Корпус эсминца дрожал. За кормой ревела и металась вода. Орудия лежали в нулевом положении. Радиометрист передал последние сведения о кильватерной колонне из четырех судов, и все на мостике поняли, что она находится на расстоянии чуть большем, чем предельная дистанция орудийного огня.

Адмирал ещё раз посмотрел на руку штурмана. Рука прочертила несколько миллиметров, и карандаш остановился, словно натолкнувшись на невидимую преграду. Но никакой преграды на карте не было, не было её и на воде, и вода, серо-голубоватая, одинаковая и с левого борта, и с правого, и за кормой, лежала и впереди, перед носом — ножом корабля. Не было никакой линии, хотя где-то здесь, может быть, чуть впереди, может быть, чуть позади, шёл рубеж, за которым плескалась вода не нейтральная — за которым плескалась уже чужая вода. Адмирал отошёл от прокладочного столика и остановился около ночного визира — прибора, стоявшего на самой высокой части мостика. Он увидел, как спина правого сигнальщика, равномерно и неторопливо водившего биноклем по горизонту, вздрогнула, как сигнальщик замер, подался вперёд. И, перекрывая молодой голос матроса, адмирал громко и несколько певуче скомандовал:

— Поднять Государственный!

Где-то на корабле долгие годы спокойно лежит и сберегается для коротких важных минут новый и яркий Государственный флаг СССР. Он поднимается рядом с военно-морскими, он поднимается над ними в ту минуту, когда корабль вступает в бой.

Он поднимался сейчас, ярко-алый, на мачте головного эсминца. Второй эсминец тоже поднял его.

Они! Четыре корабля в кильватерной колонне. Они, видимо, раньше почувствовали, что их нагоняют. По изломанной линии их курса, по беспорядочным и нервным звукам в эфире — адмирал несколько раз сам включал приёмник радиостанции, стоявший на мостике, — можно было понять, что там растерялись, что поздно почувствовали приближающуюся расплату.

— Передать на «Ревущий»! — Голос адмирала снова стал суховатым, отрывистым. — Его цель — замыкающий. Сигнал открытия огня — наш залп. Командир!

Капитан второго ранга, командовавший эсминцем, повернулся и застыл, спокойно глядя на адмирала.

— Командир, ваша цель — головной!

Адмирал помедлил секунду. Взгляд его упал на воду. Такая же вода, серая, чуть с голубинкой, как на сотни миль влево, как на многие мили вправо, вперёд, до самых чужих берегов. Такая же вода, как там, где оставался и таял прозрачно-зелёный, окружённый широкими пенными полосами след эсминца. Такая же вода, хоть, может быть, она и чужая. Такая же, какой видел он её много раз.

Такая же, какой помнит он её в предрассветные часы другого летнего дня. В ту минуту, когда сторожевой корабль головного охранения взорвался и стал тонуть.

Когда по колонне десантных судов вдруг передалось, проскользнуло слово «мины». Откуда? Чьи? Здесь не было мин. Разведка знала это точно. За этим морем, разбитым на квадраты, следили зорко и пристально. Чьи мины? Кто поставил здесь их? Здесь не было вражеских кораблей. Последние дни здесь не летали вражеские самолёты. Здесь… Об этом не вспомнили тогда. Это было слишком чудовищным, чтоб оно пришло в голову. Здесь несколько часов назад, прошлой ночью, проходили волны тяжёлых бомбардировщиков. Они шли бомбить те порты, куда будут выброшены русские десанты. Но это шли бомбардировщики тех, от кого пути русских десантов не держались в секрете. Вода! Знакомая. Такая же, как та, что далеко за кормой.

Карандаш штурмана прочерчивал курс, не запинаясь на невидимых линиях морской карты.

— Открыть огонь!

Командир эсминца повернулся лицом к далёкому силуэту вражеского корабля.

Работала радиостанция дальней связи эсминца. Радист, склонившись над бланком, обычными торопливыми движениями заносил знаки шифра, доносившиеся писком из эфира.

На мостике:

— Курсовой! Цель!

Развернулись визиры.

Бесшумно скользнув, обдав мостик еле уловимым дуновением, развернулась башня командно-дальномерного пункта. Большие сильные трубы разорвали пелену пространства и, обнажив железо и людей вражеского корабля, сделали его близким.

Развернулась антенна второго локатора. И безжалостно, неуловимо, так же как рука пришедшего в ярость человека, взял вражеский фрегат в деления своих перекрестий торпедно-артиллерийский прицел. Дрогнули орудийные башни. Разом, все, одной дрожью. Вскинулись стволы.

