Светлана ЧУРАЕВА
      Последний апостол
      Повесть о необычных приключениях святого Павла
      Вступление Владимира Маканина
      На Втором форуме молодых писателей в Липках мне предложили прочитать несколько рукописей. Одна из них - Светланы Чураевой.
      Она приехала на форум из Уфы вместе с мужем, в соавторстве с которым выпустила недавно первую книгу. Но эта, предложенная форуму, повесть была уже ее и только ее повестью. Личной. Особенной. С тем удивительным ощущением, что рывок в прозе сделан автором только что, прямо сейчас и на твоих глазах.
      Удивителен и герой повести, апостол. Евангельская тематика плодотворна, если писатель талантлив. Леонид Андреев... Бунин... Булгаков... И это лишь сразу вспоминающиеся русские авторы. А сколько еще иноязычных!
      Апостол Павел - одна из сложнейших фигур Нового Завета. Чаще всего он представляется крепким мужчиной, который еще вчера был Савлом - свирепым гонителем христиан. Чураева дает совсем другой образ: ее Павел - это зажавший себя в кулак, колеблющийся и глубоко тоскующий человек. Да, он обратился. Да, он верует. Но как же он боится сам себя! Но как же еще много, бесконечно много трудиться этому испуганному сердцу!..
      "Варнава взял незадачливого проповедника под руку, повел по улице.
      - Так, значит, ты говорил с Иисусом? - спросил он.
      - Да.
      - Я верю тебе. - Варнава кивнул, довольный. - Ты слышишь мертвых, это хорошо.
      - Я познал языки человеческие и ангельские, - с достоинством подтвердил Павел.
      - А любви не имеешь, - усмехнулся Варнава.
      - Иисус любит меня, - насупился Павел.
      Варнава дружелюбно посмотрел на него, низенького, побитого, грязного и заплаканного.
      - А кого любишь ты, Павел?"
      Проза Светланы Чураевой - внешне легкая, но одновременно тонкая, выверенная в каждом слове - оптимальная проза для читателя наших дней.
      Владимир МАКАНИН
      - Это дитя - от Бога.
      Жена его полулежит, опершись на локоть, глаз не сводит с младенца. И в голосе ее только любовь.
      Сама еще ребенок. Долговязая, нескладная, некрасивая. Невесомые золотые волосы распущены, застревают на грубом полотне рубахи на плечах, пушатся над теменем, падают на лицо. Она сдувает их пухлыми сонными губами. И глаза у нее такие же сонные, с матовыми золотыми крапинами. Тонкие золотые ресницы. Тонкие золотые брови. Вся она, белокожая, в этом неуловимом для взгляда золотистом пуху. От низкого лба до облупленных пяток. Зачем она обколупывает свои бело-золотые пятки? Обкусывает бело-золотые ногти на худых пальцах. Глупая двенадцатилетняя девочка.
      Зачем он привел ее в дом, пожалел? Она ни на что не годится. Молчит целыми днями, улыбается. Спросишь - не отвечает. Прикажешь - не слышит.
      И в то же время сколько высокомерия! Будто только она разговаривает с Богом, медленная никчемная девка!
      - Я просила у Господа ребенка, и Он даровал мне.
      Животик, уже порожний, торчит еще, топорщит рубашку. Золотистое козье вымя Марии выпадает из-за полотна. Она водит соском по сытому младенческому ротику.
      Бесстыжая тварь! Ни капли раскаяния. Только гордость и любовь. Нет, не гордость - любование. Любование этим маленьким ублюдком.
      Его сыновья были чернявые, крикливые, а этот - молчун, как его мать. С таким же высокомерным не видящим тебя взглядом. Сиянием золотого пуха на темени. И все-таки вылитый отец.
      Те же удлиненные глаза, тот же нос, тот же рот, что у солдата Пандеры.
      - Разве он не чудо, Иосиф?
      Смотрит прямо в глаза, а как будто мимо. Интересно, она успела хоть что-нибудь почувствовать, когда познал ее этот римский подонок?
      - Я видела ангелов, Иосиф.
