На дороге показалась пароконная повозка. Клава подумала, что надо решаться: погони не ездят на телегах!

В повозке сидел старый чеченец.

Клава подошла, поздоровалась по-чеченски, но дальше пришлось перейти на русский.

– Довези, отец, туда, сколько сможешь. – Клава махнула рукой на север. – Я заплачу.

С ударением на последнем слоге, хотя хотелось сказать: «заплачу».

– Куда идешь один, русский?

Вот самый трудный вопрос. И чеченец задал его сразу, хоть и старик. Раньше такими бдительными были жители пограничных зон – в советском кино.

– Больного лечил. Я доктор.

Ничего другого придумать не удалось.

– Доктор Мусы? Хорошо! Почему не в Мохкеты идешь?

– Ещё одного больного надо смотреть. Машина сломалась.

– Машина сломалась? Машину сломанную тащил – я видел. Садись!

Клава уселась, и чеченский дед принялся нахлестывать лошадей: доктор торопится!

Но что такое конская скачка против машин погони!

Зарезанного Мусу все ещё не нашли, но Клава об этом не знала.

Проехали полчаса.

– Мне сюда, – показал дед на отходящую в горы узкую дорогу. – Тебе прямо, да?

Клава думала, как уговорить деда взять её к себе в горы?

Дед тоже думал. Потом сказал:

– Ты очень торопить, да?

– Больной не тяжелый, просто навестить хотел ещё раз.

– Ехать ко мне мало-мало хочешь? Малый сын смотреть, малый сын болеть, врача нет.

– Поехали, посмотрю! – радостно согласилась Клава.

И они свернули с большой дороги на малую.

И как раз в это время армейский грузовик притащил в Мохкеты пустую «шестерку».

Это было происшествие: доктор пропал! Доктора похитили?! Доктора убили?!

Это был повод будить Мусу: он сам не простит, если выйдет задержка с поисками его любимого доктора!

Гоча вошел и увидел мертвого Мусу. С перерезанным горлом, похожего на жертвенного барана.

Поза мертвеца, беспорядок в одежде всё объяснили вошедшим: Муса хотел использовать доктора ещё в одном качестве!

Доктор не захотел – и убил слишком настойчивого поклонника.

Так что дело не выглядело политическим. Но все равно доктор подлежал безусловному отлову и казни!

Погоня набилась в ту же «шестерку» и помчалась.

Но обледенелая, залитая недавней зимней грозой трасса одинаково скользкая для всех. Младший брат Гочи, усевшийся за руль, конечно, классом куда выше Клавы, но и гнал он раза в два быстрее – так что вылетел он в тот же самый кювет на том же самом повороте.

Погоня выскочила и стала дружно тащить машину обратно на дорогу. Долго мучились впятером, но помогла только проезжая «нива». Так что уже темнело, когда помчались дальше. И малоприметную развилку, куда до этого свернула повозка с дедом и Клавой, проскочили, даже не заметив.

Дед привез Клаву совсем в маленький аул.

– Место хорошо, – сказал дед гордо. – Русским не бомбить.

«Малый сын» оказался на самом деле внуком. Мальчик горел, на тощей груди у него краснела сыпь – это могла быть и скарлатина, и корь, и дифтерит, кажется, тоже бывает с сыпью – Клава не помнила: все-таки никакой она не доктор на самом деле.

Чеченский дед смотрел на нее с напряжением и вопросом.

Из-за полураскрытой двери выглядывали женские лица – мать и бабка, скорей всего.

– Скарлатина, – сказала Клава. – Нужно колоть пенициллин.

И она уверено, даже победоносно сделала укол.

Вот так! Кто усомнится, что она – настоящий доктор?!

Потом семья суетилась, готовя угощение, а Клава отдыхала, но так чтобы видеть темный склон, по которому, она боялась, может коварно подкрасться к дому погоня.

А погоня в это время прочесывала дома и сараи в двадцати километрах севернее. Сотового телефона в маленьком ауле, на клавино счастье, пока не завелось.

Наутро дед сам напомнил, что доктор шел к другому больному. Клава сказала, что полдня тот больной подождет, а мальчику обязательно нужно сделать ещё хотя бы два укола. А пока она ела, отдыхала и думала.

Думала что доктор должен исчезнуть, вот в чем спасение.

Должна появиться неизвестная женщина. Нужно женское платье.

– Довезти надо куда, – подобострастно предложил дед.

