Валерий Чумаков

Русский капитал. От Демидовых до Нобелей

История предпринимательства на Русской земле

Любознательный читатель вполне имеет право спросить: а откуда автору известны подробности деловой и интимной жизни людей, давно уже оставивших сей мир? Должен честно признаться, что книга написана по материалам, собранным другими людьми, которые и предоставили их в мое распоряжение.

Особенно я благодарен сотрудникам Музейно-выставочного центра истории отечественного предпринимательства во главе с директором Людмилой Ефремовной Щербаковой. Кроме того, я искренне признателен потомкам описываемых фамилий, с которыми удалось связаться и которые также, в меру своих сил, помогли мне восстановить картины минувшего. В прошлом веке надо было обладать смелостью, быть поистине храбрым человеком, чтобы не отречься от «опасного» родства и не заставить себя забыть историю своей фамилии.

Отдельно хочется поблагодарить правнучку купца Сорокоумовского, заслуженную артистку России Марию Александровну Сорокоумовскую, сумевшую пронести через все трудные времена любовь к своему славному роду и сохранить в себе лучшие черты российского купечества.

Какими они были

– Ванька! Подь сюды. Тащи портки и сапоги, правь самовар, чаю с утра желаю.

Почесывая необъятное брюхо, жмурясь на сияющее в окне яркое солнце, купец первой гильдии Иван Федорович Паприщев поднялся с застеленной мягкой периной французской кровати и начал вычесывать из густой бороды остатки вчерашней гречневой каши.

Согласитесь, ведь именно такой образ российского купца – толстого, ленивого, жадного и недалекого – крепко сидит в наших головах. Настолько крепко, что мы совершенно забываем о том, что и героический Садко был новгородским купцом, и путешественник Афанасий Никитин состоял в купеческом сословии. Последний, если кто не знает, был весьма лихим человеком, и его историческое «хождение за три моря» (Дербеньское, Индейское и Черное) в Индию начинался со сражения с татарами и полной потери груза.

Поехали есмя мимо Хазтарахан, а месяць светит, и царь нас видел, и татарове к нам кликали: «Качма, не бегайте!» А мы того не слыхали ничего, а бежали есмя парусом. По нашим грехом царь послал за нами всю свою орду. Ини нас постигли на Богуне и учали нас стреляти. И у нас застрелили человека, а у них дву татаринов застрелили. И судно наше меншее стало на езу, и они нас взяли да того часу разграбили, а моя была мелкая рухлядь вся в меншем судне. А в болшом судне есмя дошли до моря, ино стало на усть Волги на мели… И тут судно наше болшее пограбили и четыре головы взяли рускые, а нас отпустили голыми головами за море, а вверх нас не пропустили вес?ти де?ля.

Как хотите, но не вяжутся такие бои и приключения с образом толстого лентяя. Тут, пожалуй, подойдет другое определение – искатель приключений, авантюрист (от французского aventure – «приключение»). В древнерусских летописях не особо различаются понятия «купец» и «разбойник». В те далекие времена, когда право сильного было в большом почете, нормальный разбойник (не беспредельщик) не прочь был поторговать, а сильный купец с хорошей дружиной при удачном раскладе – пограбить (но, по возможности, без душегубства). Неслучайно еще по Игоревому договору (X век) греки вытребовали себе право не пускать русских купцов в свои города до тех пор, пока их «мирная» торговая миссия не будет подтверждена особыми княжескими бумагами. Видимо, настрадались, впуская.

Не был русский купец ни ленивым, ни тем более глупым. Бородатым – был, но вот каша в его бороде застревала ненадолго. А еще он был смелым, энергичным, предприимчивым и умным. Конечно, все это касается тех представителей сословия, кому удалось поймать свой «фарт» и сколотить состояние. Да и сами посудите, как мог бывший крестьянин (а практически все крупные купеческие династии вышли именно из крестьян), будь он ленивым и недалеким, заработать за считанные годы миллионы рублей (сегодня это миллиарды долларов). Там, где создавались крупные капиталы, не было места спокойствию. Поэтому истории купеческих династий больше похожи на авантюрные романы, чем на слезливые мелодрамы. Хотя и без мелодрам у них не обходилось, ибо ничто человеческое, как говорится…

Карел Чапек в рассказе «Как делается газета» написал, что вымышленные журналистами «казусы… отличаются от подлинных тем, что они интереснее». В отношении крупных российских купеческих фамилий этого не скажешь, так как сложно придумать и изобразить дорогу, где было бы больше сюжетных поворотов, чем на той, по которой двигались эти деловые люди. Их путь, как мы знаем, был прерван тем, что назвали социалистической революцией.

Но хорошее не должно быть забыто! Многое из того, что есть в нашей сегодняшней жизни, когда-то создали русские купцы, а мы даже не подозреваем об этом. Мы ходим в построенный купцом Солодовниковым Театр оперетты, не представляя себе, какими драматическими перипетиями сопровождалась его постройка. Мы пьем армянский коньяк, не задумываясь о том, на какие аферы шли братья Шустовы для того, чтобы «раскрутить» по всему миру неизвестную марку. Мы восхищаемся картинами в Третьяковской галерее, ездим по проложенным Саввой Мамонтовым железным дорогам и не знаем… или не помним…

А зря. Знать и хранить в памяти нужно не только для того, чтобы не выглядеть Иванами, родства не помнящими, но и в чисто практических целях. Нам очень может пригодиться богатейший опыт русских купцов прошлого. И может оказаться лучшим учебником для начинающего предпринимателя или человека, желающего им стать, книга о том, как и какими путями его предшественники добивались успеха. Или на каких поворотах их постигали неудачи. Да и вообще, разве не интересно узнать – как именно развивалось предпринимательство в Российской империи?

ДЕМИДОВЫ

Зачинатели горного дела

Демид Антуфеев (или Антуфьев) в селе Павшино был знаменит тем, что умел знатно рвать зубы. И то сказать: а кому же еще, как не кузнецу, было этим заниматься, когда на дворе стоял XVII век, докторов по селам не было, а у бабок-знахарок на такое серьезное дело сил просто не хватало? У кузнеца же и клещи есть, и сила. И шел народ из окрестных деревень в маленькую кузенку. А вот чего не любил Демид, так это когда его просили подковать лошадь. Не пристало ему, кузнецу-оружейнику, знающему секрет «белого железа», заниматься такой простой работой. Но «должность» деревенского кузнеца, хотя и жившего недалеко от Тулы, оружейного центра России, накладывала свои обязательства, и ковать лошадей время от времени все-таки приходилось.

Царская воля

Переезд Демида Антуфеева с семьей в Тулу и его приписка к казенным спискам ствольных заварщиков были вполне понятны. Где как не в оружейной слободе раскрыться таланту подлинного молотобойца и литейщика? Уже к 1680 году у Демида в слободе был свой дом, двор и довольно солидная мастерская. Казалось бы, сыну Никите есть где и у кого учиться кузнечному делу, однако Демид отдал его в подмастерья к знакомому кузнецу. Тому было несколько причин. Во-первых, родного сына учить работать по-настоящему не так просто, ибо сразу встает вопрос о наказаниях. Во-вторых, на стороне сын может узнать чужие секреты, которые позже пригодятся для развития семейного бизнеса. Да и рекрутерам найти потенциального солдата сложно будет: придут они, что называется, по месту жительства, спросят: «Где тут такой Никита, сын Демидов», ан нету его, а где есть – неизвестно.

Начинал трудовую жизнь Никита с малого, с алтына за неделю. Первые заработанные пять алтын, как гласит одна из легенд, он принес матери. Принес и сказал: «Вот тебе, матушка, за то, что ты меня кормила и поила». После этого, посчитав свой сыновний долг исполненным, Никита стал работать уже на себя. Когда работавший по соседству мастер, захотев переманить способного юношу к себе, предложил ему вместо одного три алтына, он сразу пошел к своему мастеру и честно ему все рассказал. Мастер не поскупился и сам поднял жалование любимому ученику. Было за что: ученик-то способный и до работы жадный.

О знакомстве кузнеца Никиты с царем в народе сложены две легенды. Ни одна из них не подкреплена документально, но ни одна и не опровергнута, поэтому перескажу обе.

По одной, вначале услугами кузнеца воспользовался царский фаворит Петр Шафиров. У него сломался немецкий пистоль. Никто не брался чинить, боясь доломать дорогую вещь и тем навлечь на себя гнев царского друга. А Никита не побоялся. Более того, он не только починил оружие, но и сделал еще его точную копию. Впрочем, одно отличие было: на копии вместо немецкого стояло клеймо российского производителя. Шафиров подарил этот пистоль своему царственному приятелю и, конечно, рассказал о замечательном тульском «самоделкине».

По другой легенде, царь Петр познакомился с Никитой в 1695 году, будучи проездом в Туле по пути в Воронеж, где тогда рождался российский флот. Остановившись в городе оружейников, он велел позвать к себе лучших кузнецов. Зная крутой нрав царя, большинство из них решили «отсидеться»: ничего хорошего от встреч на столь высоком уровне народ тогда не ждал. Получилось так, что на встречу с царем пришел только Никита, сын Демидов. Царь был настроен вполне благодушно и, увидев статного, высокого и мускулистого молотобойца, заявил: «Вот молодец, годится и в Преображенский полк, в гренадеры». Самому кузнецу царева похвала не понравилась. Он побледнел, упал в ноги Петру и начал убеждать государя, что никак ему нельзя в солдаты, хотя служить и рад, да дома престарелая мать, и он ее единственный кормилец. Тут Никита покривил душой, «позабыв» про двух своих братьев, которые тоже вполне могли прокормить матушку. Царь решил воспользоваться создавшейся ситуацией. «Хорошо, – сказал он и протянул мастеру боевой топор новейшей немецкой конструкции, – я помилую тебя, если ты скуешь мне 300 алебард по сему образцу». – «Да что 300, я 400 за месяц скую, государь! И лучше скую!» – воскликнул благодарный кузнец.

И ведь сковал. Ровно через месяц царь принимал в Воронеже его работу. Она так ему понравилась, что он заплатил кузнецу втрое больше, чем просил за алебарды Никита. Кроме того, он подарил кузнецу отрез немецкого сукна и серебряный ковш.

Еще через месяц царь Петр вновь встретился с кузнецом. Теперь он уже не вызывал его к себе, а по-простому «зашел в гости». Специально для этого случая купив у заезжих купцов самое дорогое виноградное вино, Никита подал его царю в кубке на серебряном подносе. «Неприлично купцу пить такое вино», – заявил Петр и дал Никите пощечину. После чего потребовал принести себе «рюмку простяка». Выпив водочки, Петр «залакировал» ее стаканом пива, а затем добавил кружку меда, которую поднесла ему молодая жена Никиты. На закуску царь поцеловал молодую хозяйку в губы. Он повел Никиту в свою ставку, где дал ему новенькое немецкое ружье и велел сделать шесть штук таких же.