      Еврейская женщина не должна быть такой. Анна не была такой. Она покорно сносила все. На детей смотрела с горестным недоумением, будто не понимая, для чего они. "Раз так установлено, буду рожать", - говорила она черными равнодушными глазами. Только поджимала губы, когда муж клал ей руку на грудь.
      Умная была женщина, спокойная, преданная, жаль, что кончилась.
      - Прекрасных ангелов...
      А эта - дура. Ничего в ней нет, кроме любви. Слишком много любви. Любовь переполняет ее. Светится сквозь кожу, стекает по волосам, по веснушчатой спине, по веснушчатой груди. Дрожит на губах, на ресницах.
      Зачем он так стар?
      Зачем он привел ее в дом? Хорошо, если римский пащенок сумеет впитать всю эту любовь. А то год-два, - подрастет, и что прикажете делать с проклятой сукой?
      - Прекрасные ангелы пели и славили меня...
      Иосиф сердито вышел прочь, так и не ударив Марию.
      Во дворе играли его сыновья. Старший, Иаков, обернулся, услышав отца, - те же недовольные губы, что у его матери.
      - Не прогневайся, отец...
      - Да?
      - Мы не понимаем, как она родила. Ведь ты... Ведь она девочка.
      - Господь послал нам чудо, - пробормотал Иосиф и отвернулся.
      ...Люди были раздражены в сердце и скрежетали зубами. А Стефан всмотрелся в небо и сказал: "Вот, я вижу открывшиеся небеса и Сына Человеческого, стоящего по правую руку от Бога".
      Иаков, слышавший эти слова, горестно поджал губы. Сын Человеческий!
      Безмозглая мать не учила Иисуса. Пока он был младенцем, лишь валялась с ним на неубранной постели, дни напролет. И разговаривала с ним на голубином его языке, и блаженно слушала, как он гулит в ответ, и целовала его беспрестанно, лишь изредка поднимая голову, чтобы спросить: "Ну посмотрите, разве он не чудо?"
      На нее все в доме махнули рукой: что взять с дурочки!
      А он рос, и все давалось ему непозволительно легко. Любые умения, любые науки. Он уверенно спорил с учеными мужами, поражал беседами заезжих рабби.
      Эта его неизбывная уверенность в себе! Это вечное высокомерие! Не задумываясь, отвечал на любой вопрос. "Господь, Отец мой, говорит во мне", - пояснял он брату.
      Нам ли не знать, кто был его отец!
      Но люди почему-то верили ему. Люди шли за ним, влюбляясь в него с первого взгляда. И слушали, как пророка. Он говорил увечному: "Иди!", - и увечный шел. Он говорил слепому: "Прозрей!", - и слепой видел. Откуда его власть? Уж не от глупой рыжей девочки, его матери, которая, как подсолнух лучи, ловила каждый вздох своего сыночка.
      Он безбоязненно ходил по дорогам. В неистребимой своей самонадеянности полагая, что ни разбойник, ни зверь не тронут его. И люди уходили за ним, бросая свои дела.
      Женщины обливали его ноги слезами, и отирали их волосами своими, и нежно целовали ему ноги, и мазали миром. Никогда женщины не целовали ног ему, Иакову! А ведь он красивее брата.
      Женщины служили Иисусу, а он и это принимал, как должное. И в высокомерии своем прощал, будто он сам Господь.
      "Потому говорю тебе: прощены ее грехи, которых много, потому что она сильно полюбила; а кому мало прощается, тот мало любит".
      Любовь, она не кончалась в нем, не кончалась в его речах!
      "Как возлюбил меня Отец, так и Я вас возлюбил; пребудьте в моей любви".
      Он говорил, что пришел вернуть в мир любовь, а сам умер позорной смертью, как тать, осрамившись пред всем Иерусалимом.
      Но и в смерти ему повезло, как незаслуженно везло всю жизнь. Имя его передается из уст в уста, и люди почитают его за Мессию.
      Его, Иакова, мать еще в чреве своем посвятила Богу. Он всегда жил праведно, а Иисус грешил против закона. За то теперь он, Иаков, до самой смерти лишь "брат Господень", и не иначе! "А, - говорят про него люди, это который брат Его?". Как глупо и несправедливо! Ведь не может какая-то любовь стоять выше закона и праведности.
