Сам себя он оправдывал тем, что от доктора польза. И даже прямой доход, если подсчитать, сколько денег уже получено и ещё можно получить за вылеченных им пленников. Вот и ещё одного надо уже непременно показать. Ещё одного – именно Виталика, чего Муса не знал. Там в яме пленнику стало совсем плохо – и Муса велел перевезти его в хижину наверху.

Люди все мечтают о всеведении – как о самом завидном преимуществе сверхчеловека. Но поделиться с ними всеведением Господствующее Божество не желает. Ещё чего: этим эфемерным существам уделить частицу Божественного дара! Они и так нагло мечтают о бессмертии – если не тел своих, поскольку в смертности тел они убеждаются с несомненностью каждый день – то хотя бы о бессмертии придуманных ими душ, пародируя тем самым Его вечное – без начала и окончания – бытие. Ну так пусть убеждаются так же несомненно как в своей смертности – и в своей слепоте. Не дано им ни частицы всеведения, проходят они поминутно друг мимо друга, не подозревая об этом.

Примеры слепоты людской бесконечны – но наделить их ясновидением нельзя ещё и потому, что всеведение – это огромная сила, это страшное оружие в руках негодяев. А люди в большинстве – именно негодяи. Свой слабый разум они используют прежде всего для изобретения всё нового и самого изощренного оружия. Дошли уже и до водородной бомбы, и до ракет, которые можно с точностью навести на цель, укрытую на другой стороне земного шарика. Такие удивительные достижения – при ограниченности и несовершенстве человеческом! А вооружить этих тварей ещё и всеведением – ужаснее последствий и вообразить невозможно!..

Ну и испортятся их забавные игры, их разнообразные войны, если даже одни только тренеры и полководцы сделаются могучими телепатами. Исчезнет забавная неразбериха – и не на что станет смотреть.

Клава ушла в бывшую свою комнату, куда уже успели вселиться шумные дети новой хозяйки. Быстро распространились.

Теперь у нее только своя лежанка в углу.

А завтра может не остаться и лежанки. Потому что Муса на пиру не спьяну говорил, как привычно порешили бы дома – он ведь действительно не притворяется, на самом деле ничуть не пьет, хоть и настоящий мужик – и всё помнит по-трезвости.

Завтра он спросит: «Ну, что решил? Хочешь стать братом моим или пленником в подвале?»

А братом стать невозможно, даже если захотеть.

Или – признаться, что готова, но не в братья, а в сестры?! Тогда придётся рассказать всё – и не мечтать больше чудесным способом разыскать Виталика.

А Муса – Муса может пожелать сделать её не сестрой, а женой. Не зная языка, Клава не могла сплетничать, и даже не знала, есть ли у Мусы жена. Должна быть: степенный взрослый мусульманин не может быть без жены – здешние нравы такого не допустят. А если жена – то одна ли? Они ведь многоженцы, и Клава может стать младшей женой. Младшая жена – любимая жена…

Клава примчалась в эти чужие и опасные края, потому что любила своего Виталика. Потому что так должна поступать героическая девушка, переодетая в мужской костюм, и в любом кино всё закончилось бы победой любви и добра – они вдвоем ускакали бы от чеченской погони на бешеных конях! Или умчались бы в современном стиле на бешеном джипе по горным дорогам.

И вот теперь она мечтает, чтобы Муса обо всем догадался, содрал бы с нее мужские штаны и сделал своей младшей женой. Или это Дьявол её искушает ковровым диваном в гареме Мусы, а Бог велит любить Виталика и верить во спасение?!

Когда-то в будущем – во спасение души, а здесь близко – во спасение Виталика из злой неволи.

Искушает – Аллах. Для чеченцев – Бог. Что же – у каждого народа свой Бог? Или Аллах и есть Дьявол, потому-то они такие злые, что поклоняются Дьяволу вместо истинного Бога?