— Осколочно-фугасным!

Лязгнули цепи подъёмников. Из глубин погребов, тяжёлые, поблёскивающие сталью, рванулись вверх снаряды.

Из радиорубки дальней связи, пригнувшись навстречу воздушному потоку, выскочил матрос.

Замерли красные стрелки, совмещённые с неподвижными индексами на экранах грубой и точной наводки. Горели сигнальные лампочки. И не было сегодня наводчиков лучших и худших, сегодня каждый держал свой штурвал руками уверенными и сильными.

Корабль, оставлявший за кормою ревущий бурун, был сам подобен могучему чудовищу, которое, казалось, готово было подняться из-под горба поднятой им воды, встать во весь рост. Тонны металла, зажатые в стволах орудий и трубах торпедных аппаратов, казалось, напряглись, готовые взметнуться, вырваться, готовые валить, топить, жечь.

Но страшнее этих металлических тонн были глаза, лица, плечи тех, кто повернулся сейчас вместе с орудиями, дальномерами, локаторами, биноклями грудью к врагу.

«Уж коли на то пошло, — перчатка адмирала напряглась, готовая лопнуть на сжатой в кулак руке, — ну что ж, получайте!»

Старшина Быков, рванув рычаг, перевёл его на «товьсь».

Лампочка будет гореть! Пусть трясёт, пусть рвутся снаряды, пусть, сотрясая башню, откатываются назад стволы орудий. Пусть все кругом будет гореть — лампочка не потухнет! Впившись глазами в красную стрелку, Андрей держал её под белым штришком неподвижного индекса.

Нагибаясь от рвущего ветра, зажав в руке бумажный листок, по кораблю бежал матрос. Добежав до трапа, ведущего на ростры, он перехватил бумажный лист в зубы, двумя сильными взмахами рук поднялся на трап. Дальше!

Адмирал поднял бинокль. Теперь он молчал. Теперь он ждал. Сначала ревун. Потом грохот залпа. Потом будут видны всплески и… дым. Потом будут гореть и идти ко дну корабли. Чьи корабли? На них и сейчас не было флагов. На дно можно без флагов. Треск и писк приглушённой радиостанции на мостике говорил, что где-то началась паника, что где-то в суматохе переговариваются, что где-то перестраивается, поворачивается и направляется. Направляется, может быть, сюда.

Пусть! «Уж коли на то пошло!» Адмирал знал, что сейчас там, за кормою, выходят из бухт торпедные катера. Встав в боевые колонны, идут на позиции. Выходят из баз бесшумные и незаметные, как рыбы, подводные лодки. Слетают маскировочные сети. Стволы тяжёлых береговых батарей наводят свои жерла на пристрелянные квадраты моря. Ревут моторы тяжёлых морских бомбардировщиков, и истребители выруливают на старт. Флот принял оперативную готовность номер один.

Ревун. Сейчас рявкнет ревун. И вздрогнут все башни. Тяжёлый, оглушающий грохот тряхнёт корабельное туловище, и пламя, пламя стволов пахнет в ту сторону…

Задохнувшись, чуть не сбив с ног сигнальщика, безмолвно обозревающего пустынные пространства моря и воздуха с левого борта, не став в положение, какое надлежало принять, обращаясь к начальнику, а ещё делая последние шаги, шифровальщик выкинул вперёд руку с зажатым в ней бумажным листком. И в напряжённой тишине мостика прозвучал его голос, голос последнего выдоха, голос тихий, но заставивший всех повернуться к нему:

— Москва!

Подхватив левой рукой бумажный листок, правую адмирал вскинул над головой. Командир эсминца негромко, но торопливо сказал что-то в телефонную трубку, соединявшую его с офицером, управлявшим огнём.

По углу возвышения орудий, по мощи заряда комендоры чувствовали, что огонь будет вестись на предельной дистанции. Смысл этого был прост: расстрелять вражеские корабли, когда они даже не могут ответить огнём своих пусть скорострельных, но слабых, презрительно окрещённых матросами «трещотками» пушек.

Ромбики дальномеров лежали на головном фрегате. Тонкие штрихи перекрестий торпедно-артиллерийского прицела словно прилипли к чужой стали. И тяжёлые стволы главного калибра шли неотступно, шли своими жерлами за вражеским кораблём.

Медленно вращая штурвал паводки, Андрей впился в красную стрелку, и больше ничего на свете в эти секунды не существовало для него. Ничего!