      Он, Иаков, всегда ступал степенно, а сейчас на один хороший шаг делает пять мелких. Его сбивают с шага - улица узкая, а люди устремились к воротам развлекаться убийством.
      Люди, закричав громко, единодушно устремились на Стефана. Выгнав его из города, они стали побивать его камнями. А свидетели сложили свою одежду у ног юноши, которого звали Савлом.
      И побивали Стефана камнями, а он призывал Господа и говорил: Господь Иисус, прими мой дух!
      Иаков не хотел смотреть дальше, он захотел вернуться в город. Но люди спешили ему навстречу, к месту казни, и толкали его, и влекли за собой, чуть не сбивая с ног.
      "Жестоковыйные! - со смехом кричал им Стефан. - Чем гордитесь вы перед Богом? На хрен вам мудрость и милосердие Его, вам - с необрезанными ушами и сердцами!".
      Иакову больно ударили по лицу локтем, ему топтали ноги и рвали одежды, но он упорно протискивался прочь.
      "Иаков! - заметил его Стефан, задорно крутя головой, чтобы видеть одним уцелевшим глазом. - Передать привет брату?". Но ответа не получил: Иаков уже забился в толпу.
      "Закон и справедливость", - думал Савл.
      Закон и справедливость торжествуют, и счастлив Савл своим служением им. Безумец Стефан преступил закон и возмутил людей. Справедливо, что его побивают камнями и забрасывают пометом животных. Жестокая, безобразная казнь, подобна забавам детским, шумным и беспощадным. Ей предан вид государственной процедуры, а суть неизменна - потеха черни и горе гонимому. Гонимый получил по заслугам. Справедливо, что ему, Савлу, благочестивому и благонравному, - почет, а Стефану - помет.
      "Ты! - крикнул казнимый Савлу. - Пустозвон! Кимвал звучащий, медь звенящая!".
      Пустозвон? Так звала его мать шепотом, склоняя лицо свое над работой. Так дразнили Савла мальчишки-сверстники, кидаясь грязью, гоняя по единственной улочке Тарсы. Так выругалась блудница, жирная и неопрятная, когда он, аскет и избранник Божий, отверг ее покупные искусы.
      Пустозвон! Он достойно отвечал в суде на кощунства Стефановой речи. Слава его, фарисея Савла, будет передаваться в народе и послужит потомкам наукой. Он избран Господом отстаивать закон пред неразумными. А этот жалкий фанатик из зависти пачкал язык. Кимвал звучащий, медь звенящая - пустозвон!
      Савл кинул камень, не целясь, дыша обидой и гневом. Потом еще, и вскоре кричал с толпой единый бессмысленный вопль ликования травли.
      Стефан рухнул на колени, обливаясь кровью, захлебываясь кровью, истекая кровью на камни. "Господь, не вмени им греха, детям своим", попросил он, увидев Бога.
      А Савл одобрял его убийство. А толпа возмутилась, что потехе уже конец. И в тот день произошло большое гонение на церковь, которая была в Иерусалиме. Евреи пошли громить христиан, евреев.
      Глава первая
      Страшный Суд все не наступал, и назореи покуда судились друг с другом.
      Евреи, члены иерусалимской назорейской общины, рядились с эллинистами, евреями-членами иерусалимской назорейской общины, вернувшимися из греческих земель в святой город. Те, дескать, распустились в своих Элладах, подзабыли отцовский закон, без которого еврей - не еврей, а презренный язычник и кал песий.
      Эллинисты же смеялись над иерусалимским птичником да посматривали, как бы их правоверные собратья, эти голубки надутые, в скаредности своей не склюнули лишнего. "Все твое - это мое, и все мое - тоже мое", - вот тебе и общность имущества. Голубки кроткие, а клювом не щелкают: нет-нет, да подгребут под себя сладкого сору. Не вступись Стефан за эллинистских вдов, где сейчас были бы те вдовы? Подохли на своих крохах? Смирение, милосердие на словах, а случись - растерзают, заклюют насмерть.
      Где молитва, где служение слову - все суета и злоба!
