Книга Чуковского явилась событием в нашем литературоведении. Но у этой яркой, новаторской книги, как уже отмечалось, были противники. Кое-кто начал беспринципную возню вокруг нее, пытаясь скомпрометировать труд всей жизни писателя. Шептуны стали прорываться и на страницы некоторых журналов. Появилось несколько крикливых отзывов о "Мастерстве Некрасова". Два из них были особенно оскорбительными.
      Корней Иванович смиренно, с болью душевной сносил обиды. Но чаша терпения когда-нибудь должна была переполниться. Он стал проникаться решимостью выступить в печати. Со стародавних времен Чуковский слыл неотразимым полемистом. И он уже предвкушал радость открытого спора-боя. В таком душевном состоянии он написал мне летом 1961 года письмо:
      "Если Вы думаете, что мой многолетний, бескорыстно гигантский труд над Некрасовым может быть сведен насмарку инсинуациями мелкого мерзавца - что же! Я действительно должен торопиться с ответом.
      Но - мне некогда даже поглядеть в его сторону. Я кончаю книгу о языке (кстати, каково Ваше мнение о том куске этой книги, который напечатан в "Новом мире"?) и дописываю книгу "Чехов и его мастерство".
      Чуть я кончу эту срочную очередную работу, я сейчас же вооружусь дустом и обильно посыплю им N, а заодно и NN, которая тоже (но скорее по глупости) пытается укусить меня за пятки. Работа над языком - вернее: над книгой о языке - отнимет у меня еще три недели, самое большее. Потом: Чехов (тоже ненадолго).
      А потом веселое занятие, очень легкое и приятное: расправа с этими двумя пошляками. Я любил полемику всю жизнь - и рад случаю прихлопнуть пошляков.
      Только бы не заболеть. Только бы не дать дуба. В октябре - ноябре будет написана такая отповедь - N, от которой он не скоро очнется.
      Авось до октября моя репутация останется непоколебленной, а за это время я сдам в производство три книги: "Серебряный герб", "Язык", "Вечерняя радуга" 1 - и, пожалуй, воспоминания о Куприне, Бунине, Собинове, Короленко и мн. др. (большой том в 400 страниц).
      1 Под таким названием К. И. предполагал издать сборник своих критических статей дореволюционной поры. Некоторые из них впоследствии были включены в VI том его Собрания сочинений (1969).
      Что Вы поделываете? Спасибо за дружеское письмо. Давно мы не виделись с Вами. Заехали бы как-нибудь. Я последовал Вашему совету: переделал статью "Поэт и палач". Очень хотелось бы познакомиться с Вашими последними публикациями".
      Но намерения своего Чуковский не осуществил. Захлестнули неотложные дела, а там вскоре случилось важное событие в его жизни, совершенно затмившее прежние огорчения.
      В 1962 году книга "Мастерство Некрасова" была выдвинута на соискание Ленинской премии. Дотоль еще ни одна работа критика или литературоведа не удостаивалась такой чести. Сам факт этот возбудил в литературной среде разнообразные эмоции и толки. Подавляющее большинство литераторов радовалось тому, что замечательная книга эта была отмечена Ленинской премией многолетняя исследовательская практика Чуковского получила всенародное признание. Он был счастлив и застенчиво проявлял свою радость.
      2
      В том же 1962 году из Англии нежданно-негаданно пришло в Переделкино письмо. Корнея Ивановича извещали, что Оксфордский университет присвоил ему Honoris Causa ученую степень доктора филологии. Этой чести удостаивались лишь немногие деятели русской культуры - такие, например, как Жуковский, Тургенев, Шостакович. Замечу, что за несколько лет до сообщения из Оксфорда Чуковскому без защиты диссертации была присвоена докторская степень у себя на родине. У нас это происходит тоже не так часто - по совокупности научных заслуг и без защиты диссертации.
      Сообщение из Оксфорда внесло некоторые заботы в дом восьмидесятилетнего Чуковского. Надо было ехать в Англию за получением диплома и докторской мантии.