Но они и добрыми бывают тоже. А поубивали их тыщами наши добрые русские – тоже по приказу истинного Бога? Правда, ещё раньше они у русских детей воровали. А после стали воровать и больших мужчин тоже…

Дверь приоткрылась – и Муса вошел своим мягким напористым шагом охотника.

Клава здесь спит не раздеваясь, чтобы не застали врасплох, если придут ночью звать к больному. И просто раздеться – не ради Мусы или Виталика, а наедине с собой – стало мечтой почти такой же волнующей, как мечта о сильных мужских объятиях.

Муса вошел, и Клава натянула одеяло на самый подбородок, словно бы была в одной рубашке – такой шелковой, такой кружевной.

Он наклонился над нею, а она старательно закрыла глаза, притворяясь, что спит. Острый запах, который Муса всегда приносит с собой, волновал как зов к неведомой дикой жизни.

– Спишь? Ехать надо. Больной лечить надо.

Клава вскочила, боясь, что Муса тронет ее, помогая подняться, и поймет пальцами её женское тело. Вскочила, готовая ехать по ночному вызову – и вдруг подумала, что сейчас сам Муса отвезет её к Виталику.

– Ваш русский, – добавил Муса, подкрепляя её предчувствие. – Слабый мужчина, легко заболел. Дороги нет, тропа. Конем ехать можешь?

Клава никогда не сидела на лошади – при всем своем спортивном опыте.

– Попробую.

– Одна попробовала – знаешь? – неожиданно припомнил Муса совершенно русское присловье. – Ничего, ехать буду медленно, повод буду держать.

Врачебную сумку Муса взял себе, чтобы русский доктор позаботился хотя бы о себе самом, без багажа. Муса поддержал стремя, и Клава довольно-таки спортивно вознеслась в седло.

– Ничего, спокойный конь. Женщины ездят, – приободрил Муса.

Тронулись.

Сидеть на коне было неудобно – и жестко, и тряско. Клава пыталась вообразить себя девушкой-гусаром, но в таком положении гусарская доля не показалась ей завидной.

Из аула выехали благополучно. Луна освещала дорогу.

Клаве было не до красот: она сжимала бедрами бока лошади, вцепилась в повод и смотрела только под ноги своему скакуну.

А Муса, ехавший первым, вдруг стал что-то напевать на своем языке. Потом прервался и объяснил:

– Красиво у нас. Душа поет.

И запел снова.

С дороги скоро свернули на тропу – вверх и в лес. Муса перестал петь, перенял повод коня, на котором уже с трудом держалась Клава, и двинулся дальше шагом:

– Медленно едем – быстро будем, – заметил он поучительно.

Клава думала только о том, как у нее болят бедра. Жалеть отбитый зад уже не хватало ни сил, ни чувств.

Как ни удивительно, доехали они благополучно. Открылась поляна, на краю которой стояла избушка, показавшаяся русской, родной – такая она была бревенчатая и уютная.

– Красиво, – повторил Муса. – Здесь тихо, здесь отдыхала душа. Опасность нет, наши горы – нас всегда защищали. И красиво, и крепость. Два хорошо пара, да?

– Да, красиво, – искренне подтвердила Клава.

– Наши горы нас защищали как крепость, – повторил Муса. – Настоящие горы – настоящие люди здесь жили. Мы – из горы, мой отец из горы, мой дед – все. Чеченцев тоже разных есть. Внизу жить, русским продаться – вам. Те внизу, давно продались – сто лет, двести. Вашему царю продались. А мы – никогда не продались! Настоящий мужчина, настоящий чеченец – только из гор, да.

Клава перевалилась через хребет коня, встала на землю – и не почувствовала ног. Казалось, ниже живота у нее просто ничего нет – всё ампутировалось. Если бы она не держалась за стремя, то упала бы, подломившись на уровне таза. А так – повисла на руках.

– Пошли, – позвал-приказал Муса, но оторваться от опоры она не могла.