      Хорошо, Стефан разворошил курятник: раскудахтались назореи, выбрали семь человек следить за хлебом насущным. И отлично Стефан вел все дела - не дурак, и деньгами привык ворочать, и за словом в карман не лез.
      Но горе истинно праведному - протухло время, в котором живем! Господь медлит с судом, а синедрион скор на расправу. Доносчики шепчут молитву, а где умница Стефан, молодой, горячий? Валяется беззастенчивым трупом, скалится дерзко в безмятежное небо. Пусть себе мухи пируют, пока не засохла кровь да не спекся вытекший глаз - справедливый Стефан и при жизни следил, чтобы все были сыты. Радуйтесь, мухи!
      А убийцы его спешат по вечернему Иерусалиму за своим предводителем молодым фарисеем по имени Савл.
      Слушает топот их под своими окнами смиренный Иаков, брат Господень, глава назорейской общины.
      После вечерней трапезы взялись за священные книги назореи-эллинисты, скорбя по Стефану, своему брату казненному.
      Горд и взволнован молодой фарисей по имени Савл. Сколько гоняли его по улицам родной Тарсы, сколько смеялись над ним! Не помогали ни деньги отца, ни добрая слава его благочестивой матери. А тут, в Иерусалиме, в городе Храма, в центре мира, он, Савл, сделал карьеру. Он учен, он постиг премудрости писаний и уважаем в синедрионе. А сейчас идет очистить любимый город от скверны, разорить источник смуты, грозящий иудеям многими бедами. Не то дождутся эти евреи, говорящие по-гречески, довыступаются, навлекут на себя и на весь Иерусалим гнев неразборчивых римлян.
      Сейчас его, Савла, сам Господь взял в руки свои. Да свершится Божья кара над неразумными! Горд и взволнован молодой фарисей по имени Савл, он меч разящий в руках Господних.
      Невозмутим Иаков, брат Иисусов, в доме своем. Убийцы идут мимо его дома, идут расправиться с грешниками, усомнившимися в законе. Давно пора было вычистить с поля дурные травы, чтобы распрямились и вызревали злаки истинно праведных. Он, Иаков, на многие земли славен смирением своим. Не вкушает ни вина, ни мяса, не стрижет волос, не натирается благовониями, блюдет стыд всегда и повсюду. Он спасен от мирской суеты, сам Господь взял его, Иакова, в руки и говорит с ним. Господь карает дерзких, а он, Иаков, невозмутим в доме своем.
      Назореи-эллинисты вели вечернюю беседу с Богом, единым и вездесущим, и сыном Его распятым, победившим смерть. Их жены и сестры молились тоже. Те, кто не был занят засыпающей малышней. А кто был занят тихо пели о любви, укачивая тяжелых младенцев. Дети постарше засыпали кто где, хихикающими стайками, устраивая непременные потасовки из-за тонких шерстяных одеял. Трехлетний Лука, первенец Филиппа и Марфы, свернувшись, как зародыш, в своем углу, изо всех сил сжимал глаза и шептал слова о добром боженьке, чтобы не бояться наступающей ночи. Белела под теплым небом трехэтажная инсула времен Великого Ирода, чернели в теплой земле вкопанные кувшины с зерном, водой и маслом, упала роса на развешенное белье, на детские качели, на посыпанные щебнем дорожки.
      Горек был день, унесший их брата, но он прошел, и назореи-эллинисты вели вечернюю беседу с Богом, единым и вездесущим, и сыном Его, распятым, победившим смерть.
      Убийцы Стефана - деловитые палачи синедриона и просто азартные добровольцы - ворвались в общину, крича и топая, чтобы казаться злее. Савл, меч разящий в руках Господа, дрогнул было, замешкался, не зная, с чего начать. Но его сподвижники уже хватали, вязали мужчин и женщин, отшвыривали детей, визжащих и плачущих. Потрошили кладовые и погреба, волокли в кучу драгоценные свитки. Худой чиновник сидел на стуле, невозмутимо сортировал арестованных, сверяясь с разложенным на коленях списком, - сотни имен, итог многомесячной работы трудолюбивых доносчиков. Связанных уводили, убегающих ловили, над остальными глумились жестоко, распалившись от жара расправы.