Только не хватало выехать на дорогу, по которой туда и назад снуют подручные Мусы!

– Дорога кругом идёт, а короткой тропы нет через горы?

– Троп есть хорош. Конем ходить.

– Дай мне коня, я проеду прямо. Меня Муса знает.

«Муса» звучит словно пароль.

– Да, Муса тебя знать. Езди мой конь.

Теперь только не сбросил бы гордый чеченский конь!

Клава походила по двору, увидела молодое женское лицо.

Мать больного мальчика.

Температура у него, естественно, снизилась после двух уколов, и мать была полна почтения и восторга.

– Видел у тебя платье. Красивое. Хочу подарить своей невесте. Можно купить у тебя?

Комплимент платью – почти комплимент носительнице этого платья. Женщина счастливо застеснялась.

– Я – так дарить.

– Нет. У нас плохая примета, если дарить передаренное. Если я сам подарю, должен купить.

В Чечне денег ходит мало и цены несуразные по российским понятиям. Клава дала за платье сто рублей, и женщина была счастлива невероятно. Засуетилась, хотела отклонить такую крупную бумажку, но Клава отмахнулась царственным жестом: приближенный к Мусе доктор не торгуется, он – богатый!

А деду все-таки тревожно было отпускать коня.

– Купы конь тоже! Будет всегда твой. Джигит – свой конь!

Клава тем же царственным жестом дала тысячу рублей.

Дед подержал ей стремя, мать мальчика всучила сверток с жареной бараниной, и Клава, провожаемая благословениями, уехала вверх по указанной ей тропе.

– Будет тропа вилка! Будет вилка, право брать!

Дед продал Клаве не самого резвого скакуна. Вернее сказать, грустную клячу. Но оно и к лучшему: больше шансов не вывалиться из седла по дороге.

Господствующее Божество вспомнило последний мечтаемый разговор, в который вовлеклись воображаемые Им Ипостаси Божественных Влюбленных. Можно резюмировать так: прозвучал призыв к более активной политике. К созданию жесткой управляющей вертикали.

А Оно так привыкло с любопытством наблюдать непредвиденные результаты – матчей, войн, катастроф, любовных эксцессов.

Кому будет лучше, если Оно всё отрегулирует? Подтвердит, например, самонадеянный лозунг, будто человек создан для счастья, как птица для полета? Человек, судя по всему, создан для распрей, создан для драки. «Судя по всему» – интересное вводное в мыслях Божества. Попытка увильнуть от прямого ответа. А прямой ответ в том, что это Оно придумало саморегуляцию с помощью борьбы за существование – вот человек и борется, никак не может остановиться. К счастью же человека можно принудить только Божественной силой, отменив саморегуляцию, отменив свободную борьбу без правил и введя мелочное распределение благ. Можно? Можно, наверное, попробовать, но это будет совсем иной мир, да к тому же, мир, в котором Ему очень и очень прибавится нудной нетворческой работы. А ведь всё привычно идёт само по себе. И неплохо идёт, если смотреть по-крупному: люди прогрессируют технически, совсем-совсем скоро, через каких-нибудь сто-двести лет полетят на другие звёзды, понесут зародыши жизни. А то, что прогресс сопровождается страданиями и гибелью миллионов существ – это так же входит в правила игры, как гибель большинства икринок ради развития выживших рыб. Просто, в последнее время Оно пристрастилось вникать в мелочи, вот и замечает подробности, которые Оно должно бы просто игнорировать со Своего высока. Не должны Его интересовать судьбы личностей – вид существует и развивается, значит всё хорошо.

Может, действительно: разделиться, заняться Друг Другом – и не замечать отдельных планетян, интересоваться только судьбами планет?!

Столько времени Оно колеблется – и никак не может решиться. Создавая Космос, Господствующее Божество ничуть не колебалось. Но ведь и действительно, задуманный шаг куда более решительный и бесповоротный.

Догадались бы мелкие планетяне, что Оно может сомневаться, колебаться… Впрочем, какое Ему дело до их мнений.

Дионисий вернулся с Апраксина рынка в полном сознании Своей избранности. Верил Он в себя и прежде, и все-таки вера, даже самая нерассуждающая, куда слабее потрясает всё существо, чем полученные настоящие доказательства. Недаром даже веры в Бога всегда недостаточно было церкви, и она призывала богословов представить доказательства бытия Божия – что богословы и исполняли посильно. Тем более счастлив Он был, убедившись воочию, что Божественные Супруги любят и хранят Сына Своего – хранят для великой миссии, надо было понимать.

