Павла с утра уже достаточно толкали и унижали. И сейчас таким ничтожеством он был в глазах этих всадников, что оставалось одно - опять упасть в пыль и расплакаться.
      - Не видишь, едет божественный Арета, величайший из великих! - наехал на него другой воин.
      Упасть в пыль и расплакаться. Но Павел, выпрямившись во весь свой небольшой рост, крикнул злобно:
      - Кто такой этот ваш Арета?
      Стало очень тихо, только мухи продолжали гудеть.
      - Я царь, - пояснил юноша в белой тунике, останавливая лошадь.
      Его спутники остановились тоже.
      - Ну и что? - спросил Павел.
      - Ты должен уступить мне дорогу, - спокойно ответил Арета.
      - С какой это стати? - усмехнулся рассерженный Павел. - Все мы Адамова семени. Чем ты лучше меня?
      - Хотя бы тем, - царь и бровью не повел, - что у меня - деньги и власть, а ты нищ и бесправен.
      - Над чем твоя власть? - неестественно взвизгнул Павел. - Над любовью, над рождением, над смертью? Как бы не так! А деньги!.. Деньги оказывают тебе плохую услугу. - Павел хихикнул. - Они создают тебе иллюзию всемогущества, а ты так же гол и беспомощен перед ликом Господним, как я.
      Арета недоуменно пожал плечами.
      - Любовь? Рождение? Смерть? Любую женщину я могу заставить полюбить себя. Да и так красивейшие женщины - мои. Они рожают мне малышей. - Он улыбнулся. - А у тебя есть женщина и малыш?
      Павел промолчал.
      - Что тогда ты понимаешь в рождении и любви? - Царь удивленно поднял черные толстые брови. - А что касается смерти... Я могу велеть убить тебя, а ты меня - нет.
      Арета чуть шевельнул пальцем, и тут же два воина, спрыгнув с коней, жестко схватили Павла за локти.
      - Все равно в смерти я сильнее тебя! - крикнул Павел. - Я бессмертен, а тебя съедят черви!
      - Безумец, - усмехнулся Арета. - Всех съедят черви. Когда мы будем трупами, между нами не будет разницы, но я богаче тебя на жизнь, болтун! Убейте его.
      "Господи Иисусе! - взмолился несчастный Павел. - Господи, спаси и помоги. Не оставь меня в беде, Иисус, галилеянин! Не для того же ты заговорил со мной, чтобы позволить смерти забрать меня сейчас. Сейчас, когда я еще ничего не успел сделать..."
      Царь с усмешкой заглянул в настойчивые глаза наглого оборвыша, осмелившегося спорить с ним. Никто не верит, что смерть случится именно с ним. Всегда кажется: "Уж я-то останусь жить". Навсегда.
      "...Господи Иисусе!"
      И уж подавно никто не верит, что смерть случится прямо сейчас, что время высыпает последние свои секунды.
      Разряженный красавчик на белой кобыле весело рассмеялся.
      - Нет, я его помилую, - сказал царь.
      "Спасибо, Иисусе!"
      - Но опасно поощрять дерзких, - добавил Арета. И кивнул воинам: Выколите ему глаза!
      Павел метнулся в ужасе, стражники крепче стиснули его локти. Он продолжал метаться, биться в живых железных тисках. Стражники держали. Красавчик смеялся.
      Арета удивленно спросил:
      - Чего же ты боишься, умник? Ты же бессмертен. Глаза по сравнению с бессмертием - такая мелочь, пустяк, два комочка слизи - не больше.
      "Господи, не оставь меня!"
      Один воин, продолжая держать Павла, достал кинжал и нацелился пленнику в левый глаз.
      Павел отчаянно замотал головой.
      Второй воин толкнул Павла, вывернул руку за спину, запрокинул ему голову, цепко схватив за волосы.
      "Господи, Иисусе!"
      - Стойте! - приказал Арета. - Не здесь. Ведите его во дворец. Этот случай надо использовать в назидание кое-кому из тех, кто тоже любит разевать рот и трепаться о равенстве.