      И Савл свирепствовал вместе с другими. Он хотел быть холодным клинком справедливости, но уже полилась дымящаяся кровь, истекали горячим потом дерущиеся тела, потрескивали рвущиеся одежды, по сваленным на полу свиткам побежали первые ящерки пламени - жар охватывал все.
      Вскоре погромщики, хохоча и спотыкаясь, как пьяные, бежали в другие дома. Под теплым небом пылала трехэтажная инсула времен Великого Ирода. Вопили и рыдали истерзанные жертвы. Каталась по земле, выла безумная Марфа, мать трехлетнего Луки, уже не слыша визга своего горящего сына. Растрепанный Филипп упрямо баюкал голодную дочку. Ходил по двору, не обращая внимания на пожар и крики, баюкал грудную дочурку, пел ей о любви и спрашивал Господа: за что слепотой ты караешь детей своих, иудеев, граждан иерусалимских?
      Несколько дней продолжались в Иерусалиме гонения на христиан-эллинистов. Кто успел - уехал прочь с домочадцами, животными и скарбом. Кто не успел - попал под суд синедриона и римлян.
      Скорбели апостолы по своим грекоязычным братьям, посылали учеников навещать гонимых в темницах, прятали у себя осиротевших детей, молились за невинно убитых.
      Молился, не вкушал ни вина, ни мяса, не стриг волос и не натирался благовониями в доме своем благочестивый Иаков.
      Савл, меч разящий в руках Господних, нелепый низкорослый юнец, кривоножка, заслужил похвалу синедриона и был отправлен агентом в Дамаск выжечь и там назорейскую пакость.
      ...Путники остановились на отдых и ночлег. Наутро - один переход, и они будут в Дамаске еще до пекла.
      Здесь, у подножия холма, - хорошее место для привала, давнее излюбленное стойбище пастухов и торговцев. Безветренное, тенистое, но достаточно открытое, чтобы не слишком донимал гнус. Родник расчищен, заботливо обложен галькой; свежая вода удобно стекает по специально прилаженному обломку кувшина. В небольшой пещерке под корнями старого дерева аккуратной горкой сложена растопка...
      Благословенное место.
      Впрочем, Савл и его товарищи пока не нуждались в огне. Они развьючили ослов, разложили поклажу, набрали воды и достали свои немудреные припасы: плотные жирные комки сыра, хрустящие хлебцы и свежие, по сезону, фрукты. Молодое розовое вино радостно полилось в чаши... Благословенная трапеза, степенные беседы.
      Солнце ярилось где-то высоко над деревьями, от ручья тянуло прохладой, хорошо лежалось уставшим, легко говорилось под молодое вино.
      То да се, и разговор вышел на людей, способных принимать звериную личину. Всерьез никто из собеседников не верил в подобные превращения, но на этот счет ходило много интересных и даже скабрезных баек - так отчего не побалакать, пока не стемнело.
      - Вздор, чушь египетская! - вскрикнул Савл, покраснев после очередной особенно сочной истории. Но его, мальчишку прыщавого, никто не слушал: каждый, отсмеявшись, спешил рассказать о своем и старался запомнить то, что рассказывали другие.
      - Вот еще, - начал очередной рассказчик. - Один колдун мог превращаться в кого угодно. А жена у него была лакомка, каких поискать. И очень ей нравилось, когда он начинал львом. Ну, понимаете, шкура там какая-то особенная на ощупь, запах... Гриву ей нравилось трепать. Но главное в этом деле был язык! Якобы язык у льва ... - Вдруг за деревьями раздался львиный рык, все вздрогнули, но сразу же рассмеялись - совпадению и своему испугу.
      - Богомерзость, - бормотал Савл, против воли жадно желая услышать продолжение.
      - А кончал-то он кем? - спросил наименее сдержанный из слушателей.
      - Погоди! - одернули его.
      Рассказчик, утерев выступившие от смеха слезы, снова раскрыл рот, но вдруг закричал и повалился лицом на плащ, закрывая голову руками. Все как лежали, так и замерли в ужасе - к ним вышел огромный человек с львиной головой.
      За ним - черный голый раб, еще огромнее, чем хозяин. Он бережно поставил на камни большой кувшин.
