      Настроение у нас было – хуже не придумаешь. Работа осложнилась. Воры, которых мы должны были задержать, отличались дерзостью, и нам неизвестно было, чем они занимались, пока мы мерзли на ветру, поджидая их.
      Неожиданно наше внимание привлекли двое парней. Они совсем не были похожи на тех, кого мы искали, но мы подошли к ним и попросили предъявить документы.
      Это было не праздным любопытством.
      Ребята, расстегнув пальто, небрежно рассовывали по карманам пачки денег.
      Одеты они были скромно, держались спокойно. Нас насторожило даже не количество денег, а та привычная небрежность, с которой деньги рассовывались по карманам.
      Оказалось, ребята только что получили переводы из дома от родителей из города Ахалкалаки. Есть такой маленький город в Грузии, в восьмидесяти километрах от Боржоми.
      Оба тут же предъявили нам свои паспорта. С временной московской пропиской. Гаспарян и Падаров.
      – Почему временная? – спросил я.
      – Мы учимся на вечернем в институте, а вечерникам общежития не предоставляют.
      – А где вы работаете? – поинтересовался Евгений Меркулов, сотрудник нашей оперативной группы.
      Оказалось, что ребята были рабочими в продуктовом магазине. Чтоб мы не сомневались в правдивости их слов, они показали нам справки.
      Наверное, в нашем деле, как и в каждом другом, тоже есть шестое чувство – профессиональная интуиция. С самого начала мне показалась нелогичной вся эта ситуация: крупная сумма денег… и работа в продуктовом магазине. Я позвонил в магазин, где числились оба уроженца города Ахалкалаки.
      Директор уверенно ответил, что ни Гаспарян, ни Падаров никогда в магазине не работали…
      Квартирных воров, не приехавших к телеграфу, мы задержали в тот же вечер. Начались обыски, допросы, очные ставки и командировки, так что студентами пришлось заняться несколько позже.
      В институт я выбрался только в конце месяца.
      На вечернем отделении действительно в списках значились студенты Гаспарян и Падаров.
      Знакомясь с личным делом Падарова, я обратил внимание на его сочинение на приемных экзаменах. Оно было написано неторопливым аккуратным почерком, без помарок, очень продуманно и академически сухо. Там не было ничего лишнего: ни слова, ни запятой. Все на месте. Вчерашние десятиклассники пишут не так. На экзаменах решается их судьба. Я не графолог, но мне кажется, что, когда волнуешься, вряд ли напишешь без единой помарки. Мне самому приходилось писать сочинения на экзаменах, у меня не выходило так аккуратно. И у моих товарищей было не так. И у большинства будущих студентов, писавших вместе с Падаровым, сочинения выглядели иначе.
      Я знаю, что есть люди с феноменальной памятью, но у меня появляются сомнения, когда в экзаменационном сочинении приводятся по памяти цитаты на полстраницы, написанные со всеми знаками препинания. Возникает предположение, что цитата списана. Хотя кто знает, в жизни есть много такого, «что и не снилось нашим мудрецам».
      В сочинении Падарова приводилась цитата Белинского. Сложная это была цитата, а он запомнил и написал ее на экзамене всю целиком.
      Мне захотелось встретиться с ним, побеседовать. Но так, чтобы он не догадался об истинных причинах, заставивших меня искать встречи. Зачем волновать человека, ведь у меня еще не было никаких улик.
      Скоро мне стало известно, что студент первого курса Падаров часто разъезжает по Москве на машине своего родственника. Имел на нее доверенность.
      И хотя дорожными происшествиями занимаемся совсем не мы, а служба ГАИ, я пригласил Падарова в уголовный розыск.
      Он вошел ко мне в кабинет решительно и смело, как и положено человеку, не чувствующему за собой никакой вины. Он не узнал меня, а я не стал напоминать ему о нашей встрече в вестибюле Центрального телеграфа.
      – Меня вызвали в эту комнату. К вам, наверное?
      – Ко мне. Присаживайтесь. Если хотите курить, курите. И пожалуйста, дайте мне спичку, мои кончились.