Онисимов, услышав новость от Натальи, которая снова и снова пересказывала случившееся, вспоминая всё более волнующие подробности, сразу оценил громадную рекламную потенцию самопожертвования Зои. И кто бы мог ожидать такого от шлюхи и наркоманки?!

Онисимов, сдерживавшийся при Светлом Отроке, на радостях позволил себе стопку. И стал думать, откуда взять денег на рекламные похороны?! Ничего не придумал, как снова позвонить богатому брату Серёже, хотя и помнил последний разговор. Что делать: хочешь денег – умей кланяться. Онисимов привык – на паперти.

Пустынцев накануне пил мало, а потому был в форме и в настроении. Предыдущий разговор он, наоборот, ничуть не помнил: мало ли кого и куда он послал – обо всех помнить, в мозгах места не хватит! Кому надо, звонят снова – как новенькие.

А рекламный заряд в смерти Зои Пустынцев распознал сразу – с первых же слов этого пронырливого Оркестра. И принялся распоряжаться:

– Сделаем ей настоящие похороны! Уж на такой-то случай я телевизионщиков залучу! И чтобы остались от девочки нетленные мощи. Это я организую.

Пустынцев знал, что когда недавно убили бензинового короля Кирдянова по прозвищу Крэг, из Москвы выписывали спеца, который набальзамировал убиенного по ленинскому рецепту – хоть свой мавзолей открывай! В церкви Пустынцев смотрел на Крэга, казавшегося в гробу совсем живым, и думал, что такая же участь грозит ему самому: пуля неуловимого киллера, а потом похороны по высшему разряду с приглашением бальзамировщиков, с положением в модный итальянский гроб и установкой памятника в полный рост работы скульптора прямо из Академии художеств. Так живо всё вообразил, что его едва не стошнило.

И он обрадовался возможности переключить всю эту индустрию на убиенную праведницу, прикрывшую собой того самого молодого пророка, который, Пустынцев верил всё глубже на трезвую голову, спасет его от участи Крэга.

Специалист прибыл немедленно, Зою извлекли из унылого судебномедицинского морга и налили глицерином и уксусной кислотой так успешно, что она выглядела куда красивее, чем ей удавалось при жизни. Ну уснула ненадолго прекрасная невинная девушка! В таком виде её и выставили напоказ. Пустынцев арендовал для этого ДК Пищевиков, который давно знать забыл пекарей и кондитеров и сдавал свой зал под любые собрания, лишь бы платили за аренду. И проплатил телевидение.

Когда все было готово, Пустынцев первым подошел к гробу, посмотрел сверху на красивую набальзамированную Зою.

Постоял, выпил. Санитары в морге привычно пьют над покойниками, а вот теперь и он причастился – фруктовый король. Зоя лежит мертвая – а он стоит живой. Это обостряет восприятие.

И вызывает желание добавить ещё. Подсуетившемуся Онисимову приказал:

– Ну ты, играй марш, раз назвался Оркестром.

– Сейчас запустим, сейчас запустим, – заторопился Онисимов. – Ребята колонки поставят.

– Играй марш Мендельсона. Может, я обручусь со святой.

– Неудобно, Серёжа, – засомневался было Онисимов.

– Я плачу, я и заказываю. Пусть у нас будет гроб с веселой музыкой.

Разыскали где-то пленку со свадебным маршем, но в это время вошел Дионисий.

– Чего вы, с крыши съехали? Меняйте пластинку.

– Это я приказал, – довольный собой сообщил Пустынцев.

Дионисий посмотрел удивленно. Он уже привык, что Он – Сын Божий, и всё делается по воле Его.

– Приказываю Я. А все стоят смирно и отдают честь. Если не нравится – уматывай. Полгорода приползет на брюхе, а Я подумаю, у кого брать, а кому сапогом в морду.

Дионисий смотрел, ничуть не сомневаясь в Своем праве.

Пустынцев попытался было выдержать взгляд Светлого Отрока, но опустил глаза, пробормотал:

– Да я чего, я так…

Онисимов оценил баланс сил – и побежал менять кассету.

Приехавшая с камерой Светлана Саврасова сразу забыла свой профессиональный цинизм и прониклась восторгом перед подвигом любви и самопожертвования. И златокудрый Дионисий в своей яркосиней накидке так красочно смотрелся над гробом!