Никита ослушался царя, он сделал не совсем такие же ружья. Его ружья превосходили во многом немецкие прототипы. Царю они так понравились, что он сверх оговоренной уже цены дал мастеру 100 рублей (совершенно сумасшедшая сумма по тем временам) и тут же, не откладывая дела в долгий ящик, продиктовал дьяку указ, по которому Никите, сыну Демида Антуфеева, отводилось близ Тулы несколько десятин казенной земли «для копания руды и жжения из леса угля». На прощание царь заявил кузнецу: «Постарайся, Демидыч, распространить фабрику свою, а уж я тебя не оставлю».

Теперь можно отойти от легенд и продолжать рассказ, опираясь исключительно на факты. Получив от царя землю и благословение, Никита развил бурную деятельность. Вместе с сыном Акинфием он за полтора года построил крупнейший в России того времени чугунолитейный завод, открыл несколько новых рудоносных месторождений, испытал новые сорта только что найденной уральской руды и доложил государю, что «железо самое доброе… к оружейному делу лучше свицкого».

А еще спустя три года началась долгая, затянувшаяся на 21 год Северная война, которая помогла новому заводчику не только закрепиться на освоенных рубежах, но и занять новые высоты, о чем ни Никита, ни Акинфий раньше и мечтать не могли. Достигнуто это было благодаря высокому качеству продукции и правильной маркетинговой политике. Понимая заинтересованность государя в поставках ружей, все российские (а вместе с ними и западные) производители взвинтили цены – с восьми до десяти рублей за ружье. Никита не поднял, а, наоборот, снизил цену. Он предложил заплатить из казны за каждый ствол не по восемь и даже не по четыре рубля, а лишь по рублю восемьдесят. Демпинговый прием сработал: отныне государство покупало оружие только у Никиты Демидова, приказу артиллерии было дано распоряжение покупать железо только с демидовского завода, а большинство конкурентов сложили голову на царской плахе «за алчность».

Никита Демидович Демидов (Антуфеев)

Его сын, Акинфий Никитич Демидов

Уже через год завод в Туле по царскому указу перешел в собственность Никиты, сына Демидова (до этого он считался кем-то вроде арендатора), еще через год Петр отдал ему уральские заводы – только что построенный Невьянский (на Нейве) и старый, построенный еще при Алексее Михайловиче, Верхотурский. Чтобы развивалось производство, ему были предоставлены небывалые льготы и права, вплоть до разрешения покупать крепостных крестьян, что для человека недворянского сословия было, вообще говоря, немыслимо.

Раз заводик, два заводик

Заметив, как быстро исчезают леса вокруг демидовского комбината, тульский воевода начал бить царю челом, говоря, что еще чуть-чуть – и лесов совсем не останется. В апреле 1703 года тульский завод «бережения лесов ради» был передан воеводе с тем, чтобы он вел на нем работы до исчерпания запасов произведенного уже угля, после чего следовало «заводы все разорить и домны разломать». Впрочем, семья Демидовых от этого не пострадала: государь повелел выдать бывшему владельцу солидную денежную компенсацию.

Совсем разорить заводы не получилось, ибо спустя три года планы государства изменились. Тульский завод был вновь передан Демидовым. Только теперь им управлял уже Акинфий. Никита же полностью переключился на более богатый, перспективный и далекий от начальства Урал. Он рубил леса, строил заводы, принимал на работу и укрывал от власти беглых крепостных и каторжан, переманивал с казенных заводов лучших мастеров. На все жалобы из столицы приходили ответы: Никита Антуфеев все делает с ведома царя и на благо государства, так что к нему с проверками никому лучше не лезть.

За девять лет, с 1716 по 1725 год, Никита, имевший в то время чин комиссара (генерал от снабжения), построил еще четыре завода на Урале и один на Оке. Его производство было вне конкуренции. Только Невьянский завод выпускал чугуна в пять раз больше, чем все казенные заводы вместе взятые. На демидовских заводах лили чугун, плавили медь, делали железо, собирали часы, изготовляли металлический инструмент, посуду, котлы, трубы, отливали якоря… «Таких заводов не токмо в Швеции, но и во всей Европе не обретается», – писали в своих отчетах инспектора от Берг-коллегии.

Дворянство

В 1720 году Никита Антуфеев получил официально фамилию Демидов. Вместе с дворянским званием. Дворянство Никите было вроде и ни к чему. Он не торопился закрепить его получение государственными бумагами: дипломы о дворянстве Петровской канцелярией были полностью подготовлены, но на подпись к государю так и не поступили. До конца своей жизни Никита остался купцом, хотя владел восемью из двадцати двух российских металлургических заводов.

Петр I скончался ранним утром 28 января 1725 года. Никита пережил своего царственного друга и покровителя всего на десять месяцев и умер 17 ноября того же года.

Сыновья его, Акинфий и Григорий, гораздо лучше разбирались в сословных выгодах и сумели протолкнуть застрявший в недрах бюрократической машины указ о присвоении потомственного дворянства. Уже в марте 1726 года они получили дворянские дипломы, да не простые, а «с привилегией против других дворян ни в какие службы не выбирать и не употреблять». Вместе с дипломами Демидовы получили фамильный герб и девиз «Acta non Verba» – «Не словами, а делами».

На гербе Демидовых изображены старинный шлем и щит, в верхней части которого на серебряном поле расположены три зеленые рудоискательные лозы, а в нижней – серебряный молоток

После смерти Никиты Демидова руководство металлургической компанией полностью перешло в руки старшего сына – Акинфия. И в этом руководстве он преуспел изрядно. Достаточно сказать, что, приняв от отца восемь заводов, он за свою жизнь добавил к ним еще семнадцать. Его геологоразведочные экспедиции открыли на Урале более тридцати богатейших рудных месторождений, включая знаменитое Змеиногорское, из руд которого было отлито первое российское серебро, а позднее и золото. Правда, злые языки утверждают, что это месторождение было открыто демидовскими поисковиками задолго до официального объявления в 1743 году, а до этого на базе месторождения Акинфий организовал подпольный цех, взяв на себя нелегкую задачу помощи Монетному двору в деле чеканки российских денег. Подтверждения этой легенде нет, хотя очень похоже на правду – уж слишком авантюрный склад характера был у старшего брата Демидова.

Разветвление древа

Одна из причуд Акинфия Никитича стала известна, когда после его смерти было вскрыто завещание. По нему все заводы и бо?льшая часть капитала отходили к младшему из трех сыновей – Никите. По тем временам это было неслыханно, ведь приоритет в дележе всегда отдавался старшему сыну. И старшие, Прокофий и Григорий, не пустили это дело на самотек, а обратились за заступничеством к самой императрице Елизавете Петровне. «Учинил мой родитель между братьями разделение, которого от света не слыхано и во всех государствах того не имеется и что натуре противно, – писал Прокофий Акинфиевич, старший из братьев. – А именно пожаловал мне только из движимого и недвижимого 5000 рублей и более ничего, не только чем пожаловать, но и посуду всю обобрал и в одних рубахах спустил… Имею пропитание довольное, однако своего жаль». Императрица вникла в проблемы братьев и своим указом велела поделить имущество поровну, а алтайские рудники забрать в казну.

С этого момента род Демидовых разделился на три ветви. Кстати, весьма символично, что на утвержденном в 1726 году гербе семьи были изображены именно три рудоискательные лозы.

Прокофий Акинфиевич к металлургии был совершенно безразличен. Получив наследство, он быстро продал отошедшие к нему невьянские заводы откупщику Савве Яковлеву (Собакину), а сам занялся тем, что ему было больше по душе, – наукой и благотворительностью. Из наук Прокофий Акинфиевич предпочитал ботанику. В своем московском имении Нескучное он создал потрясающей красоты ботанический сад, который потом был передан в дар Москве. Нескучный сад и сейчас является излюбленным местом отдыха многих москвичей. Из его благотворительных актов наиболее известны строительство московского Воспитательного дома (1 107 000 рублей) и открытие первого в России коммерческого училища для купеческих детей. Всего на благотворительность Прокофий Акинфиевич потратил более 4 000 000 рублей.

Прокофий Акинфиевич Демидов (1710–1786). Скульптурный портрет 1779 года

По свидетельству современников, у него было очень доброе сердце. Иногда совершались странные акции, последствия которых не мог предвидеть даже сам благодетель. В 1778 году, например, он решил устроить в Петербурге народные гулянья, равных которым по размаху еще не было. В результате 500 человек умерло от чрезмерного количества выпитого алкоголя.

За колокольней церкви Святой Софии здесь виден Воспитательный дом (одно из крупнейших московских зданий второй половины XVIII века; здание построено в 1764 – 1770 годах в стиле классицизма)

До Октябрьской революции это был детский дом, приют для незаконнорожденных детей и детей бедняков, где они находились до 18 лет – жили и получали образование: мальчиков готовили к поступлению на медицинский факультет университета, а девочек выучивали на акушерок и гувернанток

Ванный домик в Нескучном саду

Нескучный дворец.

От Нескучного дворца сад террасами спускался к Москве-реке. Сегодня Нескучный сад, «поглощенный» парком Горького, остается тем местом, где можно на время спрятаться от столичной суеты и шума.

Городская усадьба Демидовых

В начале XX века здание занимала 6-я Московская гимназия.С 1920-х годов здесь обосновалась Научная педагогическая библиотека имени К. Д. Ушинского

Вместе с тем Прокофий Акинфиевич был человеком справедливым и никогда не прощал незаслуженные обиды. Как-то раз в Англии тамошние коммерсанты продали ему нужный товар за цену больше той, на которую он рассчитывал. В ответ на это обиженный миллионер по приезде в Петербург скупил в городе всю пеньку – основной продукт российского экспорта, взвинтив таким образом цены на нее до заоблачных высот.

Средний сын Акинфия Никитича, Григорий Акинфиевич, относился к отцовскому делу с бо?льшим уважением, чем старший брат, и заводов не продавал. Однако и он увлекался науками, в частности той же ботаникой, был близким другом и одним из финансистов Карла Линнея.

Главным же продолжателем дела отца стал, как и следовало ожидать, Никита Акинфиевич. Он не только не растерял доставшиеся ему в наследство нижнетагильские заводы, но и прибавил к ним еще три и производил чугуна больше, чем все отцовские заводы вместе взятые. Но и он не ограничивался заводским делом, а был также меценатом, коллекционировал картины, учредил при Академии художеств премию-медаль «За успехи в механике», возил за границу русских художников и скульпторов и даже довольно длительное время состоял в переписке с самим Вольтером.

При царском дворе

После смерти Никиты Акинфиевича в 1789 году все его огромное состояние досталось сыну Николаю. К этому моменту ему едва исполнилось 16 лет, и поэтому управление заводами было поручено двум опекунам – Храповицкому и Дурново. Сам Николай заводами тогда не интересовался. Он был увлечен военной карьерой.