      - Что орешь? - пробормотал негр на хорошем греческом. - Карлика разбудишь. - И он осторожно заглянул в глубину кувшина. Удовлетворенно кивнул: - Спит.
      Тут подошли еще люди, странные чужеземцы, явно варвары по обличию. Один с косматой бородой, с пышным завязанным хвостом волос на макушке, свирепый, краснолицый, в одежде из шкур и кожи, обвешанный оружием. Другой, наоборот, бритый, но с полоской воинственно торчащих волос на голове, с иссеченной шрамами рожей, одетый в легкие доспехи, грубый плащ, в руке обоюдоострый топор. За ними еще - дикие, страшные, заполнили поляну, явно не стесняясь прибывших ранее. Захлопотали по-хозяйски. Воздух наполнился резкой незнакомой речью, запахом зверинца, дыма, копченой рыбы, ячменной браги. Бряцало оружие, поодаль громко, непристойно рассмеялась женщина.
      - Заткнись, Хель! - крикнул, отвернувшись, негр. - Карлик спит.
      Страшная баба высунулась из-за плеча волосатого варвара, нарезавшего на камне хлеб. Половина лица - сплошное фиолетовое пятно, ото лба до подбородка, вторая половина - красоты неописуемой, яркой, свирепой. Круглые плечи, красивые руки, высокая грудь под шерстяным платьем, но в бесстыдные разрезы ниже пояса видно, что с ногами что-то не в порядке - чуть ли не голые, изъеденные непонятной болезнью кости белеют среди юбок. Вокруг горла у бабы блестел металлический ошейник, цепь от которого прикрепили к дереву. Что не мешало ей хохотать и браниться с безумной яростью. Негр попытался урезонить неистовую тварь, заговорив на ее языке, но тщетно. Тогда один из воинов просто ударил ее прямо в рот, с такой силой, что уродина отлетела к дереву, ударилась о ствол, сползла по нему, злобно визжа и громыхая цепью.
      Львиноголовый посмотрел на нее спокойно, она сразу замолчала, затихла, зарывшись в свое тряпье, закрыв лицо рыжими космами.
      Богомерзость! Савл во все глаза смотрел на это адово скопище.
      Впрочем, все выглядело довольно мирно. Львиноголовый - его лицо действительно очень напоминало звериную морду - прилег на плащ, отпил из кисло пахнущей плетеной бутыли. Негр, пожалуй, все-таки не раб, приладил свой кувшин между камнями, улегся рядом, положив щеку на теплый валун. Остальные расположились группками кто где, зачавкали, забулькали, не воздав даже хвалу Господу за дары его.
      Евреи, собрав припасы, сгрудились настороженной кучкой возле своих ослов.
      - Ешьте, не стесняйтесь, - милостиво предложил человек с головой, похожей на львиную. - Вы нам не мешаете. - С евреями он заговорил по-арамейски.
      Те неприязненно промолчали.
      - Они брезгуют. Разве ты не знаешь их обычаев? - насмешливо спросил один из пришельцев. Он подошел и сел рядом с львиноголовым.
      Этот, новый, сильно отличался от своих товарищей: по лицу и по одежде видно, что местный, иудей, только ноги босы. Улыбнулся, достал из сумки большую сушеную рыбину и неторопливо, со вкусом, принялся ее разделывать.
      В этой дикой ватаге был еще один иудей. Но в виде непотребном совершенно: одежда порвана, весь в крови, в ссадинах, один глаз выбит и жутким месивом размазан по виску. Впрочем, этот вид и самому раненому был явно противен: он, став на колени перед ручьем, принялся смывать с себя грязь.
      Чудны дела твои, Господи!
      - Кто вы? - не удержался от вопроса Савл. И попытался говорить чуть любезнее: - Куда путь держите?
      - Мы ищем клады, - вежливо ответил человек с львиной головой.
      Вот как - гробокопатели! Разорители древних гробниц, которых множество в здешних пустынях. Ничейные люди и без Бога в сердце, и без царя в голове. Слепцы, гоняющиеся за призрачным блеском золота.
      - Что же ты отодвинулся, рабби? - весело спросил иудей, разделывающий рыбу.