      - Прости, что вмешиваюсь, о, повелитель, - обратился к царю начальник охраны. - Но этот человек - иудей. Если приговор немедленно не привести в исполнение, набежит толпа занудных старцев, будет ныть, канючить, просить за своего соплеменника...
      - Принесут золото! - подхватил со смехом разряженный красавчик.
      - Именно, - кивнул царь. - Пусть приносят, пусть канючат. Мы поторгуемся, у нас есть что взять взамен.
      - Ты опять наделал долгов, противный? - кокетливо улыбнулся Арете юноша на белой кобыле.
      - Да, - скривился царь. - Ты мне недешево обходишься. Ведите преступника, - сказал он охране.
      Павел брезгливо сплюнул, когда бренчащая золотом кобыла пронесла мимо него своего разряженного седока. Держащие Павла воины сделали вид, что не заметили этого плевка. Тот, что постарше, перехватил поудобнее Павлов локоть, второй подвел поближе своего коня.
      Как только божественный Арета, величайший из великих, вместе со своим эскортом скрылся за поворотом, простые смертные подняли страшный гвалт.
      - "Красивейшие женщины..." - передразнивает рыбник. - "Красивейшие женщины мои", а сам-то... С этим...
      - Во-во! Только красоток на него переводить!
      Маленький старичок чуть не плачет, горячится:
      - Как он сказал о детях! Как сказал о детях! Тепло, будто человек... А кто велел Лидии вытравить плод? А? Кто, скажите, граждане? Не Арета? Голубке, беляночке Лидии! И продал ее потом римскому центуриону, как яловую ослицу продал, граждане...
      - Да! - встрял визгливый голос. - А у Долмации отнял младенца и бросил псам!
      - Не псам, а свиньям, - возразили ему.
      - А я говорю - псам!
      - Свиньям!
      - Ты ничего не знаешь, так не разевай свою вонючую пасть!
      - Ах, у меня вонючая пасть?! Да ты...
      Воины, арестовавшие Павла, с отъездом хозяина тоже утратили профессиональную безмолвность. Расслабились, с удовольствием долго молчавших людей принялись перемывать косточки и Арете, и его свите.
      Тот, что помоложе, перехватил Павла, подвел к коню. Поскользнувшись на перезрелом апельсине, выругался грубо.
      Павел дернулся изо всех сил, неожиданно для себя вырвался вдруг, побежал отчаянно, спиной ожидая удара и неминуемой боли.
      Бежал, боялся, долго, ничего не видя вокруг, не слыша ничего, кроме своего захлебывающегося дыхания. Потом остановился, упал на спину, не видя ничего над собой, катался в пыли, царапая рвущуюся изнутри грудь, выл беззвучно сквозь зубы, растягивая горькие от пота губы.
      Потом встал и побрел медленно. Шел, шатаясь, стискивая пальцами вздрагивающие виски.
      Полдня петлял Павел по душным кривым дамасским улочкам, искал переулок Прямой. Спрашивал, замирал, заслышав бряцанье оружия и четкий шаг римских легионеров. Те проходили по городу человек по восемь, спокойно, не подозревая о существовании Павла, не подозревая о его страхе.
      Наконец, обессилевший и голодный Павел добрался до дома Иуды.
      - Мир тебе, - прошептал обрадовано. - Мир тебе, добрый Иуда!
      - Мир тебе, - поцеловал Павла хозяин.
      Отвел глаза, начал теребить пальцы:
      - Мир тебе, Павел, тарсянин. Доброго вечера. Только... - Иуда затосковал. - Прости, но старейшины велели, как придешь, связать тебя и выдать Арете. Ты, мол, смутьян отчаянный, дерзишь, можешь навлечь на общину гнев властей. Закон и справедливость требуют твой выдачи.
      - Закон и справедливость? - горько переспросил Павел.
      - Ну в большей-то степени старейшина синагоги, - доверительно прошептал добряк Иуда. - С ним никто не спорит. Ему уже сто восемь лет, он потерял способность слушать. Короче... - Он решительно схватил Павла за руку.
      Тот умоляюще накрыл его руку своей.
      - Иуда! - сказал жалобно.