Красная стрелка, стрелка, стоящая точно под штрихом неподвижного индекса. В ней все. В ней молодость его. пусть нелёгкая, но радостная и светлая. В ней Родина его, Родина большая, огромная, с Москвой, с Волгой, с Уралом, с её безбрежными полями, которые видел он, пересекая страну из конца в конец; и родина маленькая, где село припало к речушке. И речушка, пусть узкая, мелкая, но в ней столько мальчишеских радостей!

Стрелка, волнуясь, стоит под белым штришком. Стой, стрелка! В тебе горе матери, большое, ни с чем не сравнимое горе, боль и тоска ожидания, быть может, напрасного.

«Стой!» Он хотел это выкрикнуть. Выкрикнуть не потому, что душа напряглась до предела, что дальше думать и жить молча не мог. Нет! Он хотел это выкрикнуть потому, что круги вдруг пошли. Внутренний круг, увлекая красную стрелку, рванулся вдруг в сторону и пошёл, пошёл вниз. Андрей рванул рычаг, остановив и погнав стрелку обратно. Но она… она снова. Андрей почувствовал, как тяжёлая стена башни наваливается на спину, как нос корабля… Он видел, как друзья его, его дорогие, большие друзья, тоже рвали и крутили рукоятки. По недоумению на лице визирщика, который держал вражеский корабль в стёклах, он понял…

Голос знакомый, в котором явственно была слышна боль, хрипло сказал по всей башне:

— Дробь! Орудия на ноль.

Опершись локтем на банкет (щит-стенку, на которой располагалась часть многочисленных приборов управления артиллерийским огнём), стоял адмирал.

Над рукой его, высовываясь краешком из сжатого кулака, чуть шелестел бланк шифрограммы.

Тихо плескалась и лениво убегала в стороны от скул корабля волна, мелкая и спокойная. Небо светлело, и серая вода, подёрнутая рябью предутреннего ветерка, становилась темнее, принимала прозрачно-зелёный оттенок. Опустив орудия и сбавив ход до «полного», следовал за флагманом второй эсминец.

Адмирал с сожалением посмотрел в ту сторону, где скрылись, уйдя к своим базам, чужие фрегаты, и тяжёлое чувство неотомщенной великой обиды опять шевельнулось на сердце.

Листочек бумаги, что держал в руке командующий эскадрой, извещал о том, что вот в эти же часы спровоцирован большой военный конфликт на границе соседнего дружественного нам государства. Что, без сомнения, агрессивные силы предпримут попытки расширить очаг пожара и перекинуть его… Что в этих условиях бдительность и выдержка…

«И всё-таки жаль, что эти ушли».

Вечером, когда солнце только что опустилось за сопки, закрывавшие город с запада, после короткого учения на боевых постах позвонили, чтобы Ковалёв пришёл в госпиталь к брату.

Командир разрешил сойти на берег. Андрей быстро собрался, но невыносимая тяжесть вдруг навалилась на душу. Вместо того чтобы скорее идти в город, он поднялся на палубу, прошёл к носовой орудийной башне — своей родной башне, где около правого орудия было его боевое место, и, прислонившись коленями к волнолому, долго смотрел на темнеющую бухту, на корабли, разбросанные у складов и пакгаузов, под кранами, под угольной эстакадой.

Было тихо. Двигались погрузочные краны. Буксиры сновали от причала к причалу. Изредка над тем или иным кораблём вставало белое облачко пара, и звук гудка разносился над водой. У чугунной низкой решётки, отгораживавшей от бухты склады и железнодорожные пути порта, стояли парочки. Одна девушка, которой её парень рассказывал что-то очень весёлое, хохотала, иногда в изнеможении падая локтями на решётку. Но голоса её не было слышно. Было тихо.

Шипел пар в борту эсминца, стоявшего рядом. К гражданскому причалу, что лежал влево от военных кораблей, подошёл морской трамвай. Из него вышла пёстрая толпа — с той стороны бухты люди ехали на вечернюю смену, другие в сады и театры. Толпа устремилась к воротам причала, вылилась на городскую улицу, исчезла в людских потоках города. Глухой удар донёсся с близкого корабля — в трюм его подъёмный кран опустил что-то тяжёлое. Но было тихо.

Тихо потому, что в ушах не стоял металлический лязг орудийных выстрелов, не оглушал свистящий шум сжатого воздуха, выгонявшего дым из стволов. Было тихо потому, что над морем и прибрежными скалами, над городом, полным движения, над каждым, кто жил в нём и работал, плыла большая, полная звуков, которые её не нарушали, тишина мирной земли.