Дело в том, что после рождения он был записан в Преображенский полк в чине капрала. Теперь, в 16 лет, юный дворянин был произведен во флигель-адъютанты при генерал-фельдмаршале Потемкине. Чуть позже он станет камер-юнкером (что было практически равно генеральству), затем членом Камер-коллегии, тайным советником и наконец гофмаршалом (по-нашему – руководитель службы президентского протокола).

За время этого чудесного карьерного взлета опекуны успели разорить заводы и поставить их на грань финансового краха. Для того чтобы спасти положение, Николаю Никитичу пришлось жениться на Елизавете Строгановой – дочери барона Александра Строганова. Этим поступком он прикончил сразу трех зайцев: спасся от разорения, вошел в круг высшей московской знати и получил в родственники дядю жены, графа Строганова, крупного государственного деятеля, близкого друга императорской семьи.

К началу нового века Николай Никитич уходит со службы и всей душой отдается отцовскому делу. Он едет в Европу учиться металлургии. И посылает туда же на учебу десятки своих наиболее одаренных крепостных рабочих. Он оборудует спасенные заводы по последнему слову техники, налаживает торговые отношения с Англией, куда вскоре начинает поставлять свое железо на купленном для этой цели в Италии корабле, и строит в Таганроге собственную торговую флотилию для перевозки грузов по Черному и Средиземному морям.

В то же время, по примеру отца, Николай Никитич не забывает и о благотворительности. В одном только Нижнем Тагиле на его деньги были построены школа, больница, приют, училище и художественная школа.

Когда началась война с Наполеоном, Николай Никитич на свои средства сформировал Демидовский полк, в котором во время Бородинского сражения бил врага его 14-летний сын Павел.

В следующем году Николай Никитич осчастливил подарками обе столицы. Московскому университету он подарил кабинет естественной истории (богатейшую коллекцию редкостей), самой Москве – свой Слободской дворец и 100 000 рублей для устройства в нем Дома Трудолюбия, а Петербургу – четыре чугунных моста (построены на его деньги): Поцелуев, Красный, Семеновский и мост на Обводном канале у Московской заставы.

И сегодня на Поцелуев мост в Петербурге часто приходят влюбленные.Чтобы никогда не разлучаться, некоторые из них вешают на этом мосту маленький замочек, а ключ бросают в воду

Демидовские премии

Умер Николай Никитич в 1828 году и оставил двум своим сыновьям, Павлу и Анатолию, состояние, вдвое превышавшее то, что он получил в свое время от отца. Поскольку Анатолию было еще только 15 лет, вся тяжесть по управлению наследством легла на плечи Павла Николаевича.

Заводами он управлял умело, о чем свидетельствует переписка с управляющими. При нем увольняемым по старости служащим начали выплачивать пенсию, составлявшую половину их жалования; ежегодно он выделял по 5 000 рублей «на пособия служащим и мастеровым в нужных случаях».

На заводе Демидовых в Нижнем Тагиле. Фотография из альбома, принадлежавшего Д. И. Менделееву

Однако память о себе он оставил вовсе не мудрым управлением заводами и даже не щедрыми актами благотворительности, которых у него было в изобилии, а учреждением знаменитых Демидовских премий, лауреатами которых в разное время становились Пирогов, Менделеев, Сеченов, Якоби, Литке, Крузенштерн, Чебышев и многие другие ученые. 4 октября 1830 года Павел Николаевич обратился к Николаю I с просьбой принять пожертвование для учреждения в Императорской академии наук Демидовских премий, дабы содействовать «преуспеянию наук, словесности и промышленности в своем Отечестве». Жертвователь обязался ежегодно вносить «…в Министерство народного просвещения сумму двадцать тысяч рублей (через год он увеличит эту сумму на пять тысяч) ассигнациями для вознаграждения из оной пяти тысячами рублей каждого, кто в течение года обогатит российскую словесность каковым-либо новым сочинением… Таковыми же суммами награждать за подобные сочинения в особенности по части медицины, хирургии и изящности».

Демидовские премии в России тех лет считались наиболее престижными наградами в области науки и искусства. Причем многое говорит за то, что именно они стали прообразом знаменитых Нобелевских премий. В середине XIX века Альфред Нобель как раз обучался химии у профессора Зинина, и все вручения происходили у него на глазах.

За свое пожертвование Павел Николаевич Демидов высочайшим указом был пожалован в кавалеры ордена Святого Владимира 3-й степени, а научная общественность избрала его почетным членом академии наук, Московского и Харьковского университетов, Вольного экономического общества. Кроме того, по указу Николая I он получил чин статского советника и назначение в Курск на должность губернатора.

Губернаторствовал Павел Николаевич в Курске четыре года. Во время эпидемии холеры на свои деньги в разных частях города построил и прекрасно оборудовал четыре больницы. А еще запомнился тем, что при нем курские чиновники перестали вымогать у просителей взятки. Павел Николаевич доплачивал чиновникам из своего кармана довольно значительные суммы, чтобы они отказались от мздоимства.

Его брат Анатолий почти всю жизнь провел за границей. Русский посланник в Риме, Лондоне, Вене и Париже, он на родине бывал редко. Мало кто знает, но это именно он заказал жившему тогда в Италии Карлу Брюллову монументальное полотно «Последний день Помпеи». Заказал, оплатил, показал его всей Европе как гениальный образец русской художественной школы, а затем привез в Петербург и подарил Николаю I.

А помните сказы Бажова про малахитовую шкатулку, про хозяйку Медной горы, про цветок каменный? Все, о чем рассказано Бажовым, происходило на предприятиях, принадлежавших Анатолию Николаевичу. Именно на его меднорудной шахте «Надежная» в 1835 году было найдено гнездо поделочного малахита невероятной массы – более 400 тонн. Тогда Анатолий Николаевич получил титул «короля малахита».

В 1841 году Анатолий Демидов вновь заставил Россию (да и весь мир) говорить о себе. Он женился на Матильде де Монфор, племяннице Наполеона Бонапарта (страстным поклонником которого был), принцессе Вюртембергской, родственнице Николая I. В качестве одного из свадебных подарков он получил от великого князя Леопольда II Тосканского титул князя Сан-Донато, который в России ему высочайшим указом носить не дозволялось. Вообще царствовавшему в то время Николаю I брак этот был явно не по вкусу. Вполне возможно, что при его содействии он и был расторгнут в 1845 году. После расторжения брака Матильда получила поистине царское содержание в 200 000 франков в год, которым семья Демидовых должна была ее обеспечивать до конца жизни. А титул князя Сан-Донато, по причине бездетности Анатолия, впоследствии перешел к его племяннику, Павлу Павловичу. На него государь гнева не держал, а потому носить титул в пределах империи разрешалось.

Никита Акинфиевич Демидов (1724–1789)

Николай Никитич Демидов (1773–1828),сын Никиты Акинфиевича Демидова

Павел Николаевич Демидов (1798–1840)

Анатолий Николаевич Демидов (1812–1870), князь Сан-Донато. Скульптурный портрет 1830-х годов. Мрамор

В череде славных дел

В роду Демидовых было много ученых, политиков, государственных деятелей и писателей, меценатов и коллекционеров, но совсем мало – металлургов. К началу XX века большинство старых демидовских заводов, а всего их было около пятидесяти, либо продали, либо заложили. От предпринимательства династия перешла к общественно-политической деятельности. Получился некий российский аналог Рокфеллеров и Ротшильдов, о которых сейчас сложно сказать, чем же они занимаются. Потомки Никиты Демидова разъехались по всему свету, породнились с королевскими фамилиями, вошли в элитарные круги. Большая часть династии постоянно или почти постоянно проживала за пределами Российской империи – в Италии, во Франции, в Германии. Там же находились и их деньги. Поэтому революционные события 1917 года многие из Демидовых пережили спокойно. От возвращения на родину они отказались.

В России остались всего несколько человек. Судьбы их сложились по-разному. Кого-то расстреляли, кто-то умер от голода, став «лишенцем», кому-то удалось закрепиться и сработаться с новой властью. Александр Александрович Демидов, отставной поручик Преображенского полка, прямой потомок Григория Акинфиевича Демидова, после революции вплоть до самой смерти в 1932 году служил в финансовом отделе Ленгубисполкома. Его сын, Григорий Александрович, стал военным врачом, готовил к полетам экипажи советских стратостатов, а затем работал в институте авиационной и космической медицины, где дослужился до звания полковника медицинской службы. Сестра его, Екатерина Александровна, была великолепным художником-графиком.

Довольно удачно сложилась судьба потомка Прокофия Акинфиевича – Адриана Ивановича Ефимова, известного российского мерзлотоведа и искусствоведа. Он прожил долгую жизнь и умер в 2000 году в возрасте 93 лет. Это был последний из представителей великой династии, помнивший ее дореволюционный период.

* * *

Как-то Петр I гостил у Никиты Демидова на одном из его заводов. Тогда заводчик показал царю «фокус». Он специально залил красивую серебристую скатерть красным вином и жирной подливой, а когда гость начал серчать, спокойно сказал: «Не волнуйтесь, Петр Лексеич, мы ее сейчас живо огнем отстираем». После чего освободил скатерть от посуды и бросил в камин, откуда через пару минут достал целой и чистой. Скатерть была соткана из асбестового волокна и не горела в огне. Подобно этой чудо-ткани династия Демидовых, разраставшаяся и процветавшая на протяжении последующих эпох, оказалась огнестойкой.

ТРЕТЬЯКОВЫ

Русский лен и русское искусство

15 августа 1893 года Павел Михайлович Третьяков сбежал из Москвы. Уехал в неизвестном направлении. На один день. В этот день в Москве открылась подаренная им городу «Московская городская художественная галерея братьев Павла Михайловича и Сергея Михайловича Третьяковых». Если бы младший из братьев, Сергей Михайлович, был жив, он обязательно почтил бы столь важное для семьи мероприятие своим присутствием. А вот главный его виновник, купец первой гильдии, коммерции советник, почетный гражданин города, явиться на презентацию не захотел. Почему не захотел, долго не могли понять даже пронырливые газетные хроникеры.

Пуговка к пуговке

Скорее всего, Елисей Мартынович был в семье третьим ребенком. За что и получил характерное в начале XVIII века прозвище Третьяк. Но в Москву в 1774 году 70-летний малоярославский мещанин Елисей с женой Василисой и сыновьями Захаркой и Осипом приехал уже как Третьяков. И как Третьяков вступил в третью гильдию московского купечества.

Третьяковы поселились в небольшом домике близ церкви Николы Чудотворца, что в Голутвине, и тут же открыли собственное дело. Торговля пуговицами была делом хоть и мелким, но довольно прибыльным. Конкуренция в «пуговошном ряду» была острой, однако старый Елисей все сдюжил и передал сыну Захару уже вполне сформировавшуюся фирму, снабжавшую своими пуговицами большую часть Замоскворечья. Собственно, вся фирма на деле представляла собой одну лавку, правда, довольно большую и пользовавшуюся хорошей репутацией. Работы было много, а служащих – ровно столько, сколько требовалось для ее функционирования.