      Савл промолчал. Иудей, сдув с пальцев рыбью чешую, похлопал Савла по плечу. - Ты - рабби, и я - рабби. Мы поймем друг друга. Будь доверчивее к миру, не жди от него зла, и мир ответит тебе добром. - У этого человека был нестерпимый галилейский акцент, и Савл не удержался от грубости:
      - Уж не думаешь ли ты меня поучать? - Еще чего не хватало! Его, уважаемого агента синедриона, будет учить галилейский нищий, подрабатывающий проводником у язычников да еще не гнушающийся делить с ними трапезу!
      - Что плохого в поисках кладов? - недоуменно спросил львиноголовый. Он стряхнул налетевший в белую гриву рыбий мусор, отхлебнул из своей бутыли и передал бутыль проводнику. Этот чужеземец один из всей ватаги был совсем без оружия, но очень уж велик ростом и почему-то казался опасным.
      Савл, испугавшись, ответил:
      - Клады не приносят счастья. Их закапывают под злое колдовство. Только хозяин, сильный чародей или блаженный недоумок могут безбоязненно притронуться к кладу. Потому что для мудреца и для дурачка сокровища просто побрякушки, без ценности и пользы. Над остальными клады имеют страшную власть.
      - Наше ремесло трудное, - согласился гривастый. - Но не хуже прочих. Причем тут счастье, колдовство? Мы зарабатываем деньги - вот и все. Какое же ремесло у тебя, сердитый?
      - Я делаю палатки, - ответил Савл. Это было правдой, а о своей богоугодной миссии он предпочел промолчать. Делать палатки, печь хлеб, обучать мудрости - работа, полезная людям. А поиски кладов - пустая погоня за золотым тельцом. Суета ради обогащения - не ремесло.
      - Дорого берешь за палатки? - спросил, подойдя к ним, раненый, который отмылся в ручье и выглядел уже не так дико. Одноглазый удивительно походил на Стефана, казненного назорея, и это было очень неприятно Савлу. Он буркнул:
      - Обычную плату.
      - Это хорошо, - сказал похожий на Стефана. - Хорошо, когда знаешь, сколько, чем и за что платишь. А я вот недавно отдал глаз и получил возможность видеть незримое.
      "Безумец", - подумал Савл.
      - Глаз за науку - это недорого. - Белогривый что-то подсчитал в уме.
      Все они безумцы. Два этих странных еврея, этот спящий негр со своим карликом в кувшине, этот урод со звериной башкой, не говоря уж о прочих их слишком много. Савл решил не злить чужаков, рассмеялся через силу:
      - Все мы гоняемся за кладами! Вы ищите их в песках, мы, евреи, роемся в древних черепках наших священных писаний.
      - Вот и молодец! - обрадовался похожий на Стефана. - Выпей с нами!
      "Сыну богоизбранного народа пить с язычниками?!" - подумал Савл.
      - Что есть богоизбранность? - отхлебнув из бутыли, изрек галилеянин. Бог избирает и дает многие дары. Ты, одаренный вдесятеро, лучше ли прочих? Нет, ты вдесятеро отвечаешь перед Господом своим. Пастуху, пасущему десять овец, больше хлопот и меньше праздности, чем пасущему одну овцу. Ему вдесятеро отвечать перед господином. Тебе, богоизбранному, предстоит много трудов, выпей с нами! Достаньте чашу.
      - Ту самую? - уточнил одноглазый.
      - Да.
      Не выпить - страшно, выпить - противно. Савлу протянули тяжелую чашу, налив туда темный варварский напиток. Со змеиным шипением поднялась из чаши белая пена, выползла на песок.
      - Пей, - подбодрил галилеянин. - Хорошо пойдет в жаркий-то день. Разломил руками блестящий слиток рыбьей икры, половинку протянул Савлу.
      Тот хлебнул - горько, не вино. Откусил - икра противная, едко соленая, липнет к зубам. Скорее отпил еще, чтобы прополоскать рот. Горько.
      - Так вкушаем мы горечь познания после соли наших печалей, - произнес сумасшедший одноглазый еврей.
      - Пить познание горько, - подтвердил проводник, - но от него становится легко душе и приятно телу. Пей, пей до конца.