      Чуковский любил эту страну, свободно владел языком, хорошо знал ее литературу.
      Корней Иванович нередко вспоминал о своих давних путешествиях в Англию. Впервые он поехал туда в самом начале века - двадцатилетним юношей, а во второй раз - в 1916 году, в разгар мировой войны. И когда бывал в хорошем настроении, извлекал из своей бездонной памяти всевозможные истории, связанные с этими поездками.
      - О, это были прелестные путешествия, особенно первое. Я был молод и беззаботен и впервые открывал для себя эту страну. Было мало денег, но я чувствовал себя счастливым.
      Тут должно сделать небольшое отступление.
      Однажды, занимаясь в Центральном архиве литературы и искусства (его сокращенно называют ЦГАЛИ), я случайно наткнулся на пачку писем Короленко. Письма относились к началу 900-х годов. Неожиданно в одном из писем мелькнуло имя Корнея Ивановича. Короленко сообщал своему корреспонденту, что его брат Илларион дал взаймы Чуковскому значительную сумму. А в нескольких последующих письмах упоминалось, что-де срок возвращения долга минул, а денег все нет. Похоже было на то, что Илларион Галактионович испытывал в тот момент нужду в деньгах и нервно воспринимал, неаккуратность Чуковского. И вдруг на одном из писем карандашом на полях помета, сделанная рукой Короленко же: "Деньги от Чуковского получены".
      Стояли мы как-то, несколько человек, около Дома творчества в Переделкине вокруг Корнея Ивановича и слушали его рассказ о недавней поездке в Англию. Он был в хорошем настроении и весело, аппетитно рассказывал разные истории. Неожиданно, в какой-то, уж не помню, связи, он упомянул имя Короленко. Вот тут-то меня нечистая сила и попутала, и я вдруг вспомнил про письма Короленко.
      - Мне известна одна ваша тайна, Корней Иванович, - загадочно произнес я.
      - Ну, интересно, какая же? - передразнивая меня, откликнулся он.
      И я рассказал про письма Короленко и о том, как нервничал старый писатель по поводу этого долга.
      Рассказал эту историю и сразу переполошился: зачем я ее вспомнил? А вдруг еще старик обидится!
      А старик и впрямь, кажется, вспыхнул. Глаза его вдруг посуровели. Он с укоризной посмотрел на меня и, скандируя каждое слово, назидательно произнес:
      - И не всякие истории уместно вспоминать в обществе...
      Но тут же рассмеялся. Глаза его мигом оттаяли. Он долго и весело смеялся.
      - Знаете ли, что это за история? Если бы не Илларион Короленко, не увидеть мне тогда Англии. Задумал я эту поездку. Но денег - шаром покати. Откуда же им было явиться у молодого литератора! И тут меня осенило: попросить взаймы у Иллариона Галактионовича. А тот с величайшей готовностью дал. Деньги были нешуточные. Написал я вексель, как полагалось в ту пору, и получил денежки, на кои спокойно и съездил в Альбион-то. Вернулся и не заметил, как срок векселя истек. А денег, представьте себе, ни гроша. Кажется, еще никогда такого безденежья и не переживал. Заканчивал большую работу, а за другую, давно законченную, расчет задерживался. Очень я намаялся тогда, пока не исхлопотал денег и не погасил долга. Вот так-то, молодой человек, было дело, - сказал он, обращаясь ко мне. - А кстати, где эти самые письма Короленко вы обнаружили? Очень бы и мне интересно на них взглянуть...
      Несколько лет назад судьба занесла меня в те края. Мне привелось читать лекции в ряде тамошних университетов, в том числе в Оксфорде и Кембридже.