– Не стоят? – оценил он её положение. – Надо много скакать, много тренировать. В горах без коня – не мужчина.

Клава висела, ухватившись за стремя и поводья – и ноги постепенно возвращались к ней.

– Пошли, – снова нетерпеливо приказал Муса, и на этот раз Клава смогла последовать за ним.

Кого она увидит в избушке, её уже не интересовало: все мысли сосредоточились на том, чтобы не подогнулись плохо послушные колени. А ведь она так ждала этой минуты, рисковала ради желанного свидания не только свободой – человеческой и специфически женской – но и самой головой.

Она вошла вслед за Мусой. Избушка была освещена несколькими свечами. Навстречу им вскочили двое полумальчишек, похожих на елки, увешанные игрушечным оружием – явно ненужным в таком изобилии.

Но Клава знала, что игрушечных автоматов здесь не бывает – даже дети играют настоящими, хорошо если разряженными заботливыми родителями.

Мальчишки что-то доложили – на своем. Муса махнул рукой, коротко приказал, мальчишки распахнули маленькую дверку в глубине комнаты и вошли первыми – со свечами.

За дверкой оказалась не комната – тесный вонючий чулан.

Там на уложенных вдоль стены овечьих шкурах лежал человек.

Клава за время своей невольной практики уже немного пригляделась к больным – и поняла с первого взгляда, что этот пленник очень плох, что у него, наверное, сильный жар.

Кожа туго обтягивала лицевые кости, глаза смотрели равнодушно. С таким лицом легко умирать.

Со второго взгляда она с трудом узнала своего Виталика.

Господи, а она-то почти поверила, что эти несчастные чеченцы страдают невинно! Выжечь их всех надо было отсюда!

Перестрелять. Сталина сейчас ругают – и правильно ругают: недострелял! Вывозил куда-то, проявлял гуманность – вот и оставил в наследство чеченские проблемы, а надо было всех на месте, если они такие изверги!

Яростная ненависть словно бы успокоила ее. Исчез страх, растворились всякие расчёты – словно бы включилась другая система управления. Клава принялась действовать бессознательно и точно – как лунатичка.

– Берите, перенесите в комнату, где воздух!

– Мы уже переносить – наверх, – сообщил страж.

– Не знаю, куда переносили. Комната нужна, воздух, понятно?!

– Из комнаты убежать, – возразил было один из охраняющих мальчишек.

– Делай, что сказано! Он только на тот свет убежит, никаким своим дурацким калашом не удержишь!

Муса что-то приказал – и стражи взялись вдвоем, перенесли Виталика в переднюю комнату. Видно было, как легко им нести бестелесного больного.

Виталик никак не отреагировал на Клавин голос. Правда, она уже привыкла слегка хрипеть, чтобы звучало хоть чуточку мужеподобно.

– Ну – что? Жить будет? – задал Муса неизбежный вопрос.

– Дорогой товар потерять боишься? – не скрывая злости ответила Клава.

– Товар – да. Много убыток от вас, от русских. Получить мало назад. Честно.

– Надо хорошо лечить, хорошо кормить, может и выживет.

– Говори, что надо.

– Кормить надо хорошо: свежие фрукты, свежее мясо. Антибиотики надо новые. Французские бывают – хорошего спектра. Встанет на ноги – гулять надо, воздух надо.

Виталик слушал волшебные слова: «Фрукты… мясо… воздух…» и не подавал признаков интереса.

– Наблюдать надо непрерывно, – дошла Клава до главного. – Чтобы сразу укол, если плохо. Вези его туда вниз в свои Мохкеты.

– Не надо везти, – изрек Муса. – Будешь здесь, будешь делать укол. Лекарств французских – нет проблемов.

Сам православный Бог внушил ему этот ответ, подумала Клава. Или Богородица заступилась. А покровитель Мусы великий Аллах явно промахнулся, не разглядел планов Клавы со своего высока.