      - У меня дети. И жена на сносях. Они не отвечают за твой глупый язык, - проворчал Иуда, бледнея. - Это - твоя беда.
      - Нет! - вскрикнул Павел. - Нет чужой беды! Мы - одно тело. Ударишь одного, больно всему миру. Спрячь меня, брат Иуда!
      Дверь распахнулась от резкого удара снаружи. В дом вошли два воина дамасской стражи.
      - Этот? - кивнули на Павла.
      Тот отпрянул так испуганно, что толкнул Иуду. Испугался еще больше и заметался по комнате.
      Плоское, тупое лицо одного стражника заиграло весельем, он захохотал нарочито громко и бросился ловить Павла. Он гонял свою жертву из угла в угол, подгоняя тычками, улюлюканьем, опрокидывал стулья и сметал со стола посуду. Останавливался на секунду, захлебываясь самозабвенным смехом идиота, подпрыгивал, вскрикивал, пугая; по широкому раскрасневшемуся лицу потекли мутные слезы.
      Иуда тоже плакал, бормотал что-то, забившись в угол.
      Второй стражник спокойно стоял в дверях: другого выхода из комнаты не было. Стоял, смотрел бесстрастно, как резвится его товарищ, молчал.
      Первый не уставал смеяться, но вспотел, стал нетерпеливее и злее. Уже не в шутку лупил Павла древком копья, если бедолага не успевал увернуться. Наконец, враз посерьезнев, прыгнул неожиданно ловко и почти схватил преступника. Цыкнул, развернулся, прыгнул снова.
      Загнанный Павел, зажмурившись, ринулся в дверной проем, готовый погибнуть немедленно, только бы его не коснулись омерзительно потные ладони зловещего весельчака.
      Второй стражник спокойно стоял в дверях. Повернулся неспешно, когда Павел пробежал мимо. Стоял, смотрел бесстрастно, как его товарищ с воплями погнал беглеца по улице. Потом, пожав плечами, лениво зашагал следом.
      Евреи затаились в своих домах, смотрели настороженно, как убегает из их спокойного квартала безумный тарсянин, агент синедриона, фарисей, обратившийся вдруг в христианство.
      Они уже не увидели, как невесть откуда взявшийся негр, поставив на мостовую кувшин, который нес на плече, сграбастал прыткого стражника, стукнул головой о стену. Отбросил брезгливо и зашагал прочь со своим кувшином, ведя за руку вконец ошалевшего Павла.
      Второй стражник нашел своего товарища, взвалил на спину и поволок в казармы.
      Негр вел Павла по уже знакомым тому местам. "Здесь, в Дамаске, мы не живем с евреями", - сказал когда-то приятный с виду человек по имени Варнава. Тогда Павел так и не дошел до назорейской общины. Как хорошо, что она далеко от еврейского квартала!
      Павел невольно всхлипнул. Надо скорее убираться из Дамаска: евреи, раз уж решили, обязательно выдадут его властям.
      - Теперь тебе надо скорее убираться из Дамаска, - пробасил негр. Евреи обязательно выдадут тебя властям. Да и у нас с карликом пятки горят, за нами тоже погоня. Только вот какое дело: тебе придется на время спрятать нашу чашу, у тебя ее искать никто не будет.
      - Куда спрятать? - растерянно спросил Павел.
      - Это уж как тебе удобнее. - Негр поставил на землю свой кувшин, постучал согнутым пальцем в крышку.
      - Чего тебе? - проворчал из кувшина тоненький голосок.
      - Чашу давай.
      Павел принял чашу, бессмысленно разглядывая надпись на стене, нацарапанную по-гречески: "Это - Митра".
      - Брехня, - усмехнулся негр и осколком кирпича подписал снизу: "Сам ты - Митра".
      Так чаша осталась у Павла с единственным условием: не оставлять ее на одном месте долее недели.
      Не было ни благочестивых бесед, ни степенной трапезы. Наспех зажеванный кусок хлеба с водой - и дрожащий от усталости Павел почти в полной темноте бредет за Варнавой, который говорит что-то о родственнике Анании, служащем в когорте сирийских лучников. И сам Анания, короткошеий, коренастый, пыхтит рядом, вздрагивая от малейшего шороха.