Наконец-то Светлана увидела чистых убежденных людей – после всех осточертевших ей политиков, богатеев, манерных художников!

Дионисий стоял в изголовьи усопшей, ему прислуживал маленький трогательный Миша в накидочке тоже синей, но потемнее. Из той же материи сшили спешно спецодежду и для Нины с Натальей, и для Онисимова, но на Мишу смотрели особенно умиленно – почти как на самого Учителя и спасшую Его первомученицу.

– Как живая лежит! – повторяли почти все, подходившие ко гробу.

– Праведница Зоя пожертвовала своей молодой жизнью ради света новой истины, ради торжества Последнего Завета, который Я послан поведать миру! Вся наша Вселенная, вся наша Земля, мы все, люди на Земле, созданы любовью Божественных Супругов – Бога-Отца и Богини-Матери! Поклонитесь Небесной Чете, поступайте по совести с ближними своими! Вступайте вслед за сей праведницей, принявшей мученическую кончину, в Храм Божественных Супругов!

– Вступайте в Храм Божественных Супругов, – откликался тут же Онисимов.

Он стоял около маленького столика, покрытого синим сукном, и давал каждому, кто подходил к нему, съесть кусочек красного желе, а затем награждал темносиней повязкой с буквами ХБС.

Тут же стояла урна для голосования, приспособленная под сбор пожертвований.

Подходили многие – и считались таким образом вступившими в Храм.

Через три часа Дионисий с Онисимовым отошли отдохнуть в комнатку за залом, служившую некогда артистической, а при гробе и у столика, где раздавали кусочки желе и синие повязки, остались Нина с Натальей.

– Идут обращенные, – удовлетворенно потянулся в старом пыльном кресле Онисимов. – Уже больше ста повязок роздал, по ним считать удобнее. – А ещё сколько подойдет. Мы ведь можем до ночи не закрываться.

Он достал термос и бутерброды.

– Давай подкрепим растраченные силы.

Дионисий сидел в таком же пыльном, но удобном кресле.

Ему всё нравилось. Нравилось то, что вот сотни, а может, и тысячи людей пришли и придут, услышат Его слово, и значит, Храм действительно существует отныне – а вместе с Храмом укрепилась и новая Его жизнь. Теперь всегда Он будет во главе многих тысяч, а со временем, может, и миллионов людей.

Нравилось и это сидение в задней комнате – послушная масса там, за стенкой, а они, истинные посвященные, отдыхают здесь, куда посторонним вход заказан, отчего принесенный запасливым Онисимовым чай с бутербродами казался значительно вкуснее, чем такое же угощение дома в жалкой комнатенке.

Онисимов словно бы прочитал Его мысли – про комнатенку.

– Перебираться надо на новое место. Скажу Серёже, надо квартиру подыскать. Несолидно и дальше в моей конуре.

– А конуру твою ещё сделаем святым местом! – благодарно пообещал Дионисий. – Будут в нее паломники стекаться, как в Вифлеемскую пещеру.

– Пускай стекутся, – усмехнулся Онисимов.

Вечером подсчитали: семьсот сорок повязок было роздано – хорошо, запаслись как следует.

– А перебывало раза в три больше, – предположила Наталья.

– В пять раз! – закричал её Миша. – Шоколадок мне надарили, не съесть!

И он вывалил свой детский улов.

А в урне для голосования оказалось больше пятнадцати тысяч.

Когда-то Онисимов считал дома дневной заработок – и радовался скромным грошам. А вот уже – настоящие деньги! Закрутилось его настоящее дело, закрутилось на хороших оборотах!

Подъехал и Пустынцев, деловой и трезвый, оценил обстановку.

– Отлично для первого раза. Ещё ведь на похороны придут, на кладбище.

Онисимов почесал лоб в знак задумчивости.

– А куда торопиться с похоронами? Она ведь хорошо набальзамирована, верно? Вот и пусть лежит. Как слух пойдет, что нетленная, с каждым днем в два раза больше приходить станут. Лучше нетленного тела ничего нет в церковном деле.

– Так, вроде, хоронить полагается, – усомнился Пустынцев. – Санэпидстанция приедет.

– Когда приедет, тогда и поговорим. А нам каждый лишний день во благо. Да и закона такого нет, сколько дней можно тело выставлять. Не догадался закон.

– Скажу нашим юристам, чтобы проверили. Но похоже, и правда, не догадался закон.