Муса уехал, а резкий кислый запах, присущий только ему, ещё держался в хижине.

Охранники оставались в той же комнате, и Клава не могла попытаться заговорить с Виталиком по-настоящему. Она только повторяла регулярно, старательно играя доктора:

– Больной, ты меня слышишь?.. Как тебя зовут, парень?

Виталик смотрел безучастно сквозь потолок – куда-то в глубины неба – и ничего не отвечал.

Попробуй провезти такого насквозь через всю Чечню, даже если удастся уйти от приставленных к нему двоих стражей!

Только если Бог уж очень поможет.

На тех планетах, где Господствующее Божество предусмотрело половое деление, половая страсть – самая сильная. Что бы ни говорили. Почти во всех языках «любовь» в самом плотском смысле и «любовь» к Богу, и «любовь» самого Бога, которую требуют к себе эти твари – одно и то же слово. Повторяют в экстазе: «Бог есть любовь». То есть получается: «Бог есть совокупление». Лестно, ничего не скажешь. Впрочем, что Оно хотело, то и получило: не надо было составлять такую взрывчатую половую смесь. Опаснее смеси кислорода с водородом.

Сильные чувства видятся Божеству цветными вспышками, и сексуальная страсть окрашена в дымно-багровые тона. Отчего вся Земля – планета в багровом дыму.

Люди веками сетуют на неразделенную любовь. Придумали странные занятия: литературу и искусство – прежде всего для того, чтобы перепевать муки любви. Что же они натворили бы, оказавшись в Его положении?! Ведь Оно – неделимо, нераздельно и заключено в Себе Самом. А любовь, из-за которой столько шума, удел отделенных друг от друга существ.

Конечно, Оно испытывает иногда некоторую симпатию к отдельным существам. Но мимолетные симпатии не могут развеять презрительное равнодушие к смертным мгновенным особям – которое всегда и перевешивает в конце концов. Исступленная страсть возможна только к созданию примерно равному. В одиночестве любовь нереальна. Реальна – мечта о любви.

Галочка только и думала о Сергее – теперь она хоть знала, как его зовут. И её злило, что она не может сделать для него такую малость: свести его с Денисом.

В школу он не являлся. Она ещё раз позвонила к нему домой, и его мамаша зло ответила, что Денис срочно уехал. Галочка сразу почувствовала, что она врет. Если бы Денис должен был уехать, он бы непременно предупредил ее, бедненький: ведь он так влюблен.

Мальчишки в классе тоже ничего не знали, а какого-нибудь близкого друга, которому бы Денис рассказывал всё-всё-всё, у него не было. Он пытался найти в Галочке разом – и друга и подругу.

По всей логике оставалось, что кроме дома о Денисе можно спросить только в церкви, куда он ходил. Галочка верит в Бога сама по себе, но не любит попов. Они похожи на ментов, только на свой лад: такие же пронырливые и всё хотят знать.

Галочка отправилась в церковь. Мимо нищих у ворот она прошла не останавливаясь – и совершенно напрасно, потому что Онисимов ещё не бросил своего здешнего промысла и как раз стоял на дежурстве. В самой церкви было пустынно. Шмыгала маленькая старушка в синем халате, чего-то прибирала. Тетя Груша. Галочка подумала, что такие служительницы всегда всё видят и знают. И устремилась к цели без всяких сомнений: пусть старая сплетница думает всё, что хочет – что она гоняется за Денисом, вешается к нему на шею.

– Здравствуйте, простите пожалуйста, вы не знаете Дениса Мезенцева, который сюда часто ходит?

Служительница сразу прониклась сознанием своей значительности – и осведомленности:

– Денисочку? Конечно, знаю!

– А он давно здесь был?

– Давно! Сколько-то дней. Отец Левонтий его увещевал, обличал гордыню, и он больше не показывался.

– Какую гордыню?