Купец уже второй гильдии Захар Елисеевич Третьяков рано овдовел, но один был недолго – в следующем году снова женился. Его вторая жена Авдотья Васильевна скоро родила ему сына, которого назвали Михаилом.

Пуговицы у Третьяковых покупали почти все жители Замоскворечья

Он-то и перенял бразды правления семейной фирмой, когда в возрасте 15 лет, после смерти отца, стал старшим мужчиной в семье. Дело отцовское Михаил Захарович продолжал исправно. Купив еще четыре лавки, переключился в основном на торговлю льняными тканями, открыл две небольшие фабрики – бумагокрасильную и отделочную. А в 30 лет женился. И весьма выгодно – взял в жены дочку Данилы Борисова, богатого коммерсанта, эксклюзивного поставщика в Англию русского сала. Красавица и умница Александра Даниловна 15 декабря 1832 года родила первенца, нареченного при крещении Павлом. Второго сына, Сергея, не пришлось долго ждать: он родился спустя один год, один месяц и четыре дня. За восемнадцать лет семейной жизни Александра Даниловна принесла мужу двенадцать детей. Главными помощниками в семейном деле были, безусловно, сыновья Павел и Сергей. Университетов они не кончали, зато уже в детстве постигали азы купеческого бизнеса: убирали в лавке, подменяли приказчиков, помогали в ведении счетов. И с малолетства тянулись к прекрасному. Сергей тяготел в основном к литературе, а Павел каждую лишнюю копейку тратил на покупку веселых лубочных картинок, которыми торговали рядом с их лавкой, на Никольском рынке. Страсть Сергея к книгам возникла не на пустом месте: сам Михаил Захарович любил по вечерам читать и даже издал книжку, называвшуюся «Цветы нравственности, собранные из лучших писателей, к назиданию юношества Михаилом Третьяковым». Сейчас уже сложно сказать, из каких именно источников черпал купец цитаты для своего труда, но надо признать, что подобраны они были с толком: «Без религии живет лишь сумасшедший или во всем сомневающийся. Тот и другой – болен духом»; «Сила любви к Отечеству препобеждает силу любви ко всему, что нам драгоценно и мило, – к женам и детям нашим и к самим себе» – и так на семидесяти страницах.

Однако слабость здоровья не позволила Михаилу Захаровичу полностью раскрыть свои таланты. В 49 лет он оставил сей бренный мир, наказав жене в завещании «ведать всеми делами до достижения Сергеем совершеннолетия (25 лет по-тогдашнему)… дочерей держать при себе и по исполнении возраста выдать их замуж по своему усмотрению, а сыновей Павла и Сергея до совершеннолетия воспитывать, не отстранять от торговли и от своего сословия… и прилично образовывать». Так Александра Даниловна стала считаться «временно купчихой второй гильдии». Да и сыновья от дела не отлынивали, а, как могли, расширяли и крепили семейный бизнес.

Вскоре подошло время выдавать замуж старшую из сестер – 17-летнюю Елизавету Михайловну. Жених сыскался быстро: им оказался 27-летний старший приказчик одной из третьяковских лавок Владимир Дмитриевич Коншин. А поскольку своего жилья у молодых не было, то братьям Павлу и Сергею пришлось задуматься о расширении жилплощади. Новым родовым гнездом Третьяковых стал просторный дом в Толмачах (Лаврушинский переулок), которому в истории российской культуры суждено было сыграть немалую роль.

Большой дом Третьяковых в Толмачах

Есть таланты и в Отечестве!

Знаете ли вы, что такое была Россия в середине XIX века? Страна перерождалась. Еще недавно презираемое аристократией, ненавидимое крестьянством и мещанами купеческое сословие неожиданно почувствовало свою силу. Сила была еще не бог весть как велика, но росла она быстро, и уже не в диковинку была ситуация, когда прогулявший состояние князь или обедневший помещик шел на поклон к своему бывшему крепостному, и тот, удобно расположившись за пузатым самоваром и прихлебывая дорогой чай, выкупал у бедолаги за полцены фамильное имение или ссуживал деньгами под очень приличные проценты. «Купец идет!» – кричали ежедневные газеты. И купец шел твердой поступью, отмеривая российские версты и подчиняя все своему карману. До управления страной официально его еще не допускали, но он быстро научился управлять ею при помощи подчиненных хозяйскому рублю аристократов. Молодые предприниматели чувствовали, что в стране наступило их время.

Павел Михайлович Третьяков (1832–1898)

В России зарождался новый класс хозяев. Этим новым хозяевам, для того чтобы закрепиться в истории, срочно требовалась новая культура – как альтернатива существующей культуре правящего класса аристократов. И одной из составных частей этой культуры являлась живопись. Как это бывает всегда, новое началось с подражания старому. Собирательство картин у российской элиты было всегда в моде. Только картины это были в основном зарубежного происхождения.

В середине XIX века Европу (да и весь мир) охватил настоящий бум российского собирательства. Получившие возможность выезжать за границу купцы скупали оптом и в розницу картины голландцев, фламандцев, итальянцев… В 1853 году купил свои первые картины и юный Павел Третьяков. Точнее, это были не картины, а 11 литографических листов, сделанных с творений великих итальянцев, и куплены они были у того же торговца, у которого прежде Павел покупал лубки. Собственно говоря, купил он их, скорее всего, подчиняясь общей моде: содержания в них не было никакого, так, портреты неизвестных людей в кружевных воротниках. Зато на стенах эти листы, помещенные в дорогие рамки, смотрелись весьма солидно.

В том же 1853 году в Санкт-Петербурге Федор Иванович Прянишников (министр почт, тайный советник, дворянин в каком-то поколении) открыл первую в России частную галерею, куда свободно допускались лица высшего сословия. Купцам, таким образом, был брошен вызов, ибо в галерею пускали далеко не всех из них. Павел Михайлович в галерее побывал и остался ею в основном доволен. Особенно понравились ему картины П. И. Федотова, передающие, что называется, правду жизни. У собрания Прянишникова перед коллекцией Третьякова имелось явное преимущество: то была живопись, а не литография. Тогда Павел Михайлович дал себе слово, что больше с литографией не будет связываться. В 1854 году он купил несколько голландских картин, написанных маслом, развесил их на месте литографских оттисков, но ожидавшегося фурора даже в среде московского купечества они не произвели. Скорее, наоборот: многие уже искушенные в живописи знакомые, узнав, сколько старший Третьяков заплатил за полотна, говорили, что его надули и он сильно переплатил. Слышать это Павлу Михайловичу было обидно, тем более что купленные картины ему не нравились. Он твердо решил впредь не обращать внимания на моду и покупать только то, на что душа ляжет. Кто бы мог тогда подумать, что именно с этого решения начнется история известной на весь мир Третьяковки.

В 1856 году Павел Михайлович Третьяков приобрел две картины. Первую он купил у молодого, малоизвестного художника Василия Худякова. Картину Худяков написал три года назад и совсем уже отчаялся ее продать. Она называлась «Стычка с финляндскими контрабандистами». Вторая картина, купленная Третьяковым, – «Искушение» Николая Шильдера. На обеих картинах была отображена самая что ни на есть правда жизни. Покупкой этих картин было положено начало крупнейшему собранию русского искусства. С этого времени Павел Михайлович покупал произведения соотечественников. Тому было три причины. Во-первых, их работы оказались более созвучны внутреннему миру молодого и богатого российского купца. Во-вторых, наши художники просили за свои картины гораздо меньше, чем их западные коллеги. В-третьих, собирая коллекцию именно русских живописцев, Павел Михайлович выделялся из общей массы знатных россиян, не веривших в то, что в России могут творить настоящие художники.

Собирательством Павел Михайлович так увлекся, что уже к 1860 году дом Третьяковых в Лаврушинском переулке был увешан почти сотней картин. Среди художников о старшем Третьякове ходили легенды. Говорили, что он приезжает в фаэтоне и покупает сразу несколько картин, причем обычно те, на которые никто раньше не обращал внимания. Что он покупает не только картины, но и этюды к ним, а ведь прежде ни у кого из художников даже в мыслях не было продавать этюды. Все наброски считались чем-то вроде производственных отходов. Первые полтора-два года художники подшучивали над Павлом Михайловичем, обвиняли его в отсутствии вкуса, но очень быстро поняли, что смеяться над человеком, оплачивающим их труд, по меньшей мере неразумно. Скоро насмешки сменились обожанием. Подружиться с меценатом в кругу живописцев считалось большой удачей. У своих друзей Третьяков иногда покупал даже еще не написанные картины, то есть заранее платил за работу. Будучи самым активным из московских покупателей живописи, Павел Михайлович превратился в человека, который уже мог диктовать свои вкусы. И он диктовал их со все большей смелостью.

Портрет П. М. Третьякова работы И. Е. Репина. 1901 год

Идея создания своей галереи впервые была высказана в «Завещательном письме», написанном 28-летним Павлом Михайловичем перед поездкой в Англию: «Для меня, истинно и пламенно любящего живопись, не может быть лучшего желания, как положить начало общественного, всем доступного хранилища изящных искусств, приносящего многим пользу, всем удовольствие».

Сергей Михайлович Третьяков (1834–1892) был в Москве известен и уважаем не меньше, чем его старший брат. Он тоже увлекался коллекционированием произведений искусства

Свое собрание западно-европейской живописи С. М. Третьяков завещал (через брата) Москве; одна часть его коллекции хранится в Музее изобразительных искусств (на Волхонке), другая – в Эрмитаже

Дом С. М. Третьякова на Пречистенском бульваре (ныне Гоголевский бульвар)

Льняная мануфактура

В 1859 году Александра Даниловна полностью передала управление фирмой в руки Павла и Сергея. К чести братьев следует сказать, что они не разругались, как это часто бывало при дележе отцовского наследства, а, напротив, до конца своих дней жили душа в душу и управляли делами компании сообща. Хотя больше в этом преуспел все-таки младший из братьев – Сергей. Он вообще был более напорист, чем скромный и стеснительный Павел. Он даже женился на девять лет раньше старшего Третьякова – в 22 года (в то время в таком возрасте еще не женились).

Приняв у матери дела, братья уже год спустя образовали фирму с предельно ясным, но длинным названием «Магазин полотняных, бумажных, шерстяных товаров, русских и заграничных Торгового дома П. и С. братьев Третьяковых и В. Коншина в Москве, на Ильинке, против Биржи, д[ом] Иосифского монастыря». Как видно из названия, в компаньоны братья взяли своего бывшего приказчика, а теперь родственника, мужа сестры Елизаветы.