Все вокруг торжествовали, а Дионисий почувствовал, что чего-то не хватает. и сразу понял, чего – вразумили Родители Небесные:

– Завтра исцелю кого-нибудь. Надо исцелять при гробе праведницы.

Сказал – и ни на минуту не усомнился, что исцелит.

Всмотрелся в Свою паству сияющим и простодушным взглядом: может, кто из них сомневается? Но никто не усомнился.

Когда заговорили о предстоящих чудесах, Пустынцев вспомнил о своих личных нуждах. На время забыл было, когда приехал сюда, порадовался со всеми, а тут вспомнил.

– Мои-то дела как? – спросил он тихо Дионисия. – Не замышляют снова на меня?

Пустынцев испытывал к Дионисию очень сложное чувство.

Он помнил, как проиграл накануне мальчишке – он, Пустынцев, который никогда никому не проигрывает! И единственное самооправдание было в том, что Дионисий – действительно новый Мессия, Который по определению выше всякого человека – а значит, проиграть Ему не стыдно. И значит, Пустынцев здесь не просто делает удачный бизнес на забальзамированной потаскушке, значит, поверив сначала в маленького экстрасенса, сегодня он должен поклониться подлинному Сыну Божию. Не так-то просто давалось это ему – мужчине образованному и ироничному, но не было другого способа сохранить свое достоинство.

Дионисий уже привык – не сомневаться. Что бы Он ни сказал – всё выйдет правильно. Он ничего не знал о замыслах возможных убийц, да и о существовании самих убийц тоже, но ответил уверенно:

– Пока нет. Никто в тебя сегодня-завтра стрелять не будет.

Пустынцев успокоился на ближайшие дни. И когда Онисимов тут же подошел и сказал просительно:

– Квартиру надо снять хорошую, уехать из моей дыры. Надо, чтобы Сыну Божию – условия как положено.

Пустынцев тут же с готовностью кивнул:

– Сниму.

В тот же день в сводках соответствующего наблюдательного ведомства отмечена была новая секта, «Храм Божественных Супругов», получившая тут же рутинное сокращение ХБС – и тем самым снискавшая канцелярское признание. А такое признание – едва ли не высшее в части света, именуемой «Россия».

Уже в первый миг творения для Господствующего Божества возникли трудные вопросы: достаточно ли Оно всемогуще, чтобы ограничить собственное всемогущество?! Достаточно ли у Него воли, чтобы положить предел Своему своеволию?! Способно ли Оно задать такой вопрос, ответ на который Ему Самому неведом?! И наконец, по силам ли Ему задать Самому Себе непосильную задачу?!

Господствующее Божество возжелало – возжелало сохранить интерес к судьбам мира. И в тот же момент великим усилием Своей всепобеждающей воли Оно ограничило Свои всемогущество и всеведение постольку, поскольку они могут помешать Его же желанию зрелищ.

А за действиями специфических малых планетян, покушающихся быть такими же всеведущими, как Оно Самоё, наблюдать Ему бывает всегда любопытно. В одиночку даже самонадеянные разумники не покушаются на всеведение, поэтому они пытаются создать как бы коллективное божество в виде более или менее всемогущих и всеведущих тайных служб. Люди, надо отдать им должное, всегда умеют достичь цели – хотя бы обходным путём: не способны они летать сами по себе, о чем мечтали тысячи лет, но в конце концов придумали самолеты. Неспособны они читать мысли и проникать взглядом в тайные ходы и пещеры – создали всеведущие тайные службы безопасности.

Клава ехала на скромной кляче по горной тропе. Заснеженные ели густо росли по склону, закрывая обзор. Когда может появиться погоня, она не знала, но прислушивалась каждую минуту.

А между тем никто из преследователей так и не догадался свернуть в забытое жилище деда, так счастливо спасшего своего внука благодаря встрече с Клавой. Но основные дороги были перекрыты, и молодой «русский доктор» не должен был проскочить.

Вспомнили и о том, что «русский доктор» долго лечил пленника в горной хижине. Бросились туда и хотели было Виталика сгоряча пристрелить – на всякий случай. Или в память погибшего Мусы – так когда-то дикие народы убивали рабов и коней на могиле умершего властителя. Но потом подумали, что выкуп остается выкупом, даже если Муса не сможет им воспользоваться. А чтобы ускорить процесс и как-то выразить свое отношение к происшедшему, тут же отрезали Виталику палец, что и запечатлели на кассету, а кассету с приложенным пальцем с оказией передали в Дагестан, откуда и послали с государственной почтой по ярославскому адресу.