– Ну – как сказать? Вообразил, что он какой-то святой, я не знаю. Что он может благословлять. Две юроды к нему кинулись, а он их ка-ак благословит! Такой важный стал. И ушёл с тех пор.

– А куда?

– Не знаю. С юродами этими ушёл. Потом у нас говорили, у одной сын двоих ножиком распорол до смерти!

Об этом мальчике Галочка наслышалась! Потому что и он, и те двое убитых учились у них в школе. А убийца – самый маленький из тех троих, вот что интересно! Говорили, он неподсуден по малолетству и вернется даже в свой класс. Но пока не приходил. И все родители подписали протест.

– Ушёл с мамой этого Мишки-Потрошителя? – так его теперь прозвали в школе.

– Ушёл. Утешал её очень.

Ну вот, появилась все-таки зацепка: мать Потрошителя.

Галочка что-то соврала и узнала в школе адрес Потрошителя. Пришла, позвонила. Открыл ей тот самый маленький Миша.

Галочка посмотрела на него с невольной опаской. Хотя она и старшая, и мастер спорта – координирована, значит, на случай борьбы и самообороны.

– Здравствуй, а мама твоя дома?

– А зачем тебе моя мама?

Вот нахальный мальчишка! Не желает ответить прямо.

– Затем, что у меня к ней дело.

– А какое дело?

Нужно было или дать маленькому негодяю хорошую затрещину – или рассказать, какое дело. Если бы не слава Потрошителя, Галочка для краткости дала бы затрещину – но с таким опытным убийцей предпочла переговоры.

– Я ищу мальчика по имени Денис.

– Который святой?

Такой аттестации Галочка не ожидала, но ей было все равно: ей нужен был адрес, а эпитеты её не интересовали.

– Да-да, тот самый!

– А мама сейчас пошла к Денису, – охотно сообщил Миша.

– А когда твоя мама придёт?

– Не знаю. Может, поздно.

– Хорошо, я её подожду.

– А я тебя не пущу. Если только одно дело сделаешь?

– Сделаю. А какое?

– А не скажу. Обещай, что сделаешь.

– Сделаю. Если смогу.

– Сможешь, – обнадежил мальчик Миша.

Знала бы Галочка – какое дело!

– Ну вот, – удовлетворенно сказал Миша, вводя наконец в комнату нечаянную гостью. – Вот смотри.

На столе был раскрыт массивный художественный альбом – какие обычны в интеллигентных домах.

– Вот смотри.

Альбом был раскрыт на репродукции лежащей красавицы.

Совсем голой, прикрывающей только лобок ладошкой. Эта была знаменитая Венера Джорджоне, но Галочка в живопись пока не врубилась.

– Красивая. – неопределенно сказала Галочка.

– Все женщины такие. Только я не видел. Видел только немножко, как мама моется.

Галочка молчала.

– Вот ты разденься и ляг как она! – приказал Миша.

– Ах ты маленький нахал! – воскликнула Галочка, хотя не столько возмутилась, сколько позабавилась.

Действительно – рано развитый мальчик.

– А ты обещала.

– Ну, мало ли. Не такое же.

– Тогда уходи.

Галочка подумала, что выходит совсем забавно, и можно будет рассказать Серёже – Серёжа немножко возбудится, а то даже не пошёл в подъезд поцеловаться.

– Хорошо. Сейчас. Только не всё сразу.

Очень удобно – Галочка была в кофточке, не нужно стягивать платье.

– Вот смотри, это бюстгальтер называется. Женщины его носят, чтобы поддерживать грудь. Сзади застежка. Давай-ка, сам расстегивай, если ты такой смелый.

Миша исполнил – твердой рукой.

– Вот тебе и грудь.

Миша посмотрел очень серьезно.

Потом протянул руку – потрогал одним пальцем.

– Надо всей ладонью, чтобы ладонь накрывала – как чашка. И погладить потом.

Даже показалось приятно. Галочка никогда не думала, что будет вот так ласкаться с малолеткой. А оказалось – тоже приятно.