      Темень, факелы, доброжелательный голос объясняет:
      - Нет, братцы, ворота мы вам, конечно, не откроем. Но тут недалеко строящийся участок стены, переберетесь.
      Темень, бесконечная шаткая лестница, узкая, деревянная. Усердный Варнава подталкивает снизу, подбадривает. Толстый Анания молча ползет следом. Тот же доброжелательный голос, уже сверху, торопит:
      - Давайте, давайте, пока не подошли клуши.
      - Клушами сирийские лучники называют дамасских стражников, - успевает пояснять неунывающий Варнава, запыхавшийся от долгого подъема. - Те украшают доспехи золочеными крыльями и носят перья в шлемах, не по уставу.
      - Клушами мы называем тех, кого топчут римские орлы! - гаркнул кто-то рядом.
      - Эй, потише там насчет римских орлов! - крикнул в ответ родственник Анании.
      - Хотите разговаривать потише, подходите поближе! - рассмеялись в ответ.
      Белые перья покачивались в нескольких локтях от встревоженных спутников Павла: отряд дамасской стражи проходил по внешней стене.
      Родственник Анании и двое его товарищей по оружию с глумливым кудахтаньем прыгнули на стену.
      Никто не верит в собственную смерть, она всегда случается с кем-то рядом.
      .
      Глава четвертая
      Это хуже смерти. Небытие. Огромные кровавые волны замерли под белым небом.
      Под неподвижным небом ничтожные песчинки толкаются в недвижных песчаных волнах, отчего над пустыней неспешной песней тянется стон.
      Небытие. Павел не был еще этим каленым кровавым песком. Не был он и шакалом, подпевающим пустыне за дюной. Но и правоверным иудеем он уже тоже, конечно, не был. Закон остался далеко за песками. Там, где время делилось на дни, где люди могли праздновать субботу, ликовать на Пасху. Здесь же, в проклятом месте, нет времени, нет законов - ни человеческих, ни Божьих. Только поющий красный песок и безмолвное белое небо.
      Только кочевники-верблюжатники живут тут - где Павлу хуже смерти. Он не кочевник. Для них он - раб, скребущий верблюжью шкуру. Но Павел знал про себя, что он и не раб. Он - никто, потому что его Бог отвернулся от него. Он уже не человек, а животным быть не рожден.
      Обида на Господа, возведшего было в пастухи и даровавшего паству, а потом сразу кинувшего в отупение рабства, обида - это немногое, что осталось в Павле от человека. И еще - один сон, один-единственный.
      ...Плавно качаются носилки. Римский сановник с удовольствием смотрит на Павла. Приятно найти умного, образованного собеседника, который делает дорогу нескучной. Плавно качается беседа - от одного к другому.
      Павел пустился в дорогу на неудобной спине тряского мула в окружении простых солдат. Песчаные холмы вокруг, злое солнце в глазах, пыль в горле и жара повсюду - так скверно начинался путь. Но не прошло и часа, как повеселевший мул бежал уже без седока, а маленький настороженный иудей плавно качался в носилках римского легата - избранный Богом всегда избираем и прочими.
      Удобные носилки, сделанные на совесть из отличного дерева и практичных тканей, - квадратик великой империи на песчаном пейзаже. Кусочек цивилизации в этом диком крае. За ним - строгие улицы каменных домов, широкие площади и прекрасные храмы. Прямые мощеные дороги, извилины водопроводов, комфортабельные лактрины и бани.
      - Сортир, он и есть сортир, - осмелев, разговорился Павел. - Если Господь повелел людям справлять нужду, так и будет. А происходит сие в кустах у дороги, за дощатой загородкой или в роскошной каменной комнате нет в том никакой разницы. Все эти полы с подогревом, смывание водой - лишь суета, человека не достойная.
      - Не соглашусь с вами, любезный, - отвечал легат. - Все удобства, все инженерные чудеса, созданные человеком, возвышают его достоинство. Освобождают время для полезных измышлений и новых изобретений.