Но Клава ничего этого не знала, она осторожно ехала по горной тропе на своем верном Карабахе, так назывался её старый старательный конек.

Доехав до указанной развилки, Клава, конечно же, взяла влево вопреки указанию деда. Она считала, что поступает правильно и ещё больше запутывает возможных преследователей.

Выбранная ею тропа вскоре стала уходить круто вверх. Старательный конек приуныл, но шел и шел осторожным шагом.

И фокус внимания Божества как-то незаметно сам собой сместился с Клавы на её конька.

Клава знала, чего она хотела, хотя и не догадывалась, что, ослушавшись деда, упрямо карабкается в тупик. Да и очутилась здесь по собственной воле.

А конек, старая кляча, как мысленно звала его Клава, вовсе не выбирал такой жребий, чтобы вдруг карабкаться по заснеженной, а под снегом обледенелой крутой каменистой тропе. Сломать ногу для него означало верную смерть. Он не знал, что такое смерть, но опасность чувствовал и упирался, приседая на круп, когда копыта начинали предательски скользить. А копыта скользили всё чаще. Не помогали и подковы. От напряжения ему даже не хотелось есть, хотя карабкались они уже долго.

Летом эта тропа вела через перевал, но зимой через перевал никто не ходил. Перед перевалом на границе леса стоял балаган. Летом там жили пастухи, выгонявшие отары на горные луга, а зимой дед или его сын иногда поднимались сюда за сеном, которое не всё свозили вниз – а то ведь бывает, что и сено отбирают лихие люди. Поэтому тропинка до балагана все-таки прослеживалась. Хотя после недавнего ливня, оставившего после себя наледи, никто здесь ещё не проходил.

Конек знал эту дорогу, но знал до ливня, столь редкого зимой, поэтому знакомые камни часто не давали привычной опоры. Да и под седлом конек не ходил уже давно: или его запрягали в повозку, или вьючили тюками – обычно сеном или хворостом. Ходить под седлом – удел молодых и красивых. Конек не знал, что такое – некрасивый, но знал, что им не восхищаются люди, как когда-то раньше, и с ним не заигрывают кобылы. Да он и сам давно уже кобылами не интересовался. Зато теперь он полнее чем в молодости ощущал простые радости: ласку солнца, вкус хорошего сена, прохладу водопоя после долгого перехода. И отдых, задумчивый отдых, когда стоишь на лугу, уже наелся и только отщипываешь изредка по одной травинке, ни о чем специально не вспоминаешь, но кажется, что наступает смутное, но полное понимание самой сути существования…

Наконец засветилась сквозь деревья знакомая луговина.

Он вытащил седока к балагану. Здесь и сена много. Он вспомнил – и сразу захотел есть. Но седок не торопился его кормить.

Выехав к балагану, Клава осматривалась, но не видела продолжения тропы. Значит – приехала?! Сама завела себя в тупик, в ловушку. Дальше поднимались уже лысые горы, сплошь покрытые снегами. Не было иного выхода кроме как возвращаться вниз. Заночевать разве что, в расчёте, что дед не выедет сюда следом? Клава решила заночевать, чтобы не пробираться по горным тропам в темноте.

А наутро надо было спускаться вниз и возвращаться на основную тропу.

Клава взобралась на своего скромного Карабаха и направила его по уже знакомой тропке – но в другом направлении.

Когда они вчера карабкались вверх, на крутых местах Клава пригибалась к самой холке коня. Сегодня, приблизившись к круче, она поняла по-настоящему, что такое крутой склон.

Не только тропа, но и конь, казалось, уходил из под нее! Она инстинктивно откланялась назад, конек приседал, и они не столько сходили, сколько скользили вниз. И четыре конских ноги казались Клаве почему-то менее надежными, чем две человеческих.

Конек с тоскливой покорностью нес на себе неумелого всадника. Да и никогда он не ходил под седлом по такой обледенелой тропе. Ноги разъезжались, попадая на присыпанные снегом обледенелые камни. Ничего он так не боялся в жизни, как уходящей из-под ног опоры.

Перед новой крутизной Клава не выдержала и спешилась.