Может быть, образование Миши-Потрошителя и продолжилось бы, но тут послышался ключ в дверях. Галочка мгновенно натянула блузку и даже успела закрыть книгу на опасной репродукции.

Миша выбежал навстречу в прихожую, радостно сообщил, что пришла молодая таинственная гостья – таинственная тем, что недоразделась, но этого Миша маме не уточнил – и Наталья вошла настороженная, потому что после трагедии не ждала ничего хорошего от внезапных посещений.

Тем приятнее было узнать в чём дело и успокоиться.

– Вы простите, – зачастила ещё смущенная Галочка, – я ищу Дениса Мезенцева, я из его класса, а он уже третий день не ходит в школу и никто ничего не знает. Мы волнуемся.

– Дениса нашего? – нараспев переспросила Наталья. – Отрока Светлого, Сына Божия? А зачем вам, неверным?

– Но мы хотим его видеть, поговорить. Я хочу. Он и раньше со мной много говорил о Боге, – догадалась она подольститься. – Так интересно!

– Ну если говорил, значит доверял, – смилостивилась Наталья. – Приходи. Он всех принимает, всех просвещает. И тебя просветит до конца. Приходи.

Ну вот и можно звонить Серёже!

– Приходи, – подтвердил и Миша.

Но он имел в виду продолжение прерванного на таком интересном месте сеанса.

Вот даже дети своими способами утоляют тягу к интересному полу.

Господствующее Божество снова и снова вспоминало заманчивую идею: а что, если возжелать – и разделиться на два Господствующих Божества: Господа-Отца и Госпожу-Мать?! Правда, непонятно, как это получится два – Господствующих?! А если Господь захочет одного, а Госпожа – другого?! Непонятно – но все равно интересно.

Все-таки Оно не решилось действовать так же решительно, безо всяких сомнений и оглядок, как действовало Оно, когда преобразовало Хаос в Космос. Последствия ведь могли наступить такие же разительные, как и после того акта Творения.

Или даже – более разительные: тогда преобразовывался внешний, по отношению к Господствующему Божеству мир, само же Оно осталось прежним, лишь получило доступ к разнообразным впечатлениям, вырвалось из мучительного Самозаточения. Теперь же дело шло о гораздо более серьезном действии: о том, чтобы преобразовалось Оно Самоё!

На этот раз надо было подумать и прикинуть гораздо тщательнее. Представить Себе, как это может получиться в реальности.

Сразу стали бы Они неразлучны – Им просто негде разлучиться. Но остались бы Они бесформенны, бестелесны – как бесформенно и бестелесно ныне Оно Единосущное. Бесконечную Вселенную поделить невозможно – это математический факт: бесконечность не делится даже на два. Значит, и Он, и Она присутствовали бы везде, образуя двухслойную Божественную Субстанцию. Естественно, Они полюбят Друг Друга: Оно для того и разделилось бы, чтобы Они могли полюбить. И это будет прекрасно.

Первые слова, первый ласковый лепет:

– Дорогая, этот мир принадлежит Тебе.

– Дорогой, этот подарок достоин Твоего величия.

– Ты понимаешь, Дорогая, Я всегда стараюсь сделать как лучше.

– Конечно, Дорогой, Я в этом не сомневаюсь. И Я тоже стараюсь. Теперь Мы можем постараться вместе.

Так хорошо! Хотя чего-то все-таки не хватает.

Мелкие, но неиссякаемо похотливые планетяне непрерывно касаются друг друга телами. Но у Них тел нет и быть не может – при Их-то бесконечности. Значит, чего нет, того никак нет, и весь этот любовный пласт отпадает. А что остается?!

– Какое счастье, что Мы вместе, Дорогая!

– Какое счастье, что Мы не одиноки. Дорогой!

– Ты – Моя Любимая!!

– А Ты – Мой Любимый!!!