      - Человек наполняет свою жизнь заботой о своем теле, забывая о Боге, заключенном в нем. Жизнь кажется полной чашей, и человек пьет ее день за днем, не чувствуя жажды. Но на самом деле не человек пьет жизнь, а жизнь пьет человека. И, когда выпивает до конца, о теле уже заботятся черви. Суетой заглушаем жажду, но она остается в нас и сжигает душу, рожденную для бессмертия.
      Плавно качается беседа - от одного к другому. Но приятный сон всегда заканчивается одинаково - свист огромных крыльев и страшный удар клювом в голову, в плечи. Павел успевает заметить круглый безучастный орлиный глаз, после чего всегда просыпается. Лицом на вонючей верблюжьей шкуре или прямо на песке. И надо успеть подняться, пока араб-дрессировщик не стукнул его палкой снова.
      Если бы Павел был человеком, он посмеялся бы над собой сейчас. Ему, сыну палаточника, ремесло отца казалось трудным - с детских лет руки не знали ничего тяжелее палочки для письма. И вот он усердно скребет грубую шкуру плоско сколотым камнем, как дикарь. Нет, дикари брезгуют этой работой, как и всякой прочей, - для работы есть рабы и верблюды. Он, римский гражданин, ползает тут на коленях, а где же его прекрасная империя? Прохладные мраморные виллы, широкие площади и прекрасные храмы - просто мираж среди проклятых красных песков.
      Да и была ли она, империя? Нет, это просто сон, просто рассказ стареющего римского легата.
      - Империя - это величайшее изобретение человечества, - говорил он. Идеальная среда обитания. Империя впитывает в себя все лучшее от своих народов и распространяет на всех. Она - как единый организм. Заболит один орган, силы всего организма направлены на выздоровление. А могут ли жить отдельно печень или легкие? Нет. И счастливейшая эра человечества наступит тогда, когда все народы объединятся в один. Прекратятся войны, закончатся разногласия. Все будут слаженно трудиться на общее процветание.
      - Люди могут быть едины и счастливы только в едином Боге, - не соглашается Павел. - Не может быть одного народа при разнузданном римском многобожии. И потом, вы, римляне, так кичитесь перед прочими...
      Они не спорили - два мудреца, старый и молодой. Оба были обучены разговору, потому через равные промежутки времени просто давали друг другу высказать умную мысль.
      Плавно качается беседа - от одного к другому. Качаются носилки.
      Снаружи - песчаные холмы, злое солнце, жара и пыль на штандарте с имперской птицей.
      Легат заговорил о своем поместье, о какой-то дивной инженерной работе.
      Павел хочет уточнить, но ему мешает огромный орел. Круглый безучастный глаз совсем близко. Можно попытаться спрятаться, упав лицом в песок, но твердый клюв уже разбивает голову. Араб-дрессировщик не дает дремать...
      Если бы Павел был человеком, он посмеялся бы над собой. Но он скребет сухую верблюжью шкуру и смотрит на живого верблюда, который со звериной серьезностью валит кучу чуть не под нос Павлу.
      Человек может смеяться, животное - нет. Единственное ли это отличие? Отличие ли это вообще? Гиена смеется тоже. Чем человек отличается от животного, думает Павел, глядя на верблюда. И тот и другой едят, и тот и другой совершают обратный процесс, и заботятся о продолжении рода. Но человек закапывает свой помет, а верблюд - нет. Но верблюжий помет полезен - им поддерживают огонь, а человеческий непригоден в дело. И кошки, любимицы египтян, закапывают помет, как люди. Нет, это не показатель...
      Павел не успел вроде ни слова сказать легату, а орел уже тут как тут и боль в голове такая, что не слышно собственного крика.
      Араб - дрессировщик верблюдов тоже думает: чем человек отличается от животного? И быстро находит ответ: верблюд понимает палку, а человек - нет. Верблюд умен и прекрасен, а ему, Лухкаду, приходится возиться с этим полудохлым рабом. Его бьешь, он орет, падает в песок, катается, скребет себя руками, но делает по-своему. Делает плохо и засыпает, сколько его не бей.