      Вот и все. Савл содрогнулся - пустая чаша была вымазана чем-то черным, запекшимся потеками по стенкам и намертво налипшим на дно.
      Диковинная тяжелая гладкая чаша - два полушария, сросшихся макушками. Пенное варварское пойло. Горькое, темное - куда ему до сладких виноградных соков, до светлой солнечной крови горы Кармель! Никакого удовольствия от такого угощения, Боже упаси выпить его вторично.
      - Привыкнешь, - успокоил великан с головой зверя. Он затеял с проводником странную игру. Начертил прутиком на мокром песке две невиданные буквы, между ними - точки. Галилеянин пристально всмотрелся в эти знаки.
      - Эйваз? - спросил, подумав.
      - Нет, - ответил львиноголовый и накарябал рядом вертикальную палочку.
      - Отал, - предположил еврей.
      Его соперник согласился и вписал вместо одной из точек еще одну странную букву.
      Потом галилеянин снова сказал неправильно. Вертикальную полоску на песке зачеркнула горизонтальная. Следующая буква мимо, и на рисунке появился кружок с глазками и ртом - голова. Еще ошибка - туловище. Проводник никак не мог отгадать, какие буквы следует вписать вместо точек, и проиграл. Львиноголовый дорисовал человечка на кресте и радостно объявил:
      - Распят!
      Галилеянин, пожав плечами, стер рисунок. Написал свои буквы.
      - Отыграюсь. Давай, начинай.
      - Ингуз! - воскликнул чужестранец с головой льва.
      Его друзья рассмеялись.
      Димас, старый никчемный раб, то и дело как бы невзначай проходил мимо играющих. Этот разряженный суетный человечек считал себя ученым, мудрецом, философом и любил, чтобы другие считали так же. Но сейчас он, позабыв всякое достоинство, кружил около чужеземцев, как любопытная шавка.
      Наконец не выдержал и обратился к львиноголовому:
      - Ты позволишь спросить, господин мой?
      - Позволяю, - буркнул тот.
      - Где выучился ты этим письменам?
      - Нигде.
      Чужеземец, пощипывая себя за ухо, раздумывал, какую следующую букву назвать, а Димас притворился обиженным. Но на него никто не обращал внимания, поэтому он спросил снова:
      - Из какой ты страны, о, господин мой?
      Чужеземец с досадливым недоумением уставился на жирного курчавого раба, будто вспоминая, что это и откуда. Старый грек вдруг испугался: неподвижное лицо его странного собеседника теперь уж слишком напоминало львиную морду, и смотрел он зверь зверем.
      - Ну, допустим, из Асгарда. Ты доволен, червь?
      Димас льстиво рассмеялся:
      - Изволите шутить, мой господин? Такой страны нет.
      Черный гигант рядом пробормотал, не открывая глаз:
      - Хочешь, я сделаю, чтобы тебя не было?
      Смех Димаса стал тоньше и визгливее.
      - Эй, это мой раб! - предостерегающе крикнул Савл, но его будто и не услышали.
      - Я мог бы наказать тебя: отнять у тебя зрение, слух, способность к речи. - Грек, поверив, затрясся. - Но не могу, - закончил львиноголовый. Поскольку у тебя нет ни того, ни другого, ни третьего. Ступай, раб. Повернулся к игравшему с ним иудею: - Этот дурак сбил меня, доиграем после?
      Иудей усмехнулся:
      - Все равно тебе болтаться на Югдрасиле!
      Савл, сердито оттолкнув потного Димаса, отошел от лагеря по нужде. Чужаки за его спиной громко заговорили на непонятном языке.
      У Савлова плаща вдруг оторвалась пряжка и звонко покатилась по камням. Юноша побежал за ней, присел, стал шарить в траве, оперся о нагретый солнцем валун. И тут земля, разверзшись, поглотила его.
      Холодный мертвый воздух пещеры вернул Савлу сознание.
      Везде, куда ему могла набиться земля, была земля. Он зашевелился, и новый земляной поток с мелкими и крупными камешками обрушился ему на голову. Фыркая и отплевываясь, Савл яростно рванулся вперед, почувствовал ногами твердый пол, оглянулся, отряхиваясь.