В начале 1860-х годов старший брат был поглощен своей галереей, а младший с головой ушел в дела фирмы и московского купечества. К этому времени он уже был потомственным почетным гражданином Москвы, старшиной и выборным московского купечества. А в 1866 году в Костроме заработало главное промышленное предприятие братьев Третьяковых, основа их будущего финансового могущества – «Товарищество Большой Костромской льняной мануфактуры». Фабрика, где 748 человек работали на 4809 веретенах, со временем превратилась в крупнейшее в мире предприятие по переработке льна. К концу века она давала столько льняной ткани, сколько выпускалось во всей Западной Европе.

Вера Николаевна Третьякова, жена Павла Михайловича Третьякова. Живописный портрет работы И. Н. Крамского. 1874 год

Семья Павла Михайловича Третьякова

Картинная галерея

Слава о Третьякове как о великом знатоке российской живописи между тем росла. Его, человека, практически не умевшего рисовать, даже приняли в члены Академии художеств, сначала в почетные, а спустя несколько лет – и в действительные. Коллекция росла. Жена Павла Михайловича, Вера Николаевна, урожденная Мамонтова, никак не могла этому помешать. Павел Михайлович, крайне непритязательный в быту, на картины тратил неимоверные суммы. При этом всех домашних он держал «в черном теле»: требовал отчетов за каждую потраченную копейку, не позволял покупать импортные вещи, если можно было купить более дешевые отечественные. В своем письме дочери Александре он так объяснял свою скупость: «Нехорошая вещь деньги, вызывающая ненормальные отношения. Для родителей обязательно дать детям воспитание и образование и вовсе не обязательно обеспечение… Моя идея была с самых юных лет наживать для того, чтобы нажитое от общества вернулось также обществу (народу) в каких-либо полезных учреждениях; мысль эта не покидала меня всю жизнь…»

К началу 1870-х годов картин в доме было уже так много, что их стало некуда вешать. В 1872 году дом в Толмачах получил свою первую пристройку, созданную специально для размещения галереи. Всего же до конца века таких пристроек было сделано четыре.

Однако при всем авторитете, которым Павел Михайлович Третьяков пользовался среди живописцев, особенно у передвижников (это объединение художников своим существованием было во многом обязано именно ему, на их первой выставке он был единственным покупателем), общественное мнение все еще отказывалось признать его художественный вкус. А между тем, если бы не он, мы бы сейчас, наверное, не знали таких художников, как Серов или Левитан. Или близкого к передвижникам Верещагина.

С картинами Василия Верещагина у Третьякова были проблемы. В 1872 году он впервые увидел Туркестанскую серию этого художника и тут же ее купил. Серия была большая, и дома не хватило бы места для всех картин, поэтому Павел Михайлович попытался подарить эту серию Московскому училищу живописи, ваяния и зодчества. Однако совет училища от подарка отказался, сославшись на отсутствие помещения для размещения картин. Тогда он подарил ее Московскому обществу любителей художеств. Любители долго упирались, но не выдержали напора мецената и приняли дар. Несколько лет картины пролежали на складе, пока возмущенный даритель не потребовал вернуть их ему обратно на том основании, что полотна «не выставляются». Общество с легким сердцем пошло навстречу Павлу Михайловичу и без всяких препирательств вернуло ему все полсотни картин, правда, немного отсыревшими.

А что же младший брат – Сергей Михайлович? В 1877 году его, коммерции советника (к концу жизни он получил статского), даже выбрали московским городским головой (то есть председателем городской думы). По словам Павла Михайловича, младший брат был его «вшестеро богаче». Он был во всем быстрее, чем старший, и даже умер на шесть лет раньше его, в 1892 году.

Частная «Галерея братьев Павла и Сергея Третьяковых», располагавшаяся в их доме в Толмачах, радовала посетителей уже четыре года. В галерею пускали бесплатно всех людей без различия чина и состояния. Здесь, в пяти соединенных переходами зданиях, было выставлено более тысячи полотен. Восемьдесят из них (фламандская коллекция) были куплены Сергеем Михайловичем.

В 1892 году, после смерти брата, Павел Михайлович предложил городу принять галерею вместе с картинами от него в дар. При этом были поставлены условия: город не мог распоряжаться коллекцией по своему усмотрению, не мог пополнять ее, не советуясь с Павлом Михайловичем, а после его смерти вообще лишался права как-либо ее изменять. Кроме того, за принятие дара с оценочной стоимостью 1 500 000 рублей из московского бюджета нужно было заплатить весьма серьезный налог. Однако город пошел на все условия, и уже через год Павел Михайлович Третьяков стал пожизненным попечителем «Московской городской художественной галереи имени П. М. и С. М. Третьяковых». В благодарность ему даже было предложено потомственное дворянство, которое он с гордостью отверг, заявив: «Я купцом родился, купцом и помирать буду». Незадолго до смерти, в 1897 году, Павел Михайлович стал почетным гражданином Москвы (это было принято с благодарностью). Он получил возможность покупать картины за счет городского бюджета, чем и пользовался до конца жизни. Умер от обострения язвы желудка 27 декабря 1898 года. «Берегите галерею» – это были его последние слова.

Жена Павла Михайловича Третьякова, Вера Николаевна, пережила мужа всего на два месяца и умерла в начале 1899 года.

В 1871 году на деньги С. М. Третьякова в Китай-городе был проложен Третьяковский проезд. Фотография из альбома Н. А. Найдёнова. 1884 год

В 1980 году установлен памятник П. М. Третьякову (скульптор А. П. Кибальников)

Здание Государственной Третьяковской галереи в Лаврушинском переулке (Москва). Главный фасад сооружен в 1902–1904 годах по проекту художника В. М. Васнецова

Шпионские страсти

Так случилось, что Павел Михайлович не имел прямого наследника. Единственный его сын Михаил был психически болен, как полагали, из-за того, что Вера Николаевна, будучи в положении, однажды упала с крыльца. Поэтому во главе семейной фирмы встал внук Сергея Михайловича – Сергей Николаевич Третьяков. При нем Костромская мануфактура добилась неслыханных успехов. Во время Первой мировой войны предприятие превратилось в главного государственного поставщика льняных тканей для военных нужд. Вскоре Сергей Николаевич подружился с семьей Рябушинских, искавших новые объекты для вложения своих миллионов, и стал директором крупнейшей в мире льняной корпорации РАЛО (Русское акционерное льнопромышленное общество). А 25 сентября 1917 года он вошел в состав Временного правительства, стал председателем Главного экономического комитета. В ночь на 26 октября того же года был арестован большевиками. После освобождения в феврале 1918 года уехал в Финляндию, откуда всеми силами содействовал Белому движению. Он входил в Киевское правительство, где был заместителем Милюкова, в Омское правительство Колчака – в качестве заместителя главы кабинета министров. После поражения белых перебрался в Париж, где участвовал в работе многих эмигрантских организаций, от крайне правых до вполне умеренных. А в период гитлеровской оккупации, в августе 1942 года, был арестован немцами как агент НКВД и спустя год – расстрелян.

Cотрудничество с советской разведкой Сергей Николаевич начал в 1929 году. В записке, которую он передал в советское посольство, говорилось: «Эмиграция потеряла какое-либо значение в смысле борьбы с советской властью и в смысле влияния на политику других государств… Эмиграция умирает давно, духовно она покойник». В его особняке, на первом этаже которого располагался РОВС (Российский общевоинский союз), сотрудники ОГПУ установили подслушивающую аппаратуру. В 1937 году Сергей Николаевич лично принимал участие в похищении руководителя РОВС генерала Миллера. Люди, знавшие Сергея Николаевича, после войны рассказывали, что «был он неврастеником, человеком неуравновешенным, с большим надрывом. Ему были свойственны и высокий полет, и глубокое падение».

* * *

На открытии картинной галереи Павел Михайлович Третьяков не был по причине своей чрезвычайной скромности. Узнав, что знаменитый художественный критик, историк искусства и почетный член Императорской Санкт-Петербургской академии наук Владимир Васильевич Стасов написал о нем в газете хвалебную статью, он сильно переживал – так, что неделю не вставал с кровати. На открытии галереи ему пришлось бы выступить с речью, а говорить красиво Павел Михайлович не умел.

РЯБУШИНСКИЕ

Гиганты российского бизнеса

7 мая 1901 года из здания почтамта, расположенного на Варшавском вокзале Петербурга, вышел пожилой седобородый господин в черном пальто с котиковым воротником. Мужчина был сосредоточен и по-деловому хмур. Он прошелся по перрону, часто поглядывая на свои серебряные часы с репетиром. Невдалеке раздался паровозный свисток. Когда локомотив приблизился к платформе, солидный господин размашисто перекрестился, неловко, по-стариковски, разбежался и молча прыгнул на рельсы.

Мажоритарии

Без труда была установлена личность погибшего. Оказалось, что покончил с собой Алексей Кириллович Алчевский, один из известнейших российских предпринимателей, хозяин Харьковского торгового и Харьковского земельного банков, основатель и главный акционер Донецко-Юрьевского металлургического и Алексеевского горнопромышленного обществ. Быстро выяснилось: на почте Алексей Кириллович отправил письмо в Харьков, где высказал свои последние распоряжения по ведению банковских дел.

Следствие показало, что Алчевский прибыл в Петербург в начале апреля, чтобы пробить для своих металлургических компаний госзаказ на поставку рельсов и испросить у министра финансов Витте разрешения на дополнительную эмиссию акций на 8 000 000 рублей под залог своих предприятий. Таким образом он пытался спастись от банкротства, угроза которого нависла над ним в начале года. После того как Алчевскому было отказано во всех просьбах, он понял, что для него все кончено…

Человек, еще недавно считавшийся миллионером, одним из богатейших людей юга России, оставил после себя наследникам имущество на 150 000 рублей и огромный долг – 19 000 000 рублей. Немедленно была проведена ревизия обоих банков. Харьковский торговый банк объявили неплатежеспособным. Та же судьба ждала и первый в России частный ипотечный Харьковский земельный банк. Но в дело вмешались люди, которых в советское время называли «акулами российского капитализма».

В Харьков, по поручению брата Павла Павловича, приехали Владимир и Михаил Рябушинские. Торговый дом Рябушинских уже давно вкладывал деньги в Харьковский земельный банк, и его банкротство значило бы для них потерю около 5 000 000 рублей. Банк надо было спасать. Цены на акции банка уже упали с 450 до 125 рублей. По этой минимальной цене братьям удалось за короткий срок выкупить значительную часть паев. Однако количество голосов в собрании акционеров мало зависело от размеров пакета. По уставу банка каждые 30 акций давали один голос, но никто не имел права иметь больше пяти голосов. Владельцы пакетов в 150 и в 1500 акций были абсолютно равны в своих возможностях. Такая практика, предохранявшая компании от диктата одного пайщика, была типична для российских предприятий конца XIX – начала XX века. Для того чтобы обеспечить себе большинство на чрезвычайном собрании акционеров, Рябушинские привезли в Харьков «два вагона акционеров» из числа своей многочисленной родни. В отдельном купе трое вооруженных молодых людей везли два опечатанных чемодана с разложенными по конвертам акциями. Конверты раздавали перед собранием, вместе с ними каждый из московских акционеров получил специально отпечатанный билет со списком лиц, за которых следовало голосовать при выборе правления.