      Шеф русского департамента Оксфордского университета, профессор Джон Феннел заехал за мной в отель "Рэндолф" и повез на лекцию. Он лихо крутил баранку своего автомобиля, искусно маневрируя среди разноцветных мантий, чинно шествовавших прямо по мостовой в узких проулках центральной части города. И чертыхался:
      - Что за окаянный народ эти пешеходы! Прямо под колеса норовят. Но скоро, говорят, это безобразие у нас кончится. В центре Оксфорда собираются запретить автомобили, пора бы, давно пора!
      Профессор Феннел - добрый, симпатичный человек. Хорошо говорит по-русски. Он знаток русской истории, особенно эпохи Ивана Грозного и некоторых разделов русской литературы XIX века. Русисты в британских университетах нередко совмещают интересы историко-филологические - в точном и широком значении этих двух слов, будучи одновременно историками и филологами.
      - А знаете ли, - говорит он, - что в этом самом отеле "Рэндолф" несколько лет назад останавливался ваш знаменитый соотечественник Корней Чуковский? Он приезжал сюда за дипломом и мантией, когда наш университет присвоил ему звание почетного доктора филологии.
      Феннел неожиданно сделал крутой вираж, в очередной раз выругав "окаянных пешеходов", и сказал:
      - Мы приближаемся к цели. А между прочим, мы едем в тот самый зал, где он читал лекцию.
      - Кто? - спрашиваю я, утратив нить начатого разговора.
      - Да Чуковский же.
      - А о чем лекция была?
      - О его любимом Некрасове. Это было сразу же после торжественного акта вручения диплома. Народу сбежалось на его лекцию - гибель! Он у нас, оказывается, чрезвычайно популярен. Даже я не мог такого предположить. Зал, знаете, едва мог вместить всех желающих послушать знаменитого русского.
      - А кто же были слушатели?
      - Вот то-то и оно! Сбежались не только студенты - филологи, русисты, но и математики, физики. Были и такие, что лыка не вязали по-русски, - кажется, так это у вас говорят! И не только студенты. Много было преподавателей - и опять же, знаете, не только филологи. Словом, зал был битком.
      - Ну, и как лекция?
      - О, это было необыкновенно! Публика сидела словно завороженная. И знаете, похоже было на то, будто Чуковский состоял в личном знакомстве с Некрасовым. Так было все обстоятельно, подробно и наглядно.
      - А на каком языке он читал лекцию?
      - Сначала он сказал немного по-английски, потом посмеялся над своим произношением, и замечу - совершенно зря. Для иностранца у него прекрасный английский язык. А затем перешел на русский. И почти все всем было понятно. Он держал текст перед собой, а потом стал от него отрываться, дальше - все чаще, а затем и вовсе забыл про него. Но только, пожалуй, не лекцию читал он. То была скорее беседа - живая, необыкновенно доверительная беседа. У нас, в Англии, такое очень любят. Здесь не жалуют длинных, книжных докладов. Лектор должен смотреть в глаза аудитории.
      - Англичане здесь малооригинальны, - замечаю я. - Это любят и у вас, и у нас, и во всем мире.
      - Верно, - соглашается Феннел, - но у нас, в Англии, кажется, особенно. Хотя, впрочем, в каждой университетской аудитории у нас стоит кафедра, и каждый лектор по традиции взбирается на нее, держа в руках конспекты или какие-нибудь записи. Это называется - дань академической традиции. У нас, в Англии, нарушать традиции, какие бы то ни было, не считается похвальным.
      Феннел вернулся к воспоминаниям о Чуковском:
      - Он потряс Оксфорд совершенным знанием предмета. Было похоже на то, что он знает жизнь Некрасова день за днем, а стихи его, кажется, все наизусть. Специалист в своей области должен знать все, - у нас, в Англии, такого человека очень почитают.
      - У нас тоже.
      - А знаете, как он был прекрасен в мантии? Она положительно шла ему. Нам она давно уж надоела, эта мантия. Пережиток средневековья. В модерных английских университетах ее уже не носят. Лишь у нас и в Кембридже да еще в одном-двух старинных университетах она считается обязательным атрибутом университетского быта. Но вот на иностранце она прекрасна.