      Он чиркнул ронсоновской зажигалкой. Последняя модель. Курил же он сигареты «Дымок», демонстративно положив пачку перед собой на стол. Было заметно: этот сорт сигарет был для него новым и пачка куплена специально для того, чтобы курить в МУРе.
      – Скажите, Падаров, – спросил я, – что произошло у вас вчера вечером в районе площади Маяковского, когда вы проезжали там на «Москвиче»?
      – Вроде ничего… – ответил он. Задумался, наморщил лоб и повторил: – Ничего.
      – У меня нет оснований вам не доверять, но инспектор после аварии записал номер вашей машины. Разумеется, он мог ошибиться, но я обязан проверить. Возможно, за рулем сидел другой человек. У вас не угнали автомашину?
      – Какую аварию? Что произошло на площади Маяковского?
      – Ничего страшного, но записан номер вашего «Москвича».
      – Со мной друзья ехали. Они подтвердят. Сергей Гаспарян…
      – Вот, что – сказал я, – берите лист бумаги, садитесь за свободный стол и, не торопясь, опишите, как вы ехали по площади Маяковского. Можете указать фамилии всех свидетелей, которые, если возникнет такая необходимость, подтвердят ваши слова.
      Пока он писал, сначала черновик, а потом уже набело, я стоял у окна и ждал.
      Прекрасный документ представил он мне для начала дела! На одной странице я насчитал столько ошибок, что никаких сомнений у меня уже не оставалось. Падаров не мог бы написать экзаменационное сочинение на «отлично».
      На экзаменах, случается, списывают. Уголовный розыск расследованием таких проступков не занимается, меня интересовало другое.
      С самого начала у меня возникло подозрение, что свое сочинение Падаров писал, судя по всему, дома, а не в напряженной экзаменационной обстановке. Непонятно было только, как попали к нему листы с институтским штампом и как узнал он тему сочинения.
      – Слушайте, Падаров, откуда вы так хорошо знаете Белинского? – спросил я.
      – Какого Белинского?
      – Виссариона Григорьевича.
      – Никакого Белинского я не знаю! – сказал он.
      – А вот это вы слышали? – спросил я и прочитал переписанную из его сочинения цитату.
      – В первый раз слышу, – откровенно признался он. – Сразу видно, умный человек написал.
      – Все тот же Белинский. Вы его никогда не читали?
      – Нет, не приходилось…
      – Как же вы тогда на него ссылаетесь, цитируете?
      – Где цитирую? Я про этого Белинского в первый раз слышу! Пригласите того, кто сказал, что я на него ссылаюсь!
      – Да я сам видел. В вашем сочинении на вступительном экзамене. Я прочел только то, что вы сами написали. Может, вспомните про Белинского и расскажете?
      Он долго смотрел на меня исподлобья, собирался что-то сказать, потом неожиданно расплакался и начал рассказывать.
      Все оказалось так, как я предполагал.
      Отец Падарова считал, что его сын должен иметь диплом. Безразлично какой. Инженерный, врачебный, экономический… Главное – диплом. «Без высшего образования нельзя жить в наше время!» – поучал отец.
      И когда Гиви Падаров окончил школу, отец повез его в Москву.
      Был жаркий июль. Старший Падаров объезжал и обзванивал знакомых, которые, по его предположению, могли помочь.
      Гиви рассказал, что он сдал документы в авиационный, но конкурс большой, экзамены сложные, думал, что придется возвращаться домой.
      Тогда кто-то из земляков посоветовал Гиви поговорить с секретарем вечернего отделения другого института, конечно, заплатить (не без этого), и все будет в порядке. «Когда начнешь говорить, сошлись на нас», – научили друзья.
      Дипломатические переговоры взял на себя отец. Он поехал к секретарю вечернего отделения, скромной даме средних лет, вроде бы проконсультироваться по поводу приемных экзаменов, и они удивительно быстро нашли общий язык.
      Папа беспокоился о будущем сына, и секретарша разделила его волнение.