Две свои ноги надежнее. Она заскользила вниз, придерживаясь за еловые ветви, Конек острожно следовал за нею, благодарный седоку, догадавшемуся освободить его от своей тяжести. Так они вернулись на основную тропу. Клава подумала, что лишнюю ночь она выгадала не зря: чем больше времени пройдет, тем менее настойчиво будут её искать.

Приостановившись на опушке, Клава решила, что пора переодеться. Теперь её единственный шанс – женское платье. Путешествие по Чечне одинокой русской девушки сулило свои опасности, но оставаться в облике «русского доктора», которого ищут за убийство Мусы – просто смертельно.

Она так отвыкла от женского платья, что в первые минуты чувствовала себя чуть ли не раздетой. Но возврата в привычную форму не было, она затолкала пятнистые тряпки в небольшую яму, закидала снегом – авось не найдут до весны.

Клава так занята была своим спасением, что не могла думать о Виталике – заставляла себя вспоминать, но тотчас отвлекалась. А у Виталика снова подскочила температура, и колоть антибиотики ему никто не собирался. Его только перевели из земляной ямы в подвал, где уже валялись в грязи и гнили трое пленников. Самый старший по стажу пленения сразу допросил: «Сколько уже сидишь? Палец если отняли, значит со стажем товарищ.» Виталик и не знал – сколько. «Нехорошо! Нельзя себя распускать. Я уже восемь мест переменил, а везде черточки на стене царапаю. Два года шесть месяце и одиннадцать дней!» сообщил сосед со странной гордостью. «Да ты горячий! Станут они лечить, как же! Раньше был какой-то пацаненок, доктором назывался, а теперь и такого нет. Имя свое оставь, передадим, если чего! У нас договорено: если кто выходит, все имена с собой несет!»

А Клава в это время одна выходила на дорогу. Если не считать её конька. Шла она пешком, держа коня в поводу. В женском платье не поездишь в седле: подол задерется по пояс, а в странах Аллаха мода на мини-юбки не поощряется.

Хождения пешком по холоду конек не одобрял. Здесь по хорошей дороге он бы с удовольствием пронес всадника рысью.

Всадник, правда, изменился, запах другим запахом, женским, но коньку было все равно: он привык возить всякого, кто уверено усядется в седло. Он даже фыркнул несколько раз, дернул головой, приглашая руку, держащую повод, взяться за холку и влезть в седло. Больше ничего он сделать не мог. Но временная его хозяйка продолжала идти шагом.

Клава, занятая собой, думала, что опасность угрожает ей. А в это время по шоссе их нагонял фургончик живодера.

Увидев женщину, ведущую старого жалкого конька, живодер с интересом притормозил.

– Куда ведешь, а? На шкуру сдавать хочешь, да?

Клава мгновенно сообразила, что это – спасительное объяснение: она ведет сдать коня, а иначе почему оказалась на дороге, держа повод в руке?

– Хочу.

– Хорош девушка. Садись, довезу. Обоих довезу, – засмеялся он.

Конек сразу понял, что это за человек, что за фургон.

Запах объяснял всё. Он попятился, когда фургонщик стал его подталкивать взойти по спущенным сходням.

– Не хочет! – засмеялся фургонщик. – Понимает! Иди наверх, тащи в себя, а я сзади.

Клава взобралась в кузов и потянула за повод. Фургонщик ударил палкой сзади. И конек понял, что выхода нет.

Конек топтался в фургоне, а Клава сидела в кабине и радовалась, что быстро едет, что здесь в кабине никакой преследователь не догадается её искать. Повезет – до самого Грозного проскочит. а там и русских порядочно, и наше представительство, кажется, есть – помогут!

– Где конь взял, а? – засмеялся фургонщик.

Клава уже придумала объяснение:

– Я у деда жила, он заболел, лекарство нужно. Он и говорит: «Продай коня, купи лекарство».

Фантазия её крутилась вокруг медицинских тем.

– Купишь лекарство, дед жив будет, хорошо!

Конек топтался в трясущемся фургоне, ловил ноздрями дуновения воздуха, едва проникавшие сквозь плотно застегнутый сзади полог. Последние дуновения родного горного воздуха.

Онисимов сам сговорился со Светланой, что она снова приедет снять лежащую и ничуть не поддавшуюся тлению Зою.

Сообщил, что вокруг гроба совершаются чудеса, исцеляются больные.

Какие-то впечатлительные женщины уже причитали, что им «голову отпустило», а равно и «отпустило живот» – но это было не демонстративно.