      Мне несколько человек в Англии рассказывали, как выглядел Чуковский в мантии. Причем не только жители Оксфорда. Он выступал по телевидению. И его видела и слушала вся страна.
      Впоследствии Корней Иванович рассказывал мне об этом своем двадцатиминутном выступлении по телевидению:
      - Я был, кажется, в ударе и решил потрясти воображение англичан своим английским языком. И, представьте себе, на двадцать минут меня хватило. Потрясал, как мог. Меня поздравляли потом и благодарили. А еще и конверт вручили.
      - Гонорар?
      - Именно. Я по привычке вынул из бокового кармана пиджака стило и деловито спросил: где надо расписаться? Барышня из телевидения удивилась: зачем? Вся Англия может засвидетельствовать, что вы - мистер Чуковский, этот гонорар честно заработали...
      Корней Иванович смеется:
      - Первый раз в жизни получил деньги без расписки...
      Он любил вспоминать свою поездку в Англию - третью по счету, улыбаясь, неизменно добавлял он, и последнюю...
      - Хватит транжирить время на светские развлечения. Надо же когда-нибудь и работать!..
      3
      Он умел всему радоваться, как ребенок.
      Надо же до глубоких седин сохранить в себе такую очаровательную непосредственность и такое мальчишеское озорство, кои были выражением его глубоко художнической натуры!
      Анна Ахматова как-то заметила о Пастернаке: он награжден каким-то вечным детством. Это же можно было сказать и о К. Чуковском.
      Ужасно не любил Корней Иванович, когда кто-нибудь из гостей словом или жестом выказывал преувеличенное внимание к его возрасту.
      Сидим однажды на террасе его дачи в Переделкине. Чуковский читает нам свою статью о муравьевской оде Некрасова. Он удобно устроился в шезлонге и читает нараспев - так, как читал, когда бывал в особо хорошем настроении. Вдруг какая-то мысль мелькнула в его голове. Хочет записать, а не на чем. Спрашиваю:
      - Где лежит бумага? Я принесу.
      Вскакивает еще кто-то из слушателей. Но он всех опережает:
      - Не надо так подчеркивать мою дряхлость.
      Он часто повторял:
      - Без игры человек превращается в чиновного, бездушного сухаря.
      Накануне восьмидесятилетия свалилось на него много хлопот. Бесчисленное количество писем и телеграмм. И всем отвечал. Удивлялся:
      - Подумайте - телеграммы из Нью-Йорка, Лондона, Токио, Берлина, Варшавы. Откуда они знают? Ведь нигде еще не было сообщения!
      И вдруг сердито:
      - Решил: надо кончать с юбилеем. А то я уже пять дней, как ничего не зарабатываю.
      Его часто навещали иностранные гости. Не только писатели, но и кинематографисты, живописцы, актеры.
      Как-то вечером встретил его гуляющим по главной улице в Переделкине. Он выглядел озабоченным и чуть усталым.
      - Сегодня был трудный день. Умаяли меня два французских кинорежиссера. Интересные собеседники. Остроумные и веселые. Никак нельзя было оторваться от них. Часов пять это продолжалось. Говорили о разных литературно-киношных материях. Но, видать, старый я стал. Несколько часов говорения - чрезмерная уже для меня теперь роскошь.
      - И без передыху?
      - Небольшой, впрочем, был - чай. Весельчаки эти французы! Зашли в столовую, а там мои хозяйки накрыли обстоятельный стол. Один из гостей метнул на него понимающий взгляд и сказал: "До чего же хитрые эти русские пригласили на чай, а чего на столе-то происходит! А вот на прошлой неделе мы с Жаком были званы в Париже на обед к одному профессору. Так на первое нам подали сухарики, а на второе - зубочистки..."
      Чуковский заразительно смеется. В нем удивительная восприимчивость к юмору. И необычайно высоко он ценит это качество у других людей.