– А Ты – Моя Любимая!!!!

Как прекрасно сказано.

Но сказано уже всё – на взаимную тему. А дальше – что?

А дальше – только заверения с нарастающим количеством восклицательных знаков.

– Какое счастье, что Мы всегда вместе!

– Да, Дорогая, Мы всегда вместе.

Поистине – вместе. Две абсолютные Сущности, равномерно размытые по всей бесконечной Вселенной, проникающие равно и в пылающие звёзды, и в межгалактические пустоты, и Друг в Друга – но неспособные даже погладить Друг Друга легчайшим эфирным прикосновением.

Но поговорить можно. Наконец-то.

– Ты знаешь, Дорогой, Нам надо подумать, как немного усовершенствовать мироздание. Что-то улучшить, перестроить.

Прежнее Божество кое-что недоработало. Понятно почему: в своем единстве Оно замкнулось Само в Себе, не с Кем было посоветоваться.

– Ты, конечно, права, Дорогая: что-то переделать и улучшить, конечно, можно и нужно.

– Я вот смотрю: все-таки мало любви! Почему они там на планетах все время поедают друг друга?!

– Понимаешь, Дорогая, преждесущее Оно тоже постаралось, как могло, устроило жизнь во Вселенной. Вся Его идея во взаимной регуляции: разные существа борются и уравновешивают одни виды – другими. Если слишком много мошек, расплодится больше пташек, которые мошек поедают. Станет меньше мошек, от голода вымрут и лишние пташки.

– Я Тебя прекрасно понимаю, Милый! Сами по себе мошки существовать не могут. И пташки – не могут. Кому-то кажется, что пташки ненавидят и поедают мошек, а они просто таким способом любят, с помощью клювов. Выходит, это тоже любовь.

– Вот именно! Пташки любят и поедают. Они иначе любить не могут: кого любят, того и поедают.

– Получается, Милый: везде любовь – только вполне разнообразная. Это уже утешает.

– Как хорошо, что Ты понимаешь Меня.

– А Ты – Меня!

– От мошек и пташек прямо перейдем к людям и людям, которые тоже очень любят друг друга, но только по-всякому.

– Ну конечно, Мой Единственный, у них там то же самое, что у мошек с пташками! Но что Нам до мошек и всех остальных? Давай говорить о Нас. Ведь Ты – Мой Любимый! И Единственный.

– А Ты – Моя Любимая и Единственная.

И этим всё сказано.

Настолько всё – что уже нечего и прибавить.

Это немножко и обескуражило: что всё сказано так быстро.

Сергей Пустынцев знал, за что его хотят убить – даже дважды.

Во-первых, он везет «в эту страну», как принято выражаться в кругу импортеров, слишком много бананов и прочего, а потому вынужден работать с точками, с которыми уже поработали другие поставщики. Он даже и не хотел этого делать, хотел соблюдать границы, но так получается. Когда дело налажено, оно начинает расти по своей собственной логике – и не остановить.

Во-вторых, на нем висит долг, который никак не удается отдать.

Эти два обстоятельства диктовали действия прямо противоположные: чтобы заплатить долг надо расширять продажи – и значит, внедряться на новые точки, на чужие территории. Чтобы соблюдать линии раздела, пришлось бы откладывать отдачу долга.

Младший компаньон Зиновий Заботкин, или просто Зина для друзей, уговаривал слегка расширить дело, прихватывая с бананами немного наркоты: благо то и другое растет в Колумбии, бананы и кока – удобно совмещать. Но Пустынцев не хотел связываться. Элементарно боялся: возьмешься за эту зелень, попадешь в кабалу уже к совсем серьезным людям, которые куда страшнее всего интерпола вместе взятого. Хотя и менты станут охотиться всерьез – тоже счастья в этом слишком мало. Говорят, не бывает бывших «чекистов» – только если мертвые. Точно также не бывает бывших «почтовых голубей» – наркокурьеров.