      Его не нужно было везти в пустыню. Но командир боевого отряда решил, что этот плюгавец - важная персона, выгодный пленник. Его обнаружили уже после стычки, когда все римские солдаты были перебиты и добыча свалена в кучу. Перевернули носилки, и коротышка вывалился из них сомлевшей жабой. Ничтожная мразь! Хуже любого животного и не человек. Для такого даже жалко палки.
      Палка - отличный учитель. Она выучила Лухкада главному, чем он в себе гордился, - справедливости. Каждый должен получать по заслугам - это закон, на который опирается жизнь. И главный закон смерти.
      Обида на Господа не давала Павлу совсем умереть. Его, отмеченного учением и разумностью, его, говорящего языками человеческими и ангельскими, - в скотский, бессмысленный труд? В подчинение бездумному дикарю?
      Бездумному дикарю противно и палку пачкать об этого кишечного червя. Ему, сыну гордого народа, валандаться с нечистым? Нечистый все равно сдохнет. Все они подыхают тут - где живут только избранные. Велик человек-земля, много паразитов ползают по нему, но только гордый народ Бани Адам может жить в горле человека-земли. Горло - священное место, тут рождается Слово, тут рождается песня.
      Лухкад не всегда жил среди этих красных холмов. Но он - сын племени Бани Адам. Сколько он себя помнит, его тянуло сюда, ведь в нем звучит песня. Такая же неспешная и тоскливая, как песнь этих неподвижных песков. В нем клокочет такой же неистовый ветер, как тот, что бушует в горле Адама-земли, когда Адам-земля говорит. И какой счастливый страх сотрясает Лухкада, когда человеку-земле приходится кашлянуть и страшные вихри сметают все живое и неживое. Конечно, он - сын гордого племени, люди которого поклоняются только звездам и о помощи просят только предков. Остальных заставляют работать на себя палкой и плетью.
      Странный араб. Павел не мог думать о нем, не мог видеть своего мучителя за спиной, но Павел знал - араб странный. В его серо-голубых глазах ветер все время гоняет тучи. Как непонятны эти тучи под чистым белым небом!
      Белое небо чуть качнулось в такт носилкам, безучастный круглый орлиный глаз, крепкий клюв - совсем близко! Араб только замахнулся, а Павел уже успел открыть глаза. Дрессировщик опустил палку - неужели червяк не безнадежен?
      Но, очнувшись на пару скребков по шкуре, пленник повалился в беспамятстве. Он все равно сдохнет, на него не стоит тратить еду и воду. И то, и другое - ценность.
      "Раб - тоже ценность, - сказал старейшина. - Если выживет, пусть служит Богу".
      Так бывший иудей Павел начал служить Богу.
      Люди племени Бани Адам поклонялись только звездам и о помощи просили только предков, но и с богами ссориться не желали. Многие боги были страшны и могли причинить вред, но особенно опасен и злобен Хембешай - похититель младенцев. Чем задобрить такого бога? Что предложить ему вместо младенцев, ему - не признающему иной пищи? В незапамятные времена мудрецы племени Бани Адам нашли выход. Трудно ублажить Ужасного и Незримого, а его человеческое воплощение - вполне по силам. Для воплощения выбирался прекраснейший из юношей - чтобы Великому Хембешаю было не обидно и приятно в человеческом теле. Избранный в течение года ни в чем не знал отказа. А через год полюбившееся тело отдавали Хембешаю насовсем, чтобы тот все-таки мог напиться крови. Ведь боги тоже любят кровь, почти как люди. Правда, людям достаточно сделать надрез на ноге верблюда, чтобы кровью наполнить чашу. И человек напьется, и верблюду на пользу. А богу не хватит малости, он выпивает жертву до дна. Павла...
      .
      Павел отслужил богу, так подумали люди племени Бани Адам, - проклятая лихорадка совсем свалила его, и он, обессиленный, повалился лицом в песок.
      Лухкад хотел поднять его.
      - Оставь раба, лекарь, - сказали соплеменники. - Оставь, его оплачут и похоронят добрые шакалы.
      Глава пятая
      Но добрые шакалы не приходили. Павел остался совсем один.