Теперь сопротивление энергичным купцам мог оказать только основной акционер банка – сын погибшего банкира Дмитрий Алексеевич. Но его удалось нейтрализовать, пообещав, если он вступит в коалицию с братьями Рябушинскими, не настаивать на судебном преследовании членов действующего правления. А суд был вполне возможен: ревизия вскрыла в банке значительные нарушения. Однако соблюдение «джентльменских соглашений» для Рябушинских не было нормой. В перерыве собрания к Алчевскому подошел «крайне взволнованный» Владимир Рябушинский, взял его за руку и сказал, что хотя «он свои три шара, конечно, положит… за непредание суду прежнего правления, но… все его братья, сестры, другие родственники и акционеры их партии потребуют предания уголовному суду бывших членов правления». Такой поступок был неудивителен: в семье Рябушинских деловые качества Владимира никогда не ценились высоко.

Как и предполагалось, собрание выбрало в правление пятерых представителей семьи Рябушинских, закрепив за ними абсолютное большинство (всего членов правления было восемь), а бывшие члены правления были отданы под суд. Жене бывшего члена правления, «первой леди» Харькова госпоже Любарской, подавшей встречный иск против московских бизнесменов, так и не удалось добиться оправдания своего мужа: не дождавшись освобождения, он умер в тюрьме от сердечного приступа. Сама же госпожа Любарская, за которой зорко следили Рябушинские, вскоре после этого уехала в Париж, где, по словам одного из братьев, Михаила Павловича Рябушинского, «погибла, зарезанная своим сутенером».

После смены собственника Харьковский земельный банк весьма быстро получил льготный правительственный кредит в 6 000 000 рублей, которого не мог добиться Алчевский. Уже к середине 1902 года банк полностью вышел из кризиса и начал полноценную работу. На поступавшие в правительство жалобы, в которых говорилось о злоупотреблениях в банке Рябушинских, следовали ответы: «Знаем, соболезнуем, но ничего сделать не можем, ибо изобличение немыслимо».

Раскол

Первым Рябушинским по документам числится родившийся в 1786 году экономический крестьянин Калужской губернии (Пафнутьево-Боровского монастыря слободы Ребушинской) Михаил Яковлев. 12-летним Миша был отдан в обучение «по торговому делу», а в 16 лет под фамилией Стекольщиков (отец его занимался стеклением окон) он записался в «московской третьей гильдии купцы», объявив при этом 1000 рублей капитала (деньги младшему брату ссудил Артемий Яковлев, уже несколько лет торговавший в Москве). Молодой купец занимался тем, что сам лично скупал по деревням у крестьян ткань, наносил на нее орнамент, делал ситец и продавал его в собственной лавке в Холщовом ряду Гостиного двора. Вскоре он довольно выгодно женился на дочери богатого московского кожевника Евфимии Скворцовой.

Удачному бизнесу помешала война 1812 года. Московский пожар тогда подкосил многих купцов. «По претерпленному мною от нашествия неприятельских войск в Москву разорению, процентных денег платить нахожу себя не в состоянии, почему покорнейше прошу по неимении мною купеческого капитала перечислить в здешнее мещанство» – бумагу такого содержания подал в купеческую гильдию Михаил в 1813 году. Пребывание в низшем городском сословии растянулось на долгие десять лет. Сначала молодой мещанин пытался наладить дела самостоятельно, но после нескольких безуспешных попыток решил вступить в «раскол». Тогдашние старообрядцы были не только религиозной, но и глубоко коммерческой организацией. Хорошо зарекомендовавшие себя члены свободно пользовались довольно крупными беспроцентными, а порой и безвозвратными кредитами у церкви. Кроме того, члены общины пользовались поддержкой известных купцов-старообрядцев. В 1820 году Михаил Яковлевич, взяв себе по отчизне фамилию Ребушинский (через «я» ее начнут писать с 1850-х годов), вступил в сообщество Рогожского кладбища – московскую твердыню старообрядчества «поповщинского толка». В том же 1820 году у него родился второй сын – Павел (первый, Иван, появился на два года раньше), которому суждено было стать продолжателем отцовского дела.

С принятием новой веры дела Михаила пошли на поправку, и в 1823 году он уже вернулся в третью гильдию. Спустя шесть лет он покупает у актера Малого театра Михаила Семеновича Щепкина дом на углу 1-го и 2-го Голутвинских переулков (№ 10/8), а в 1846 году строит тут же, в Голутвине, текстильную фабрику.

Михаил Яковлевич пользовался у староверов уважением – как «истинный ревнитель за веру». Узнав, что 10-летний сын Павел увлекся игрой на скрипке, он отобрал у плачущего мальчика «бесовскую игрушку» и самолично разрубил ее на части топором. С сыновьями он был, что называется, «строг, но справедлив». Когда старший сын Иван (всего сыновей было трое; последний, Василий, родился в 1826 году) вопреки воле отца женился на мещанке, отец сразу отлучил его от семьи, оставив без наследства и без дела. Павел отцу не перечил и в 1846 году женился на Анне Фоминой, внучке старообрядческого начетчика. От этого брака у Павла Михайловича родилось шесть дочерей; наследника Анна оставить мужу не смогла.

Закос

В 1848 году царь Николай I, стремясь покончить с «расколом», издал указ, по которому старообрядцев запрещалось принимать в купечество. Сыновьям Михаила Яковлевича грозила 25-летняя рекрутская служба в армии, от которой дети купцов были освобождены.

В те времена многие купцы, проявляя нетвердость в вере, отказывались от своих прежних принципов и переходили в ортодоксальное православие. Однако Михаил Рябушинский был не таков: невзирая ни на что, он продолжал-таки отстаивать свои убеждения. В результате сыну Павлу пришлось отправиться за 1400 верст в далекий, только что основанный город Ейск. Там, для скорейшего заселения города, старообрядцам была дана льгота – им разрешалось приписываться к местному купечеству. Истребовав в Ейске свидетельство для себя и для брата Василия, Павел Михайлович вскоре вернулся в Москву «ейским третьей гильдии купцом». Таковыми они с Василием и оставались вплоть до 1858 года, когда император Александр II отменил отцовский указ.

В том же году умер их отец Михаил Яковлевич Рябушинский. Детям в наследство он оставил имущества на 2 000 000 рублей ассигнациями. Управление фирмой принял на себя Павел Михайлович. Вскоре братья перешли во вторую гильдию, а в 1860 году стали «первой московской гильдии купцами».

Братья

К середине 1860-х годов братья владели тремя предприятиями и несколькими магазинами. В рамках семейного предприятия им уже было тесно. И в 1867 году с монаршего дозволения на свет появилось «полное Товарищество “Павел и Василий Братья Рябушинские”».

Братья крепко стояли на ногах и могли спокойно продолжать отцовское дело, однако Павел решил форсировать бизнес. Вообще, по воспоминаниям современников, он обладал феноменальным деловым чутьем. Оно-то и подсказало ему в 1869 году, что настало время продать все предприятия и магазины, а на полученные деньги купить у московского купца Шилова «убыточную» бумагопрядильную (хлопчатобумажную) фабрику. Павел рассчитал правильно: убыточной фабрика была из-за того, что Америка после Гражданской войны резко сократила экспорт хлопка; но сразу после восстановления объемов экспорта предприятие начало приносить колоссальные доходы. Уже в 1870 году продукция фабрики получила на московской мануфактурной выставке одну из высших наград, а сам Павел Михайлович был представлен к золотой медали, при которой для ношения на шее была Аннинская лента и на которой имелась надпись «За полезное». В 1874 году был построен ткацкий комбинат, а год спустя – красильно-отбельный и аппретурный цеха. Теперь Рябушинские контролировали весь цикл производства: от пряжи нитей до создания ткани.

Бизнес шел по нарастающей, а семейные дела Павла Михайловича становились все хуже и хуже. Нелюбимая жена, которая к тому же не смогла порадовать мужа наследником, вызывала в нем все большее раздражение, что привело к разводу. Впоследствии, оправдывая себя, старообрядец говорил, что он «вдов по первому браку».

Между тем пришла пора женить брата Василия. Тот был влюблен в дочку петербургского хлеботорговца Степана Овсянникова Александру, однако жениться на ней без благословения старшего брата не решался. Летом 1870 года 50-летний Павел Михайлович лично отправился в Петербург для того, чтобы оценить выбор брата. Увидел, оценил и… сам женился. Красавице в ту пору шел 19-й год. Солидный возраст не помешал Павлу Михайловичу во втором браке обзавестись шестнадцатью детьми (восемь из них были мальчиками). А Василий Михайлович так и остался до конца жизни холостяком. Умер он 21 декабря 1885 года. Павел Михайлович пережил своего младшего брата ровно на 14 лет и умер в тот же день, 21 декабря.

Дети

В 1894 году на фабриках Рябушинского, оснащенных четырьмя паровыми машинами и десятью котлами, насчитывалось 33 тысячи прядильных веретен, 748 ткацких станков. Было проведено очень дорогое по тем временам электрическое освещение, что позволило наладить круглосуточную работу. В год производилось продукции более чем на 2 000 000 рублей. Основной капитал товарищества к 1899 году составил 4 000 000 рублей плюс 1 680 000 рублей капитала запасного.

За несколько месяцев до смерти Павел Михайлович подписал завещание. Он оставил жене дом. Распорядился передать 5000 рублей ухаживавшему за ним лакею, 3000 рублей – «духовному отцу Ефиму Силину». Оставшееся имущество на сумму 20 000 000 рублей следовало поделить между сыновьями – Павлом, Сергеем, Владимиром, Степаном, Николаем, Михаилом, Дмитрием и Федором.

Роли братьев в семейном бизнесе были четко определены. Безусловно, главным считался старший брат Павел, фабричными делами занимались Сергей и Степан, банковскими и финансовыми вопросами – Владимир и Михаил, а Дмитрий подался в ученые. Самый младший из братьев, Федор, пока был подростком, оставался «не при делах». Николай, которого в семье звали не иначе как «беспутный Николашка», занялся «веселой жизнью» и уже в первые месяцы вступления в наследство промотал на некую певичку из кафешантана больше 200 000 рублей, после чего старшие братья взяли над ним опекунство, которое продолжалось до 1905 года.

В семье все строилось исключительно на трезвом расчете. Когда в 1904 году Дмитрий вместе с известным ученым Николаем Егоровичем Жуковским основал под Москвой (в принадлежащем семье имении Кучино) первую в мире аэродинамическую лабораторию, братья потребовали от него компенсации за имение. Тогда Дмитрий попросил вычесть из нее сумму, которую он потратил на ремонт здания, но ему был дан ответ, что «ремонт этот братьям не требовался и произведен по единоличному усмотрению Д. П.», а следовательно, и платить за него должен был только он. Судебное разбирательство по вопросу, какую компенсацию Дмитрий должен выплатить братьям, продолжалось несколько лет.