      Увенчанный научными степенями и лаврами, Чуковский никогда не считал себя профессиональным ученым и нередко иронизировал над этим своим "докторством" и своей "мантией":
      - Ну какой из меня доктор, ученый?! Я просто литератор. Я так мало знаю. Так редко в своей жизни сиживал в библиотеках.
      Регулярные занятия в библиотеке почему-то у него всегда считались вернейшей приметой истинного ученого.
      А вот слово "литератор" он любил и всегда отдавал ему предпочтение перед словом "писатель". Он говорил:
      - Писатель - это творец, небожитель, парящий над миром. А я просто литератор, труженик, в поте лица отбывающий свою каждодневную каторгу. Если бы вы знали, до чего мне трудно работать. Непрерывная маета над тем, чтобы найти единственно верное слово. Иной раз три часа кряду сидишь за столом - и три фразы родишь. Это все, что осталось от исписанных одной-двух страниц.
      Возвращаясь к той же излюбленной теме, Корней Иванович говорил:
      - Если бы вы только знали, как трудно и натужно я пишу. Всю жизнь занимаюсь этим проклятым ремеслом, а никак не выучусь ему. Ужасно завидую тем, кто умеет быстро писать, без помарок. А у меня без них почему-то никак не получается.
      Я замечаю, что без помарок пишут разве что только графоманы:
      - Через мои руки прошло немало рукописей больших писателей девятнадцатого века, и я хорошо знаю, что сочинительство не чистописание. Это, кажется, Анатоль Франс однажды сказал: "Сегодня я хорошо поработал утром поставил запятую, а к вечеру ее вычеркнул..."
      Чуковский одобрительно покачал головой.
      - Нет, истинный дьявол придумал эту адову работу сочинительскую. Но зато какую же радость она способна доставить тебе, ежели что-нибудь путное ненароком вылупится."
      1974
      Юрий Гальперин
      ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВЕЧЕРА
      В первой же почте новорожденного - говорящего журнала "Литературные вечера" - были просьбы встретиться с Корнеем Ивановичем Чуковским.
      И вот я в Переделкине, на втором этаже деревянной дачи, в просторном, светлом кабинете.
      Очень высокий, улыбчивый, весьма подвижный для своих восьмидесяти лет, Корней Иванович без тени покровительства выслушивает мой рассказ о предполагаемой программе и, когда я включаю микрофон, говорит:
      - Я уже работаю в литературе шестьдесят четыре года. И, конечно, бывал во многих литературных кружках. Тогда мне часто хотелось бы, чтобы в нем было не десять - двенадцать человек, а немножко больше. Вот бывал литературный такой кружок у Ильи Ефимовича Репина, случалось собираться для чтения стихов у Маяковского, и всегда жалеешь, почему же стены эти не раздвинуты, почему это только некоторым людям выпадает счастье присутствовать на таких блистательных встречах, часто западающих навсегда в душу, получать такие редкостные впечатления. И вот оказывается, что радио и здесь пришло на выручку, теперь маленький литературный вечерок может стать колоссальным, мы даже не можем себе представить того здания, где вместились бы все эти миллионы людей, пришедших на наш литературный вечер.
      И я, как старейший, восьмидесятилетний литератор, конечно, от всей души приветствую это и, так сказать, благословляю.
      И я охотно буду приходить на ваш вечерок, - заключает Чуковский, - если позволите, могу почитать отрывок из своей новой работы о переводах Шевченко, можно из книги о Чехове. Потом и до "Чукоккалы" доберемся.
      Я несказанно обрадован щедростью и отзывчивостью Корнея Ивановича.
      Потом я часто буду приходить в этот кабинет, часами слушать рассказы Корнея Ивановича, записывать их.
      Происходит это всегда одинаково. Почему-то полагая, что перед микрофоном дар рассказчика оставит его, Корней Иванович тщательнейшим образом готовится к каждому выступлению. Мелким, бисерным, очень четким почерком набросан конспект, в нужных книгах, рукописях сделаны закладки.