Пустынцев привык – распоряжаться в своем деле. И никто кроме пули не может ему перечить. А если взяться возить зелень, придётся гнуться перед неведомыми пока, но грозными не наркобаронами – наркокоролями!

Никакие дворцы на Ривьере и Гавайях не обрадуют, если вечно жить в таком унижении.

– Зина, – сказал Пустынцев, когда они вместе ехали на дачу к Алику, профессиональному бильярдисту. – Зина, спокойный сон потом уже ничем не купишь. И свободу капитала.

Вокруг только и пишут, что о «свободе совести». Да провались она! Когда надо, можно сказать вслух всё что угодно – «Париж стоит мессы», как исчерпывающе выразился какой-то король. А вот без свободы капитала, которую успел уже ощутить Пустынцев, никакой жизни нет и не будет!

В их кругу принято ездить на собственной тачке – принцип: сколько гостей – столько тачек. Но Зина, хотя отстегивается ему почти столько же, сколько Пустынцеву, норовит проехать на халяву, дорогой бензин экономит. И потом с бодуна за руль сесть боится, когда вся кавалькада несется обратно под парами. Кто бережлив, тот и трусоват, Пустынцев давно это заметил. Да Зина ещё в школе был жилой, хотя мог нафарцевать за вечер зарплату учителя. Пустынцев таких презирал с детства, но Зину терпел и терпит: за то, что быстро соображает по делу. Трусость вообще развивает сообразительность.

– Я и так не сплю, когда подумаю, что завтра они раскрутят счётчик, – посетовал экономный Зина. – И тогда отдавать пятьсот процентов. Это уже штопор – не выйти.

Пустынцев и сам не очень спал, дома не решался показаться регулярно – налетал только сюрпризом, даже без звонка, потому что телефон могли слушать элементарно – и по проводам, и в эфире. Но связаться с кокаиновыми делами – ещё гораздо хуже.

– Я придумаю. Я уже думаю.

Заиграл тот самый карманный телефон – в защищенность которого Пустынцев давно не верил. Но и без телефона не прожить.

– Серёжа? Это Галя. Я его нашла!

– Хорошо. Молодец. Это далеко? Только без адреса – примерно.

– Нет, в центре, недалеко от…

– Не важно. Завтра встретимся там же и подъедем. В такое же время.

Выключив связь, Пустынцев посмотрел на Зину веселее:

– Ну вот, говорю ж: думаю. Уже налаживается.

Он всерьез верил, что мальчишка умеет читать мысли и предупредит об опасности. Однажды ведь уже предупредил.

Если бы Пустынцев сам мало-мальски мог читать мысли, он бы сейчас вычитал в голове у своего верного зама и компаньона Зины, что тот уже дал добро, чтобы в очередной пароход бананов добавили дорогие довески. Дал добро – и не посоветовался. А это означает: мысленно Пустынцева списал. Идея «грохнуть Пустыря» приобрела новый импульс.

– Так что выберемся нормальным путём, Зина. Ты с этими зеленщиками даже и не разговаривай. Отрезай сразу, если станут подъезжать: «Не наш профиль!»

– Ну что ты! Я – как вариант. Без тебя – ни шагу! – Зиновий изобразил предельную искренность.

Настолько предельную, что убедил Пустынцева. Да и знает он Зину почти с детства: вместе в школе фирменными шмотками торговали. Первый друг – он друг бесценный.

Интересное явление природы – ложь.

Если брать Землю, ложь придумал человек. Земные животные, его ближайшие родственники и прямые предки, лгать не умеют. Другое дело – притвориться мертвым, чтобы хищник побрезговал тронуть. Но своим сородичам животные не лгут. Не поведет волк стаю, не скажет: «Я знаю, где лежит сочная корова!», а потом посмеется: «Я пошутил, серые!» Его бы за такие шутки разорвали вместо коровы. Но волк и не понимает, как можно своим сообщать неправду.