Как ни странно, в конце концов все братья признали, что самым мудрым из них оказался Николай. Он жил на широкую ногу, ни в чем себе не отказывал, якшался с богемой, державшей его за денежного мешка, прославился тем, что издавал страшно дорогой и престижный альманах «Золотое руно», построил в Петровском парке для себя роскошную виллу «Черный лебедь» и в результате успел разориться еще до Октябрьской революции, не получив от нее особых потрясений.

Павел Михайлович Рябушинский (1820–1899)

Его сыновья:

Владимир Павлович Рябушинский (1873–1955). Фотография 1910-х годов

Павел Павлович Рябушинский (1871–1924)

О чем поют финансы

Банковское дело для братьев не замкнулось на одном Харьковском земельном банке. Напротив, с его приобретением они почувствовали настоящий вкус к этому делу и вплотную занялись банковскими операциями. Уже в 1902 году ими был организован «Банкирский дом братьев Рябушинских», в число учредителей которого вошли все братья, за исключением «шалого» Николая. Первоначальный основной капитал составлял 1 050 000 рублей. По договору, составленному при учреждении Банкирского дома, никто из братьев не мог в течение пяти лет выйти из общего дела и не имел права кредитоваться в своем Банкирском доме и входить «в кредитные обязательства по делам личным». Вскоре у Банкирского дома появились иностранные корреспонденты. В 1907 году братья попытались приобрести три крупнейших банка разорившегося банкира Полякова, однако попытка эта окончилась провалом.

В 1912 году Рябушинские, как рассказывал Владимир Павлович (один из братьев, летописец фамилии), «созвали друзей среди дружественных текстильщиков, все москвичей» и создали «Московский банк», основной капитал которого к 1913 году составил 25 000 000 рублей. В планах было приобретение крупнейших российских частных банков – Волжско-Камского и Русского торгово-промышленного – и создание «банка мирового масштаба». Однако планам этим не суждено было сбыться.

Крупнейший акционер Волжско-Камского банка господин Кокорев никак не шел на переговоры о продаже, и Рябушинские решили просто потихонечку скупить акции понравившегося финансового учреждения. Однако прослышавшие об этом биржевые маклеры средней руки сами бросились скупать бумаги – в надежде потом выгодно продать их братьям. Цены на акции, к радости Кокорева, тут же взлетели до небес, и Рябушинские, скупив всего несколько тысяч, вынуждены были плюнуть на это дело.

Глава же Русского торгово-промышленного банка господин Коншин (тот самый бывший приказчик, а затем компаньон Третьяковых, о котором мы уже говорили) сам обратился к братьям с предложением купить у него 25 тысяч акций. В результате Рябушинские ввели своего доверенного человека в совет директоров банка, и он, изучив состояние банковских дел, отрапортовал им, что в банке царит «безумная вакханалия», что банковские служащие «наживаются за счет банка, беря себе колоссальные куртажные» и что сам Коншин «взял себе лично один миллион рублей». По итогам такого исследования братья сделали Коншину обратное предложение – «купить весь его пакет по цене дня», то есть процентов на двадцать дороже, чем он продал его Рябушинским. От предложения он не смог отказаться. В результате братья получили очень большую прибыль, но о слиянии пришлось забыть.

Грандиозные планы

К концу первого десятилетия у Рябушинских уже скопилось столько свободной наличности, что ее стало просто некуда девать. Требовалось срочно найти объект для вложения денег. Таким объектом стал лен. До Рябушинских вопросами экспорта российского льна занимались почти исключительно иностранцы. Братья решили бросить все силы на создание льняной монополии. За помощью в этом деле они пришли к ведущему фабриканту в этой области Сергею Николаевичу Третьякову. «Если вы не пойдете с нами, – заявил ему на переговорах главный банкир семьи Михаил Рябушинский, – мы пойдем отдельно. У нас деньги, у вас фабрики и знание, вместе мы достигнем многого». Результатом переговоров стало создание Русского акционерного льнопромышленного общества – РАЛО. В 1912 году общество открыло свою первую фабрику первичной обработки льна под Ржевом. Однако покупать ее продукцию никто не хотел: у всех фабрикантов были свои льночесальни, и закрывать их они не собирались. В первый год фабрика понесла 200 000 рублей убытка. В ответ на это братья увеличили вчетверо капитал РАЛО и объявили войну другим фабрикантам, начав скупать их фабрики. Очень скоро марка «РАЛО» была признана первоклассной как на внутреннем, так и на внешнем рынке, а сам концерн к 1917 году контролировал около 20 % российского льняного бизнеса.

Следующим объектом приложения сил для братьев стал российский лес. Правильно рассудив, что после окончания мировой войны его потребуется очень много, они уже к 1916 году скупили порядка 60 000 десятин лесных угодий. В октябре 1916 года приобрели крупнейшее на севере России Беломорское товарищество лесопильных заводов «Н. Русанов и сын» со всеми прилегающими территориями, а в начале 1917 года для управления своей лесной империей создали общество «Русский Север».

Последний из грандиозных проектов братьев Рябушинских – это закладка в Симоновской слободе под Москвой первого российского автомобильного завода АМО (Акционерное машиностроительное общество), сейчас известного как ЗИЛ. За прототип для первого отечественного автомобиля («Руссо-Балт» полностью отечественным назвать нельзя – слишком велика в нем была доля иностранного капитала) взяли полуторатонный 35-сильный, развивавший бешеную скорость 47 км/ч, грузовик ФИАТ-15. Директором был назначен бывший директор «Руссо-Балта» Дмитрий Бондарев. Ему был положен годовой оклад в 40 000 рублей (самые крупные государственные чиновники получали тогда не больше 25 000), столько же подъемных и по 100 рублей за каждый выпущенный автомобиль. Однако уже 3 марта 1917 года рабочие, возбужденные февральскими революционными событиями, под смех и улюлюканье выгнали его с завода: вывезли на грязной тачке к ближайшей остановке трамвая.

Спасти Россию

У Рябушинских была более важная цель, нежели просто сколачивание капитала. И первые шаги к ней они сделали еще в период первой русской революции 1905 года. Их целью было «возрождение истинной, великой и могучей Российской державы». Павел Павлович Рябушинский, ставший к 1917 году одним из политических лидеров страны, предлагал опустить между Российской империей и Западной Европой «железный занавес». Да-да, не удивляйтесь, этот термин был придуман и введен в обиход именно П. П. Рябушинским. «Мы переживаем падение Европы и возвышение Соединенных Штатов, – писал еще в 1916 году другой Рябушинский, Михаил Павлович. – Американцы взяли наши деньги, опутали нас колоссальными долгами, несметно обогатились; расчетный центр перейдет из Лондона в Нью-Йорк. У них нет науки, искусства, культуры в европейском смысле. Они купят у побежденных стран их национальные музеи, за громадный оклад они сманят к себе художников, ученых, деловых людей и создадут себе то, чего им не хватало». Пытаясь создать антизападную коалицию, Рябушинские планировали связать Россию через Монголию с Китаем и Японией. Только так, по их мнению, можно было возродить Россию и опять вывести ее на «широкую дорогу национального расцвета и богатства».

В августе 1917 года в своем публичном выступлении Павел Павлович Рябушинский открыто обвинил «министров-социалистов» в составе Временного правительства и «лжедрузей народа, членов разных комитетов и советов» в экономической разрухе. Он предостерег, что продолжение социальных экспериментов грозит «финансово-экономическим провалом» и, если они не прекратятся, будет, «к сожалению, нужна костлявая рука голода и народной нищеты», чтобы люди опомнились и почувствовали, что идут по неверному пути. Эти слова ему не забыли. За призыв задушить революцию «костлявой рукой голода» он был навечно объявлен смертельным врагом всего пролетариата. А Временное правительство возненавидело его за то, что он объявил о своей поддержке мятежника Корнилова.

После революции почти всем Рябушинским удалось эмигрировать – кому в Париж, кому в Швейцарию, а кому и в ненавистные Штаты. В эмиграции они жили неплохо до тех пор, пока Михаил Павлович не вложил в один из банков, которым он же и управлял, все капиталы Рябушинских. В первые же дни финансового кризиса 1929 года братья договорились срочно изъять деньги из банка, но Михаил Павлович пожадничал и оставил сбережения семьи в банке. Там они и сгинули. Позже он признал свою вину и просил у братьев прощения за то, что «погубил семью».

Павел Павлович до этого момента не дожил: в 1924 году он умер в Париже от туберкулеза. Сергей Павлович написал в эмиграции несколько книг по русской иконописи, умер в 1936 году. Владимир Павлович жил во Франции, основал Парижское общество изучения древнерусского искусства «Икона», умер в 1955 году, оставив после себя большое литературное наследство (кое-что попало в книгу «Старообрядчество и русское религиозное чувство», изданную в Москве в 1994 году).

Степан Павлович, ни в чем особо себя не проявив, дожил до 1943 года. Дмитрий Павлович стал профессором Сорбонны, членом-корреспондентом Французской академии наук, умер в 1962 году. Их сестры, Надежда и Александра, погибли в 1930-х годах на Соловках, даты смерти точно не установлены.

В 1921–1931 годах Максим Горький жил за границей. Когда он вернулся в Россию, ему выделили в Москве, на Малой Никитской улице, бывший особняк С. П. Рябушинского (творение архитектора Ф. О. Шехтеля, прекрасный образец модерна). Писатель провел здесь пять последних лет своей жизни.

* * *

Даже после смерти Павел Павлович Рябушинский продолжал воевать с большевиками. На процессе Промпартии в 1930 году прокурор Крыленко ставил главному обвиняемому по делу, Рамзину, в вину свидание с Павлом Павловичем в Париже в 1927 году. Чекисты не знали или не хотели знать, что в 1927 году встретиться с П. П. Рябушинским было невозможно, так как прах его уже три года покоился на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

СОЛДАТЁНКОВЫ

Круче, чем Медичи

Состояние Козьмы Терентьевича Солдатёнкова было настолько велико, что он даже сам точно не знал, каким капиталом располагает. А поэтому в конце завещания, составленного за три месяца до смерти, написал: «Буде что останется, то весь оставшийся кошт передать в Московское городское общественное управление на предмет устройства и содержания в Москве новой бесплатной больницы для всех бедных, находящихся в Москве, без различия званий, сословий и религий под названием Больница Солдатёнкова».

«Осталось» около 2 000 000 рублей. По современному счету – около 10 000 000 долларов. И построенная на эти деньги в Москве больница была самой большой в мире, только вот Солдатёнковской она пробыла недолго, меньше десяти лет. В 1920 году ей присвоили имя Сергея Петровича Боткина (лейб-медика Александра III), не имевшего к ней никакого отношения.