      Все это собрано на маленьком столике у широкого дивана, горит уютная лампочка-грибок под красным абажуром. Я сижу напротив на кончике глубокого кресла (иначе пришлось бы развалиться в нем, что неприлично, да и неудобно).
      На столик водружен микрофон.
      Если мы собираемся работать после прогулки, то Корней Иванович снимает свои ботинки со скрипом, чтобы не "вмешивались" в беседу (они в этом замечены), и надевает огромные клетчатые тапочки.
      - Подождите, мой дорогой, - останавливает Корней Иванович, услышав, что я прошу звукооператора приготовиться к записи, - что-то неважно голос звучит. Попросим у Кларочки чаю, да и вы заодно выпьете.
      - Гм... гм... - откашливается Чуковский, - тра-ля-ля-ля... А? Дребезжит, скрипит старичок.
      - Побойтесь бога, Корней Иванович, у вас же чистейший да еще веселый голос.
      - Не льстите, сударь, я вас и так обедом накормлю.
      Корней Иванович берет маленький, похожий на курительную трубку ингалятор и делает несколько глубоких вдохов.
      - А вот теперь я вам сначала почитаю, потом уж решим - хорошо ли?
      Я начинаю возражать против репетиции, мы шутливо препираемся, но Корней Иванович все же прочитывает вслух какой-нибудь отрывок из повой работы, как бы настраиваясь на нужный тон.
      И еще одно драгоценное качество, присущее далеко не всем, Чуковский внимателен к предложениям, замечаниям редактора, а я ведь обязан выступать и в этом качестве. Выслушав без тени снисхождения, Корней Иванович может согласиться либо возразить, но обсуждает сказанное "на равных", уважая мнение собеседника. Случается, сам настаивает на переделках уже готового, включенного в передачу материала. Так было, например, с его беседой о творчестве Уолта Уитмена.
      - Мотор! - фальцетом командует Чуковский, перехватив мои прерогативы.
      Но тут уж и я делаю "выпад" - начинаю совсем не так, как уславливались, обращаясь с другим, не оговоренным ранее вопросом, Корней Иванович отодвигает конспект, лукаво улыбается, но отвечает. Потом, прищурив слегка левый глаз, не прибегая к помощи очков, читает главы из новой рукописи.
      Воспоминания о Маяковском, Горьком, Блоке, отрывки из книги о Чехове, рассказы о том, как Корней Иванович был на восставшем броненосце "Потемкин", страницы новых публикаций в книге "От двух до пяти", смешная и трогательная история создания "Мухи-Цокотухи" - вот темы выступлений Чуковского на "Литературных вечерах". На одном из них зашел разговор о "Чукоккале".
      Корней Иванович подошел к стоящему у двери на террасу широкому шкафу с выдвижными ящиками и достал огромную сшитую тетрадь. В ней были автографы знаменитейших писателей, рисунки, шаржи...
      - Это мой, не скажу - альбом, люблю говорить - рукописный альманах, который я завел пятьдесят лет тому назад, - не без гордости пояснил Чуковский. - Правда, я никогда не думал, что эта тетрадка (сначала это была тетрадка, потом я к ней пришил другую, теперь здесь около семисот страниц), что она приобретет, можно сказать, историческое значение...
      Как и все, кому посчастливилось видеть "Чукоккалу", я с увлечением переворачивал ее страницы и как бы видел друзей хозяина альманаха, оставивших в нем чаще всего веселые, колкие строки в стихах и прозе. А подписи под ними могли привести в трепет (и приводили) самых искушенных библиофилов.
      Первое знакомство с "Чукоккалой" и репортаж о ней в "Литературных вечерах" подвигли меня на один нескромный поступок - я решил завести подобный альбом. Взял толстую книжку и озаглавил ее так: "Юргалия" (внучка "Чукоккалы").
      В очередной приезд нерешительно протягиваю ее Корнею Ивановичу.