      Она намекнула, что есть вариант, при котором все печальные неожиданности экзаменов сводятся к нулю. В конце их беседы папа Падаров по-деловому полез в карман и спросил:
      – Сколько нужно?
      – Вы не подумайте, что это только мне…
      – Вы хозяйка, я на вас надеюсь.
      – Разумеется, я постараюсь. Но имейте в виду, что это задаток. Окончательно рассчитаемся, когда ваш мальчик сдаст экзамены.
      Накануне экзамена по литературе Гиви получил тему, листы бумаги с институтским штампом и текст сочинения. Требовалось аккуратно его переписать и принести с собой в аудиторию, а со звонком сдать и ни в коем случае не спешить.
      Перед каждым следующим экзаменом секретарь будет называть ему фамилию преподавателя, к которому нужно идти.
      – И главное, Гиви, ты не молчи… Ты говори, ведь что-то ты знаешь…
      С Гаспаряном все было проще. У него была золотая медаль, и он экзаменов не сдавал. Прошел только собеседование.
      В данном случае подозрений вроде бы не было. Но оказалось, что медаль совсем даже не его. А… сестры. Сестра была отличницей, и родители Гаспаряна рассудили, что девочке не обязательно поступать в институт, а захочет – со своими способностями и так сможет сдать все экзамены.
      Заботливые родители быстро уладили дела с медалью и аттестатом и отправили сына в Москву.
      Раскручивая это так неожиданно начавшееся дело, мы установили, что в институте орудовала группа преподавателей-взяточников…
      Начинать жизнь с обмана – нечего сказать, хорошую дорогу уготовили своим детям любящие папы и мамы!
      Желание видеть сына дипломированным специалистом прекрасно, но ради диплома калечить жизнь – не слишком ли дорогая цена? Разве у молодого человека, кроме института, нет других путей в жизни? Неужели диплом стоит того, чтобы торговать совестью? Не скрывая. Цинично.
      Как сложится жизнь Гиви Падарова? Он уже отравлен вкусом легкой добычи, он уже уверовал, что «с деньгами все дозволено», он уже убежден, что в жизни всегда надо уметь приспосабливаться. Станет ли для него все происшедшее уроком навсегда или останется лишь досадным «проколом», нечаянной неприятностью, осложнившей так удобно складывающуюся жизнь?
      И что станет с сестрой Гаспаряна, знающей на «отлично» нравственный опыт героев литературы и сопоставляющей его с нравственным опытом своей семьи?
      Обидно, но приходится признаться, что не так уж редко родители, вместо того чтобы воспитывать в детях самостоятельность, признавать за ними право выбора и будить в них чувство ответственности, прилагают огромные усилия, чтобы эту ответственность заглушить.
      Родительская любовь – святое чувство, кто спорит. Но, увы, как часто любовь бездумная, слепая порождает эгоизм, ложь, предательство и жестокость.
      Слепая любовь – одна из многих разновидностей равнодушия и себялюбия. При слепой любви получается, что ребенок дорог родителям как игрушка. Игрушка, требующая внимания, времени, заботе, но – игрушка. А в ребенке нужно видеть человека. Человек же достоин настоящей, не слепой любви.

      «Трудный» ребенок, «трудный» подросток, «трудные» дети – кому не знакомы эти словосочетания? Их нередко можно услышать на педагогических советах, на родительских и комсомольских собраниях, конференциях и симпозиумах, встретить на журнальных и газетных страницах. От частого употребления эти слова стали настолько стереотипными, что мы не всегда задумываемся над тем, что же таится за этой ставшей привычной формулой – «трудные» дети. А между тем «трудный» ребенок – это чей-то сын или чья-то дочь. Разве родились они «трудными»? Нет, конечно. Но тогда по чьей вине они стали такими? От ответа на этот вопрос зависит сознание вины и мера нравственной ответственности, которые должен ощущать каждый, кто, столкнувшись в реальной жизни с реальными неповторимыми «трудными» ребятами, прошел равнодушно мимо.