Козьма Терентьевич Солдатёнков

Становление

Филологи спорят насчет нужности или ненужности буквы «ё», но иногда без нее обойтись невозможно. Вот, например, фамилия Солдатёнков без этой буквы читалась бы совсем по-другому. Хотя сам Козьма Терентьевич ни гимназии, ни даже приходской школы не кончал, а читать учился у церковных начетчиков. В церковнославянской азбуке, как известно, буквы «ё» нет.

Начинался славный купеческий род с крестьянина-старообрядца Егора Васильевича Солдатёнкова. Собственно, про него мы знаем крайне мало. Известно лишь то, что он в 1795 году (по другим сведениям – в 1797-м) из подмосковной деревни Прокунино переселился в Москву, где записался во вторую купеческую гильдию. Знаем мы и то, что родились у него два сына – Терентий в 1772 году и Константин в 1779 году. Ну и еще то, что основатель знатного рода был не чужд благотворительности: в 1820 году он, бывший крестьянин, перечислил «на защиту Отечества» 20 000 рублей – сумму, эквивалентную стоимости небольшой деревни с крестьянами.

По сумме пожертвования можно понять, что дела у московского купца шли хорошо. Его сыновья в 1810 году владели в Рогожской части Москвы бумаготкацкой фабрикой и торговали хлебом, хлопчатобумажной пряжей и ситцами. В 1825 году братья уже были первой гильдии купцами, имели право при визите к высокопоставленным особам надевать шпагу и могли надеяться на получение в будущем звания «потомственного почетного гражданина».

У Терентия также родились два сына – в 1812 году Иван и спустя шесть лет Козьма. А вот младшему брату с наследниками не повезло. За те пятьдесят пять лет, что отвел ему на жизнь Господь, Константину удалось произвести на свет лишь двух дочерей – Ефросинью, прожившую всего пять лет, и Марию. Однако сам Константин от этого не сильно страдал, потому как братья жили общим хозяйством, стало быть, и дети считались общими. Иван и Козьма поочередно дежурили то в лавке отца, то в лавке дядьки: убирали, мыли, чистили, учились вести хитрую настенную купеческую бухгалтерию (приказчики в ту пору количество проданного товара записывали прямо на стене), а по выходным бывали в старообрядческой церкви на Рогожском кладбище.

Когда у братьев выдавалась свободная минутка, старший бежал к купцу Осипу Сушкину (с его детьми он водил дружбу), а Козьма забирался под высокое крыльцо отчего дома и мечтал. Мечтал о том, как вырастет, станет коммерции советником и все его будут уважать. И звать будут даже не «ваше степенство», как полагалось в отношении к купцам, а «ваше благородие», как дворян, художников и поэтов.

Постепенно братья взрослели, набирались опыта и занимали все более ответственные места в семейном бизнесе. И бизнес тоже рос. После смерти Терентия Егоровича Иван и Козьма, уже почетные граждане и первогильдейные московские купцы, получили в наследство огромную фабрику с сотней станков, на которых трудились 130 рабочих, и целую сеть лавок. В полном соответствии с принципами домостроя во главе фирмы встал старший брат Иван. Младший же, Козьма, занялся тем, что попроще, а именно дисконтами, спекуляцией паями и биржевыми махинациями. Он легко входил в состав товариществ и акционерных обществ и так же легко из них выходил, оставаясь всегда в солидном плюсе. Этот полуграмотный купец обладал поистине сверхъестественным чутьем и никогда не ошибался, покупая то акции Московского учетного банка, то паи Товарищества Кренгольмской мануфактуры, то акции Московского страхового от огня общества, то векселя мануфактуры «Эмиль Цандлер» вкупе с акциями Товарищества Даниловской мануфактуры… После смерти Ивана все семейное дело перешло, конечно, в руки Козьмы. К 1852 году он был уже почти миллионером и хозяином неплохо выстроенной финансовой империи.

Покровительство

Известие о смерти брата застало Козьму за границей, где он в компании со знакомым искусствоведом Николаем Боткиным, братом того самого Боткина, именем которого назовут Солдатёнковскую больницу, посещал колонии русских художников в Риме, Неаполе и Сорренто. Солдатёнков был далеко не первым русским богачом, которого Боткин затаскивал «посмотреть» на то, как живут и творят в Италии русские художники. Это был своего рода социальный заказ. В России, как мы уже знаем, картины отечественных живописцев продавались плохо, а на Западе их вообще за художников никто не считал. Само понятие «русская художественная школа» представлялось там примерно таким же нонсенсом, как «варварский гуманизм». Единственным приемлемым выходом для наших творцов было жить в стране великих живописцев и перебиваться от одного русского купеческого художественного тура до другого, ибо посещавший художника купец был просто вынужден поддержать нищего, но гордого соотечественника, купив у него пару картин.

Акции к тому времени приносили Козьме дохода больше, чем он успевал тратить, и поддерживать российских художников молодой купец мог вполне свободно. В компании с Боткиным он ходил по жалким лачугам и покупал у их обитателей сразу по две или три картины, не торгуясь. Втайне он гордился тем, что эти благородные господа вовсе не чураются вчерашнего мужика, а разговаривают с ним, как с ровней, объясняют особенности композиции, передачи цвета. В их речи он слышал много непонятных слов, но чем непонятнее они были, тем сладостнее казались, а потому в ответ Козьма Терентьевич согласно кивал и покупал все новые холсты.

К чести Боткина следует сказать, что водил он купцов все-таки по хорошим художникам и сам помогал нуворишам выбрать что-нибудь стоящее. Весть о том, что брат Иван перешел в мир иной, дошла до Козьмы Терентьевича, когда он гостил у художника Александра Андреевича Иванова. Пришлось прервать свое путешествие и вернуться в Москву. Однако Козьма Терентьевич, поведав Иванову о своем желании создать собственную картинную галерею, попросил художника покупать для него картины. Иванов не отказался и купил для московского купца лучшее из того, что нашел: Брюллова, Ге, Якоби.

В память о брате Козьма Терентьевич за 30 000 рублей выкупил из долговой тюрьмы всех находившихся там московских неплательщиков. Жест этот был довольно широкий, и о благотворителе заговорили. Причем если купцы над неразумным транжирой в основном потешались, то дворянство и представители творческой интеллигенции (а именно представители этих сословий обычно и составляли контингент долговых тюрем) искренне радовались поступку купца и призывали других следовать этому примеру.

Скоро слух о Солдатёнкове как о крупном покровителе российской богемы и всеобщем благодетеле разлетелся по всей державе. В его дом на Мясницкой съезжались актеры, писатели, художники со всей страны. У каждого из них были свои проблемы, а у Козьмы Терентьевича имелись большие деньги, с помощью которых можно было эти проблемы решить. И поскольку купец оказался чуть ли не единственным в России защитником всех униженных и оскорбленных, то людская молва немедленно записала его во враги самодержавия. Немудрено, ведь друзьями Солдатёнкова в то время себя называли Герцен и Огарев, а сам купец не только не опасался такой дружбы, но и гордился ею и не скрывал, что во многом благодаря ему выходят герценский «Колокол» и приложение «Общее вече».

Постепенно дом на Мясницкой превратился в настоящий штаб западнического движения, а сам купец попал в список «лиц неблагонадежных». В своем донесении генерал-губернатор Москвы Закревский писал о нем: «Раскольник, западник, приятель Кокорева, желающий беспорядков и возмущения». Узнав об опасной характеристике, Козьма Терентьевич профинансировал и враждебное западническому славянофильское движение, дал денег на издание реакционной газеты «День», завел дружбу с начальником московской полиции генералом Козловым и издал «на свой кошт» сборник статей Чичерина, открывавшийся «Письмом к издателю “Колокола”». Такая активность возымела успех: западники все реже стали появляться в доме «русского Медичи», как называли Солдатёнкова многочисленные друзья и знакомые, рейтинг купца в глазах московской администрации вырос, а Герцен публично обозвал его кретином. Но денег на «Колокол» просить не перестал.

Раскол

Когда пришло время задуматься и о личной жизни, выбирать супругу из купеческого сословия Козьма Терентьевич не захотел. В то время в моду стали входить браки с иностранками. Однако купец-старообрядец прекрасно понимал, что никакая иностранка не согласится перейти в старую славянскую веру. А традиции этой старой веры Козьма Терентьевич старался блюсти свято. Царь Николай I извел на Руси старообрядческих священников, тогда Солдатёнков на свои деньги тайно вывез из Константинополя в Австрию «своего» митрополита, для того чтобы тот посвящал в сан новых раскольнических служителей культа. Каждый вечер он по-особому одевался и служил молебен в своей домашней молельне. Всякое письмо он начинал с того, что выводил в правом верхнем углу листа две буквы: «Г. Б.», что означало «Господи, благослови!»

Клеманс Карловна Дюбуа

Итак, пришлось ограничиться браком гражданским. Впрочем, гражданские браки тогда тоже входили в моду. Из Парижа вскоре приехала мадемуазель Клеманс. Девушка была хороша собой, умна и имела лишь один недостаток: она совершенно не говорила по-русски. Козьма Терентьевич же, напротив, ни одного другого языка, кроме русского, не знал и знать не желал. Жене пришлось осваивать русский, чтобы общаться с мужем. Они прожили счастливо долгую жизнь. В 1854 году у Козьмы Терентьевича Солдатёнкова и Клеманс Карловны Дюбуа родился сын, которого в документах нарекли Иваном Ильичом Барышевым.

Козьма Терентьевич сына любил и мечтал, что из него выйдет писатель типа Чехова или Тургенева.

– Пиши, Ваня, – говорил он сыну, исполнявшему обязанности старшего приказчика в отцовской лавке в Гостином дворе. – Как станешь писателем, все состояние на тебя отпишу.

И Ваня писал. Под псевдонимом Мясницкий он относил в журналы зарисовки из жизни московского купечества. Даже издал несколько книжек. Написал столько, что удостоился чести войти своим именем в литературные энциклопедии, но вот великого писателя из него не вышло, что сильно огорчило отца. Огорчило настолько, что он оставил ему после смерти лишь 25 000 рублей. Из 8 000 000 возможных.

Цена вопроса

Любовь к писателям возникла у Козьмы Терентьевича не на пустом месте. Еще в 1856 году к нему пришел сын знаменитого актера Михаила Щепкина Николай и предложил учредить совместную книгоиздательскую фирму. Идея Козьме Терентьевичу понравилась, поскольку это позволяло стать не только другом писателей, но еще и издателем-просветителем. Поэтому уже через несколько дней появилось «Товарищество книгоиздания К. Солдатёнкова и Н. Щепкина». Товарищи довольно удачно распределили между собой обязанности: Козьма Терентьевич ведал коммерческой стороной проекта, а Николай Михайлович определял его творческую направленность.