      Люди, животные - все оставили его вслед за Богом.
      И жизнь оставила его. А смерть никак не приходила - Павел остался совсем один.
      Он был счастлив. Потому, что жизнь оставила его вместе с болью, а есть ли на свете большее счастье, чем отступление боли?
      Павел был счастлив, в нем не осталось ни боли, ни голода, ни страха. Он просто лежал и смотрел вверх.
      Сначала вверху ничего не было. Даже луны. Потом появилась одна звезда. Потом высыпало сразу очень много звезд, и это было красиво.
      Когда небо наполнилось кровью, звезды смыло красным. Потом кровь впиталась в высь, ослепительно белую, и это тоже было красиво.
      Все происходило безо всякого участия Павла: ночь сменяла день, и день сменял ночь, начала расти луна, а Павел просто лежал на песке. И был счастлив. Потому что, когда ушли боль, голод и страх, стало свободно любви. Она не теснилась больше на дне сердца, она жила в Павле, и, значит, Господь не оставил его. Господь был занят сменой дня и ночи, но помнил о Павле и любил его.
      Потом Павел почувствовал холод. Очень сильным холодом жгло щеку, но Павел не мог увидеть, что это, так как на небе снова была ночь.
      На рассвете Павел чуть повернул голову и увидел безучастную бетонную рожу - залепленную чашу. Когда кочевники отправились в путь, они оставили ее умирающему Павлу, думая, что это - его бог.
      Когда Павел увидел чашу, покой оставил его. Он вспомнил Лухкада и свою жалость к нему. Добрый Лухкад: он не боится ни голода, ни боли. Но тот, кто суров к себе, не знает жалости к другим. В нем нет страха, но любви в нем нет тоже, потому что он справедлив. Справедливость не терпит милосердия и любви, а без любви нет Бога.
      Дивный народ Лухкада: спокойные, несуетные люди, неприхотливые в пище и одежде. Они довольны обыденным и соблюдают порядок в своей жизни. Добрые люди, называющие и себя, и животных - детьми человеческими. Мудрые люди, понимающие свое место в мире и соблюдающие общий порядок. Они не хотят лишнего, но их рабы заботой о насущном заполняют все время между утренней зарей и вечерней, а сами они лишь переходят из небытия ночи к небытию дня. Потому, что нет в их жизни любви, а без любви нет Бога.
      Жалость нестерпимо жгла Павла, лишив его покоя и счастья. Он понял, что не может больше лежать тут, что он должен найти кочевников и помочь им.
      Павел попробовал встать хотя бы на четвереньки, и это ему удалось. Ему было странно чувствовать свои руки и ноги, ощущать песок под ладонями, но он мог ползти и пополз. Тяжелую чашу он толкал перед собой, и она отвлекала его от смены дня и ночи.
      Он полз на четвереньках, потом понял, что идти гораздо легче, встал и пошел. Шел и не думал, откуда взялись силы. Что вело его? Каменная чаша давила на плечо, с каждым шагом становясь все тяжелей.
      Покой и счастье вернулись к Павлу, ведь Господь вел его.
      Он шел много ночей и дней. Спал на теплом песке, а когда песок остывал под ним, вставал и шел дальше. Он уже забыл, как это - хотеть пить и есть, и от этого тоже был счастлив.
      Павел уже не хотел выбросить чашу. Он понимал, что этот предмет непонятным образом поддерживает в нем силы. Прохладная в любой зной, пустая чаша кормила и поила Павла, и он шел все дальше и дальше по невидимым следам племени Бани Адам.
      Небо над ним жило своей жизнью, песок под его ногами - своей, а Павел все шел и шел. И не думал ни о чем. Он не думал больше ни о Боге, ни о себе, не заботился о дороге. Дороги и не было - только песчинки, недовольно шуршащие, когда на них наступали. Они то лежали спокойно, то вдруг спохватывались и кучками спешили в другое место. Другое, хотя и ничем не отличимое от первого. Песчинки торопливо затирали следы Павла, стараясь восстановить им одним ведомый порядок. А Павел шел, слушал и удивлялся.