      - Вот это правильно. У вас же бесконечные встречи с интереснейшими людьми, - одобрил Чуковский мою затею и тут же написал:
      "Я очень рад, что у моей "Чукоккалы" появилась такая милая внучка. Желаю ей долголетия и счастья, и пусть новые Горькие, Маяковские, Блоки украсят ее так же щедро, как старые украшали ее древнюю бабку".
      А "бабка" привела слушателей в полный восторг.
      "Дорогая редакция "Литературных вечеров", сегодня десятки представителей цеховых коллективов московской фабрики "Парижская коммуна" обращались в редакцию фабричного радио с одним вопросом - не записана ли на магнитофон ваша вчерашняя передача "Чукоккалы"? В цехах гиганта обувной промышленности страны очень хотели бы послушать прелестную "Чукоккалу" по нашей радиосети... Просим вас повторить передачу. Сердечный привет замечательному, чудесному человеку Корнею Ивановичу Чуковскому, доброго ему здоровья в цепочке новых и новых годов!..
      Редактор местного радио Иван Сабанов"
      Беседы в радиоаудитории пришлись Чуковскому по душе, и нередко он сам был их инициатором.
      Понятно, что я с радостью откликался на приглашение.
      Так, в конце марта 1967 года Корней Иванович пригласил меня к себе, высказав желание побеседовать со слушателями о Чехове, - об этом его просили в письмах.
      И тут мне очень захотелось сделать Чуковскому своеобразный подарок, который следовало подготовить именно в процессе передачи.
      Разговор наш начался несколько загадочно.
      - Вероятно, не все вы знаете, - обратился я к слушателям, - что тридцать первого марта... тридцать первого, правда ведь? (Это уже к Чуковскому.)
      - Мне стыдно сказать, что первого апреля, - ответил, смеясь, Корней Иванович. - Я родился девятнадцатого марта, разно вычисляют ученые, у одних выходит, что по новому стилю это тридцать первого марта, а у других, наиболее злонамеренных, выходит по их исчислениям первое апреля.
      - Я не принадлежу к числу злонамеренных людей, значит, будем считать тридцать первое марта?
      - Пожалуйста, так гораздо лучше.
      - Мне хотелось бы от имени наших слушателей, и молодых, и пожилых, потому что на ваших книжках выросли все мы, Корней Иванович, принести самые сердечные поздравления с вашим восьмидесятипятилетием.
      - Очень благодарен вам, очень растроган. Думаю, что поздравлять-то с восьмидесятипятилетием - это, собственно, ведь дело такое двусмысленное, но, конечно, я счастлив был всегда выступать перед вашим микрофоном, особенно у вас, на ваших прелестных воскресеньях, всегда я себя чувствовал так уютно и хорошо в общении с теми, кто любит литературу. У нас уже образовался такой маленький кружок из нескольких миллионов людей, которые постоянно слушают ваши передачи. Я вам очень благодарен, но знаете что - возьмемся за дело. Бросим мы празднословие и вообще всякие празднования.
      Я тороплюсь сказать, что, конечно, я многостаночник, то есть всегда работал над несколькими книгами. У меня есть такая особенность - чуть моя книжка появится в свет, я начинаю ее остро ненавидеть и хочу писать ее заново. Поэтому, когда она должна выйти для нового издания, я все это старое перекореживаю, переделываю, так что, например, девятнадцатое издание моей книжки "От двух до пяти" совершенно не похоже даже на пятое или на шестое издание. Я работаю сейчас над очень многими вещами. А теперь к делу. Так мы решили говорить о Чехове...
      И Корней Иванович прочитал главу из своей книги.
      После того как глава из книги была прочитана, я решил обратиться к Чуковскому с еще одной просьбой:
      - Мне известно стороной, что кроме стихов для детей вы писали и другие, - одним словом, не детские. Вы бы не согласились хотя бы одно из них прочесть?
      - Я не очень люблю свои взрослые стихи и никогда не отдаю их в печать. - Корней Иванович замолчал, а я ждал, не выключая микрофона. Конечно, случается всякому из нас просто что-то занести в записную книжку, внял моей немой просьбе продолжать Чуковский. - Поэтому я и прошу вас не смотреть на это слишком требовательно. Это просто листочек из моего дневника, случайно написанный стихами.
      Никогда я не знал, что так радостно быть стариком.
      Что ни день - мои мысли добрей и светлей.
      Возле милого Пушкина, здесь, на осеннем Тверском,
      Я с прощальною жадностью долго смотрю на детей,
      И, усталого, старого, тешит меня
      Бесконечная их беготня и возня.
      Да к чему бы и жить нам на этой планете,
      В круговороте кровавых столетий,
      Когда б не они, не вот эти
      Глазастые, звонкие дети,
      Которые здесь, на моем
      Грустном, осеннем Тверском,
      Бездумно летят от веселья к веселью,
      Кружась разноцветной своей каруселью,
      В беспамятстве счастья, навстречу векам,
      Каких никогда не видать старикам!..
      Когда эта магнитофонная запись была включена в программу и слушатели узнали точную дату рождения любимого писателя, письма, телеграммы, бандероли посыпались, как из рога изобилия.
      Едем к Чуковскому. Как обычно, подключается наша установка, и, когда все готово, прошу операторов включить микрофон, прежде чем я поднимусь в кабинет. У меня в руках две сумки, набитых всевозможными посланиями, трогательными подарками, под мышкой огромный рулон миллиметровки, еще что-то, - в общем только в зубах ничего нет.
      - О-о-о! - искренне изумляется Корней Иванович. - Что это?
      - Поздравления. Выполняю поручения радиослушателей.
      - Это невероятно!
      Чуковский вываливает на диван содержимое одной из сумок и, не переставая весело изумляться, достает из конвертов письма, детские рисунки...
      Немного подождав, разворачиваю свиток и, как герольд, оглашаю начало гигантского акростиха:
      Как соколы, мчатся года и года,
      Одно за другим все бежит, как вода.
      Рожденное все отойдет навсегда,
      Но вам только смены не будет вовек
      Еще не родился такой человек!..
      - Уморили! - хохочет Чуковский. - Такого длинного свитка я еще никогда не видел. И стихотворения подобного, двухметрового, никогда не получал. Кто же этот благороднейший труженик?
      - Учитель Фигуров из рабочего поселка Леншево в Татарии.
      - Товарищу Фигурову я бесконечно благодарен. Дайте-ка сюда послание... Что же это получается в итоге?..
      Передвигая свиток уже вдвоем, мы читаем по первым буквам каждой строки: "Корнею Ивановичу Чуковскому ко дню исполнения его семнадцатого пятилетия шлют привет его читатели".
      - Вот это я понимаю, вот это подарок! - не перестает удивляться Чуковский.
      Потом мы читаем письмо с Колымы, от геолога Николая Гранчикова: "Примите мой скромный подарок. Велика наша Россия и прекрасна. Тысячи километров отделяют Переделкино от поселка Семчан. Вот мне и захотелось послать вам частичку нашего сурового, но удивительного края.
      Как хорошо, что Вы есть!.."
      К письму приложены мастерски снятые зимние пейзажи.
      Многие немолодые почитатели благодарят за стихотворение, а одна из корреспонденток, персональная пенсионерка Мария Николаевна Кульман, просит писателя выпустить "сборник стихов для стареньких".
      - Что же это, выходит, мне в восемьдесят пять лет надо начинать новый стихотворный жанр? - вопрошает Чуковский. - Но как-то неловко считаться стариком, я еще подожду...
      Перебирая детские письма и рисунки, Корней Иванович показывает мне картинку: в тележку запряжен бородатый козел со странными рогами.
      - Непонятно? А к этому рисунку приложено поразительное письмо: "У меня есть зайка из резины и козел. Я козлу обрезал рога, и теперь он осел за длинные уши. Он мне возит тележку".