      Удивительным образом он стал вдруг понимать языки всех предметов и тварей вокруг себя, отчего пустыня для него сразу наполнилась жизнью. В этих языках не было слов, но была соразмерность. Мысли и слова перестали ограничивать Павла, и он услышал каждую песчинку, каждую чахлую травинку, каждую букашку под камнем. Небо вдруг перестало жить своей жизнью, а песок - своей. Все сущее жило одной жизнью, и Павел шел в ней, спокойный, как младенец. То луна, то солнце бережно сопровождали его, а он улыбался им в ответ.
      Потом появился еще один попутчик. В пересохшем оазисе Павел выковырял из песка полудохлую безумную ящерку и понес вместе с бесформенной чашей. Через сутки они смогли беседовать, и ящерка рассказала ему, как погибал оазис. Иссяк источник, и вместо воды по жилам растений растекся жар. Те животные, что никогда не трогали себе подобных, наедались горящей травы и мучились меньше, чем те, что поедали их торопливо, стараясь скорее выпить быстро чернеющую кровь. Те, кровожадные, потом еще жили несколько дней, судорожно клацая зубами по пустым вонючим костям и глотая холодный песок в пересохшем русле. Потом успокаивались и они, лежали, растворялись в белом солнце и буром песке. От когда-то размеренного, уютного мира не осталось ничего. И Павлу было грустно слушать о том, что животные ничем не лучше людей, что они тоже бросаются пожирать друг друга, помогая пришедшей Смерти... Он оставил чуть окрепшую ящерку в одном подходящем месте. Когда уходил, бедняжка потрясенно рассматривала колючие травинки. Ей было странно, что, когда вся ее трава погибла, где-то еще, оказывается, росла совершенно такая же.
      А Павел шел все дальше, и вот на его пути вместо песка все чаще стали попадаться камни.
      Как-то еще одна ночь накрыла Павла. Он послушно лег на камни, но лежать было неудобно, поэтому он сел и проспал до восхода сидя.
      А на восходе пыльные шатры племени Бани Адам встали перед его проснувшимся взором. Из крайнего шатра вышел Лухкад, увидел Павла, сжимавшего в руках чашу, и закричал.
      - Мой Бог вывел меня, - спокойно объяснил Павел кричащему от ужаса Лухкаду. Впервые за последние дни он вспомнил про Бога, и ему стало приятно.
      - Его Бог привел его, - объяснил Лухкад вышедшим на крик соплеменникам и показал на серую каменную чашу в руках Павла. Восхищенные кочевники тут же поклонились могущественному Богу чужестранца.
      - Будь и к нам милостив, о Великий, - попросили они каменную чашу.
      - Он ко всем милостив, - радостно сказал Павел. Бог снова возвысил и приблизил его. Снова из рабов в пастухи попал Павел и взирал на свою паству любящим взором.
      .
      Он прожил в племени три года.
      Глава шестая
      После пустыни мир вокруг казался действительно чудом. Павел удивлялся, как это можно было ходить по траве, не восторгаясь ее нежной лаской. Он встал на колени и принялся гладить жестковатые травинки. Чудо: каждая травинка остра - порезаться можно, а в пучке - мягкость, доверие. Казалось бы, трава, она и есть трава, сейчас теплая, податливая под рукой, а склонится солнце, выпадет роса - обстегает холодом, так пронзительно, что слезы шевельнутся где-то между бровями! Трава - из-под земли выходящая, солнцем и дождем кормящаяся - чудо?
      И пчела, ворчливо собирающая мед, - чудо. И лепесток яблоневый, опадающий медленно, весь еще полный света и сладкого запаха, - чудо. Все деревья и травы, звери и птицы - чудо. И солнце, такое ласковое здесь, среди оливковых рощ и густого пряного неба, - чудо.
      Павел заплакал неудержимо, впервые после стольких месяцев жестокой пытки, заплакал счастливо, всхлипывая, как ребенок. Как велик должен быть Господь, создавший все это одной лишь силой творящего слова! Какой чудесной силой выплетались из хаоса и эти тончайшие лепестки, и эти грубые камни, не отесанные еще дождями и ветром?